Текст книги "Фантастика 1985"

Автор книги: Виктор Пронин

Соавторы: Альберт Валентинов,Михаил Беляев,Дмитрий Поспелов,Александр Морозов,Игорь Доронин,Геннадий Разумов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 30 страниц)

Мой лучший друг тех времен, Вольтик, тоже был мечтателем и фантазером. Однако в отличие от меня он в своих представлениях был технократом и видел мир одетым в легированную сталь, алюминий, бетон. Вольтикин путь Туда начинался с оптических и прочих приборов. Его перископы, установленные в специальном бронированном блиндаже, демонстрировали нам яркие расцвеченные всеми красками картины. На большом зеленом поле сверкали в солнечных лучах белоснежные скаты диковинных самолетов и вертолетов. Они были похожи на огромные крылатые ракеты с серебристыми носами-пиками, от которых в разные стороны расходились радужные круги. Это была страна крепостей с батареями дальнобойных орудий и торпедных аппаратов, это было государство ракетных установок, подводных лодок и электронных микроскопов.

Третьим фантазером был Вовка, большеголовый вертлявый мальчишка, который считался у нас большим “воображалой”.

Однако его выдумки были вовсе не романтичными. Он был прагматиком и отличался деловым и суетливым характером. Он вечно что-нибудь придумывал, куда-то спешил, всегда был занят. Понаслушавшись наших сказок, он говорил:

– Эй, вы, братья Гримм, ладно вам завирать, давайте дело делать. Женька, самый сильный, пусть станет внизу, Вольтик сядет ему на шею, а я влезу Вольтику на плечи и достану до самого верха.

С этой программой действий Вовка носился довольно долго, однако идея медленно “овладевала массами”. Нам трудно было переключиться на конкретное дело, которое, как мы подсознательно чувствовали, приземлит Мечту или даже убьет ее.

И все-таки любопытство оказалось сильнее. Стоял теплый июньский вечер, солнце уже шло на посадку, и мы под защитой ракитовых кустов готовили свою экспедицию. После долгих и ожесточенных споров было условлено, что операция проводится три раза с таким расчетом, чтобы каждый участник мог заглянуть Туда. Вовка, как инициатор всей затеи, выторговал, конечно, себе первый “заход”.

Бывают в жизни такие острые, хотя и кратковременные ощущения, которые не забываются никогда. Мне кажется, я и сейчас ощущаю, как впиваются мне в спину Вольтикины сандалии, как больно сжимают шею его грязные, покрытые ссадинами колени. Я не помню, чтобы когда-нибудь позже мне приходилось испытывать такую сильную физическую нагрузку, хотя не раз приходилось поднимать куда более тяжелые вещи.

Нe знаю, сколько минут все это длилось (мне, конечно, показалось, что прошла целая вечность), но, когда я пошевелился, чтобы посмотреть вверх, там произошло нечто непредвиденное.

Вся наша неустойчивая конструкция вдруг пошатнулась, меня потащило куда-то назад, затем раздался оглушительный крик, Вовкино тело упруго шмякнулось о плотную глинистую. Он сидел, прислонившись к забору, обхватив руками коленку, из которой текла узенькая струйка крови, а из его глаз капали крупные девчоночьи слезы. Мы помогли ему подняться на ноги, а потом повели домой, поддерживая за руки с двух сторон.

Вовка хромал целую неделю, хотя в ее конце, мне кажется, он больше притворялся. На наши настойчивые расспросы: “Что Там?” – он отвечал односложно: “Ничего там нет”. И вообще. вспоминать эту историю не хотел. Он даже стал избегать нас с Вольтиком.

Однажды мы поймали Вовку возле моего дома и прижали его к стене. Вольтик вытащил из кармана большой болт, который с некоторых пор служил ему оружием, и направил его на допрашиваемого.

– Говори честно, – потребовал я, – ты до верха ведь не достал?

– Чего вы пристали, – Вовка отстранился от болта, – я же вам говорю: ничего там нет, один пустырь, мусор, свалка.

Он вырвался и убежал. Это было слишком неправильно, чтобы быть правдой. Пусть Там не будет ракетной техники и линкоров, но все же Что-то там должно быть. Иначе не может быть, иначе рушится мир, разваливается какая-то его главная суть.

Конечно, мы не могли Вовке верить, не хотели, поэтому не верили. Экспедиция должна была быть повторена, и мы, конечно, осуществили бы ее, если бы не чрезвычайные обстоятельства моей жизни. Дело в том, что нам дали новую квартиру в новом доме и мы вообще уехали из этого пригородного района совсем в другой конец города.

С тех пор прошло много-много лет. Пронеслись годы, прошла целая эпоха. И вот я снова приехал в край своего детства.

Вышел из электрички и сразу же попал на продолговатую пристанционную площадь со стареньким довоенным почтамтом в двухэтажном здании. А вот и моя родная, знакомая до мельчайших подробностей горбатая улочка, обсаженная кривыми разлапистыми липами. Это был наш район, Нахаловка – частный сектор, с домами, построенными еще в тридцатых годах без разрешения райисполкома.

Я прошел несколько коротких кварталов. Остановился. Что это? Вместо домов – развалины. Обломки бревенчатых стен, обрывки обоев, хлопающих на ветру, рваные листья ржавого кровельного железа. Сердце мое екнуло – на месте нашего дома тоже были развалины. Я опоздал. Груды обломанных досок, густой слой штукатурной пыли. Кажется, вот здесь была наша комната, вот там стояла большая пружинная кровать и швейная машина.

А рядом была комната бабушки с дедушкой, на стене висели жестяные ходики, и стоял большой буфет с бруснично-яблочным вареньем. Мне стало очень грустно, и защипало глаза.

Развалины тянулись по обе стороны улицы. Мой взгляд пробегал по этим остаткам прошлого и вдруг споткнулся о то главное, ради чего я сегодня сюда приехал. Я прошел еще немного и:стал.,как вкопанный.

Среди общего разгрома стоял, как и раньше, наш добрый зеленый забор. Конечно, он был не таким высоким, не таким плотным и не таким зеленым. Он покосился, в некоторых местах совсем упал на землю. Часть его досок была разбита, кривые поржавевшие гвозди жесткой неровной щетиной торчали из прогнивших перекладин. И все же забор был, он существовал, назло беспощадному Времени.

Я зашел за него, туда, где раньше был пустырь – наше первое детское разочарование. Теперь под гуськом подъемного башенного крана здесь поднимался белоснежный корпус панельного многоэтажного дома с ровными прямоугольниками широких окон и длинных балконов. И дальше за ним до самого горизонта росли разнокалиберные кубики и параллелепипеды новостройки. На месте нашей старой одноэтажной Нахаловки строился большой новый микрорайон города.

Я повернул назад и направился к развалам прошлого, к старому забору, к разрушенным стенам родного дома. Ну конечно, только здесь, где встретились в пространстве и времени, связались в один узел прошлое и настоящее, детство и зрелость, только здесь и можно оторваться от той маленькой узкой щелки, через которую человеку от роду дано смотреть на мир. Только здесь можно взглянуть в широкое окно другого времени и другого пространства.

Я подошел к завалам стен и перекрытий и коснулся рукой шершавого остова разрушенной печки с обгоревшей трубой.

И вдруг все вокруг изменилось. Низкое облачное небо опустилось на крыши домов и верхушки деревьев. Потемнело, исчезли очертания строящегося дома, развалин, забора, всех окружающих предметов. Потом откуда-то снизу, из земли, распространился странный мерцающий свет, который с каждой секундой становился все ярче. В его радужном сиянии возник этот яркий красочный сказочный мир.

В нем причудливо смешались разные времена года. Рядом с буйно цветущими багровыми пионами истекал ручьями большой сугроб белого снега, возле поникшей ивы с пожелтевшими листьями зеленел густой куст смородины. В этом светлом праздничном мире жили почти такие же люди, как и мы. У них были гибкие подвижные фигуры, они летали на разноцветных зонтиках, которые, складываясь, превращались в тоненькие трости. У детей зонтики были маленькие цветастые, у взрослых однотонные: синие, зеленые, коричневые, у стариков прямые черные. Жили они в небольших лиловых домах-шарах, которые время от времени перекатывались места на место и останавливались то тут, то там.

Я с волнением и страхом приблизился к ближайшему круглому дому, протянул руку, чтобы потрогать его нежную бархатистую стену, но пальцы ничего не почувствовали – они прошли стену насквозь и повисли в воздухе. Я подошел к маленькой овальной двери, хотел открыть ее, но ладонь ни на что не оперлась. Я сделал несколько шагов вперед. Что за черт? Дом исчез. Оглянулся – он стоял, как ни в чем не бывало, на том же месте.

Возле куста смородины опустился с зонтиком на землю пожилой человек в сером плаще-накидке. Я бросился к нему, размахивая руками, и крикнул:

– Погодите! Остановитесь!

Он быстро шел мне навстречу, еще секунда, и мы сблизились, столкнулись друг с другом, но я даже не ощутил его тела.

Он как бы прошел сквозь меня и, не оглянувшись, скрылся в лиловом домике.

И тогда до меня наконец дошло: это же все мираж, пустота, голография, изображение далекого мира, существующего не здесь, рядом с нами, а где-то там, очень далеко, в глубинах Вселенной, на какой-нибудь Альфе Центавра.

Все снова померкло. Свет медленно угасал. На темном небе появились наши обычные земные облака и редкие желтые звезды.

– Скажите, пожалуйста, сколько сейчас времени? – вывел меня из забытья тонкий детский голос. Рядом стоял мальчикпрохожий. Что-то неуловимо знакомое было в его худенькой фигуре, удлиненном личике.

– Без пятнадцати десять, – ответил я ему, взглянув на часы, и зашагал к железнодорожной станции.

Виктор ПРОНИН СИЛА СЛОВА

Поначалу никто не связывал странные события в заводоуправлении с появлением новой уборщицы. Ну пришла тетя Паша, и пришла. Определили ей участок работы, оговорили условия, как водится, пригрозили слегка, чтоб не увиливала и от обязанностей, не прогуливала. Потом прибавили ей и ту работу, которую она выполнять была вовсе и не обязана – уборку буфета, двора, еще что-то, но пообещали премию, путевку посулили на летний месяц, в общем, договорились.

Заводоуправление – это только слово значительное, а стояло за этим словом небольшое двухэтажное здание с громыхающими дверями на разболтанных петлях. У порога лежала деревянная решетка, сквозь которую, по замыслу создателя, должна была просыпаться грязь. Но до появления тети Паши грязь никуда не просыпалась, поскольку решетка была напрочь забита.

Завод выпускал метизную продукцию, самую что ни на есть простую – гвозди, дверные петли, гвоздодеры, лопаты и прочее.

И народец подобрался славный, хотя и не электронщики, не инженеры глубин робототехники, однако люди, искренне преданные своему делу. Метизники гордились тем, что их продукция не задерживается ни в селе, ни в городе, а это главное.

Так вот о тете Паше.

Обычная уборщица, и одета она была как ей и подобает – коричневые чулки, косынка неопределенного цвета. Синий халат, выписанный на складе, оказался явно великоватым, но тетю Пашу это нисколько не смущало, она заворачивалась в него несколько раз, как в большую синюю простыню, и повязывалась поверх тонким простроченным пояском. Такие халаты выдавались слесарям не то на два года, не то на три. Было тете Паше наверняка больше пятидесяти, лицо ее от многолетнего высматривания окурков, конфетных оберток, металлической стружки и прочих отбросов приобрело выражение пронзительное и осуждающее, фигура по той же причине была слегка сутуловатая. Вряд ли кто мог сказать, какие у тети Паши глаза, да и о чем думать – какие глаза у уборщицы! Главное, чтоб мусор видела.

Единственное, что отличало тетю Пашу от других уборщиц, это ее постоянное ворчание. И опять не беда, так ли уж важно, о чем ворчит уборщица? Кто-то окурок бросил на пол – ей уж на полдня есть о чем говорить, а там кто-то ноги не вытер, кто-то в туалете беспорядок оставил. Бывает, чего уж там, еще как бывает. Случается и плюнем не там, и чихнем не так, и вообще…

Первое происшествие случилось в курилке, недалеко от туалета. В этом закутке был установлен ящик с песком, на стене висел красный баллон огнетушителя, тут же на деревянном щите была укреплена лопата крест-накрест с ломом, раздвоенным на конце вроде змеиного жала. Тут-то все и произошло.

Стоят люди, болтают обо всем на свете по случаю обеденного перерыва. Больше всех, конечно, счетовод Жорка Хрустаков.

Уже в который раз он рассказывал, как преодолевал Клухорский перевал, как в кедрачах за Уралом шастал, но больше всего Жорка любил рассказывать, как у карточных шулеров выигрывал и те никак не могли преодолеть силу его проницательности и замечательного карточного чутья. И вот рассказывает Жорка, рассказывает, одну сигаретку в волнении закурит, другую закурит, тут же бросит ее в урну, но, ясное дело, далеко не все окурки попадали в мусорное ведро, некоторые довольно далеко от ведра падали. Естественно, и тетя Паша тут как тут, она уже на второй день знала, где больше всего мусора собирается.

Едва покончив с Клухорским перевалом, Жорка приступил к разоблачению шулерских приемов. Тут все и началось. До этого в курилке стоял галдеж, прерываемый смехом; возгласами недоверия, восхищения, многие Жорку вовсе не слушали, поскольку он каждый день рассказывал одно и то же… И вдруг все смолкли. Не просто замолчали, а, можно сказать, поперхнулись – Жорка начал медленно отрываться от земли. Сначала было похоже, что он стал на цыпочки, Жорка часто становился на цыпочки, а тут вроде он раз на цыпочки стал, потом еще раз, потом еще… Медленно, сантиметр за сантиметром, он отрывался от пола и вот уже оказался выше всех, а между его подошвами и крашеными досками пола образовалось пространство сантиметров тридцать, не меньше. Тут уж и сам Жорка замолчал, глазками маленькими моргает, понять ничего не может – рядом никого нет, никто над ним шутки не шутит. Да и какие шутки, все отшатнулись от него, как от привидения какого-нибудь. Жорка рот открыл, даже сказал что-то, но никто не услышал, от него исходило лишь невнятное сипение. Увидев такое, некоторые начали пятиться и скрываться в ближайших отделах, а Жорка, оторвавшись от пола примерно на полметра, стал тихонько заваливаться на бок. Чтобы сохранить равновесие и достоинство, Жорка взмахнул руками, хотел было ухватиться за что-нибудь, но смог дотянуться только до лопаты на щите. Это не помогло, он продолжал клониться, пока не занял горизонтальное положение. Тут уж он перестал сопротивляться, видимо, покорившись неведомой силе.

Жорка лежал в метре от пола, сжав в одной руке черенок лопаты, а другую вытянув вдоль тела, лежал, моргал глазками, его кривоватый нос жадно ловил воздух, ноздри напряглись и побелели. И вдруг колдовская сила вроде как иссякла, будто невидимая подпорка, которая держала Жорку в воздухе, исчезла, и он брякнулся на пол. И так был всем происшедшим ошарашен, что даже не решался подняться, молча лежал среди окурков и покорно смотрел в потолок, словно ожидал еще каких-то событий.

А тут тетя Паша…

– Чего разлегся? – непочтительно спросила она. – Ишь, делать дураку нечего!

Жорка устыдился. В самом деле, чего лежать-то? Он суетливо поднялся, хихикнул по привычке, чтоб как-то неловкость замять, но продолжить рассказ о посрамлении карточных шулеров не смог. Да и обеденный перерыв заканчивался. Жорка направился было в свой отдел, чтобы там прийти в себя, но его остановил резкий, оклик тети Паши.

– А инвентарь?! – крикнула она на весь коридор. – Попользовался лопатой – положь на место!

Жорка послушно вернулся, поднял с пола лопату и повесил на щит, зацепив за два кривых гвоздя.

Заводоуправление в этот день больше не работало. Все только и говорили об удивительном происшествии со счетоводом Жоркой Хрустаковым. Сам он был непривычно задумчив, сидел в синих нарукавниках и без конца гонял движок по логарифмической линейке. К нему обращались, спрашивали о самочувствии, интересовались, не случалось ли с ним подобное раньше, не болел ли он чем-то особенным в детстве, допытывались, не слишком ли много выпил накануне, с кем пил, где, не подмешали ли ему чего-нибудь зловредного, но Жорка только кивал невпопад не то утвердительно, не то отрицательно, и в конце концов его оставили в покое.

Единственным человеком, который отнесся к происшедшему совершенно равнодушно, была тетя Паша. Она не задала никому ни единого вопроса, не прислушалась ни к одному мнению. Вокруг говорили о пришельцах из космоса, о восточной медицине, о проклятии египетских фараонов, но ко всему этому тетя Паша отнеслась так, словно речь шла о квартальном плане по выпуску гвоздодеров. Некоторые уже тогда заметили странное поведение уборщицы, но не придали значения, объяснив это для себя невысоким умственным развитием тети Паши, убогостью ее общественных и научных интересов.

А секретарша директора, которая чувствовала себя обязанной заботиться о нуждах предприятия, заметила недовольно:

– Чем языками болтать, брали бы лучше пример с тети Паши. Пока вы тут треплетесь, она уже весь коридор вымыла.

На следующий день счетовод Хрустаков на работу не вышел. У Жорки поднялась температура, он бредил, говорил чтото о воздушных ямах, но участковый врач все объяснил нервным потрясением и наказал его молодой жене Татьяне поить мужа крепким чаем с малиной.

В заводоуправлении уже начали забывать о странном происшествии в курилке, оправдав его действием табачного дыма – дескать, у Хрустакова от выкуренных сигарет закружилась голова,, он поскользнулся на окурке и, падая, невольно ухватился за лопату. Вот и все. И говорить не о чем.

Но вдруг опять.

У директора шло очень важное совещание, посвященное выполнению плана по выпуску гвоздей. За длинным столом сидели начальники участков, мастера, бригадиры. Директор Илларион Ильич немного опоздал и вошел, когда все уже сидели за столом. Видимо, еще там, в коридоре, он успел затянуться, отбросить окурок и, лишь войдя в кабинет, выдохнул дым.

Началось совещание. Выступают ответственные товарищи, предлагают всевозможные меры, которые будут способствовать выполнению гвоздевого задания, и тут все замечают, что над директором поднимается легкий, почти невидимый дымок.

А через некоторое время стало заметно и пламя. Оно пробивалось не то из-за воротника, не то от ушей Иллариона Ильича. А сам директор сидел невозмутимо, выпятив изрядное свое брюшко, моргал светлыми ресничками и почесывал рыжеватую с сединой бородку. По всему было видно, что он не замечает огня, хотя голубоватые язычки пламени к тому времени уже показались из рукавов, в воздухе запахло паленой шерстью, а нейлоновый галстук Иллариона Ильича расплавился и начал стекать по пиджаку тоненькой вязкой струйкой.

Какое уж тут совещание, какие гвозди! Все вскочили с мест, забегали вокруг стола, а сам директор, увидев наконец, что происходит, сидел, боясь пошевелиться, и только глаза его вращались за каждым подчиненным, которые изо всех сил проявляли сочувствие к нему. Счетовод Жорка Хрустаков оказался более других подготовленным к неожиданностям, видимо, печальное происшествие, случившееся с ним самим, закалило его нервную систему. Он бросился в коридор, сорвал со стены красный баллон и, ворвавшись с ним в кабинет, ахнул предохранитель об пол. Когда из баллона ударила сильная пенистая струя, он бесстрашно направил ее прямо в лицо директору.

Тот закашлялся, рванулся, хотел было выбежать из кабинета, но участники совещания тут же сдернули со стола зеленое сукно, набросили его на Иллариона Ильича, завернули, закатали и, свалив на пол, сами уселись сверху. Директор, напоминающий в этот момент куколку шелкопряда, дернулся несколько раз и затих. Только глаза его молили о пощаде.

Все очень удивились, когда, развернув сукно, не обнаружили на Илларионе Ильиче никаких следов ожога. Правда, сильно воняло паленой шерстью – половина директорской бороды обгорела, ресницы тоже были опалены, на груди местами выгорела седоватая шерсть, как бывает по весне, когда мальчишки поджигают высохшую прошлогоднюю траву.

Через несколько месяцев, когда директора выписали из психиатрической лечебницы и он приступил к выполнению своих обязанностей, в заводоуправлении произошло еще одно событие, оказавшееся последним.

Был день зарплаты. Как обычно, все не столько работали, сколько смотрели в окна – не показалась ли Анжела Федоровна с толстым портфелем, не пора ли занимать очередь к маленькому зарешеченному окошку, откуда выдавались деньги. Управленцы были оживлены, шутили, рассказывали анекдоты на разные темы, намечали вечерние встречи и нетерпеливо поглядывали на часы. Кассирша запаздывала. С ней это случалось. И самые предусмотрительные уже занимали очередь к окошку.

Как потом выяснилось, уже получив в банке деньги, она забежала в какой-то магазин, где именно в этот час продавали нечто женское. Не то трусики, не то маечки, не то что-то еще более женское. Естественно, именно эта вещь Анжеле Федоровне нужна была позарез, и она больше часа простояла в очереди. А когда пришла, по своей глупости тут же похвасталась обновкой. На ее беду, уборщица в этот момент находилась в бухгалтерии – она торопилась и начала уборку, не дожидаясь конца рабочего дня. На покупку тетя Паша не смотрела, обновки ее давно не интересовали, но она уходила в отпуск, ей срочно нужны были деньги, и своим опозданием Анжела Федоровна довела уборщицу до крайней степени возмущения.

И вот открывает кассирша зарешеченное окошко, привычно покрикивает на столпившихся в коридоре метизников, выдвигает ящик стола, чтобы взять ведомость, и видит, что ее там нет. И ничего в ящике нет. Ни шариковой ручки, ни романа Сименона, ни губной помады, ничего. Ни пылинки.

Анжела Федоровна, женщина мужественная, привыкшая иметь дело с ценностями, сознания не потеряла. Но когда, выдвинув второй ящик, куда только что положила свою обновку, увидела, что он тоже пуст, побледнела.

– Так, – сказала она. – Из кассы я не выходила. И к нам никто не входил. Значит, кто-то из своих. – Анжела Федоровна тяжелым взглядом обвела бухгалтеров и счетоводов. Никто не дрогнул, не высказал намерения покаяться.

Кассирша поднялась и направилась к сейфу – не сунула ли она туда по рассеянности вместе с деньгами и обновку, и ведомость? Сейф был пуст. Анжела Федоровна с минуту молча смотрела в его железные внутренности и не увидела ни печати, ни поролоновой подушки, пропитанной чернилами, ни единой бумажки. Не было там и тугих денежных пачек, которые она сама запихнула в сейф полчаса назад. Потыкавшись вздрагивающей ладошкой в холодные железки, Анжела Федоровна без единого звука опрокинулась навзничь.

Заводоуправление бурлило, снова все были взбудоражены непонятным событием. Счетовод Жорка Хрустаков, главный герой первого происшествия, проявив завидное самообладание во время второго, и теперь хотел оказаться полезным. Он заглянул во все ящики стола Анжелы Федоровны и убедился, что в них ничего нет. Даже нижний ящик, в котором Ажела Федоровна хранила свои старые туфли и сапоги в ожидании осенней распутицы, был пугающе пуст. Жорка набрался духу и заглянул даже в сумочку кассирши – она оказалась настолько пуста, что, наверно, таковой не была даже во время ее приобретения.

Нигде не было ни документов, ни чековой книжки, не нашлось даже удостоверения личности.

Приехала милиция.

Допросы продолжались до глубокой ночи, все окна заводоуправления светились, управленцы ходили подавленные свалившимся несчастьем. Тщательный обыск всех помещений, включая чердаки, подвалы, архивы и даже закутки, куда тетя Паша прятала свои метлы, швабры, совки, даже такой обыск ничего не дал.

Жорка Хрустаков, возбужденный случившимся, попытался было рассказать милиционерам о том, как его пытались обмануть карточные шулеры, но те не стали его слушать. Милиция ехала ни с чем.

Анжелу Федоровну поместили в ту самую палату, в которой три месяца лечился Илларион Ильич. Иногда ей становилось лучше, она что-то бормотала, но разобрать удалось немного.

“Кто последний? – слабым голосом спрашивала в бреду Анжела Федоровна. И тут же добавляла: – Я за вами”. Врачи не могли сказать ничего определенного, они не знали даже, как долго продлится это ее ужасное состояние.

Заводоуправлением метизников всерьез заинтересовались в институте психиатрии, и как-то в начале рабочего дня во двор въехал автобус с красным крестом и еще одна машина – черная легковушка. За два часа бригада психиатров выяснила, в чем дело. Но объяснять ничего не стали. Тетю Пашу увезли с собой. Да не просто увезли, под ручки к легковушке проводили, на переднее сиденье усадили, рядом с водителем. Больше всего метизников удивило поведение самой тети Паши, К этому немыслимому почету она отнеслась спокойно, как к чему-то вполне естественному, будто ничего другого она и не ожидала.

На прощание ученые в белых халатах успокоили метизников, что все их беды кончились, что больше никогда с ними не произойдет ничего подобного. От этого сообщения им стало немного грустно, потому что они уже стали привыкать к чудесам и жизнь без странных и загадочных происшествий сразу потускнела, сделалась какой-то беспросветной. Гвозди и даже гвоздодеры потеряли для них всякий интерес, и говорить на совещаниях о таких вещах всерьез метизники уже не могли. Добавили еще ученые люди, что всего сказать не могут, поскольку это тайна и она вполне может иметь стратегическое значение, особенно теперь, когда международная обстановка… В общем, сами понимаете.

Больше всех переживал счетовод Жорка Хрустаков. Он замккулся, в курилке уже не слышно стало его уверенного сипловатого голоса. В обеденный перерыв Хрустакова часто видели одиноко бродящим по соседним улицам. Он вышагивал квартал за кварталом, не замечая знакомых, сумрачно и напряженно думая о чем-то. Видимо, происшествия в заводоуправлении что-то сдвинули в его душе, растревожили, пробудили что-то неспокойное, может быть, даже крамольное. Если он и заговаривал на работе, то это были слова о смысле жизни, о роли человека во Вселенной и его возможностях на родной Земле. Все сходились на том, что Жорке что-то открылось неведомое, что кратковременный отрыв от крашеного пола в курилке нарушил равновесие в его организме и вселил беспокойство. Хохот раздражал Жорку, анекдоты казались пустыми и никчемными.

Дело дошло до того, что как-то зимой его увидели смотрящим в ясное ночное небо.

– Что там? – спросили его.

– Звезды, – ответил Хрустаков. И столько печали, столько тревоги было в его голосе, что спрашивающий, а это был директор Илларион Ильич, содрогнулся от жалости и бессилия помочь своему подчиненному.

А еще повадился Хрустаков ходить к институту психиатрии.

Он и сам не мог объяснить, почему его туда тянет, что он надеется увидеть, узнать, но один только вид неприступных стеклянных дверей, святящихся окон, мелькавшие тени ва белых шторах волновали Жорку, и что-то щемящей болью отзывалось в его душе. Возможно, та неведомая сила, которая однажды подняла его в курилке, все еще бродила в нем, рождая непонятные желания и опасные устремления.

Однажды через большое окно института он увидел тетю Пашу. На ней был белый халат, но работала она, похоже, как и прежде, уборщицей – подметала лестничный пролет, протирала окно, выгребала мусор из урны. Но теперь тетя Паша казалась ему сказочно недоступной. Даже когда она поздним вечером вышла из института и зашаркала к трамвайной остановке, Хрустаков не решился подойти к ней.

Зато он как-то познакомился с молодым парнем, который работал в институте. Хрустаков подошел к нему, попросил закурить, что-то сказал о Клухорском перевале и затащил в ближайшую пивную. Там oн щедро угостил парня пивом, рассказал, как с шулерами в карты играл и всех их в дураках оставил, еще раз, но уже подробнее, поведал, как преодолевал Клухорский перевал. Однако рассказ его получился тусклым, не было в нем прежнего огня, не было восторга, задора и азарта, которыми он заражал метизников в курилке.

– Все это чепуха, старик, – сказал парень. – Знаешь, чего тебе не хватает? Убежденности.

– Ты так думаешь? – огорчился Хрустаков.

– Вот ты сейчас рассказываешь, а я тебе не верю. А если и верю, то мне на это плевать. Вяло. Уныло.

– Но мой рассказ – это правда, – попробовал было защититься Хрустаков.

– Ну и что? На кой черт мне твоя правда, если она скучна и бездарна? На кой она, если у меня от своей правды скулы сводит и пиво в горле останавливается! Вот у нас в институте работает одна бабуля…

– Кем? – успел вставить Жорка.

– Уборщицей. Понял? Уборщицей. Так вот стоит ей, – парень опасливо оглянулся по сторонам и приник к столику, – стоит ей выругаться как следует… – Парень опять оглянулся и, обдав ухо Хрустакова брызгами пива, закончил свистящим шепотом, – все сбывается. Понял? Однажды я торопился куда-то и на повороте урну нечаянно зацепил, урна упала и покатилась вниз по лестнице. А бабуля эта, уборщица, и говорит мне вслед… Наши слышали, они рядом стояли…

– И что же она сказала? – осевшим голосом спросил Хрустаков.

– Чтоб, говорит, тебя подняло и шмякнуло. Вот.

– И что же?

– А вот то! Чувствую, начало меня от земли отрывать. Будто сила какая-то схватила. И я не могу ни пошевелиться, ни закричать, ни на помощь позвать. Там решетка рядом оказалась железная, ограждение какое-то… Представляешь, я до решетки дотянулся, ухватился и…

– Ну? Ну?! – стонал от нетерпения Жорка.

– Из стены решетку вывернуло, а меня все-таки на метр от пола оторвало. А потом стал на бок заваливаться. Я быстрее эту решетку от себя отшвырнул, думаю, если падать придется, то чтоб не на железо. И только успел от решетки избавиться, тут меня об пол как шмякнет! Руку вывихнул, старик… Вот так.

– А тетя Паша?

– Откуда ты знаешь, что ее зовут тетя Паша? – подозрительно спросил парень.

– Да ты же сам сказал! – нашелся Хрустаков.

– Да? Не заметил даже… Ну ладно. Ей директор выговор объявил. Она, оказывается, подписку дала, что не будет злоупотреблять своей силой. Такая у человека убежденность, столько страсти, ненависти она в проклятие вкладывает, такая у нее уверенность в правоте, что возникает материальная сила. Приезжали как-то иностранцы, и решил наш директор показать им умение тети Паши. Но ничего не получилось. Конфуз. На сцене сила у нее не возникает. Только и удалось ей бумажку на расстоянии поджечь.

– Как?

– А, чепуха. Фокус-покус. Держит директор бумажку в руке, а тетя Паша в десяти метрах стоит. И говорит… Дескать, гореть тебе синим пламенем. Но ничего не вышло, бумажка только с уголков обуглилась, и все. Тогда директор и говорит иностранцам… Вы, говорит, станьте вон там на площадке на беломраморной и закурите, а окурки на пол бросайте, ногами их топчите, можете, говорит, для пользы дела даже плюнуть на пол пару раз. Иностранцы смущаются, отказываются, мол, нам такого никогда в жизни не суметь. Ничего, еще как сумели. А директор наш не будь дурак из-за угла тетю Пашу на них и выпустил. А мы уж тут наготове с магнитофонами, эксперимент все-таки. И я сам слышал… Как увидела наша бабуля беспорядок, тут у нее и вырвалось… А, говорит, чтоб вас громом разразило! Как сказала, старик, как сказала! Мы потом на магнитофоне ее слова прокручивали, и то маленькие электрические разряды возникали. А тогда!… – Парень зажмурился и, обхватив лицо руками, начал раскачиваться из стороны в сторону.