Текст книги "Второй выстрел"

Автор книги: Вера Белоусова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

ГЛАВА 18

Не надо было его трогать. Надо было немедленно позвонить Мышкину. Но я ничего этого не сделал. Я помчался к телефону, схватил трубку и тут же отшвырнул ее, как будто это была не трубка, а оголенный провод. Бросился обратно в кабинет и какое-то время тупо и бессмысленно пытался приладить переднюю стенку на прежнее место. Потом я схватил револьвер – не для того, чтобы изучить, я понятия не имел, чего там изучать – а чтобы немедленно перепрятать. Нельзя же было оставить его лежать прямо так, «в открытом доступе», чтобы мог увидеть всякий желающий. И я его перепрятал – сунул к себе под подушку. Такое решение мне самому показалось сомнительным, но размышлять было некогда. Почему-то я ужасно торопился. «Куда теперь?» – спросил я сам себя, отделавшись от револьвера, и сам себе же ответил: «Ясное дело, в библиотеку!» Похоже на Иванушку Бездомного? По-моему, один к одному. И степень вменяемости у меня была, видимо, примерно та же. Хотя… насчет вменяемости – это еще вопрос… Внешне все это выглядело как чистое безумие, но я не исключаю, что на самом деле тут включился автопилот, управлявший моими поступками не без внутренней логики, только логики очень специфической, не сразу видной невооруженным глазом. Помню, что в голове у меня время от времени мелькала мысль, приносившая мне некоторое утешение: «Она испугалась…» – но додумать ее до конца я никак не мог.

Через пять минут, уже побывав в библиотеке, я обнаружил себя сидящим на собственной кровати. Правая рука тщательно прижимала подушку к матрасу, в левой был зеленый томик Тургенева с «Первой любовью» и прочими повестями.

В который раз я ее перечитывал? Не знаю… В сотый? В тысячный? Ей-богу, я знал ее наизусть. Но только тут, только в этот раз, мне вдруг показалось, что я понимаю… Может быть, события последних суток обострили мое восприятие, не знаю… «Лишние», – говорила Сонька и за ней – Ольга, «подсократить лишних»… А кто там лишний? Отец героя, счастливый любовник, он же – мой отец? Разумеется, нет. Зинаида, она же – Ольга? Нет, конечно. Мой тезка, влюбленный в Зинаиду, он же сын счастливого любовника, он же главный герой – иными словами, я? Ну да, там, у них, он – третий лишний. Но ведь не о том же речь! Он, то есть я – тьфу, не знаю, как сказать… в общем, он есть в этой повести. Описан. Есть соответствие. Всем в этом треугольнике и вокруг него есть соответствие, даже Леле. А вот кому нет – так это Соньке. Нет в «Первой любви» такого персонажа. И места для него нет, и роли нет. Лишний персонаж. А значит…

Я положил «Первую любовь» на колени и той же рукой потянулся к лежавшей на тумбочке газете. И схватил… воздух. То есть поскреб пальцами по полировке. Я внимательно осмотрел все вокруг, все еще надеясь, что она просто упала и лежит где-нибудь поблизости на полу. Газеты не было. Не было газеты. Исчезла.

Я ничего не мог понять. Я заметался. Кому и зачем она понадобилась? И что теперь делать? Тут автопилот неожиданно подкинул мне новую мысль: «Тимоша!». Тимоша, страстно хотевший узнать, где Сонька, Тимоша, так неожиданно помрачневший в конце нашего последнего разговора, как будто ему не понравилось что-то в моих словах. Я мог бы поручиться, что в тот момент он не придуривался. Что-то в нем было такое… абсолютно неподдельное. Я давно забыл о том разговоре и, может, никогда бы и не вспомнил, если бы не все то же странное обострение чувств. Ничего конкретного я, впрочем, не помнил. Что-то там было такое… что меня задело… обеспокоило, что ли… и Тимоша тоже пал духом… когда я сказал ему… что я ему сказал?

Не знаю, что бы я стал делать, если бы его не оказалось дома. Должно быть, отправился бы на поиски. К счастью, не пришлось. Между прочим, хотите верьте – хотите нет, но задавшись целью увидеть Тимошу, я начисто забыл про револьвер. То есть не про то, что я его обнаружил, а про то, что оставляю его у себя под подушкой. Все мои помыслы сосредоточились на том, чтобы найти в старой записной книжке Тимошин городской адрес и как можно скорее по этому адресу добраться.

Должно быть, вид у меня был впечатляющий. Тимоша не стал ни ерничать, ни хамить. Хотя… Ему и самому было не до того. Это я вскоре понял…

– Проходи, – сказал он, смерив меня пристальным взглядом. – Садись.

В углу стояло и валялось несколько пустых бутылок, однако Тимоша не выглядел пьяным. Похмельным – да, может быть. Глаза были красные.

– Тимоша, – начал я почти умоляюще, – ты что-то узнал… понял?… Про Соньку… Скажи мне, очень тебя прошу. Прошу… очень.

– А я думал, ты понял… – протянул он, как-то странно растягивая губы и щурясь. – А ты, оказывается, забыл…

– Тимоша! – снова взмолился я.

– Помнишь, она рассказывала когда-то… сто лет назад… когда мы в войну играли… Будто бы дед говорил ее матери, что в войну, когда объявляли: «самолет улетел в сторону моря»… – он снова сделал это странное движение губами и отвернулся.

– Это значило – самолет сбит, – машинально продолжил я.

Я вспомнил. Все вспомнил. Игру в войну вспомнил и Сонькины рассказы… И еще я понял, что означает Тимошина странная гримаса. Он изо всех сил сдерживал слезы.

Вот так, значит. Лишний персонаж… И все-таки я не верил, не мог поверить, никак.

– А больше я ничего не знаю, – неожиданно громко сказал он, предвосхитив мой вопрос. – Только вот это… К морю… Но ее нигде нет. Нигде, понимаешь? И ведь уже давно.

У меня вдруг дико зазвенело в ушах.

– Выпей! – сказал Тимоша.

Я отчаянно замотал головой.

– Не могу. Выпью – и сдохну на месте.

– От воды-то?

Я покорно взял из его рук стакан. Пока я пил, стуча зубами о край, он заговорил снова:

– Это все он… Любовь, туды твою… Голову ей заморочил…

Я взглянул на него с удивлением, не понимая, к чему повторять то, что и так очевидно.

– Голову ей забивал, говорю, – мрачно продолжал он между тем. – Свобода-несвобода, условности, поступки, все переделать… все на хрен, короче… – с каждым словом его речь становилась все более туманной. – С этими ее свел… Как их? Ну с гадами, с этими… Угощал тоже. А может, они угощали – не знаю.

– Угощал? – растерянно переспросил я.

– Ну да, наркотой кормил, угощал, ясно тебе? А может, это они угощали – точно не скажу…

– Отец давал Соньке наркотики? – я не верил своим ушам.

– Дава-ал! – с ненавистью протянул он. – С понтом, для дела… Чтобы освободиться там от чего-то… хрен знает… Философию под это дело подводил!

– Откуда ты все это знаешь? – невольно сорвалось у меня с языка. Не надо было спрашивать, это могло его разозлить, и к тому же – я ведь и так знал ответ.

– Я-то? Я все-о-о знаю. Я с нее глаз не спускал. И к Ольге, между прочим, из-за нее… втерся… А потом… Потом она смылась. А я прошляпил, козел. Ты говоришь – откуда? А она, между прочим, не очень-то и скрывалась. Гордилась даже. Она у него вроде подопытного кролика была – вот хочешь перь, хочешь не верь. Эксперименты ставил… Сволочь! А последнее время она совсем была какая-то… не в себе. Вот когда к Ольке приезжала… и до того тоже… Про какое-то предательство ладила. А кто предал, кого предал – не поймешь. Я думал – это она про него, про то, что он ее предал, папаша твой – ну вот, когда с Ольгой спутался. А потом понял: нет, не то. Это она про себя говорила. Вроде, она кого-то предала, причем дважды. Не понял я, – с тоской повторил он. – Такая была чудная… И говорила чудно… Ничего я не понял…

Он запустил руки в волосы и стал быстро-быстро ходить взад-вперед по комнате. Ох, каким же я себя чувствовал дерьмом! Он корил себя за то, что недопонял, не сумел ничего предпринять. Тимоша… шут, шпион, которого я привык считать ничтожеством… А я-то, я-то все время был тут же и вообще на все плевать хотел! То есть не то что плевать… а просто не видел дальше собственного носа. Это я, я, а не Тимоша, должен был схватить ее за руку и остановить. У меня, видишь ли, была драма! Да если бы я знал, что он вытворяет, я бы просто его убил! То есть… Последняя мысль меня самого ошарашила и одновременно слегка отрезвила. Мое-то «убил», конечно, было фигурой речи… а кто-то сделал это вместо меня – в самом что ни на есть прямом, а не переносном смысле. Не исключено, правда, что у того человека были совсем другие резоны. Из-за кого же его все-таки убили? Из-за Соньки? Из-за Ольги? Или вообще из-за кого-то или чего-то другого?

«Шут с ним, впрочем, с убийцей, – пронеслось у меня в голове. – Потом. Все это потом». В тот момент меня интересовала Сонька и только Сонька. Все было одно к одному… И все-таки я не верил. Не до конца верил, не мог. «Газета! – вдруг выдал мой автопилот. – Найти газету!» Я не знал, где ее искать. Пойти в библиотеку? Оказаться в читальном зале, среди множества людей, занятых нормальными, спокойными делами? Почему-то мне было страшно об этом подумать. Мне казалось, что блаженной библиотечной тишины я уж точно не выдержу – вдруг возьму и завизжу, заору как резаный или выкину что-нибудь в этом роде.

«Мышкин!» – такова была моя следующая мысль, давно уже гнездившаяся в укромном уголке сознания. Постепенно она разрослась и вытеснила все остальные соображения. Я забыл про револьвер и про то, что боялся выдать мать. Все забыл. Мне срочно нужен был Мышкин. У него, кстати, и газета была. Мне решительно недосуг было подумать, кто и зачем прибрал к рукам мою!

Я позвонил ему из ближайшего автомата. Телефон не отвечал. Я позвонил из второго, из третьего, я звонил каждые пять минут – и так, в общей сложности, в течение получаса, постепенно впадая в отчаяние. Но тут снова сработал автопилот, он же – внутренний голос, и, между прочим, это было одно из самых удивительных его выступлений. «В больницу!» – скомандовал он. Честное слово, я чуть было не спросил: «В какую больницу?», но спохватился…

Войдя в больничный парк, я вдруг немного опомнился, а опомнившись, растерялся. Ну вот, я приехал в больницу – а дальше что? Зачем мне Глинка? Мне не Глинка нужен, а Мышкин! В тот день, кстати, резко похолодало, люди вокруг были в плащах и в куртках, кое-кто даже в шапках, а я выскочил из дому в тонком свитере, так что пока я стоял и размышлял, меня начал бить колотун. Я подумал, что лучше развернуться и уйти. Но – куда? На работе Мышкина не было… Домой, к револьверу? Чтобы согреться, я немного попрыгал на месте под удивленными взглядами редких гуляющих и пустился трусцой наугад по какой-то аллее. Между прочим, выходило, что я со всех ног несусь в психушку. Но в тот момент я не мог оценить пикантности ситуации – мне было совсем не до того.

Знаменательно, что, увидев на лавочке две знакомые фигуры, я ничуть не удивился. А вообще-то совпадение было довольно странное. До сих пор не знаю, как я мог угадать, что Мышкин поедет к Глинке именно в это время. Теоретически он мог быть в двадцати других местах. Я никогда не спрашивал, сколько дел он ведет одновременно, но, думаю, ему было чем заняться, кроме нашей семейки. И тем не менее он был здесь. Вдвоем они смотрелись довольно странно. На Глинке был темно-синий плащ, казавшийся куцым, потому что из-под него со всех сторон: снизу, сверху, из рукавов – выглядывал белый халат. Мышкин был в черном пальто и, к моему изумлению, в шляпе. Толстый и тонкий сидели вдвоем на лавочке, голова к голове, как сообщники, и о чем-то негромко беседовали.

Я вылетел на них сбоку. В первый момент они меня не заметили, так что в принципе у меня оставалась возможность потихоньку ретироваться. Умом я понимал, что Мышкину мое появление в такой ситуации совершенно ни к чему. Но тут на меня что-то нашло – словами не описать. Увидев Мышкина, я испытал то же, что и ребенок, долго разлученный с родителями и наконец их увидевший. Наперекор всякой логике и здравому смыслу я встал перед ними «как лист перед травой» и произнес какую-то совершенную нелепость:

– Здравствуйте! Извините, что помешал.

Надо было видеть, как они на меня посмотрели! Как будто я был не я, а чудо-юдо. Глинка молчал, а деликатный Мышкин промямлил что-то вроде:

– Ничего, пожалуйста…

Словом, вышла совершенно идиотская сцена. Первый шок постепенно сменился немым вопросом. Молчать было невозможно, и я попер напролом.

– Можно вас на минуточку? – спросил я Мышкина, стараясь не смотреть на Глинку. – Буквально на два слова.

Мышкин растерянно попросил у Глинки прощения и покорно поплелся за мной. Мы отошли в сторону шагов на десять. Мышкин остановил меня, слегка дотронувшись до моего плеча, и спросил с тревогой:

– Что случилось, Володя?

А я-то, идиот, боялся, что он меня отругает!

– Мне нужна газета. Очень срочно! – лихорадочно зашептал я. – Моя куда-то подевалась. Исчезла. Украли, видимо.

Мышкин пристально взглянул на меня и сказал:

– Газета у меня с собой. В портфеле. Вы в состоянии подождать пару минут? Мы практически закончили. Попрощайтесь и идите к выходу. А еще лучше – бегите, а то, не ровен час, заболеете. На вас смотреть холодно. Я вас догоню.

Если бы не он, мне едва ли пришло бы в голову прощаться с Глинкой. И вышло бы бессмысленное хамство. А так я сделал все, как он сказал: подошел как пай-мальчик, кивнул: «Всего хорошего!» – только что ножкой не шаркнул, – а потом развернулся и вприпрыжку понесся к выходу. На Глинку все это, должно быть, произвело сильное впечатление. Это я сейчас понимаю, а тогда мне было не до того и вообще – наплевать.

Мышкин нагнал меня у самого выхода с больничной территории, и мы, ни на секунду не останавливаясь, понеслись семимильными шагами в неизвестном направлении.

– Что Глинка говорит? – на ходу поинтересовался я.

– Признался, что руку приложил.

– То есть как? – я до того опешил, что даже притормозил. – Прямо так и признался?

– Ну да… Говорит, что сразу предположил наркотик, но сознательно замял, потому что Ольгу не спасешь, а Лелю – жалко, Леле – дополнительная травма, лишние вопросы и все такое… Клянется, что о возможном убийстве у него и мысли не было…

– А чего его туда понесло, не сказал?

– Сказал, а как же. Хотел побеседовать с Ольгой один на один. Призвать к здоровому образу жизни. Он Леле обещал, ну и потом… сам, как я понимаю, тоже был не против…

– А почему он согласился с вами разговаривать?

– Н-не знаю, – смущенно пробормотал Мышкин. – Не могу объяснить.

– Понятно. Кстати, куда мы?

– Да какая разница? Вот хотя бы сюда, – он ткнул пальцем в приближавшуюся к нам справа по курсу вывеску «Оладьи».

Мы вошли и сели. Мышкин поискал, куда бы пристроить шляпу, и в конце концов пристроил ее на спинке собственного стула. Есть не хотелось совершенно, однако для приличия пришлось заказать какие-то оладьи и вареники. Всю эту снедь мы, не сговариваясь, отодвинули на край стола, и Мышкин полез в портфель за газетой. А я, честно говоря, был даже рад всей этой возне – с едой и со шляпой. Я был рад любой отсрочке. Эта газета… Мне вдруг стало очень страшно от того, что сейчас я ее увижу. Я не хотел ее видеть. Я ее боялся…

Деваться, однако, было некуда. Мышкин выложил ее на стол прямо перед моим носом. Мелькнула знакомая статья про асфомантов. Я перевернул страницу. Потом другую. Вот он – прогноз погоды «После дождичка в четверг»… А вот – хроника происшествий. Не мог я на это смотреть. Мышкин вдруг весь подался ко мне. Ну вот… «Вчера в четырех километрах от станции Клюево, в лесу, был обнаружен…» Нет, не мог видеть. И сейчас не могу. Девушка… Предварительный диагноз – передозировка наркотиков. Особые приметы – вертикальный шрам между бровями. Просьба к тем, кто знает… Ну и так далее. Я подвинул газету Мышкину и ткнул пальцем, с трудом выдавив из себя:

– Вот. Это… она… Шрам… это у нее с детства… Напоролась на ветку. Мы ночью в лес ходили…

Мышкин молча склонился над газетой. Я не видел его лица, но в самом его молчании было столько сочувствия, что я преисполнился благодарности. Не знаю, как объяснить… Он не спрашивал ни как я догадался, ни уверен ли я – ничего. Молчал. Потому что понимал, каково мне.

И тут эта проклятая газета преподнесла мне еще один сюрприз. Совершенно случайно я бросил взгляд на верхнюю часть страницы и увидел число – дату выхода этого номера. И снова все поплыло, закачалось перед глазами, и полетело куда-то к чертовой матери.

– Погодите… – хрипло пробормотал я. – Постойте… Как же?.. Ведь этот номер вышел еще до смерти отца. А она… а Сонька…. звонила утром, в день похорон – извинялась, что не сможет прийти… Как же это?..

И тут я начал понимать… То есть нет, вру, все не так… Я и начал понимать, и запутался еще сильнее. Откуда мне было известно про этот звонок? От матери… Значит, одно из двух: либо это была ложь, либо… Либо не ложь, и тогда…

– Только один человек мог… – произнес я вслух. – Если, конечно, это правда…

Мышкин встал, подобрал давно свалившуюся на пол шляпу и решительно сказал:

– Едем!

ГЛАВА 19

Дверь открыла моя мать. Я застыл на месте, с ужасом глядя на нее. К моему удивлению, она меня как будто не замечала. Она смотрела сквозь меня, через мое плечо – прямо на Мышкина. Это был момент, когда мне показалось, что мы так и останемся навсегда в этой прихожей в виде скульптурной группы, никто никогда не сдвинется с места и не скажет ни слова.

Но мать заговорила. Не сводя глаз с Мышкина, она задала вопрос, показавшийся мне абсолютно нелепым и не имеющим отношения к происходящему:

– Ничего нельзя сделать?

В голосе ее была просьба, но какая-то безнадежная просьба, как будто она просила и сама понимала, что это невыполнимо. Я машинально обернулся к Мышкину. Тот беспомощно развел руками. Позже он говорил мне, что именно в эту минуту у него в голове вдруг все прояснилось. Чего я никак не могу сказать о себе. Меня этот вопрос и – главное – эта интонация как-то совсем сбили с толку. Мать тяжело вздохнула и сказала:

– Ну что ж… Проходите…

Мы вошли в комнату. Первое, что бросилось мне в глаза, был стоявший у стены большой кожаный чемодан с металлическими уголками. Потом я поднял глаза и увидел икону. До сих пор не могу понять: то ли ее раньше действительно не было, то ли я ее просто не замечал. Хотя странно… как это я мог не заметить?

Мы расселись, не глядя друг на друга, и снова последовала немая сцена. А потом между матерью и Мышкиным произошел диалог, из которого я понял, дай бог, половину и которого, я думаю, мне уже не забыть. А они понимали друг друга прекрасно.

– Ненавижу и люблю… Odi et amo… – сказала мать, как будто самой себе. – Odi et amo… И чем больше люблю, тем больше ненавижу…

Я застыл. Значит, все-таки… она…

– И страдаю… – словно эхо подхватил Мышкин.

– Вы помните? И я тоже… Все позабывала, а стихи помню. Значит… вы понимаете?..

Мышкин молча кивнул.

– Любила его… всегда… – с видимым трудом продолжала мать. – С самого начала. И чем сильнее, тем больше ненавидела. Впрочем, я повторяюсь… Ненавидела… за все. За собственную слабость, за его низость, за все… И ведь с Сонькой что-то случилось, я чувствую…

– И за вас… – неожиданно дополнил Мышкин.

Только тут что-то у меня в голове стало поворачиваться и вставать на место. А я-то, идиот – я ведь до этой самой минуты был уверен, что она говорит о себе!

– И за меня, – печально согласилась мать. – Конечно, за меня тоже… Она не любит, когда меня обижают. Мы с ней всегда друг за друга заступались.

– Как вы узнали? – спросил Мышкин.

– Револьвер, – коротко ответила она. – Она отдала его мне, уже давно… Хотела спрятать, подальше от Соньки. Боялась, что та чего-нибудь учудит. У девочки бывают… странные настроения…

При этих словах Мышкин опустил голову. Я случайно заметил, что руки его сжались в кулаки.

– Ну словом… так ей было спокойнее… – ничего не замечая, продолжала мать. – Мы спрятали его у меня в бюро. Я его запираю. Вчера я хотела положить бумаги в другой ящик… а он там… Она… перепутала… в спешке…

Тут я не выдержал.

– Это мог быть кто-нибудь… Саша, например. С него станется! Он и ко мне в комнату зачем-то лазил!

Тут мать впервые за все время взглянула на меня.

– Не думаю, Володя, – сказала она очень мягко. – Не знаю, что ему понадобилось в твоей комнате… Но в моем случае… нет, не думаю, что это он… Я просто не успела рассказать… Мы вместе спрятали револьвер в ящик, третий снизу, потом я его заперла и дала ей ключ… Один из двух.

– Зачем? – быстро спросил Мышкин.

Мать выглядела озадаченной. Было видно, что этот вопрос до сих пор не приходил ей в голову.

– Ей-богу, не знаю… Как-то так… Там все ящики открываются одним и тем же ключом. И с самого начала ключи были в двух экземплярах. Ну вот я и отдала ей один… Общая тайна, два ключа, две посвященные… Сама не знаю…

Она опустила голову и задумалась. На этот раз молчание прервал Мышкин:

– Скажите… Она была у вас в тот день, когда погиб ваш муж?

Мать сжала руками виски.

– Была, – сказала она еле слышно, а потом еще раз, чуть погромче. – Была. Приехала вечером, очень поздно, практически ночью… после того, как объявили… Совсем больная. То есть… не больная, а… – она опустила голову еще ниже.

– Мама, – снова не выдержал я, – скажи, пожалуйста, ты брала мою газету?

– Нет… – неожиданно пробормотал Мышкин.

Я ничего не понял.

– Твою газету? – растерянно переспросила мать. – Как это – твою? Не понимаю, о чем ты?

– Видите?! Вот видите! – восклицал я, словно в лихорадке. – Она не брала. А кто-то же ее взял! Это Саша, я вам говорю, это Саша! Кто же еще? Он ко мне в комнату лазил. И ключ он мог спереть, сделать копию. Он шпионил…

Этот монолог, кстати, я до сих пор вспоминаю со стыдом. Чистой воды попытка спрятать голову под крыло.

– Ну не знаю… – устало сказала мать. – Что-то уж слишком профессионально. Подсмотрел, подслушал, выкрал… Никто ведь не знал… кроме нас…

– Скажите, – неожиданно вклинился Мышкин, – вы не знаете, где она?

Мать покачала головой.

– Не знаю. Я открыла сама. У меня ключи от этой квартиры. Ее не было. Чемодан…

В эту самую секунду все мы совершенно ясно услышали, что в замке поворачивается ключ…

Ну вот, хорошенькое дело! Я затеял всю эту историю с сочинительством для того, чтобы освободиться, отключиться и так далее. А сейчас пишу и чувствую, как по телу ползут мурашки. Все как тогда. Впрочем, психоаналитики, кажется, так и работают. Сначала предлагают пережить заново все прошлые ужасы и только потом на них плюнуть. Что-то в этом роде… Ну не знаю, посмотрим… С первой частью уже все в порядке. Насчет пережить заново…

Она вошла, увидела нас и остановилась. Что-то мелькнуло у нее в глазах, какое-то странное выражение, неуместное даже… И честное слово, больше всего оно было похоже на облегчение.

– А, вы уже здесь… – сказала она совершенно спокойно. – Ну и ладно. Раз так – я никуда не поеду, – и бросила беглый взгляд на чемодан.

– А к-куда ты собиралась? – с запинкой выговорила мать.

– Далеко. Очень далеко. На север. В монастырь.

Я боялся на нее смотреть, но и не смотреть не мог, как загипнотизированный. Какая-то хмурая сосредоточенность была в ее светлых глазах, сосредоточенность человека, который все решает и решает трудную задачу и никак не может с ней справиться. Глядя на Марфушу, я вдруг со всей отчетливостью понял, что она не в себе. И Мышкин, по-моему, думал о том же. Очень точное выражение, между прочим. Именно так: не в себе, а где-то снаружи, сбоку, в некотором удалении от собственных выводов и поступков.

– Сначала-то я хотела… ну в общем…. еще дальше… – задумчиво продолжала она, как бы беседуя сама с собою. – А потом поняла – нет, не могу… Уж этот-то грех не отмаливается. И за нее кто-то должен молиться… А на мне и без того достаточно…

Ее речь становилась все более сумбурной. Она опустилась на стул и закрыла лицо руками. Мне показалось, что она плачет, однако, когда она снова заговорила, ее голос звучал спокойно:

– В тюрьме-то, конечно, хуже… А вообще мне все равно…

Мы слушали как зачарованные. Она обвела нас внимательным взглядом.

– Вы, наверное, хотите, чтобы я все рассказала?

С губ моей матери слетел какой-то неопределенный звук – что-то вроде: «Н-не…» – и замер, не успев превратиться в слово.

– Я расскажу. Только сяду…

Она опустилась на стул и сказала сосредоточенно, как будто отчитываясь:

– Значит так… Началось с письма. То есть, что это я? Началось-то оно когда? Тысячу лет назад. Но я не о том… Я задумала после письма. Помнишь, Лена, за завтраком письмо принесли – как он тогда растерялся? Помнишь?

Мать кивнула, буквально пожирая ее глазами.

– Ну вот… Сонька-то она ведь какая… рассказать – ничего не расскажет, спросишь – не ответит, но чтобы прятать, скрывать что-нибудь – так тоже нет. Все разбросает на самом виду… Раньше-то я ее бумаг не трогала. Все по-честному. А потом… уж очень я за нее боялась… И стала смотреть. Это я только недавно… когда… ну, в общем… недавно… – на этих словах она вдруг запнулась, покраснела и посмотрела на мать совершенно диким взглядом. Мать молчала.

– То письмо было от Соньки, – продолжала Марфуша. – Валялось на столе дня два, может, три… Она, наверно, думала, отправлять или нет. Я прочла… Там все было сказано. И про фантомасов – что она их разгадала. И что они знают. И что они его обманут и на самом деле убьют…

– Я ничего не понимаю, – растерянно пробормотала мать. – Какие фантомасы?

– Потом, – быстро проговорил Мышкин. – Прошу вас.

Мать покорно умолкла.

– У нее все было подробно расписано, – снова повторила Марфуша. – Хотя он и так все знал. Она так и писала: я понимаю, что план вам известен не хуже, чем мне; но все-таки пишу еще раз – на всякий случай, во избежание недоразумений. И еще… про «Спящую красавицу»… чепуха какая-то… Господи, сколько чепухи! Что она, как последняя фея, не может сделать сказанное несказанным, но помочь ему все-таки может, потому что знает, где подстерегает опасность. И еще… там много всего было… Но это уже неважно, – неожиданно заключила она, снова бросив взгляд на мою мать. – А что важно? Ах да… Важно то, что оттуда я все узнала. А потом вспомнила… когда понадобилось… И вот теперь мне самой интересно: а если бы не письмо? То есть если бы не оно, я, может, и не стала бы… Или все равно?.. Вот в чем вопрос!

Она умолкла, как будто задумавшись. Повисла тяжелая пауза.

– Скажите… – негромко начал Мышкин. – Вот вы узнали, что покушение состоится – настоящее покушение, я имею в виду. Зачем же тогда было…

Марфуша взглянула на него с удивлением.

– Так ведь я не тогда… Нет-нет, вы не поняли. Я решила позже. Когда он его получил… И даже позже. После того…

– Получил – и что? – настаивал Мышкин.

– Я же говорю: после того. Вот слушайте. Принесли письмо. А я почерк узнала, на конверте. Я дальнозоркая. Я думала, он в театр не пойдет. Раз он узнал… Потом… Что было потом? – она потерла лоб рукой. – Ну да, потом газета пришла…

– Опять газета? Что за газета? – вздрогнув, воскликнула мать. Голос ее непривычно звенел, похоже, она была на грани – срыва, истерики, не знаю чего.

Мышкин выглядел растерянным. На помощь пришла сама Марфуша.

– Про газету – потом, – сказала она будто бы даже с досадой и тряхнула головой, словно отгоняя невидимую помеху. – Значит, так… Я думала, он не пойдет. Но он что-то придумал. Иначе бы ни за что не пошел. Не такой уж он храбрец, я-то знаю…

– Ну и что? – быстро перебил Мышкин. – Ведь из этого могло следовать, что в театре просто ничего не произойдет…

– Не-ет, – возразила Марфуша и неожиданно улыбнулась… Нет, не улыбнулась, а… как бы сказать… ухмыльнулась, с хитрецой. – Я Лену спросила – так, между прочим: «Ты идешь на эту премьеру или нет?», а она говорит: «Нет, я не иду. Супруг собирается, дождаться не может – прямо дрожит весь от нетерпения», – что-то вроде того. Ну я и поняла, что он их как-то обхитрил, обвел вокруг пальца. Скорее всего, продал кому-то, чтоб их прямо там и взяли с поличным…

Мышкин смотрел на нее не без восхищения.

– Если б не этот спектакль… – продолжала она. – Если б не он… я бы, может, и не решилась… Но тут… все одно к одному, все без меня устроено, как нарочно, одна только деталька осталась… И ведь что выходило? Выходило, что Сонька своими руками все порушила, весь план… Чтобы она его еще и спасала! Не могла я… Я прямо видела, как все будет. Мне даже сны снились. И так оно все и было…

– Марфа, – неожиданно снова заговорила мать, – это ты послала открытку на книжку? На «Фауста»?

Марфуша кивнула:

– Я.

– Зачем?

– А чтоб знал, – твердо сказала Марфуша. – Чтобы понимал, за что… Ну и потом… это был вроде как последний шанс… вроде лотереи… или как кости бросают…

– Чей шанс? – вырвалось у меня. – Его?

– Почему – его? – искренне удивилась она. – Мой… Ах да, и его тоже… – она горько улыбнулась. – Если бы он испугался… – тогда, значит, не судьба…

– Погодите… – сказала мать, наморщив лоб, словно решая трудную задачу. – Постойте… Что значит: «чтоб знал»? Ты имеешь в виду…

– Я имею в виду Гретхен, – пояснила Марфуша.

– Грет… Гретхен? – растерянно переспросила мать.

Тут я впервые в жизни понял, что такое истерика – меня начал разбирать смех.

– А он-то! – с трудом сдерживаясь, воскликнул я. – Он-то ничего не понял! Он-то думал, это про дьявола, про террористов этих… Что он с ними связался… душу дьяволу продал…

– Да? – Марфуша растерянно посмотрела на меня. – Нет, я про Гретхен…

– Погодите… – снова попросила мать. Голос у нее совсем сел – видимо, от волнения. Я никогда не видел, чтобы люди так бледнели – прямо на глазах… Мышкин сделал движение к ней, словно хотел ее поддержать. Она отстранилась. Я совершенно растерялся.

– Воды, – полуобернувшись ко мне быстро проговорил Мышкин.

– Никакой воды! – раздраженно прохрипела она. – Значит, Гретхен… Значит, Сонька… Значит, вот почему…

Только тут до меня, наконец, дошло то, что Мышкин понял с самого начала: револьвер навел ее на догадку про Марфушу, но про Соньку-то она так ничего и не знала – до этой самой «Гретхен». Чувствовала: что-то не так, но знать – не знала.

– Ну да, поэтому, – мрачно подтвердила Марфуша. – Эксперименты над ней ставил. Упражнялся. Она ведь ему была, как воск, как пластилин… Идеи ей внушал… всякие. Отработает на ней, а потом… к тем идет… И ее с ними свел… А, может, она их сама нашла, не знаю… Но это все он… из-за него…

Она обвела нас всех блестящими глазами и вдруг остановилась на мне.

– Что ты так смотришь, Володечка? – спросила она чуть ли не с вызовом. – Хочешь спросить про эту… про любовь свою?..

– Хочу, – неожиданно вырвалось у меня, хотя за секунду до этого мне казалось, что язык навеки прилип к гортани.

– Она догадалась… обо всем, а как – не знаю… Но я поняла. Днем зашла к Леле, к тетке ее, попрощаться. Леля завела… про варенье, и тут она входит… в руке – газета… та самая… И посмотрела на меня… Так посмотрела! Я сразу поняла – знает. Потом вернулась домой, стала думать, что делать. И вроде почти успокоилась. Нет, думаю, померещилось… Мало ли кто на кого посмотрит, чепуха… А саму тянет туда, как магнитом – еще раз проверить. Ну и… вечером, перед отъездом… не выдержала.