Текст книги "После Шлиссельбурга"

Автор книги: Вера Фигнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)

Глава двадцатая
Переезд в Финляндию

Покидая Западную Европу, кроме впечатлений от лучших произведений искусства, я уносила множество воспоминаний о неподражаемых красотах моря в окрестностях Больё, о прогулках пешком и в экипаже по берегу Ривьеры, к Cap Ferrat, где стоит предостерегающий маяк и в бешеном ритме шумно вздымающийся прибой с силой бросает свои волны на скалы, беспорядочно нагроможденные на берегу. Вместе с Савинковыми мы проводили там целые часы; смотрели и не могли насмотреться на вечно сменяющуюся игру этих волн.

Мы приехали в Копенгаген, неприятный, неуютный и такой шумный, что всю ночь нельзя было заснуть. Посетили музей Торвальдсена, который создал льва, памятного для всех, кто побывал в Люцерне; видели море, грязное, неприятное, с низкими, неживописными берегами.

Но вот и прекрасная страна – Швеция, вступая в которую, бросается в глаза перемена: изменяется вид местности, характер построек: камень континента заменяется деревом. В «Мертвом городе» Брюгге сохраняется, как редкий памятник старины, один единственный деревянный дом, – все остальные постройки из камня; здесь же, подобно Финляндии и России, кроме очень больших городов, видишь почти исключительно дерево. Рачительная обработка полей, живописная местность, видимая зажиточность населения Швеции и общее благоустройство оставляют самое приятное впечатление о ней. Мы пробыли в Стокгольме 2 или 3 дня, осмотрели королевский дворец, в котором, кроме гобеленов, не нашли ничего интересного, съездили на пароходе на остров Скансен, где осмотрели парк, в котором в загородках бродят олени и серны, и вдоволь налюбовались на пару белых медведей с медвежонком, которого родители, ныряя, сбрасывали со спины в воду, а он снова карабкался на которого-нибудь из них. Эта забавная игра происходила в глубокой искусственной пропасти, в бассейне, где была их берлога. Остатки этнографической выставки, бывшей за год или два перед тем, были рассеяны здесь и там в виде домиков, архитектура и внутреннее убранство которых со своеобразной утварью и домашними орудиями различных кустарных производств соответствовали разным этнографическим областям страны. В каждом домике той или другой провинции посетитель находил женщину в соответствующем костюме данной местности, занимающуюся той работой, которой она занималась у себя дома.

После путешествия среди шхер, такого спокойного, что едешь как будто не по морю, из Стокгольма мы прибыли в один из самых оригинальных по архитектуре городов – в Гельсингфорс. Нас встретили незнакомые друзья – члены финской революционной партии активистов, и так сердечно, точно мы были близкие люди, дорогие товарищи по одному общему делу. Эта теплая встреча, по чувству чисто родственная и совершенно неожиданная, была, кажется, самой приятной в моей жизни.

Было время, когда финляндцы и русские, как две нации, из которых одна, в государственном смысле, была господствующей, жили вполне обособленно. Русские революционеры времен «Земли и Воли» и «Народной Воли» не имели в Финляндии никакой точки опоры. Отношение к «Народной Воле», быть может, было даже враждебное. Бомбы Исполнительного Комитета сокрушили Александра II. Но Финляндия при этом государе пользовалась покоем: ее законы и конституция не подвергались нарушениям – покушений на них со стороны русского правительства не было, и Александр II был тем государем, который после долгого промежутка царствования Николая созвал финляндский сейм. Страна была благодарна за это – ее отношение к царю было лояльное.

С воцарением Александра III положение стало изменяться, а политика Николая II уже явно стремилась раздавить свободу маленькой страны, в гражданском отношении стоявшей много выше России: надо было подчинить Финляндию тому же государственному строю, какой существовал при самодержавии у нас. Русское правительство шаг за шагом, и чем дальше, тем решительнее, делало натиск на законы и конституцию Финляндии. Перед ней отчетливо и неминуемо стояла перспектива быть, как великое княжество, насильственно растворенной в общем составе Российской империи. Как обособленная часть государства с самостоятельно, исторически сложившимся строем, она должна была исчезнуть. Ее государственная самодеятельность сокращалась по всему фронту, была ли то воинская повинность, почтовые учреждения, права сейма и свобода печати. Денежная система, самостоятельная тарифная политика, – ко всему протягивалась рука, чтоб все нивелировать на русский лад.

Нация, воспитанная на чувстве законности, проникнутая любовью к своей конституции и одушевленная чувством патриотизма, не хотела подчиниться насилию и произволу. Завязалась борьба, борьба с тем самым самодержавием, против которого четверть века назад боролась «Народная Воля». Явилась революционная партия, сменившая первоначальное пассивное сопротивление населения, – партия действия, активисты, усвоившая те же методы защиты и нападения, которые в свое время применял Исполнительный Комитет, а после нее – в начале 900-х гг. – партия социалистов-революционеров. У революционеров Финляндии и России явились общие интересы, образовалась духовная связь; революция 1905 г. объединила тех и других в стремлении к одной цели – свержению самодержавия. В 1905 г. Финляндия участвовала во всеобщей стачке, и в результате революции этого года ее конституция была восстановлена, согласно требованиям народа, в улучшенном виде: вместо 4-камерного состава сейма, была введена одна палата и завоевано всеобщее избирательное право, распространенное и на женщин, что составляло больше, чем получили граждане России.

И когда в 1907 году я приехала в Финляндию, общность интересов, общая едва замолкнувшая борьба, объединившая передовую Финляндию с революционной Россией, сказались в том очаровательном радушии и гостеприимстве, с какими я была встречена и принята в Гельсингфорсе.

Я провела в нем 2–3 хороших дня в семье одного молодого активиста, находившегося тогда за границей, после чего Александра Ивановна уехала к своей семье в Москву, а я перебралась в Териоки, где моя сестра Ольга проводила лето.

Глава двадцать первая
В Выборге

Осенью, когда сестра Ольга из Териок вернулась в Петербург, я переехала в Выборг, так как, отправься я прямо в столицу, – меня выслали бы в какую-нибудь провинцию, а я уже не хотела жить той скудной жизнью, какой жила в Нижнем до отъезда за границу. Выборг был местом пребывания Центрального Комитета партии социалистов-революционеров. Кроме значительной колонии русских, социалистов-революционеров и социал-демократов, приютившихся в Финляндии после разгона 1-й Государственной Думы, в нем среди местных жителей, в особенности жительниц, у нас было много друзей. Имя Гершуни пользовалось известностью и большим уважением, и он имел усердных почитательниц. Однажды, указывая на некоторых дам, я сказала ему:

– Они влюблены в вас.

Он ответил:

– Они влюблены не в меня, а в русскую революцию.

Действительно, фонды русской революции в то время высоко стояли в Финляндии. Гершуни познакомил меня с пианисткой Бертой Ваденстрём, которая на первых порах дала мне приют у себя. А потом О. Е. Колбасина-Чернова предложила мне занять комнату и столоваться у нее. Так я поселилась в семье Черновых и жила у них вплоть до моего выезда из Финляндии в начале февраля 1908 г.

В Выборге никаких определенных обязанностей по отношению, к партии я не несла, но, по приглашению, присутствовала на некоторых заседаниях Центрального Комитета партии, присматриваясь к личностям и к методам революционной работы партии, смотревшей на себя, как на наследницу «Народной Воли» и ее Исполнительного Комитета.

Действительно, программа с.-р., формально объединившихся в партию в 1901 г., носила ясные следы преемственности идеи и тактики «Народной Воли», что и обусловило мое тяготение к ней и представителям ее. Скажу кратко о моменте, в который я приблизилась к работе партии. Надо сказать, – момент в революционном отношении не был благоприятным.

С октябрьского манифеста 1905 года прошли два года, полные крупных событий и перемен в соотношении общественных сил. Во время японской войны, когда одна военная неудача следовала за другой, моральный авторитет правительства падал непрерывно, и в период его растерянности революционные партии широко развернули свою деятельность: организации возникали всюду; они появлялись в таких городах, в которых раньше о них не слыхивали, и проникли в массы. Все элементы общества стремились в то время к объединению; все роды труда, как физического, так и умственного, объединялись в профессиональные союзы. Это коснулось и военной среды; в ней образовались «Всероссийский офицерский союз», «Всероссийский союз солдат и матросов», «Всероссийский союз военных писарей». В крестьянстве, в котором с.-р. особенно широко развернули агитацию, пропаганду и распространение революционной литературы, появились братства и Крестьянский союз, беспартийный и партийный, а с открытием 1-й Государственной Думы для партий открылось и легальное поприще. Правда, партия с.-р., как таковая, бойкотировала ее, но ее взгляды проводились близкой к ней трудовой группой, а в выборах во 2-ю Думу она уже принимала участие.

Но после революции 1905 г. и учреждения Государственной Думы, в оппозиции, прежде единодушной по отношению к самодержавному правительству, произошла дифференциация: кроме анархистов, социалистов-революционеров, социал-демократов (большевиков, и меньшевиков), выделились: трудовики, народные социалисты, конституционные демократы (кадеты), прогрессисты, октябристы. Это подразделение партий, конечно, разбивало силы. Организовались и монархисты; они образовали черные сотни и Союз русского народа.

Наряду с необычайным подъемом общественных сил и их группировкой, почти тотчас после манифеста 17 октября началось наступательное движение реакции.

В то время, как шел ряд перемежающихся массовых выступлений, крестьянских, военных, а партийные террористические акты – десятки крупных и сотни мелких – происходили в столицах, в губернских городах и во всевозможных захолустьях, реакция крепчала.

Кончилась японская война; во Франции был заключен государственный заем. Это развязало правительству руки: у него явились свободная организованная материальная сила и необходимые денежные ресурсы.

Государственные Думы – первая, а потом вторая – были распущены; думская фракция с.-д. арестована и предана суду; избирательный закон коренным образом изменен. Восстания – московское, Шмидта, а потом кронштадтское, свеаборгское – были подавлены; начались военные суды и многочисленные казни, объявление различных губерний на военном и чрезвычайном положении. Против организованных и стихийных восстаний крестьян были направлены карательные экспедиции: Прибалтийский край, Закавказье, Саратовская губерния, Тамбовская, Сибирский железнодорожный путь обагрились кровью, и революционные элементы были зверски подавлены.

Но борьба с правительством за свободу и землю не велась единым сомкнутым фронтом; это были отдельные схватки, своего рода партизанская война; она не могла сломить самодержавие. И к осени 1907 года, после разгона 2-й Государственной Думы, на повсеместном, но разрозненном революционном фронте правительство с его материальной мощью явно имело перевес.

Официальная статистика казней, арестов, разгромов типографий и книжных складов показывает, какие опустошения в революционных рядах были произведены органами полицейского розыска за указанные годы. Уже тогда можно было сказать, что французская революция 1848 г. и подавление Парижской Коммуны в 1871 г. не обошлись Франции так дорого, как первые годы русской революции 1905 г.

Однако, нельзя было признать, что революция поражена насмерть: об этом не только не говорили, но в № 1 «Знамени Труда», от 1 июля 1907 г., автор статьи «Переживаемый момент», повторяя сказанное им на партийном съезде в декабре 1905 г., писал:

«Было бы ошибкой думать, что в ближайший момент окончательно решатся судьбы революции… Нам представляется более вероятным, что мы будем иметь еще новые колебания политического маятника, испытаем и гнет реакции, и новые полосы «свобод». Сейчас еще нельзя предвидеть, когда именно будет нами поставлен «ва-банк».

И далее, приводя в пример длительность французских революций, автор борется с шатанием мысли, смятением и брожением в умах, порожденными реакцией, указанием на неизбежно затяжной характер нашей революции. В других статьях того же номера выражается уверенность, что народные силы еще перейдут в должный момент в наступление, и что в развязывании их могут сыграть роль «частичные выступления» в войске там, где назрело достаточно крупное движение (статья «Что же теперь»). «Одно из таких движений может сразу создать возможность местного народного вооруженного восстания» (подчеркнуто автором статьи). Итак, революционные партии продолжали бороться, бороться, как могли; массовый отход партийных людей на Запад в эмиграцию, еще не имел места; но распыленное движение уже не завоевывало, а теряло. Проверяя это мое теперешнее утверждение, я слышала возражения, но декабрьский № «Знамени Труда» в передовой статье этого партийного органа рисует картину не менее мрачную, чем моя личная оценка. Она говорит, что массы приостановились в своем движении и обдумывают пережитое; говорит о разорении партийных организаций, разгроме областных, губернских и уездных комитетов, о потере связей с массой, трудности восстановления революционной работы на местах и о понижении уровня партийных работников, вследствие арестов первых кадров.

Уже тот факт, что Центральный Комитет партии был вынужден перенести свое местопребывание из политического центра России в Финляндию, эту хотя и близкую, но все же заграницу, был показателем для общего положения дел. Это перенесение было необходимо, но оно указывало, что шансы революции падают, положение партии, широко раскинувшей свою почти совершенно открытую деятельность, становится так неустойчиво, что перед ней стоит опасность быть обезглавленной. Живая, непосредственная непрерывная связь с русской жизнью, связь между руководящими лицами центра и остальной партией от этого перенесения неизбежно должна была пострадать. Правда, она поддерживалась членами особого органа при Ц. К., т. н. «Организационного бюро», но и они жили в Финляндии и в Петербург ездили на явочные квартиры ежедневно из Териок. Для поддержания той же связи члены Ц. К. предполагали время от времени совершать объезды разных областей России, чтоб путем личных встреч и наблюдений видеть ход работы на местах, и при мне такая поездка была совершена Виктором Михайловичем Черновым на Урал.

Членами Ц. К. в то время состояли: мой старый друг и товарищ по «Земле и Воле» Марк Андреевич Натансон, Виктор Михайлович Чернов, Николай Дмитриевич Авксентьев и Николай Иванович Ракитников, которых до тех пор я не знала; затем Григорий Андреевич Гершуни и Азеф, с которыми я встретилась за границей. Работа по выполнению центральных функций и руководству деятельностью местных организаций была распределена между, ними следующим образом: финансы партии были в ведении М. Натансона; центральный орган партии – в ведении В. Чернова (с Ракитниковым и Авксентьевым); работа в крестьянстве – в ведении Н. Ракитникова; работой среди рабочих ведали Авксентьев и Чернов; Чернов же ведал и работой среди военных; во главе боевого дела стояли Гершуни и Азеф – единственный цекист, оставшийся жить в Петербурге.

При Ц. К. находилось несколько учреждений: 1) «Организационное бюро», на котором лежали: организационная работа и сношения с местами; 2) «Крестьянская комиссия», местопребывание которой было в Москве, а сношения с ней велись Ракитниковым; 3) «Военно-организационное бюро», о котором у меня имеется особая глава; и, наконец, 4) «Боевая группа», которою ведали Гершуни и Азеф. Кроме «Организационного бюро», органом связи Ц. К. с местными организациями и воздействия на них были областные уполномоченные, время от времени возвращавшиеся к Ц. К. в случаях, когда переписка оказывалась недостаточной и были нужны специальные директивы.

Кроме Ц. К., посылавшего уполномоченных, специальные бюро (крестьянское, военное, организационное) также направляли на места тех или иных лиц; в таком случае они входили в местные организации и, не нарушая компетентности областных или губернских комитетов, должны были действовать в полном согласии с местными работниками.

Глава двадцать вторая
Севастопольское восстание

В конце июля 1907 года (когда я жила еще в Териоках), на основании сообщений о настроении солдат Брестского и Белостокского полков в Севастополе, Ц. К. постановил поднять там восстание. Из центрального «военно-организационного бюро» туда направились: В. И. Лебедев, И. И. Яковлев (бывшие офицеры пехоты), баронесса Маргарита Спенглер и девушка, которую называли Любой. Наблюдение за ведением этого дела Ц. К. поручил областнику южной области А. А. Ховрину. Кроме них, в Севастополь из Выборга отправился штабс-капитан артиллерии Глинский, член Ц. К. «Всероссийского офицерского союза».

Предположенное восстание имело своей основой военную организацию, входившую в состав «Всероссийского союза солдат и матросов». В ней революционные солдаты каждой роты составляли кружок, имевший своих выборных представителей. Собрание ротных представителей полка, вместе с представителями других родов оружия, составляло «комитет отдельной части», который в свою очередь посылал делегатов в «гарнизонное собрание». Последнее было высшей инстанцией организации, и с ней-то, почти исключительно, партийные работники имели дело.

Когда посланные Ц. К. прибыли в Севастополь, на общих заседаниях членов Севастопольского комитета, приезжих и членов «гарнизонного собрания» выяснилось, что члены Севастопольского комитета, включая и лицо, которое непосредственно вело дело пропаганды среди солдат, были в данный момент против задуманного выступления: они находили, что попытка отдельного, изолированного восстания особого значения иметь не может, а при неудаче вся работа Таврического союза, объединявшего все местные организации Крыма, подвергнется полному разрушению. Между тем, работа союза шла довольно успешно, и местное крестьянство, недовольное малоземельем, находилось в возбужденном состоянии. Энергичными сторонниками восстания были члены «гарнизонного собрания», и среди них в особенности выделялся грузин «Александр» (Джемухадзе), хваставший своим влиянием на товарищей-грузин. Ховрин, лично соглашавшийся с мнением Севастопольского комитета, подчинялся директиве Ц. К. В таком же положении был и Лебедев, который думал даже отправиться в Ц. К., чтобы настаивать на отказе от выступления, но не выполнил этого.

Несмотря на такое отрицательное отношение партийных работников, члены «гарнизонного собрания» горячо и упорно стояли на своем. Они говорили, что, с участием или без участия партии, выступление, во всяком случае, произойдет, и произойдет неорганизованно, если партия не возьмет дела в свои руки.

Возбужденные предшествовавшей пропагандой и агитацией, имевшей конкретную цель – подготовку восстания, эти передовые члены солдатской организации, находившиеся до сих пор под непосредственным воздействием партийных работников, не хотели и слышать об отступлении, между тем как теперь эти работники ясно видели, что в данное время всякая вооруженная попытка приведет к неудаче и бесполезным жертвам.

Военные власти Севастополя хорошо знали общее настроение местных войск: они ждали взрыва недовольства и были начеку, принимая свои меры. Из ближайших городов были вызваны «верные» части; их поставили в лучшие материальные условия, держали изолированно от влияний извне, и они стояли наготове по первому сигналу броситься на «бунтовщиков».

Было ли «гарнизонное собрание» истинным выразителем общей готовности поднять восстание? Члены местной группы «Всероссийского офицерского союза», знавшие о деле, предостерегали, что члены «гарнизонного собрания» свое настроение ошибочно приписывают солдатской массе, которая на деле далеко отстала от них.

Все было напрасно: партийные работники были не в силах сдерживать стремление солдат проявить накопившуюся энергию.

Социал-демократы, которые вели пропаганду в Белостокском полку и все время энергично боролись против идеи восстания, под давлением солдат были принуждены уступить и дали, как и с.-р., свое согласие на выступление.

Оно было решено и должно было произойти в ночь с 14 на 15 сентября и кончилось полной неудачей; более того – моральным поражением.

Восстания вовсе не было…

Согласно плану «повстанческого комитета», заговорщики-офицеры явились на место действия и сделали с своей стороны все, что было возможно; но никто не пошел за ними. После тяжелых сцен растерянности, при полном отсутствии воли к действию, при зрелище лиц, равнодушных у одних, сконфуженных и виноватых у других, они ушли, одинокие, с горьким сознанием, что уверенность представителей солдат, что масса пойдет за ними, – была иллюзией и самообольщением…

Когда все кончилось, в Выборг приехали Маргарита и Люба и сделали доклад, на котором я присутствовала.

После 15 сентября они тотчас оставили Севастополь и некоторое время скрывались в окрестностях города, в каменоломнях. Они явились крайне возбужденные. Смущенные неудачей, взволнованные всем пережитым, с обветренными лицами, красными от загара, они рассказали о происшедшем; о тревожных признаках, заранее предвещавших несчастье: накануне весь склад заготовленных бомб (кроме двух, оказавшихся потом негодными) был арестован; «офицерское собрание» в Брестском полку, обыкновенно темное по вечерам, было ярко освещено… Из этого они заключили, что замысел открыт и полковое начальство настороже. И это было верно. Начало выступления было назначено в 4 часа утра. Взрыв бомбы должен был дать сигнал к нему. Сигнал дан не был. Однако, Лебедев и Яковлев в военной форме и поручик Виленского полка Максимов отправились к назначенному часу в казармы этого полка: начать дело должен был он. Дальше доклад приехавших, как не бывших очевидцами, был так неполон и неточен, что в моем пересказе по памяти не стоит его передавать. Факты же, как они описаны участником Максимовым, таковы.

Когда заговорщики-офицеры вошли во двор казармы, он был пуст. Их должны были встретить представители дежурной роты, той 5-й роты, которая была наиболее революционизирована и готовностью которой к бою так самоуверенно хвалился Александр. Этих представителей роты на месте не оказалось. Безлюдие на дворе заставило изумленных заговорщиков отправиться на квартиру человека, у которого происходили сходки брестцев, и просить его вызвать из казармы представителей полка. Вскоре они явились. «Осунувшиеся, бледные лица, с отпечатком страдания от переживаемых нервных напряжений, и какая-то подавленность с проблесками отчаяния во взгляде не предвещали нам, – рассказывает Максимов, – ничего хорошего». – «В чем дело?» – «Все пропало! – упавшим голосом сказал Александр. – Невозможно ничего сделать: все офицеры в полку и сидят в своих ротах. Никто не решается при них начать». – «А бомба?» – «Бросили, да не взрывается».

Между тем, офицерам, находившимся при ротах, вероятно, было известно, что восстание назначено в 4 часа, и когда этот час прошел, они ушли из рот в «офицерское собрание», а некоторые уехали в город. Узнав об этом, заговорщики снова пошли к казарме.

В помещении 5-й роты, куда они вошли, не было заметно никаких приготовлений – обстановка была будничная, обыкновенная. При команде: «К ружьям!» лишь несколько человек бросились к ним, а на обращенье и вопрос: «Пойдете ли вы с нами?» – солдаты ответили молчаньем. – «Кто не хочет, идти, может выйти из строя», – сказал офицер, делавший обращенье. Никто не шевельнулся. Перед нами стояли люди, скованные страхом, на лицах сквозила какая-то виновность. Многие тряслись. Тряслись, как в лихорадке, – рассказывает Максимов. Рота все же вышла во двор за офицерами. В то же время из «офицерского собрания» выбежали полковые офицеры. Под угрозою поднятых против них ружей они остановились с криком – «не стрелять!»; потом, ободрившись, снова бросились вперед. Грянул выстрел, и, оставив двух раненых, они ринулись назад. А солдаты, после беспорядочной стрельбы, стали разбегаться во все стороны. Кучка подле Яковлева с товарищами быстро таяла: около них осталось всего 5–6 человек, остальные скрылись. При всей этой сцене на дворе у здания казармы толпились солдаты других рот: неподвижные, они оставались безмолвными зрителями происходящего.

Делать больше было нечего: Яковлев, Лебедев и Максимов пошли к воротам, предложив 5–6 солдатам, оставшимся около них, идти с собой.

Эти солдаты были арестованы в Киеве. Их судили и казнили.

Матросы, так настойчиво требовавшие выступления, не шелохнулись, благодаря мерам, принятым морским начальством.

Глинский должен был поднять артиллерию, но, замеченный патрулем, был арестован вместе с рабочими, бывшими с ним. Их судили и казнили.

Из остальных солдат 6 человек, признанных зачинщиками, были преданы суду и казнены. Штабс-капитан Белостокского полка Никитин должен был принять участие в восстании, но по обстоятельствам дела никакого участия в нем не принял; по доносу он был арестован и приговорен к смертной казни. Не желая подвергнуться ей, он кончил самоубийством.

Таков конец этого несчастного начинания. Это был революционный эпизод без связи с общим ходом революции и не вызывался необходимостью. Говоря ретроспективно, тогдашнее положение дел в России, правительственная реакция, шедшая полным ходом, заранее обрекали эту попытку на гибель. И эта гибель пришла.