Текст книги "После Шлиссельбурга"

Автор книги: Вера Фигнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 27 страниц)

Глава пятьдесят девятая
Опять Нижний!

Осенью вместе с сестрой Лидией, которая перестала служить в конторе «Русского Богатства», я вернулась в Нижний, и мы снова поселились у приветливой Ситниковой.

Война продолжалась уже целый год. Она требовала не только крови и материальных средств, но, подчиняя все своим требованиям, понижала культурную жизнь и деятельность общества. Ярмарочные здания Нижнего и синагога были заняты беженцами-евреями; многие общественные здания и школы были заняты военным постоем и госпиталями для раненых. Сестра Лидия стала посещать госпиталь поблизости нашей квартиры и читала раненым газеты; в другом – я сделала два доклада, из которых первый о политическом устройстве Швейцарии имел большой успех: солдаты о швейцарцах говорили: «Вот как хорошо устроились!» Вид молодых солдат, в белой больничной одежде, в самом цветущем возрасте, но без рук, без ног, поразил меня до глубины души…

Народный дом, о котором я говорила в одной из предыдущих глав, был тоже занят солдатами.

Хозяин дома – общество распространения народного образования было загнано в небольшую комнату, в которой продолжала работать бесплатная библиотека, снабжавшая книгами бедноту, как взрослых, так и детей, и кроме того пользовалось низеньким чердачным помещением, где был книжный склад о-ва. Там я и сестра подбирали библиотечки в 150–200 книг для рассылки в села губернии. Приют для этих библиотечек обыкновенно давала кооперация, а учителя безвозмездно исполняли обязанности библиотекарей. Я принимала деятельное участие в работе так наз. уездной комиссии о-ва, в качестве ее секретаря. Энергичным членом комиссии был доктор Либин, бывший ссыльный, член партии с.-р. Комиссия состояла человек из 10, и в нее входили некоторые служащие земского отдела народного образования, благодаря чему наша работа велась в тесном контакте с этим отделом. Они делали по нашему предложению доклады на окраинах города, пользуясь световыми картинами земства, и т. д. Для распространения научных знаний земский отдел народного образования устраивал в то время объездные выставки естественно-исторического содержания. Глобус, микроскоп, гистологические и анатомические препараты, таблицы с рисунками в красках по разным отделам естествознания размещались в школе какого-нибудь села; окрестные жители оповещались о выставке, и лектор (Малиновский) с помощью учителя данного села давал объяснения. С утра до ночи принимались посетители, число которых в 2–3 дня пребывания выставки в данном месте доходило до 1–2 тысяч человек. Крестьяне относились к выставкам с величайшим интересом.

В зиму 1915-16 года наша комиссия пригласила с.-д. Е. Н. Ванееву сделать объезд по деревням с докладом на тему «Война и воюющие державы». Она приготовила доклад и была снабжена соответствующими световыми картинами. Лекции имели громадный успех: крестьяне стекались толпами и слушали с таким интересом и вниманием, что в тишине было бы слышно, как муха пролетит. В конце, если случалось, что усталая лекторша говорила: «О Греции я не буду рассказывать», голос из задних рядов произносил: «Нет, ты нам и о Греции расскажи».

Это предприятие было одно из самых удачных и дало большое удовлетворение как нам, так и самой докладчице.

Деятельность доктора Либина не ограничилась работой в просветительном о-ве; он задумал издавать еженедельную газету для народа. Быть редактором мы предложили молодому кооператору Анисимову. Газета, помнится, называлась «Мысль». Мое участие в ней ограничилось денежной помощью. Я поместила в ней только небольшой некролог умершего тогда депутата с.-д. партии; сестра моя занималась экспедицией. После трех номеров губернатор газету запретил.

Глава шестидесятая
У друзей

Весной в Москве умер мой брат Петр. Мы с сестрой ликвидировали в Нижнем наши дела и отправились сначала в Москву, а потом с телом брата через Казань и Тетюши в Никифорово, чтоб похоронить его на кладбище родного села.

В деревне у меня начались сильные кровотечения носом, продолжавшиеся и по возвращении в Москву. Я и без того страдала малокровием, а кровотечения довели меня до полного истощения. В состоянии крайней слабости мои московские друзья, сестры Володины, с которыми я познакомилась за границей, увезли меня в Орловскую губернию, в Елецкий уезд. Я провела с ними более 3 месяцев, и их нежный уход, деревенская тишина среди живописной природы и хорошие условия материальной жизни вполне восстановили мое здоровье. Мы жили в небольшом деревянном флигеле, в яблоновом саду, а за ним тянулся старый дубовый лес. Большой каменный дом с колоннами, антресолями и террасой был необитаем, но сохранял в одной комнате старинную меблировку. Оправившись, я уходила туда работать, сидела на террасе, у которой стояли красивые березы, или уходила в гостиную, где овальный стол и кресла красного дерева, наряду с портретом покойного владельца, так живо напоминали домашнюю обстановку и облик людей 30-х годов, что порой мне казалось, что я вижу фигуру в черном сюртуке, белой манишке с воротничком, подпирающим подбородок, в красном галстуке, на одном из кресел… Там я написала самые лучшие главы моей книги: «Материнское благословение», «Десять дней», «Пробуждение», «Первое свидание» и первые главы книги «После Шлиссельбурга».

На закате, сидя в саду на утесе, я не раз смотрела на вознесенную на противоположном высоком берегу усадьбу бывшего министра внутренних дел А. Н. Хвостова. Это была настоящая белокаменная крепость: большой белый дом – 20 окон по фасаду – и белая ограда кругом. И, как бы в предвидении будущего, мне представились толпы крестьян, вооруженных чем попало, спускающихся из деревни и поднимающихся в гору на приступ этой барской твердыни.

Вместе с друзьями я вернулась в Москву. В то время я как-то совсем перестала обращать внимание на то, что прикреплена к Нижнему и нахожусь под надзором полиции. В зиму 1915-16 года, когда я ездила к брату Петру в Москву, он брал особое разрешение на это. Теперь я стала передвигаться самовольно. Я остановилась в прекрасном особняке московского богача Берга на Пречистенке у В. Д. Лебедевой. Благодаря положению мужа, а потом сына, служившего в Сибирском банке, а потом у Берга, она имела большие связи, а для нас, революционеров, была другом со времен чайковцев, так что я чувствовала себя у нее, как дома. В один памятный день она собрала в своей гостиной человек 10 литераторов. Тут были Вересаев, Валерий Брюсов, Алексей Толстой, Серафимович, Мельгунов, Бунин, Ив. Ив. Попов и др. Я должна была прочитать им некоторые главы из того, что я написала летом. Я выбрала «Десять дней», «Пробуждение» и еще что-то. Чтение произвело на них сильное впечатление. Вересаев, Бунин и другие члены издательства «Московских писателей» энергично настаивали, чтоб я дала эти главы для их сборника, где они появились в первый раз, а потом вошли во 2-й том «Запечатленного труда».

Глава шестьдесят первая
Харьков. – Телеграмма

В Нижнем я тяготилась безлюдьем, и потому решила не возвращаться туда, и, забыв, или не зная, что Харьков находится на военном положении, поехала туда. Какую громадную перемену нашла я в нем за те 33 года, которые протекли со времени моего ареста! Город, сравнительно незначительный в 1882-83 гг., превратился в один из крупных промышленных центров России. 200-тысячное население широко раздвинуло его пределы; улицы, прежде довольно пустынные, теперь кишели человеческим водоворотом. Необычайное скопление населения в 1916 году было следствием войны. Несколько высших учебных заведений влили множество учащейся молодежи; неимоверное количество беженцев наполняло все дома. Когда с вокзала я вышла на площадь, я была ошеломлена шумом и движением людей и всякого рода экипажей, представлявших настоящий табор. Я остановилась у знакомых, и когда стала искать комнату, то это оказалось почти невозможным: они были или чрезмерно дороги, или слишком убоги и с такими неудобствами относительно соседей, что я не могла поселиться в них. В конце концов я взяла маленькую комнатушку, оказавшуюся настоящим клоповником, где и приютилась, к счастью, не надолго: меня «открыли», и незнакомые друзья тотчас перевезли меня в семью профессора Конева, где радушные хозяева, хорошие люди, можно сказать, носили меня на руках. У них я имела радость встретиться со старым знакомым, членом харьковской группы «Народной Воли» Александром Кашинцевым. Возраст не только не обезобразил его, но сделал красивее, а душа его осталась такой же, какой была 30 лет назад. Жена Конева была до замужества сотрудницей известной общественной деятельницы Алчевской и вместе с другими лицами составила превосходную книгу: «Что читать народу». Ею мы восхищались в Шлиссельбурге, и это обстоятельство сразу сблизило нас теперь. Алчевская в течение 40 лет работала в Харькове по народному образованию. Имея богатого мужа, она выстроила прекрасное большое здание для воскресной школы, которую основала и пронесла через царствование трех императоров, в то время как другие воскресные школы были стерты с лица земли. Когда я, нелегальная, жила в Харькове, эта школа уже существовала, но в несравненно меньших размерах и еще не прославилась по всей России. Теперь она могла быть гордостью всех друзей народного образования. Сама Алчевская, уже глубокая старуха, все еще продолжала работать, и я присутствовала при том, как она обучала грамоте группу пожилых кухарок, служанок и работниц. Она имела сотню сотрудников. В комнатах обширного здания молодые люди обоего пола преподавали русскую литературу, географию, историю, математику и т. д.

Счастливые обстоятельства сделали мое пребывание в Харькове особенно приятным: по приглашению Харьковского просветительного общества, приехал Н. Морозов, чтоб прочитать две лекции по воздухоплаванию. В городе существовала богатая общественная библиотека, – имевшая, как говорили, 80 000 томов, – в доме, выстроенном особенной общественной организацией, по последнему слову техники, на общественные пожертвования. В нем был большой зал для всякого рода лекций и собраний. В нем-то и выступал два вечера подряд Морозов, находившийся тогда в зените своей общероссийской популярности.

Я отправилась на лекцию скромным инкогнито, но мое присутствие стало тотчас известно; в перерыв кто-то громогласно объявил об этом. Тут поднялся невообразимый шум, аплодисменты, и людской поток, завладев мной, повлек на эстраду, а потом в артистическую. Я была очень взволнована, а пока мы с Морозовым отдыхали, молодежь шумела за дверями и требовала нашего выхода. Овациям не было конца, и, так как на лекции были полицейские, я думала, что дело кончится моей высылкой.

На другой день Морозов продолжал доклад, и снова повторились радостные приветствия молодежи. Это была моя первая в России публичная встреча с молодой публикой, полной энтузиазма, и некоторые подробности этой встречи незабываемы по своей трогательности. В Харькове в то время существовало несколько крупных общественных организаций. Из них самая молодая, основанная в 1902 г., называлась «О-вом взаимопомощи трудящихся женщин». Во главе стояла целая галерея женщин, выдающихся своей энергией и широтой размаха. О-во имело детский очаг, ряд школ дошкольного возраста, школу, гимназию, совместную для мальчиков и девочек, Фребелевские курсы и, наконец, высшие женские курсы. Член о-ва Е. М. Десятова, обладавшая колоссальной энергией, выстроила на собранные деньги дом для женских медицинских курсов о-ва, работая вместе с бывшей членом «Народной Воли» Новицкой и женой проф. Арнольди. О-во имело бюро для приискания работы, народный театр, устроило столовую, которую посещало чуть не 2 тыс. человек учащихся и лиц небольшого достатка. Заведующая столовой, в которую я заходила, чтоб посмотреть это учреждение, уже седая, безвозмездно работала в ней с утра до вечера. Она воспитала своих детей и, когда они кончили образование, сказала: «Теперь я буду работать на других». Между энергичными деятельницами общества я имела удовольствие лично встретиться с моей старой знакомой еще по «Земле и Воле» – Демчинской (уже упомянутой Новицкой), с именем мужа которой связана память о Поливанове, сделавшем в 1882 году в Саратове попытку освобождения его из тюрьмы.

Кроме этого о-ва я познакомилась еще с группой членов О-ва грамотности, в котором женщины, мне показалось, играли первенствующую роль. Из них мне бросилась в глаза энергичная г-жа Кнюпфер. На заседании они встретили меня цветами, приветственной речью и сделали сообщение о своей деятельности в уездах среди крестьян: они открывали школы, читальни, библиотечки, устраивали лекции с туманными картинами и народные театры.

Одна из них приглашала меня съездить в ее имение, где я могла бы познакомиться с хорошо поставленной кооперацией. Но я не успела сделать этого. Неожиданно пришла телеграмма из Петербурга от брата Николая: «Приезжай!» Это значило, что мне разрешено жить в столице!.. В первый раз после выхода из Шлиссельбурга! Я тотчас собралась в путь и выехала вместе с Морозовым. 4 декабря я была уже в доме брата на Каменном Острове, в кругу собравшихся родных.

Дом брата был настоящим маленьким музеем, собранным за 25 лет его артистической деятельности. В нем было так много всевозможных изящных вещей, что их обилие подавляло меня, и дней через десять я убежала от брата в скромную квартиру Сажиных на М. Посадской, д. 19, кв. 31.

Глава шестьдесят вторая
Накануне

Правительство разрешило мне жить в столице в тот тревожный момент войны и общей неурядицы, когда перед Россией стояли серьезнейшие внешние и внутренние затруднения, и люди, знавшие положение дел на фронте и в тылу, считали неизбежными глубокие потрясения – взрыв народного возмущения, восстание, революцию.

На третьем году европейской войны экономическая жизнь России была в полном расстройстве, наш транспорт дезорганизован, общественные силы и инициатива парализованы и подавлены правительством.

Беспокойство и недовольство охватывало население снизу доверху.

На фронте солдаты были недовольны всем: бесконечной войной без правильного снаряжения и снабжения, неспособным и бестолковым начальством, одеждой, пищей; они тревожились за оставленных в тылу голодавших близких и наполняли письма жалобами, в которых слышались угрозы расправиться после войны, с кем следует.

Офицерство, революционизированное всем, что видело и испытало за годы войны, думало о насильственном перевороте, как единственном средстве свалить негодное правительство и изменить государственный строй; разрабатывался и план восстания армии в момент демобилизации, с целью созыва Учредительного собрания, которое установило бы политические свободы, передало народу землю и дало 8-часовой рабочий день.

В тылу на крестьянство всею тяжестью легло отвлечение 15 миллионов молодой рабочей силы, увеличение налогов, дороговизна вследствие спекуляции и полного отсутствия организации продовольственного дела. Крестьяне проклинали войну, не имевшую в их глазах смысла, и, по свидетельству людей с мест, находились в нервном возбуждении, подобном настроениям 1905 года.

Рабочий класс, после периода растерянности и почти общего патриотического порыва в начале войны с Германией, постепенно справился со своим новым положением и определил свое отношение к войне, противоречащей всем его интересам.

У него отняли все завоевания предвоенных годов. Профессиональные союзы, клубы, просветительные учреждения были закрыты; рабочая пресса упразднена. Оставались лишь больничные кассы, в которых еще мог биться пульс рабочей жизни. Лишенный возможности организовать свои силы и в коллективах выковать общее рабочее мнение о значении и целях войны, во всех отношениях гибельной для трудящихся масс, рабочий класс, преодолевая вое трудности, все же выбирался на широкую дорогу протеста и борьбы со своим экономическим и политическим врагом. При организации военно-промышленных комитетов, созданных правительством под давлением буржуазии, рабочие отчетливо разделились на оборонцев и пораженцев; и последние не пошли в комитеты, как в учреждения, возглавляемые буржуазией и созданные в интересах войны и наживы предпринимателей.

Бессовестная эксплуатация на заводах и наглое отношение, в особенности к неквалифицированным рабочим, во множестве вовлеченным в силу военных нужд в производство, толкали рабочих к защите своих интересов путем стачек. Незначительные вначале, они ширились и учащались, превращаясь в непрерывный ряд выступлений. Начинаясь экономическими требованиями, они приобретали характер манифестаций политических, с лозунгами с.-д. большевиков – долой войну, долой Романовых, да здравствует социализм. Ни драконовские законы о военных судах, с отправкой на фронт и арестантскими ротами за оставление работы, ни влияние самой сильной и последовательной рабочей партии (с.-д. большевиков), сдерживавшей массы для более решительных действий, не были в состоянии остановить движение. Между тем, в нем правительство получило многознаменательное предостережение, когда 181-й пехотный полк, видя однажды избиение стачечников, бросился из казармы на выручку рабочих и прогнал полицию, а вызванные казаки не решились вмешаться в свалку и были отозваны.

Дороговизна и спекуляция, недостаток одних продуктов и исчезновение других сокращали потребление трудового люда и обессиливали рабочих. Несмотря на большое повышение заработной платы, она сильно отставала от цен, которые бешено росли вверх. Положение рабочих женщин, измученных до озлобления бесконечным и часто безрезультатным стоянием в очередях и ежедневной беготней в поисках самых необходимых предметов для семьи, нервировало рабочих, вызывало громкий ропот и едва сдерживаемый гнев, готовый каждую минуту прорваться в шумных беспорядках.

Правительство было дезорганизовано; в центральных органах его царила смута, был хаос. Шла «министерская чехарда»; в беспорядочной смене главных агентов власти – ставленников императрицы и всесильного при дворе невежественного «старца» хлыстовского толка Распутина – проходил ряд бездарностей, стоявших неизмеримо ниже чрезвычайных требований исторического момента, или это были заведомые, заядлые ретрограды, шедшие в своей политике напролом против духа времени, общественного мнения и настроения всего населения. И те, и другие вели страну к краху. Для характеристики достаточно привести суждение уполномоченного французского правительства – Альберта Тома, выразившегося так: «Россия должна быть очень богатой и уверенной в своих силах, чтобы позволить себе роскошь такого правительства, в котором премьер-министр – бедствие, а военный министр – катастрофа».

В верхах шла борьба. Буржуазия, в лице Государственной Думы, боролась за власть с царем, вернее, с императрицей, которая желала видеть супруга в роли самодержавного владыки и вместе с Распутиным держала в руках безвольного монарха.

Дума, Государственный Совет, земства, города, объединенное дворянство видели, что существующее правительство не может довести войну до «победного конца» (завоевание Константинополя), но, наряду с этим, хотели во что бы то ни стало сохранить монархию. Их единодушным требованием было: создание «министерства из людей, пользующихся доверием страны» и ответственных даже не перед Думой, а только перед императором. Эту меру Дума считала спасительным средством, могущим отклонить опасность положения, угрожавшего самой династии. Но царь не шел ни на какие уступки.

Тщетно председатель Государственной Думы делал самые серьезные представления и указывал, как на государственную необходимость, на удаление Распутина от двора и отстранение Александры Феодоровны от вмешательства в государственные дела.

Настоятельную необходимость этой меры понимали лица, самые близкие государю – его мать, его брат, но сам он был слеп и глух ко всему.

Какая разгоряченная атмосфера царила в придворных и аристократических кругах, видно из того, что великая княгиня Мария Павловна при совещании с Родзянко позволила себе относительно императрицы сказать: «надо уничтожить ее». А с Распутиным разделались посредством террористического акта: 16 декабря он был убит двоюродным братом царя, великим князем Дмитрием Павловичем, монархистом – членом Государственной Думы – Пуришкевичем и князем Ф. Ф. Сумароковым-Эльстон, членом высшей аристократии и родственником государя. И богобоязненная вдова великого князя Сергея, убитого Каляевым, квалифицировала это убийство, как патриотический подвиг.

Все говорило, что нервное настроение дошло до крайнего напряжения. Сознательно или инстинктивно все чувствовали, что кризис наступает. Одни страшились революции, другие призывали ее. В кругах интеллигенции ходили всевозможные слухи: о заговоре в определенных группах, о дворцовом перевороте, который готовится в гвардии, об аресте и насильственном отречении, о террористическом акте и т. д.

Резолюции, дебаты, совещания и планы оставались однако в области слова. Но народ не ждал: 27 февраля он вышел на улицу и в братании с войском начал революцию. Через 5 дней с головы венценосца упала корона дома Романовых.

Прошли, смятенные, последние дни самодержавия. Пришли праздничные, первые дни победы народа.

1 марта 1929 г.