Текст книги "Второй выстрел"

Автор книги: Вера Белоусова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Вера Белоусова
Второй выстрел

Отец всю жизнь сводил женщин с ума.

Эту фразу я заготовил заранее. Именно так мне хотелось начать. Прямо так, в самую суть – in medias res: «Мой отец всю жизнь сводил женщин с ума…» А теперь я вижу, что это начало никуда не годится. Выглядит эффектно, но… непонятно, что делать дальше Опыта у меня никакого, вот в чем беда. Приходится на ходу соображать. Прежде всего, важно уяснить, что я такое пишу? Что это – дневник или повесть? Для души или для почтеннейшей публики? Тут дело не принципа, а техники. Пока не пойму, кому мое сочинение адресовано, я не буду знать, с чего мне его начать. Можно начать прямо с убийства – наверное, так было бы эффектнее всего – но ведь мне-то теперь известно, откуда ниточка тянется. По сути дела все это началось задолго до того дня и даже задолго до письма, которое так подействовало на моего отца… Но если начать оттуда, то все будет ясно сразу – и никакой тебе загадки, то есть никакого детектива. Самого себя мне интриговать незачем, а читателя, конечно, нужно – вот и получается, что решать надо заранее.

Но если совсем уж честно, то это всего лишь игра. Потому что ответ на вопрос я знал с самого начала, еще до того, как сел писать. По-моему, тот, кто начинает дневник с утверждения, что он не предназначен для посторонних глаз, всегда лукавит. Если не предназначен, то зачем об этом писать? В общем, скажу прямо: да, я очень надеюсь, что эти записки прочту не только я. Другой вопрос – зачем мне это нужно, поскольку на шумный успех я не рассчитываю, да и странно было бы… На этот вопрос есть два ответа – цинический и, так сказать, психоаналитический. Ответ цинический: мне жалко, что готовый детективный сюжет пропадает даром. А психоаналитический состоит в том, что я не могу больше оставаться с этой историей один на один. Мне необходимо от нее освободиться, превратить ее в чтиво, в предмет для развлечения посторонних людей. Не знаю, понятно ли я выражаюсь. А впрочем – какая разница! Все это случилось ровно два года назад, а полгода назад я понял, что так и не разделался с этой историей окончательно. Тогда же мне пришло в голову, что неплохо было бы все это описать. Мне показалось, что если описать все словами, причем именно так, чтобы вышел не дневник, а книжка, беллетристика, и чтобы там было как можно меньше психологии, а только события – то я, наконец, от всего этого избавлюсь и перестану об этом думать. Полгода я носился с этой мыслью, все никак не мог начать… Ну а сегодня все-таки решился. Вот, собственно, и все, вот и вся предыстория. Теперь несколько слов о себе – и все, отступать больше некуда…

Итак. Меня зовут Владимир Раевский. Мне девятнадцать лет, тогда, соответственно, было семнадцать. Я студент биологического факультета. В то лето я перешел на второй курс – я не вундеркинд, просто в школу пошел с шести – так вот, я перешел на второй курс и влюбился… Нет, не буду забегать вперед. Насчет «влюбился» – это потом. И рассказывать о себе тоже больше не буду: для первого представления – достаточно, прочее выяснится по ходу. А начну я, пожалуй, все-таки с письма, точнее, не с письма, а с того разговора, который состоялся прямо перед его получением – совершенно незначительного разговора, который в свете дальнейшего приобрел неожиданный смысл и который я потом столько раз вспоминал…

ГЛАВА 1

В то утро мы все как обычно собрались за завтраком в большой столовой. Дело происходило на нашей даче, или, точнее, в нашей загородной резиденции, потому что, ей-богу, слово «дача» слишком слабо для обозначения того трехэтажного особняка, который отгрохали мои родители. Раньше это была дача как дача – обыкновенная деревянная халупа, правда, на довольно большом лесном участке. Участок теперь тоже не тот, что раньше – он увеличился втрое посредством скупки соседних территорий. Тем летом предполагалось купить участок следующих по очереди соседей, но вышла накладочка: соседи куда-то уехали, а на даче поселились их родственники, из-за которых, собственно… Но нет, я опять забегаю вперед. Надо научиться до поры до времени держать информацию при себе. Особняк построили после того, как наступили новые экономические времена, моя мать развернула сеть спортклубов, а потом стала соучредительницей банка. Тогда же у нас в доме появилась прислуга, и вообще весь стиль жизни изменился до неузнаваемости.

Итак, мы собрались в столовой. Кому были нужны эти совместные трапезы – полная загадка, разве что прислуге так было удобнее. Прочим действующим лицам они были совершенно ни к чему. Действующих лиц в тот момент было шестеро: мать, отец, младший брат Петька, которому в то время было одиннадцать, Петькин не то репетитор, не то гувернер по имени Саша, Марфуша и я. Я думаю, будет лучше, если я заранее скажу несколько слов о каждом – себя я, разумеется, исключаю.

Моей матери было тогда сорок девять лет. Она всегда отличалась безупречным вкусом и элегантностью, и вообще, если разбирать ее внешность, то наверное получилось бы, что она, скорее, красива, но мне трудно представить себе мужчину, который рассматривал бы ее с этой точки зрения. И не из-за возраста, совсем нет. В ней всегда было слишком много силы, ехидства и какой-то странной мрачности. Глупо мне, конечно, рассуждать на эту тему: не такой уж я спец, и кроме того, речь все-таки идет о моей собственной матери. Я и не стал бы, не имей все это некоторого отношения к сюжету… Нас с Петькой она, безусловно, любила, но времени для нас всегда катастрофически не хватало. К собственному бизнесу она относилась странно – с одной стороны, отдавала ему массу сил и вроде бы казалась увлеченной, с другой – при первой же возможности нанимала квалифицированных управляющих и старалась переложить на них как можно больше обязанностей. Что еще? Ну да, вот что… Я ее люблю…

Отцу было сорок три. Помните фразу, с которой я собирался начать? Ну так вот, это чистая правда: мой отец всю жизнь сводил женщин с ума. Я сам, своими глазами видел, как самые разные женщины, от шестнадцати до шестидесяти, млели и таяли от одного его взгляда и полностью теряли в его присутствии самообладание. Понятия не имею, как ему это удавалось, и уж конечно, не отказался бы узнать, в чем тут секрет. Он был красив, что правда, то правда, но, во-первых, одной красоты, кажется, мало, а во-вторых, в его внешности было что-то… не знаю, как сказать… что-то от Есенина с картинки. Я всю жизнь старался стричься как можно короче, чтобы не осталось даже намека на «золотые кудри», которые, к сожалению, от него унаследовал. Он же, напротив, ничуть их не стеснялся и работал немного под сказочного принца.

Вообще-то рассуждать на эту тему совершенно бессмысленно, тут есть что-то, чего словами не опишешь. Самое странное, что его обаяние действовало не только на женщин. Сколько раз я видел – люди, относившиеся к нему без всякой симпатии, как по мановению волшебной палочки, меняли свое мнение, стоило только ему захотеть. Черт его знает, как ему это удавалось… Во всяком случае, свои возможности он использовал на всю катушку.

По образованию отец был юристом. Последние несколько лет он работал главным редактором одной довольно крупной газеты умеренно консервативного направления. То есть это самое направление она приобрела при нем. Тут я, признаюсь честно, повторяю чужие слова – сам я в это не вникал. Во-первых, я вообще не люблю политику, а во-вторых, у меня были основания не интересоваться его делами. Это я потом объясню. Отец как раз политикой очень увлекался, это было его второе увлечение – после женщин. Самая свежая идея состояла в том, чтобы на следующих выборах баллотироваться в парламент. У него была какая-то своя политическая концепция, довольно странная, кажется. Я пишу «кажется», потому что и об этом знаю лишь понаслышке, от третьих лиц, а не от него самого. Я не собирал информацию по крупицам – просто трудно не слышать, когда все кругом говорят. В этой его концепции как-то причудливо сочетались идеи государства и порядка с другими, отчасти даже либеральными. Ничего более толкового я по этому поводу сказать не могу – повторяю, я не вникал. В последнее время он часто выступал по телевизору и вообще, по-моему, претендовал на роль властителя дум. О нем ходили слухи. Разные слухи, противоречивые даже… Поговаривали, например, что во имя идеи порядка он оказывает услуги органам безопасности, но какого рода услуги, никто не уточнял, а я не очень понимал, чем он мог быть им так уж полезен. С другой стороны, полз слушок о его тайных контактах с коммунистами, но это, по-моему, был уже откровенный бред. Некоторые вещи для меня и по сей день остаются загадкой, а тогда – и подавно. И чего я уж решительно не мог понять, так это смысла некоторых его поступков. Кое-что мне потом объяснил странный человек, инспектор Мышкин. То есть, разумеется, никакой он не инспектор, а майор… Инспектором его называли коллеги. Возможно, дразнили – я не знаю, в чем тут соль… Однако меня опять тянет куда-то в сторону! О Мышкине мне придется достаточно говорить в свое время, опережать события совершенно незачем.

В этой своей газете отец, по-моему, чувствовал себя полным хозяином. Ее финансировал банк моей матери, но мать ни в газетные его дела, ни в прочие давно не вмешивалась. Вообще, если и была на свете женщина, абсолютно равнодушная к его чарам, так это моя мать. Я понимаю, что это звучит дико – и тем не менее это так. То есть я, конечно, не знаю, с чего и как у них начиналось – возможно, двадцать лет назад все было иначе. Но… сомневаюсь я что-то. Уж очень непохоже… Она со мной воспоминаниями, разумеется, не делилась. Совершенно случайно я узнал, что в юности у нее был страстный роман, а потом ее возлюбленный погиб в автокатастрофе. Это кое-что объясняло. Думаю, что дело было примерно так. Она долго не выходила замуж, а в тридцать лет спохватилась, что рискует остаться не только без мужа, что ее, очевидно, не пугало, но и без детей, что ее решительно не устраивало. Тогда-то и подвернулся мой отец. А вообще-то я не знаю, так оно было или не так. В конце концов, это не важно. А важно то, что на том этапе, о котором идет речь, они относились друг к другу с полнейшим безразличием.

Почему отец на ней женился – тоже загадка. Сильно сомневаюсь, чтобы там были нежные чувства. Скорее что-то сугубо практическое. Правда, тогда еще не было ни спортклубов, ни банка, но зато был отец-академик (да, мой дед – академик), роскошная по тем временам квартира и дача. Вполне достаточно… А мой отец, между прочим, приехал из города Куйбышева, ныне Самары, и наверняка уже тогда был одержим растиньяковской идеей.

Теперь я подхожу к крайне неприятной для себя теме – к нашим с ним отношениям, которые гораздо больше напоминали отношения вежливых соседей по коммуналке, чем отношения отца с сыном. Слыхал я, что бывают равнодушные отцы, но такого, как мой, ей-богу, поискать. Я не помню, чтобы он когда-нибудь спросил меня, как дела, и вообще – проявил ко мне хоть какой-нибудь интерес. В свое время я из-за этого немного попереживал, но больше как-то так, для порядка – когда видел чьих-нибудь заботливых отцов или читал о них в книжках. На этом фоне мне становилось ясно, что с моим отцом что-то не то. Может быть, не было бы материала для сравнения и мне, вполне возможно, ничего подобного и в голову не пришло – до такой степени я привык без него обходиться. Теперь что-то в этом роде, по-моему, переживает Петька, но, к счастью, у него на удивление легкий характер. Кстати, появление Петьки – одна из самых больших загадок семейной жизни моих родителей. Видимо, мать с самого начала собиралась иметь двух детей. Иногда мне представлялось, как они приходят к нотариусу и подписывают брачный контракт, в котором четко указано: «детей – двое».

Меня много раз подмывало уйти из дому и поселиться где-нибудь в другом месте. Для этого, понятно, пришлось бы бросить университет и найти работу. Мешало природное благоразумие, а может, малодушие – не знаю, это как посмотреть. Во мне вообще много здравого смысла, хотя тот, кто видел меня тем летом, вполне мог бы в этом усомниться. Однажды я брякнул матери, что мне неприятно жить на отцовские деньги. Она удивленно подняла брови и сказала: «Но это не его деньги, Володя. Это мои деньги. Совсем другое дело. Живи спокойно». В общем, я решил не дергаться и потерпеть еще четыре года – до диплома.

Следующий по очереди – Петька, о котором почти нечего писать. Существо на редкость веселое и доброжелательное, неизвестно в кого.

Петькин «наставник», Саша, попал к нам в дом по рекомендации кого-то из знакомых. К этому моменту он окончил три курса мехмата, после чего, по неизвестным причинам, ушел в академку. Он был высокий, худой, длинноволосый и мрачный. Насчет последнего, впрочем, я не вполне уверен. Не исключено, что мрачен он был только в присутствии взрослых, а наедине с Петькой вел себя совсем по-другому – иначе с чего бы Петька так к нему привязался? Ко мне он относился без особого интереса, а моих родителей, по-моему, просто не любил. Почему – не знаю. Возможно, тут было что-то социальное, скажем, ему не нравилось его «гувернерское» положение или что-нибудь в этом роде. С другой стороны, его же никто насильно не тянул… В общем, не знаю, чужая душа, как известно – потемки.

Теперь – Марфуша… Моя мать десять лет просидела с ней за одной партой. Марфушина мать умерла, когда Марфуша была совсем маленькой. Ее отец был военным и несколько лет таскал ее за собой с места на место. Потом она пошла в первый класс и познакомилась с моей матерью. Через несколько месяцев подоспело новое назначение, а с ним и очередной переезд на новое место. На этот раз Марфуша сильно горевала. Моя мать тоже не хотела с ней расставаться и упросила моих деда и бабку взять Марфушу к себе. Ей, насколько я понимаю, ни в чем особенно не отказывали. После переговоров и уговоров Марфушин отец признал, что девочке лучше вести оседлый образ жизни, и согласился ее оставить. Лет через семь-восемь он погиб в одной из «горячих точек». Мать и Марфуша росли вместе, как сестры. Нетрудно догадаться, кто из них всю жизнь играл первую скрипку. Причем дело тут было не в ситуации, не в том, что Марфуша росла в чужом доме. Дело было в характерах. Марфуша всегда была тихая, кроткая и незаметная, а мать – сильная, властная и решительная. При всем том отношения у них всю жизнь были самые безоблачные, и Марфуша мою мать не просто любила – по-моему, именно это и называется «боготворить».

В какой-то момент Марфуша эмансипировалась и уехала работать в другой город. Сколько времени она отсутствовала, я не знаю. Потом вернулась и месяца через два родила дочь, Соньку. Мне в это время было полгода… Кто был Сонькин отец – неизвестно. То есть я хочу сказать, мне это неизвестно. Мать, наверное, что-то знала, но уж она-то умела хранить тайны – и свои, и чужие…

Теперь Марфуша, разумеется, жила отдельно, но они с Сонькой бывали у нас постоянно, а лето всегда проводили с нами на даче. Отец относился к Марфуше снисходительно-безразлично, а она к нему – как-то непонятно. Мне кажется, она ни разу не взглянула на него прямо – всегда куда-то мимо, вбок, в сторону…

Ну вот, с присутствующими – все. Соньки в тот день с нами не было. Но это было, как бы сказать… значимое отсутствие, потому что вообще-то она должна была там быть. И это тоже лучше объяснить заранее.

Сонька исчезла в середине лета. В июне они с Марфушей, как обычно, приехали к нам на дачу. Все шло своим чередом, пока в один прекрасный день Сонька не собрала вещички и не уехала, не сказав никому ни слова. Это не означает, что она уехала тайком, вовсе нет. Ничуть не скрываясь, она побросала в сумку тряпки и зубную щетку. Просто она никому ничего не объясняла. Помахала рукой – и все. Испарилась. Как будто так и надо.

Сонька была не такая, как Марфуша. Застенчивая, диковатая – да, но совсем не тихая и не кроткая. И потом, Марфуша была… как бы это сказать… большая и плавная, а Сонька – хрупкая, кудрявая, похожая на мальчика, с тоненьким шрамом между бровями, придававшим лицу особое, упрямое выражение. Моя мать считала, что в последнее время она стала очень хорошенькой. Возможно, не знаю – я никогда не воспринимал ее как барышню. Для меня она как была, так и осталась «своим парнем». В свое время она была душой нашей дачной компании. Воображение большинства из нас не шло дальше каких-нибудь «казаков-разбойников», а ее голова была буквально нашпигована идеями разных замечательных игр. Ларчик открывался просто – она читала раз в десять больше всех нас, вместе взятых.

Тут я подхожу к важному моменту. У Соньки было одно качество, для которого я никак не подберу подходящего слова, а между тем, мне совершенно необходимо это сделать. «Книжная» – пусть будет так, что ли… Она была «книжная». Дело тут, конечно, не в количестве прочитанного, а в том, что у нее было какое-то совершенно книжное сознание, она все на свете воспринимала только через литературу и себя постоянно воображала то в одной, то в другой роли. Лучше я объяснить не могу, надеюсь, что и так понятно. Еще она умела говорить «наоборот», то есть, не задумываясь, переворачивать слова и даже целые фразы. Со словами у нее вообще были особые отношения: она любила ими играть, крутить их в разные стороны, придумывать шарады, ребусы, палиндромы. За год до описываемых событий, то есть тогда же, когда и я, она поступила на факультет структурной лингвистики. (Сонька-то как раз и была вундеркиндом: два раза с волшебной легкостью перепрыгивала через класс.) Я не знаю, есть ли прямая связь между структурной лингвистикой и палиндромами, но какая-то, должно быть, есть.

Между прочим, я потому и отнесся к ее отъезду так спокойно, что давным-давно привык считать ее девицей с причудами. Мало ли что, в конце концов, могло взбрести ей в голову! Марфуша ходила как в воду опущенная, но тревогу не била, а это могло означать только одно: она знала, где находится Сонька. Куда более странным, чем Сонькин отъезд, казалось мне поведение окружающих. Когда прошло недели три, а Сонька так и не появилась, я попытался выяснить, в чем дело, сперва у Марфуши, а потом – у матери. Обе отреагировали крайне нелепо. Мать пробормотала что-то нечленораздельное и посмотрела на меня так, как будто я совершил большую бестактность, а Марфуша и вовсе смутилась, махнула рукой и ушла. Казалось бы, тут было, над чем задуматься, и я непременно задумался бы, не будь я так занят собственными делами, а точнее – переживаниями. Иногда у меня мелькала мысль о том, что надо бы поехать в город, разыскать Соньку и выяснить у нее, что происходит, но как-то так выходило, что это мероприятие постоянно откладывалось. Я не могу простить себе этого до сих пор, хотя… вряд ли бы это что-нибудь изменило…

Ну вот, теперь я рассказал обо всех, и можно, наконец, перейти от описания лиц к описанию событий. Итак, мы сидели за завтраком в большой столовой… (По-моему, я повторяю эту фразу в третий, если не в четвертый раз!) Я уже говорил, что атмосфера у нас в доме всегда оставляла желать лучшего, но тем летом началось вообще черт знает что. Это была уже не прохлада, а лютый мороз, сорок градусов ниже нуля. Завтрак проходил в мрачном молчании, и я вполне допускаю, что никто так и не проронил бы ни слова, если б не Петька, который не вникал во взрослые проблемы и до смерти любил поболтать.

– Мам! – начал он, макая сырник в сметану и блестя глазами. – И вы, все остальные, тоже! А мне Саша рассказал одну классную штуку! Скажите им, Саша!

«Наставник» сердито фыркнул.

– Не хотите? Ладно, тогда я сам! Саша рассказал мне про ленту Мёбиуса! Жутко интересно! Хотите, расскажу?

– Очень! – твердо сказала мать. – Очень хотим.

Все присоединились. Петька быстренько сбегал к себе в комнату, приволок ножницы и клей и принялся кромсать и клеить салфетку, трогательно посапывая от усердия. Окончив работу, он пустил свое изделие по кругу. Я добросовестно изучил его и обнаружил на белом салфеточном фоне маленькую черную закорючку.

– А это что такое? Просто клякса?

– Где? Это? Это не клякса, это человек, – пояснил Петька.

Я удивился.

– А зачем здесь человек?

– Сейчас объясню, – заторопился Петька. – Мне Саша все рассказал. Он сказал: может быть, это модель Вселенной. Он сказал, если человек будет все идти и идти по этой ленте, то у него спутаются право и лево. Понимаешь? То, что было право, будет называться лево и наоборот!

– Право и лево, добро и зло… – ни с того ни с сего пробормотал мой отец с самым глубокомысленным видом.

Саша немедленно взвился:

– Добро и зло здесь совершенно ни при чем! Вопросы морали…

– Лента Мёбиуса, – перебил Петька, – это когда думаешь, что сначала – одно, а потом – другое, а оказывается то же самое…

– По-моему, это называется «порочный круг», – неуверенно сказала мать.

– Нет! – возмутился Петька. – Никакой не порочный круг! Я просто не знаю, как сказать. Лента Мёбиуса – это когда одно переходит в другое. А, вот! Придумал, как объяснить! Я подрался с Мишкой Матвеевым…

Все молчали, заинтригованные.

– Из этого потом вышел большой скандал. Я думал, снизят отметку по поведению. А учеба тут вроде бы ни при чем, правда? Я – дурак – забыл, что Мишка – математичкин сын… – Петька умолк, сокрушенно качая головой.

– И что? – удивленно поинтересовалась мать.

– И ничего! Тройка по математике в четверти. Вот вам и Мёбиус!

Все рассмеялись, а Саша высказался в том смысле, что не надо сваливать на Мёбиуса, Мёбиус здесь ни при чем, а надо заниматься как следует. Обстановка несколько разрядилась. Именно в этот момент принесли кофе и почту.

Отец отложил газеты в сторону и занялся письмами. Он всегда просматривал их тут же, за завтраком. Так что сперва все шло как обычно. А вот потом случилось что-то не совсем обычное. Взяв в руки очередной конверт, отец явно смутился, не стал вскрывать его, как все прочие, а сунул поспешно в задний карман брюк. Я говорю: «необычное», потому что не помню, чтобы когда-нибудь видел отца смущенным. Не знаю, заметил ли эту странность еще кто-то, кроме меня. Пряча письмо, он бросил беспокойный взгляд не то на мать, не то на Марфушу (они сидели рядом), но мать в этот момент листала газету, а Марфуша, держа чашку у губ, задумчиво смотрела в окно. Вся эта сцена заняла несколько секунд, нс больше. Потом отец быстро допил кофе и удалился к себе в кабинет.

Я удивился, конечно, но и только. Через пять минут все эго начисто вылетело у меня из головы. Если бы я знал, сколько сил потрачу на поиски этого письма в недалеком будущем… Хотя… Ну и что, если бы знал? А ничего! То-то и оно, что ничего бы от этого не изменилось. Вряд ли я смог бы его выкрасть, а спросить у отца, что это за письмо, уж точно не смог бы.

В тот день я должен был съездить в город по делам, не имеющим к этой истории никакого отношения. Я собирался переночевать и вернуться на следующий день. Отец еще накануне сказал, что у него будет ко мне поручение. Что-то надо было кому-то отвезти. Перед самым отъездом я зашел к нему в кабинет, чтобы забрать это «что-то». Отец сидел за столом, неподвижно уставившись в стену, с видом человека, решающего сложную задачу. В левой руке он держал листок, мелко исписанный с обеих сторон. При моем появлении он поспешно сунул его под стопку лежавших на столе бумаг. Впрочем, это не совсем точно. Не при моем появлении, а только после того, как я кашлянул. До того он пребывал в странном оцепенении и попросту меня не заметил. Я кашлянул, он припрятал бумажку и вопросительно уставился на меня.

– Ты хотел, чтобы я что-то отвез в город, – напомнил я.

– В город? – нахмурившись, переспросил он. – Ах да, в город! Нет, не надо. Я думаю… Я, наверное, сам поеду… Может быть, завтра…

Мне показалось, что он обращается не столько ко мне, сколько к самому себе.

– Ладно, – сказал я. – Как тебе удобнее. Тогда всего хорошего.

– Постой! – внезапно встрепенулся он. – Скажи… ты умеешь расшифровывать анаграммы?

– Анаграммы? – удивленно переспросил я. – Не знаю… Наверно, могу, если нужно. А что? Вообще-то по этой части Сонька большой специалист…

Ей-богу, он прямо-таки подскочил на стуле, а потом задал совсем уж нелепый вопрос:

– Откуда ты знаешь?

Я вытаращил глаза.

– Откуда я знаю – что? Что Сонька умеет и чего не умеет?

Как ни мало он обращал на меня внимания, не мог он не знать, что мы с Сонькой выросли вместе!

– Ах да… – пробормотал он и потер лоб. – Извини… Я сегодня немного не в себе.

Я растерялся. Все это было на него совершенно не похоже, поэтому я не знал, как себя вести. Кажется, невозможно было не спросить, в чем дело, но я боялся нарваться на обычную холодную отповедь. Поколебался-поколебался – и все-таки спросил. Против ожидания, он ответил мне вполне по-человечески – видно, по его собственному выражению, потому что был «не в себе»:

– Видишь ли… Мне кажется, я попал на ленту Мёбиуса… Не в каком-нибудь там высоком смысле, а вот именно в том самом… в Петькином…

Он умолк и посмотрел на меня. На этот раз в его взгляде явственно читалось желание от меня отделаться. Спрашивать дальше было бессмысленно. На том наш разговор и окончился. В итоге я так ничего и не понял.