Текст книги "Второй выстрел"

Автор книги: Вера Белоусова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

ГЛАВА 8

И я пошел к профессионалам. По дороге в моей бедной голове мелькали какие-то смутные опасения, что без пропуска туда не войдешь, но я отмел их как несущественные. Почему-то я ни секунды не сомневался, что войду. Все оказалось даже проще, чем я думал. Я показал паспорт, объяснил, кто я такой – точнее, кто был мой отец, и туманно прибавил, что могу сообщить кое-что по делу. Разумеется, они поняли: «по делу об убийстве отца» и пропустили меня без звука. Подчеркиваю: я ничего не планировал заранее, а действовал исключительно по вдохновению. Зато дальше дело пошло значительно хуже. До сих пор противно вспоминать. Меня привели в небольшой, но довольно уютный кабинет, к кому-то красивому и усатому, похожему на милиционера из кино, и усадили в кожаное кресло. Несколько секунд спустя в кабинет вошли еще двое: один – рыжий, другой – совершенно лысый. От сигареты я отказался, тогда они дружно задымили сами и предложили мне начинать, всем своим видом выражая внимание. Но стоило мне сказать, что мое сообщение касается не отца, а Ольги, то есть, может, и отца тоже – но косвенно, как они стали переглядываться, а со второй фразы потеряли ко мне всякий интерес. Лысый просто встал и ушел, рыжий переместился на подоконник и принялся насвистывать, глядя в окно, а усатый начал перебирать какие-то бумаги. На четвертой фразе меня перебили и высказались в том смысле, что им виднее – где убийство, а где самоубийство. Я начал горячиться и пролепетал что-то насчет того, что хочу подать заявление.

– Знаете, молодой человек, – сказал усатый, – мы ведь не от всех такие заявления принимаем. Вы этой Ольге кем приходитесь?

Я растерялся. Меня смутил не сам вопрос, а откровенно ехидная интонация. Я вдруг понял то, чего не понимал раньше. Расследуя убийство отца, они копали со всех сторон и, конечно, докопались до нашего, так сказать, «любовного треугольника». Они знали не только о романе Ольги с отцом, но и о том, что я без конца пропадал у нее в доме. Нетрудно было догадаться, как я выглядел в их глазах. Влюбленный сопляк, ушибленный неудачным соперничеством с собственным отцом… Ясно, что этот сопляк никак не может успокоиться – все ему что-то эдакое мерещится. А может, ему просто обидно, что его пассия покончила с собой из-за его папаши – потому он и плетет невесть что об отравителях и злодеях. Мне стало до того обидно, что я чуть не заплакал. Вот тут-то оно и есть, самое противное… Чего уж там, напишу честно, все как было. Я, конечно, не заплакал, но слезы у меня на глазах все-таки выступили – от злости. Я изо всех сил сжал кулаки, так что ногти впились в ладони. Только рыдать при них не хватало!.. Уж не знаю, как все это выглядело – наверно, довольно жалко… Усатый, конечно, все заметил. Я бы ничуть не удивился, если бы он отправил меня домой, сказав, что у него есть другие дела, кроме как утешать маленьких мальчиков. Но он сказал совсем другое совершенно для меня неожиданное.

– Слушай, – обратился он к рыжему, – а не направить ли нам молодого человека к Мышкину? Он у нас большой любитель всех понимать…

Чем-то эта идея их очень развеселила. Мышкина я помнил. В тот момент мне было совершенно все равно: Мышкин – не Мышкин…

– К Мышкину, к Мышкину! – с удовольствием подхватил рыжий. – Давай, звони!

Усатый нажал три кнопки и сказал в трубку:

– Привет, инспектор! Вы сейчас не заняты?

Рыжий отчего-то снова хмыкнул.

– Тут у нас молодой человек… э… э… – усатый помялся, – с проблемами… Мы ему помочь не можем. Может, вы попробуете? Что? Ага… Ну спасибо!

Я встал, стараясь на них не смотреть.

– Пошли, – сказал рыжий. – Я провожу.

Мы прошли метров десять гуськом по длинному коридору, потом рыжий остановился и постучал в какую-то дверь.

– Войдите, – сказал знакомый голос.

Рыжий приоткрыл дверь, сделал приветственный жест рукой и в ту же минуту испарился, а я вошел.

К этому времени у меня пропало всякое желание разговаривать. Я клял себя на чем свет стоит, что ввязался в это дело. Больше всего мне хотелось повернуться на сто восемьдесят градусов и сбежать, и я бы, скорее всего, так и сделал, если бы не понимал, что это совсем уж глупо и по-детски. Внутренне я свернулся, как еж, и выставил наружу все колючки.

– Добрый день, Володя, – сказал Мышкин и протянул мне руку. Можно было подумать, что он ждал именно меня, а между тем он ведь понятия не имел, о каком «молодом человеке» идет речь. И вообще, он вел себя так, словно мы с ним тысячу лет знакомы и мой к нему визит – вполне в порядке вещей. На меня это подействовало благотворно – особенно, конечно, на фоне насмешливой отчужденности моих предыдущих собеседников. «Вот так и работают добрый и злой следователи – типичный случай!» – подумал я, но все равно расслабился. На самом-то деле я понимал, что вряд ли Мышкин работает с кем-нибудь из них в паре. Уж очень было непохоже. И потом, эти их смешки, когда о нем заговорили… В общем, на этот раз он понравился мне гораздо больше, и выяснилось, что мне совершенно наплевать на то, что у него немужская рука.

– У меня есть сухари с орехами, – сообщил он. – Хотите чаю?

Я молча кивнул. Он вскрыл пачку сухарей, заварил чай, достал чашки и ложки – все это спокойно, не торопясь, явно давая мне время собраться с мыслями. События развивались совсем не в том ритме, что в кабинете усатого. У меня было такое ощущение, будто я пересел из самолета в телегу. Девятнадцатым веком потянуло. Мне показалось, я догадываюсь, откуда взялось слово «инспектор». Только на середине первой чашки, решив по каким-то одному ему ведомым признакам, что я уже в порядке, он спросил:

– Вы хотели что-то рассказать, Володя? Я правильно понял?

– Да, – подтвердил я. – Только учтите сразу: это не про отца. То есть, я думаю, тут все как-то связано, но это потом… А пока… Вы знаете, что его… – я на секунду запнулся, а потом заставил себя выговорить, не опуская глаз, спокойно и четко, – его любовница на днях покончила с собой?

– Знаю, – кивнул Мышкин, внимательно гладя на меня.

– Ну так вот, – продолжал я. – Она не кончала с собой. По крайней мере, я так считаю. То есть у меня есть основания… Я хочу сказать… Я думаю, ее убили.

– Постойте, Володя, – перебил Мышкин. – Вы хотите сказать, что она не могла этого сделать? Не суицидальный тип?

– Да нет! – с досадой воскликнул я. – Или, может быть, да!.. Может, и не суицидальный – не знаю. Она вообще-то очень переживала… Но не в том дело!

– Так что же?

– Сейчас… – я попытался сосредоточиться и изложить свои соображения как можно более связно. В сущности, у меня не было никаких доказательств. Странно, кстати, что это дошло до меня только в процессе рассказа. И тем не менее я был совершенно уверен в своей правоте. Совсем не то настроение было у нее накануне. Не травиться она собиралась, а разоблачать преступника. Я сознавал, что Мышкину моя аргументация может показаться неубедительной. Если бы я хотя бы мог воспроизвести ее интонации! Но видно, не зря он у них проходил по разряду «понимателей». Он мне поверил – это я почувствовал сразу. Чем дальше я рассказывал, тем мрачнее и сосредоточеннее он становился. Пропорционально возрастало и мое к нему доверие. Возрастать-то оно возрастало, но до ста процентов все-таки не дошло. Кое-что я на первый раз оставил при себе, хотя, может, это и было неразумно. Я выпустил все, что касалось Соньки. От этого рассказ мой получился сильно усеченным. Например, я рассказал про таинственную газету, но ни словом не обмолвился о «Первой любви». Не то чтобы я поставил себе задачу выгородить Соньку во что бы то ни стало, пожалуй, нет… Но и говорить о ней первым я тоже не мог. В конце концов – пусть открывают следствие, выясняют, кто был в гостях у Ольги в тот вечер, и если окажется, что Сонька тоже была там, тогда мне придется серьезно подумать… А вообще-то пусть сами докапываются, я ведь для того к ним и пришел – к профессионалам-то!

– Значит, она ждала вас утром, на следующий день… – задумчиво повторил Мышкин. – М-да… действительно странно… Похоже, что вы правы, Володя. И надо бы открыть дело… Вот только…

– Что «вот только»? – насторожился я.

– Боюсь, это будет непросто… – неохотно пробормотал он.

– Почему?

Он поколебался, глядя куда-то в сторону, и сказал:

– Вы же понимаете, Володя, что прямых доказательств у нас с вами нет. А словами можно убедить не всегда и не всех. Посмотрим…

Почему-то мне показалось, что на самом деле он имел в виду что-то другое. Настаивать я, конечно, не стал.

– Да… – продолжал он между тем, не то обращаясь ко мне, не то размышляя вслух. – Что же у нас получается?.. Если ее действительно убили, то это значит, что она докопалась-таки до чего-то, связанного с убийством Раевского… вашего отца…

– Она все время думала про второй выстрел, – вставил я. – Асфоманты ее меньше интересовали. А вот второй… Она думала, это как-то связано с ней. Ревность или что-нибудь… Она даже боялась…

– И, как видим, не зря… – задумчиво пробормотал он.

– Да… – я кивнул. – Вы согласны, что это как-то связано – ее смерть и второй выстрел? И как вообще насчет этого выстрела – узнали что-нибудь?

Мышкин тяжело вздохнул, встал, походил из угла в угол и снова сел.

– Можно сказать, ничего… – печально признался он. – Но я все-таки надеюсь… Тут, видите ли, есть два пути – так сказать, путь Холмса и путь Пуаро. Первый – это «обгорелые спички», что в нашем случае означает – «пули и гильзы». На этом пути сделано все возможное. Марка оружия известна. Я вам, по-моему, говорил, что такого давным-давно не выпускали. Теперь дело за малым – найти сам револьвер. Стрелявший его не бросил, а вынес на себе, хотя подвергался большой опасности. Что это может значить? Вероятно, револьвер мог каким-то образом на него указать, а значит, вынести его было все-таки безопаснее. Если, конечно, исходить из того, что стрелявший вообще как-то рассуждал, а не действовал по наитию… Еще есть путь Пуаро. Что это значит? Это значит: плюнуть на спички и гильзы, а просто сесть, сосредоточиться и попробовать понять, как могло получиться, что двое стреляли одновременно. Не исключено, что решение этого вопроса приблизило бы нас к решению другого – о личности убийцы. Я не говорю: «решило бы вопрос», я говорю: «приблизило бы». Итак… Почему их было двое и почему они стреляли одновременно? Совпадение теоретически возможно, но, согласитесь, крайне маловероятно…

Тут он вдруг как будто очнулся, потряс головой и посмотрел на меня с видом только что проснувшегося человека.

– Простите, Володя, – виновато пробормотал он. – Я должен был сперва спросить вас, готовы ли вы в этом участвовать. Если я морочу вам голову…

– Нет! – запротестовал я. – Зачем вы спрашиваете? Вы же сами понимаете…

Это его «участвовать» я понял как «следить за ходом мысли». Забегая вперед, скажу, что очень скоро его предложение приобретет несколько иной смысл. Не исключаю, что Мышкин в тот момент уже предполагал что-то в этом роде, потому и выбрал именно это слово. Точно, впрочем, не скажу…

– Ну хорошо, – сказал Мышкин. – Тогда извините еще раз… Поехали дальше. Если это не совпадение, то резонно предположить, что второй стрелок заранее знал: во время спектакля сложится, так сказать, благоприятная обстановка для покушения – звонок о теракте, газовая атака, суматоха и так далее… Этот второй стрелок – назовем его «игрек», потому что «икс» – это, конечно, первый стрелок – так вот, этот игрек решает эту ситуацию использовать. Очевидно, однако, что ему известна только часть программы, и это странно. Ведь весь этот теракт был не чем иным, как дымовой завесой для выстрела икса. Из каких соображений игрек мог продублировать первый выстрел? К примеру: игрек знает, что икс – плохой стрелок, и боится промаха. Это, конечно, некоторый абсурд… Зачем асфомантам выпускать на такое дело плохого стрелка? Или так: для игрека это личная месть, ему важно совершить акт возмездия собственной рукой. Но это тоже как-то уж слишком… Если вы спросите меня, то, по-моему, все дело в какой-то информационной ошибке. Игрек почему-то делает вывод, что провокация не поведет к убийству. Бомбочки будут, Ходынка будет, а убийство – нет. Вопрос в том, как это могло произойти. Кто-то ввел его в заблуждение сознательно? Он сам что-то неправильно понял?

Мышкин долил себе остывшей воды Из чайника, сделал несколько больших глотков и продолжал:

– А что, если игрек знал о том, что готовится, не от асфомантов?.. То есть даже не просто «не от», а с какой-то совсем другой стороны?

– С какой – другой? – я почувствовал, что теряю нить.

– Ну например, со стороны жертвы… Хотя тут у меня все смутно, – признался он. – Смутно и туманно. Тут как раз, может быть, вы могли бы помочь. Я ведь когда вас всех расспрашивал… я думал, может, кто-нибудь в доме чего-нибудь заметил и вспомнит…

– Я ничего не помню, – сказал я. Последняя часть его рассуждений показалась мне совершенно неубедительной, чтобы не сказать завиральной. Что, отец сам сказал кому-то: «Тогда-то и тогда-то на меня будут покушаться, но не убьют, так что вы уж придите и разберитесь»? Чепуха какая-то! Я почувствовал острый приступ разочарования и опять вспомнил было о немужской руке, как вдруг в моей голове ни с того ни с сего в очередной раз всплыл Мёбиус.

– Был один дурацкий разговор… – неуверенно произнес я. Между прочим, если бы он не наговорил всего того, что показалось мне полной глупостью, я бы, наверное, постеснялся вылезать с этим Мёбиусом. А так я подумал – почему бы и нет?

– Что за разговор? – моментально насторожился он.

Я пересказал, все-таки слегка смущаясь, нашу беседу за столом, Петькину историю про сына математички и фразу про Мёбиуса, которую отец обронил у себя в кабинете. По ходу дела я вспомнил, что он поминал этого Мебиуса еще раз – у Ольги, и рассказал об этом тоже. Мышкин отнесся к моему сообщению в высшей степени серьезно и даже как будто вдохновился.

– А знаете, Володя, – задумчиво проговорил он, – ведь не исключено, что где-то тут кроется ключ к разгадке… Ну, может, не ключ, может, ключ – это слишком сильно… скажем так: подступ. Это, кстати, совпадает и с моими ощущениями: что-то спуталось и наложилось, и перешло одно в другое… Значит, вашего отца что-то беспокоило?

– Ну да, – ответил я, удивляясь, что мать не поделилась с сыщиками своими впечатлениями. Уж она-то точно знала, что с отцом что-то не так! Почему же было не рассказать? Ее не спрашивали? Может, и не спрашивали… но по спине у меня все равно пробежал неприятный холодок.

– Ну да, – повторил я. – Он волновался… Несколько дней был совсем не в себе.

– Можете уточнить? – попросил Мышкин. – Испуганный, растерянный, возбужденный?

– Всего понемножку, – ответил я, честно стараясь как можно точнее восстановить картину. – Сначала растерянный, потом возбужденный и вроде даже довольный, потом, кажется, испуганный. (Я не стал ссылаться на мать.)

– Внешние поводы были? Я имею в виду – что-нибудь заметное окружающим…

– Были поводы, – сказал я. – Сначала он получил письмо… – и я рассказал следователю, что происходило в те дни – от письма до открытки на «Фауста», – стараясь ничего не упустить. Если бы Мышкину пришло в голову спросить, почему я рассказываю об этом только сейчас, а не раньше, сразу после убийства, когда со мной беседовали, я бы решительно не знал, что ответить. Я как-то не помнил, чтобы меня спрашивали об особенностях отцовского поведения… В общем, я рассказал ему все и забыл только одну крошечную деталь – непонятный вопрос отца про анаграммы и его нелепое «откуда ты знаешь?» в ответ на мое упоминание о Соньке.

Мышкин выслушал меня с величайшим интересом.

– «Фауст»… – пробормотал он потом. – Черти, дьяволы, «Фауст», асфоманты… Господи! Голова кругом идет! Что же за письмо такое? Письма, конечно, не найти… Уничтожил, наверняка уничтожил… Ну хорошо, попробуем подойти с другого боку. Вы знаете, кто именно был в тот вечер в гостях у Ольги?

Я снова ощутил неприятный холодок. В сущности, Ольга прямо назвала мне только одно лицо…

– Н-нет, – промямлил я. – Она сказала: «полно народу», «обычная компания» – что-то в этом роде…

– Нет – так нет, – внимательно глядя на меня, сказал Мышкин. – Что ж… – он помолчал. – Давайте договоримся так. Я попробую добиться официального расследования. Встретимся дня через два – в любом случае, независимо от моих успехов. Согласны?

– Конечно, – ответил я, вставая. – А можно последний вопрос?

– Да сколько угодно! – воскликнул Мышкин.

– А с теми, с асфомантами, что-нибудь прояснилось? Или этим вообще никто не занимается?

– Как это – не занимаются? – удивился Мышкин. – Что это вы такое говорите, Володя? Еще как занимаются! Только не мы, а спецслужбы, управление по борьбе с терроризмом, я же говорил вам…

– Понятно, – сказал я. – Ну ладно… Всего хорошего, я пошел.

– До встречи! – улыбнулся Мышкин. Улыбка у него была хорошая, а взгляд все-таки какой-то… не то что тяжелый… а грустный, что ли?

ГЛАВА 9

Мышкинские логические игры меня раззадорили. Дома я взял бумагу, ручку и принялся вычерчивать разные схемы, пытаясь разобраться с иксами и игреками. В результате я, как и следовало ожидать, запутался окончательно. Мои размышления привели меня к потрясающему по глубине и осмысленности выводу, что икс – это игрек, а игрек – это икс, после чего я плюнул, порвал все бумажки и снял с полки «Первую любовь». Вообще-то я хорошо ее помнил (еще бы мне ее не помнить, когда я перечитывал ее тем летом трижды – уж очень все было похоже!), но на всякий случай перечитал снова, очень внимательно. Ничего от этого не изменилось – ни персонажей вообще, ни покойников в частности больше не стало. Никто не говорил и не делал ничего подозрительного. Была там, правда, одна фразочка про то, что граф Малевский подсунул бы сопернику отравленную конфетку. И вообще, этот Малевский был, конечно, весьма подозрительным типом… Ну и что? Я стал соображать, кого из Ольгиных посетителей можно было бы «назначить» графом Малевским. Не так-то это было просто… От этих размышлений меня отвлек Петька, явившийся ко мне в комнату с таинственным видом и с не менее таинственным «надо поговорить». Я знал, о чем пойдет речь. Петька у нас в те дни сделался человеком одной темы. После первого шока, слез и испуга наступила вторая фаза – он принялся искать преступников. Все его разговоры были теперь исключительно на детективные темы, он все время к чему-то прислушивался, приглядывался и обнаруживал вокруг массу подозрительных деталей. По свойству характера он не мог держать своих наблюдений при себе, ему необходимо было немедленно с кем-нибудь поделиться. Так что все мы были более или менее в курсе его «открытий» и планов, ближайший из которых состоял в том, чтобы обнаружить убийцу, а перспективный – в том, чтобы стать знаменитым сыщиком. Все это было, с одной стороны, понятно, но с другой – все-таки как-то ненормально. Мать сказала: ничего делать не нужно, со временем это пройдет. Наверное, она была права. А пока мой братец бродил по дому с настороженным видом и время от времени отводил кого-нибудь в сторонку, чтобы сообщить таинственным шепотом очередное соображение – разумеется, полный бред.

– Ну, давай! – сказал я, чтобы дать ему выговориться. Я давно уже приспособился слушать его вполуха, думая о своем. Однако на этот раз что-то в его словах меня зацепило, хоть я и не успел понять, что.

– Постой-постой, – сказал я. – Повтори-ка еще раз! Кто, ты говоришь, говорил по телефону?

– Да папа же, папа! – с обидой воскликнул он. – Ты что, не слушаешь?

– Как же не слушаю? Слушаю! – успокоил я. – Просто хочу получше вникнуть. Расскажи-ка еще раз!

– Значит так… – послушно начал Петька. – Он говорил по телефону, а я шел мимо кабинета и слышу – он говорит: «Вы только маску не забудьте, а то, не ровен час, промажете!» – и хмыкнул – засмеялся вроде…

– Дальше! – потребовал я.

– А чего «дальше»? – удивился Петька. – Дальше я пошел дальше и больше не слышал.

– А ты, часом, не сочиняешь? – осторожно поинтересовался я.

– Да ну тебя, Вовка! – он обиделся чуть ли не до слез. – Ничего я не сочиняю! Как сказал, так все и было. Я еще тогда подумал: это он про футбол, только не понял, при чем тут маска. А сегодня вдруг вспомнил, сам не знаю, почему, и подумал – а что если это не про футбол, а про то… Понимаешь?

Глаза у него блестели совершенно лихорадочно. Надо было, наверное, как-то это дело замять, отвлечь его, что ли… Л может, он только сильнее завелся бы… В общем, я плюнул на психологию и спросил:

– Когда это было, ты помнишь?

– Нет, – он сокрушенно покачал головой. – Точно не помню. Помню, что незадолго… в общем… тогда. Как ты думаешь, что это значит?

– Не знаю, Петь, – честно ответил я. – Что-то здесь не то. Не мог же он… себя самого… сам понимаешь… Наверное все-таки не про то… – а в голове у меня, между тем, стучало: «Наверняка про то! Наверняка! Хотя как это может быть – убей, не пойму! Выходит, он сам все запланировал? Абсурд какой-то!»

– Ладно… – разочарованно протянул Петька. – Пойду дальше думать.

Ну что я мог с ним поделать?

Теперь все, что я узнавал и о чем думал, раскладывалось у меня в голове по двум разным полочкам. На одной копилось то, что следовало при ближайшей встрече рассказать Мышкину, на другой – то, что я собирался пока оставить при себе. Петькин рассказ, например, пошел на «мышкинскую» полочку, а «Первая любовь» все еще оставалась на другой. Там же, причем в самом дальнем углу, хранился вопрос, который занимал меня чрезвычайно: каким образом моя мать оказалась в доме у Ольги? К тому времени я уже почти созрел для прямого вопроса, но мать, как на грех, улетела на три дня за границу, улаживать дела с какими-то партнерами, так что разговор поневоле откладывался.

Наша с Мышкиным следующая встреча произошла на нейтральной территории, чему я, честно говоря, был очень рад: мне совершенно не улыбалась перспектива столкнуться в коридоре с рыжим или с усатым, и вообще – идти в то здание было противно. Уж не знаю, понял Мышкин это или нет, и между прочим, ничуть не удивлюсь, если понял, – во всяком случае, он позвонил мне и предложил «пройтись». Мы встретились на бульваре, у памятника, и стали ходить взад-вперед. И вот любопытный штрих. Я был настолько уверен, что следствие по делу об Ольгиной смерти теперь-то уж, конечно, открыто, что даже не спросил Мышкина о его успехах по этой части. Думаю, что он удивился – но виду не подал.

Первым делом я пересказал ему то, что услышал от Петьки. Он реагировал как-то странно – удивился, конечно, но в то же время как будто был чем-то доволен.

– Ведь это бред! – закончил я, недоумевая. – Не может же человек планировать собственное убийство!

– Видите ли, Володя, – задумчиво проговорил Мышкин, – это, конечно, очень странно, но в основных моментах как раз вполне соответствует моей концепции. Ваш отец был каким-то образом вписан в эту ситуацию, но знал, очевидно, не все. По-видимому, на каком-то этапе его обманули. И было, очевидно, еще одно лицо, которое представляло себе ситуацию так же, как он. Иными словами, тоже полагало, что убийства не будет. Причем это лицо, то есть нашего с вами игрека, такой поворот событий не устраивал, и он решил вмешаться.

– Позвольте… – растерянно пролепетал я. – Так что же это выходит?..

– Я думаю, выходит так, – ответил Мышкин. – Если ваш брат ничего не путает, если все так и было, то это, скорее всего, значит, что ваш отец был в сговоре с асфомантами, но они его каким-то образом обманули. Он считал, что держит в руках все нити, но где-то что-то не заладилось, произошел какой-то сбой, и вот этот-то сбой и есть точка пересечения первого и второго выстрелов. Так мне, во всяком случае, представляется…

– Но как же… – я остановился и повернулся к нему. – Зачем ему понадобилось связываться с террористами? И потом, если уж на то пошло, как он мог так глупо влипнуть?

Мышкин тоже остановился и проговорил нехотя, отводя глаза:

– Он заигрался…

Он говорил слово в слово то же, что моя мать. Почему-то меня это ужасно поразило.

– Он вообще-то был хорошим игроком, – все так же не глядя на меня, продолжал Мышкин. – Только забывал, что среди прочих людей тоже иногда попадаются игроки, а не пешки.

– Вы что, знали его? – насторожился я.

– Да, немного… – неохотно подтвердил он. – Мы учились вместе.

(Не помню, говорил ли я, что мой отец закончил юридический. По специальности он, кажется, не работал ни дня.)

– Тогда объясните мне толком, что все это значит! – вдруг решительно потребовал я – как будто просвещать меня была его прямая обязанность.

– Не знаю, могу ли я… – он неуверенно покачал головой и наконец взглянул на меня. По-видимому, что-то в моем лице его убедило. – Ну хорошо… – он вздохнул. – Есть такой тип… Очень сильная личность, но… без таланта. Такому человеку нужна компенсация… не всегда, но как правило… Это один из способов – подчинять людей своей воле, видеть в них пешки или, если угодно, марионеток, которых можно заставить двигаться по своему усмотрению. И все это может идти вполне успешно, но никаких гарантий, как видим, нету. Надо меру знать… Если не уметь остановиться… – он умолк, глядя на меня в некотором смущении. Что-то во всем этом задевало его лично. Я тоже молчал, пытаясь переварить его слова. Он заговорил первым:

– Володя, вы не хотите спросить, как обстоит дело с расследованием убийства вашей знакомой?

– Ах да! – спохватился я. – Ну что, все в порядке?

– Как раз нет, – ответил он, глядя на меня с удивлением. – Совсем не в порядке. Начальство категорически против.

– Это еше почему? – возмутился я.

– Знаете, Володя, – сказал Мышкин. – давайте сядем, и я вам кое-что расскажу.

Мы сели на ближайшую лавочку.

– Я говорил вам, – начал Мышкин, – что асфомантами занимаемся не мы, а другая контора. Но когда все это только случилось, дня через два после той истории в театре, к нам пришла женщина… Она не вникала в тонкости – террористы – не террористы – и не разбиралась в нашем разделении труда, а рассуждала просто: раз убийство – значит, надо идти в уголовный розыск. В общем, она пришла к нам и сказала, что была в тот вечер в театре и хочет кое о чем сообщить. По ее словам, минут за пять, а может – за три до того, как началась вся эта петрушка, сидевший рядом с ней мужчина встал и вышел из зала. Сидел он, заметим, у прохода. Она не обратила на это особого внимания, просто отметила краем глаза – знаете, как это бывает… Буквально за минуту до начала событий он вернулся и сел на место, прижимая к лицу носовой платок. «Он делал вид, что сморкается, – сказала она. – Но он не сморкался, а просто прижимал платок к лицу. Я бы, конечно, не заметила, но платок был мокрый – понимаете? – совершенно мокрый, и мне капнуло на ногу. И тут же все началось…» Женщина попалась на редкость наблюдательная и сообразительная. Девяносто процентов на ее месте ничего бы не заметили, а если б и заметили, то тут же забыли бы – в свете дальнейших событий. А эта не только не забыла, но еще и догадалась, что это значит. «Мы по гражданской обороне проходили», – сказала она. Понимаете, Володя? По гражданской обороне. Этот человек заранее приготовился к газовой атаке. Он все знал заранее. Теперь спрашивается: кто он такой?

– Один из этих, из асфомантов? – неуверенно предположил я.

– Видите ли… Это было бы довольно странно. Кто-то из асфомантов стрелял в вашего отца, кто-то из асфомантов бросал бомбочки с газом, но зачем им было сажать кого-то из своих в качестве простого наблюдателя? Абсурд! Каждый лишний человек увеличивает степень риска. Нет, Володя, не думаю, что это был один из асфомантов…

– А кто же? – замирая, выдохнул я.

– Да, кто же… Между прочим, мы задали этой женщине еще один вопрос. Понимая, что уровень ее наблюдательности существенно выше среднестатистического, мы спросили, кто, по ее мнению, бросал бомбочки с газом. Она подумала и сказала, что почти уверена, что бомбочки бросали только черти. И это вполне логично. То есть логично было предположить, что асфоманты, бросающие бомбы, должны были переодеться чертями, чтобы не отличаться от чертей из спектакля, взрывающих хлопушки. Правда, для этого они должны были точно знать, как выглядит костюм черта, да и вообще должны были очень хорошо ориентироваться в театре и в этом спектакле. Я подумал, что имеет смысл пригласить «чертей» и побеседовать с ними. Так вот… Стоило мне только позвонить в театр… В общем, меня вызвали к начальству и в категорической форме велели «чертей» не трогать. Ну это ладно, это не наша компетенция… Но мало того: мне настоятельно порекомендовали забыть про человека с платком, запретили вызывать ту женщину – и вообще… Спрашивается: человек с платком – это тоже не наша компетенция? Выходит, так. Что это может означать? И вот тут я рискну сделать смелое предположение… Я рискну предположить, что человек с платком сам представлял в театре службу безопасности. А если я прав, то придется сделать следующий шаг… Придется признать, что еще кое-кто знал обо всем заранее…

– Постойте! – перебил я. – Так может, игрек – из этих… из особистов… из гебистов – тьфу, черт, не знаю, как сказать!

Мышкин покачал головой:

– Можем условиться называть их гебистами – для простоты. Так вот… Ваша мысль представляется мне сомнительной… Во-первых, допотопное оружие – не забывайте. А во-вторых, зачем бы им дублировать выстрел?

– Тогда, может, так… – я уже не мог остановиться. – Может, его вообще убили гебисты, а потом свалили на асфомантов?

– Ну нет! – возразил Мышкин. – Уж асфоманты-то нашли бы способ выразить протест!

– Ну хорошо, – устало сказал я. – Но какое отношение все это имеет к Ольгиной смерти – никак не пойму. Положим, вы правы, и тот тип с платочком действительно из охранки – ну и что? Почему из этого следует, что нужно запретить заниматься совсем другим делом?

– Мне кажется, мы тут на что-то напали… – медленно проговорил Мышкин. – Тут все как-то связано. «Лента Мёбиуса» – помните?

– Помню, – мрачно сказал я. – Помню, но все равно ничего не понимаю. Я думал, вы считаете, что ваш игрек, то есть наш игрек, то есть второй убийца – лицо частное… Тогда при чем здесь?…

– Частное, – подтвердил Мышкин. – Мне так кажется. Тут вот какое дело… Видимо, в этом самом пунктике – что игрек что-то знал, а чего-то не знал, что-то такое кроется… То, чего знать не надо. То есть если за эту ниточку потянуть, вылезет нечто, совершенно для них лишнее… Ну вот… А версия самоубийства всех устраивает. И потом, она ведь очень правдоподобна. Подумайте сами… Все родные и знакомые в один голос говорят, что Ольга тяжело переживала смерть… э-э… своего возлюбленного. Ни у кого эта версия не вызвала никаких сомнений. Кроме вас… то есть нас с вами. Вот, Володя… Таковы теоретические выкладки. А теперь перейдем к практическим следствиям…