355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Вера Меркурьева » Тщета: Собрание стихотворений » Текст книги (страница 12)
Тщета: Собрание стихотворений
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 17:36

Текст книги "Тщета: Собрание стихотворений"


Автор книги: Вера Меркурьева


Жанр:

   

Поэзия


сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

«Ступит ли на островерхий скат она…»
А. Ахматовой
 
Ступит ли на островерхий скат она –
и, не оскорбив занозами,
зацветет кремень нечаянно-негаданно
фиалками и розами.
 
 
Тронет ли сновидица-загадчица
узкою рукой, кручинною –
лед арктический растопится, расплачется
слезой аквамаринною.
 
 
Взглянет ли – неслыханно, невиданно
и земля, и небо – заново,
сердца больше нет в груди, дотла сгорит оно
свечою воску рдяного.
 
 
Усмехнется ль, нехотя-то, молча-то,
рта надменной половинкою –
дорассветная звезда дрожит стекольчато
встающею льдинкою.
 
 
А споет от полуночных снов она
и от месяца щербатого —
что песня на земле у нас прикована
и названа: Ахматова.
 
8.XI.1935
«Где Вы теперь? Кто Вам кусает ушки?..»
Инне Кочетковой (Хо– Зайке)
 
Где Вы теперь? Кто Вам кусает ушки?
Куда ушел Ваш хозайчонок Зай?
Сменили Вы старковские Подлужки
На черноморский полу-Парагвай.
 
 
Конец любви. Обычная развязка.
Что письма Вам, все рифмы, клятвы все –
Когда иной прельститель, новый Васька
Вас соблазнил в затоне Туапсе.
 
17.XI.1935
«Средь переулков неувязки…»
Е.В. Шерв-ской
 
Средь переулков неувязки,
Пройдя за подворотней гать,
Куда как мило повстречать
Аленушку из доброй сказки.
Ловка, заботлива, щедра,
Она – что вечер – холит братца,
А он-то норовит убраться –
Что день – с сестрицына двора.
В лесу кузнечиком стрекочет
Весь день-деньской, да напролет.
А там – то леший обойдет,
А то – русалка защекочет.
Заголосит, попав в беду,
– Ау, Аленушка-сестрица,
Что мне покушать, как помыться?
Домой дороги не найду! —
Верна, как ниточка иголке,
Она дорожкою прямой
За ним – и мчит его домой,
Что духу есть, на сером волке.
А дома стол бисеровой
Уставит сластью: – Пей да кушай!
Вдругорядь знай – сестрицу слушай,
Не то простишься с головой. –
Блюдет хозяин-знахарь, чтоб
Засов собачка сторожила,
И кошечка мышей ловила,
И деткам худа не был об.
Пошепчет, счастью не завистник,
Над ними вещий заговор:
– Цвети, viola tricolor [9]9
  фиалка трехцветная (лат.).


[Закрыть]
,
Будь сам-четверт вовек трилистник. –
 
 
Так вот, Аленушка, мой свет,
Плутая на зайчиных стежках,
Вы и к моей на курьих ножках
Избушке протопчите след,
И заходите спозаранку,
И погостите допоздна.
Яга не страшная, она
Перевернется на изнанку
И подобреет. Скажет в бровь
Медведю: – Миш, не будь растяпой,
Погладь-ка плюшевою лапой
Их на совет да на любовь. —
Сову-заботу сгонит: – брысь! –
Велит Аленушке: – не бойся,
Судьбиной-счастьицем умойся,
Таланом-долею утрись. –
Ох, примете ли Вы без спора
Поля исчерканных страниц,
Догадки сущих небылиц
Или домашнего фольклора?
 
1.II.1936
ЗА ТО, ЧТО В НЕЙ
А. Ахм-ой
 
За то, что – вот качнется в клетке комнат,
Прильнет к решетке стен –
И кажется, стоит наш утлый дом над
Прибоем гулких пен.
 
 
За то, что вся прозрачность, вся бездонность,
Вся небосклона синь –
В ней, через всю неверность, всю влюбленность
Волны, приливной вхлынь.
 
 
За то, что в ней безжалостность и нежность
В алмазной призме, и
Слились в нечеловеческую смежность
Голубки и змеи,
 
 
За то вот, что над ней, восстав из рани
Времен, прошла гроза,
Не ослепив, смертельно не изранив
Прозрачные глаза.
 
 
За то, что вновь – и непрестанно внове –
При взлете этих рук
Заслышим мы в своем биеньи крови
Иного сердца стук.
 
 
И новым сердцем, вещим и смиренным,
Поймем, что с нами – та,
Кем пленены, нерасторжимым пленом,
И песнь, и красота.
 
 
За красоты поющее сиянье,
За песни светопад –
Как не отдать последнее дыханье
И свой последний взгляд
 
 
Вот этим раковинкам розоватым
На зыблемых перстах,
Заброшенным – каких морей раскатом? —
В наш побережный прах!
 
17.II.1936
ОН И Я (Sonetto di proposta)
Сергею Васильевичу Шервинскому
 
Он коллекционирует картины,
Я коллекционирую людей.
Весь мой расходец – серебро речей,
Его, увы! банкноты и цехины.
 
 
Но угостит порою горче хины
Обоих нас лукавый Асмодей, –
Под видом антиквара – о, злодей! –
Ввернет ему холстовые руины,
 
 
Шепча: – бери же, подлинный Рембрандтец! –
А дома – полужив, покинув Ост-
Индею, спустится из рамы Иост.
 
 
Мне ж, обернувшись другом, аграмантец
Хитона славы сунет бес и в пост,
И вот – в ладонь вонзится скорпий хвост.
 
20.II.1936
НАЯВУ
А. Ахм.
 
Это правда? – пригласили на дом –
Муза снизошла
и присела у чайного стола
с нами рядом?
 
 
Диадему, снятую при входе,
можно примерять
нам, и стоя пред зеркальцем, вздыхать:
не по моде?!
 
 
В милых пустяках и пестрых шутках
впрямь часы бегут
так, что их лишь всего четыре тут
в целых сутках?
 
 
Нет, не Муза к нам спустилась долу –
это мы взошли
видеть утаенную от земли
Музы столу.
 
 
И в светлицах дивных – небо свод им
в пламени зари –
дерзкие и робкие дикари –
колобродим.
 
 
Подивимся лире: что такое? –
тронем струны те,
и они, дремавшие в немоте
и в покое…
 
 
Но нельзя об этом. Тише, тише, –
мы домой идем,
присмиревши, на цыпочках, тайком,
только слыша,
 
 
как поет – в Москве иль в Трапезунде –
сердца мира кровь,
что сегодня в нем расцвела любовь –
Rosa mundi [10]10
  Роза мира (лат.).


[Закрыть]
.
 
5.VII.1936
«Долетевший с вами горный ветер…»
Клоде Арх.
 
Долетевший с вами горный ветер
Мне донес подводный звон винеты,
Милой жизни легкое дыханье,
Взгляд любимых, чьи сомкнуты веки.
 
 
Отнесите им вы строчки эти,
С ними – все мольбы и все обеты,
И мое единое желанье:
К ним вернуться, и уже навеки.
 
19.VII.1936.Старки
«Еще вот здесь, пока у нас…»
А. Ахм.
 
Еще вот здесь, пока у нас,
Совсем близка, почти доступна,
Но миг – и скроется из глаз,
Неумолима, неподкупна.
 
 
А мы вздохнем (о, вздох Пьеро
Вслед горлинке – Киприды птице!)
И оброненное перо
Укроем в сердце, как в божнице.
 
24.VII.1936
С. В. ШЕРВИНСКОМУ [11]11
  Надпись на книге Шелли. (Примеч. автора.)


[Закрыть]
 
Кто был недаром именован
Шеллинским в прошлый месяц май,
Когда, застигнут невзначай
И к нашей тачке пришнурован,
Стал невпопад ошеллимован –
Пусть за грехи, да через край.
 
 
Но если нам в ту бочку дегтя
Хоть ложка меду натекла –
То Ваши дивные дела:
Влит зуд редакторского когтя
В лит-труд со-авторского локтя
И четверть Шеллия – цела.
 
28.IV.1937
ИНЫЕ (А. Кочеткову) [12]12
  Надпись на книге Шелли. (Примеч. автора.)


[Закрыть]

Во многих смертных формах я искал

Того кумира тень, о ком мечтал.

Шелли


 
А те, кому ты был кумиром сам,
Кто вслед твоим стихам, твоим глазам,
 
 
Как мотыльки, летели, шли, влеклись,
Притягивались, падали – и жглись, –
 
 
О тех, об опаленных, об иных,
Ты помнишь ли, забывчивый, о них?
 
 
В свои тиски зажмет тебя тоска? —
Знай, то иной сожженная рука.
 
 
Не взвидят бела дня твои глаза? –
Знай, то иной горючая слеза.
 
 
Затянет пеплом сердца боль и кровь? —
Знай, то иной сгоревшая любовь.
 
 
Но если песней хлынет немота, –
Знай, то иной, обугленной, уста.
 
 
И если зашумит, как море, стих
О тех, об опаленных, об иных, –
 
 
То яблонь мира обирает цвет
Жестокий и невинный зверь – Поэт.
 
26.V.1937
«Он к нам слетел взорванным осколком…»
Л. Соловьеву
 
Он к нам слетел взорванным осколком
гранатным, взрывая нас,
не понимающих очень долго,
где правда – прежде или вот сейчас.
 
 
Но там, где стал он, там легло семя
жизни – прорастет, в срок взойдет
деревом, с которого – во время
мира – оберем цвет и плод.
 
 
Губы наши вспыхнут жаром цвета
багряной крови – в нас и в нем
одной. Глаза загорятся – это
они запылают его огнем.
 
 
И мы поймем, хотя бы и после
того, как переживем страх
разлуки с ним, что жизнь – вечно возле
него и нас, смертью смерть поправ.
 
2.VIII.1942
«Все потеряв, и бросив, и отринув…» (Екатерине – Михаилу)
 
Все потеряв, и бросив, и отринув,
покинув дом, и скинию, и склеп,
мы вышли ночью – несколько песчинок —
искать веками чаемый вертеп.
 
 
Пути к нему, смиряясь, волхв не знает,
о нем пастух, встречаяся, молчит.
Но вот гляди: с небес звезда двойная
льет синие и желтые лучи.
 
 
За ней, к нему. Но, затаив дыханье,
едва себе осмелимся сказать,
что светят нам в ее двойном сиянье
то светлые, то темные глаза.
 
 
Что здесь они тоскуют с нами рядом,
как мы – в дорожной тусклые пыли,
что там они взирают вечным взглядом
с высот небесных в глубину земли.
 
 
Что, может быть, как нам – они, кому-то
и мы – лучей таинственная быль,
А наше всё страдание и смута —
лишь звездная сияющая пыль.
 
 
Что в хороводе, легком точно воздух,
бескрайном, как весенние поля,
не различить нам – что глаза, что звезды,
не разобрать, где небо, где земля.
 
 
Что, наконец, не знаем лучшей доли,
как в небесах взойти на Млечный Мост —
и, обомлев от счастия и боли,
пролиться ливнем падающих звезд.
 
25.VI.1922
«Онегинская строфа»
 
Перестоявшись, киснет нектар,
Впрок солят только огурцы.
Давно и «Новь», и сам «Прожектор»
Простерли к Вам свои столбцы.
Вас извещает Тахо-Годи,
Что он к осенней непогоде,
Мечтой иль Павловым влеком,
Готов издать Ваш первый том.
А Вы – писанием «методик
И восхожденья» занялись,
Вы – наш arbiter и стилист,
Инструментатор и мелодик!
Вот так-то, чтя полезный труд,
Поэты улицу метут.
 
 
Но нет, земли ничтожный сор
Не затемнит правдивца взор,
Не заградит уста поэта
Чужой молвы бездушный толк —
Свой щедрый дар, свой вольный долг
Ты вспомнишь, данник Мусагета!
Уйдешь от ласковых долин,
Как ветер волен и один,
Туда, к пустынной горной келье,
Где буря правит новоселье.
И там увидишь землю ты
Такой покинутой и пленной —
Что к ней рванешься с высоты
Потоком песни солцепенной.
 
Рондо с кодой («Влача рифмованные цепи…»)
М.И. Слободскому
 
Влача рифмованные цепи,
я говорила – или нет:
о дне рождения на свет,
о дне рождения в Вертепе.
 
 
О дне, в который дикий стрепет
слетел к нам, – полевой поэт, —
влача рифмованные цепи,
я говорила – или нет?
 
 
Кто задирался много лет
в немом и безответном склепе
и вышел к нам – и в песни трепет
он преломляет тень и свет,
влача рифмованные цепи.
 
 
Освобожденному – привет,
новорожденному – в Вертепе.
 
4-17.VII. 1924.
«Пускай велит Вам разум разом…»
М.И. Слободскому
 
Пускай велит Вам разум разом
И дом, и город покидать:
Владивосток с Владикавказом
Сумеет сердце срифмовать.
 
 
Разлуки северная вьюга
Растает в памяти тепле.
Ах, все в гостях мы друг у друга,
И все мы гости на земле.
 
7.III.1928.
Рондо («Когда Вертепу Вы явились…»)
М.И. Слободскому
 
Когда Вертепу Вы явились,
Анчара острый иверень —
и Вашим чубом набекрень
и Вашим ямбом мы пленились.
 
 
Мы все стихами разразились,
кто бросив немощи, кто лень —
когда Вертепу Вы явились
Анчара острый иверень.
 
 
С тех пор, что год – разлуки тень:
поразбрелись, переженились…
Но уцелевшие решились
стихами вечно славить день,
когда Вертепу Вы явились.
 
КАК ОНО БЫЛО
М.И. Слободскому
 
Да, вечер был, скажу без лести,
достоин всяческих похвал.
Е. Редин, как «невольник чести»,
гостей радушно принимал:
 
 
На примусе варил картошу,
селедю чистил, резал лук,
и рифм городил горожу,
и уж конечно – клюк да клюк.
 
 
А. Кочетков с большим талантом
литровку под полой припер —
а после резвым Росинантом
до света бегал в коридор.
 
 
Грустна (в кармане ни динара)
была Меркурьева сама,
без памяти от Сан-Бернара
и от Хохлова без ума.
 
 
Но вовсе не сова Минервы
их провожала до угла, —
а Ваша тень, пугая нервы,
в трусах и майке рядом шла.
 
 
Ворчала эта тень (без ссор Вы
подпишетесь, пролив слезу):
«В дым, в доску – пропасти и прорвы!
А я вот – ни в одном глазу».
 
 
Но не скорбите, – толку в том нет,
а тяпайте – пора давно
сюда, где любят Вас и помнят,
где ждут Вас рифма и вино.
 
24.V.1934
«Вертепу»
 
Лихой порою, в черный год
разрыва уз и скреп —
в изломе гор, у спада вод
явлен был нам Вертеп:
простая бедная нора,
холодный темный склеп.
Но с братом брат, с сестрой сестра
спешат, спешат в Вертеп.
И свят не свят, и рад не рад —
идут – и зряч, и слеп,
с сестрой сестра и с братом брат
в ночи искать Вертеп.
Неверен шаг, безвестен путь,
но чаем, люб и леп,
но где-нибудь, но кто-нибудь
провалится в Вертеп.
 
«Легенда, созданная раз…»
Е. Редину
 
Легенда, созданная раз,
Останется творимой вечно.
В тоске ли, в радости беспечной
Творим легенды тайный сказ.
 
 
Для новых уст, для новых глаз
Меняя облик бесконечно,
Легенда, созданная раз,
Останется творимой вечно.
 
 
Буди восторг волною встречной,
И если истинный алмаз
Ты временам восставший: Аз
Есмь Поэт, – Дорогой Млечной
Легенда созданная раз.
 
Вчерашней имениннице
Антонине Бёме
 
Пришлось нам править ваши именины
В день преподобной – но не Антонины.
 
 
Ах, перепутал чей-то дух лукавый
Все имена, календари и нравы.
 
 
Но ловим мы почтить предлог удобный
День бесподобной – хоть не преподобной,
 
 
И верим твердо, что ваш ангел нежный,
Хотя и ложный, примется прилежней
 
 
И неусыпней (или непробудней)
Блюсти все ваши прихоти и плутни
 
 
И ниспошлет вам, но не что попало —
Не обожателей: и так не мало,
 
 
Не реквизиторов: и так их много,
Но пусть, о пусть вкруг вашего чертога
 
 
Со всех сторон, куда ни глянет око,
Кипят моря божественного мокка,
 
 
Стоят пирожных горные громады,
И винной негой плещут водопады.
 
 
Ведь радость в жизни горестной и пленной
Всегда была минутной и блаженной,
 
 
И хмель ее, чем горче, тем любезней —
В вине он, в поцелуе или в песне.
 
 
О, в этой жизни горестной и жуткой
Умейте жить, умейте жить минуткой.
 
11.IV.1921
«Сказаны все слова…»
Антонине Бёме
 
Сказаны все слова,
И все позабылись.
Я вот – едва жива,
Вы – отдалились.
 
 
Что же? не все ли равно,
Что изувечено,
Если не два, но одно
Ныне и вечно?
 
«Вам привет плетя узорно-чинный…»
Антонине Бёме
 
Вам привет плетя узорно-чинный,
С кем сравню, кому Вас уподоблю?
Белому ли цветику жасмина?
Ягоде ли синей – гонобоблю?
 
 
Меж цветов Вы – голубая роза,
А меж ягод – белая малина;
Меж стихов – ритмическая проза,
Между женщинами – Антонина.
 
 
Вся Вы – смесь подобранных контрастов,
Ваша жизнь – ряд противоречий,
Над мечтой у Вас – безумье власти,
А рассудком каждый шаг отмечен.
 
 
Знали вы, куда идти в туманах
Непроглядной безудержной страсти,
Верная до мелочи в обманах,
Любящая чутко – в безучастьи.
 
 
Направляясь прямо к двери ада,
Вы и в рай, конечно, попадете:
Верно уклонившись там, где надо,
Правильно сойдя на повороте.
 
 
Я ж, любуясь Вами после смерти,
Как при жизни Вами любовалась,
Поспешу и на тот свет, поверьте, —
Чтоб и там Вас встретить мадригалом.
 
28.VI.1924.
АНТОНИНЕ БЁМЕ
 
За много лет сегодня первый раз,
что у меня нет темных роз для Вас.
 
 
Вы знаете, ведь это потому,
что хлеба нынче тоже нет в дому,
 
 
что больше нет – преданной руки,
для Вас опустошавшей цветники,
 
 
а для меня хранившей хлеб и соль,
себе оставив только труд и боль.
 
 
И вот нам – полынь земных полей,
а розы неба – Ей, все розы – Ей.
 
 
Но, может быть, сквозь прорезь этих строк
Она и Вам бросает лепесток.
 
23.VI.1931
Милочке Беридзе. Надпись к портрету. (если б он у меня был)
 
Склонясь над книгою ученой,
Как будто вправду занята —
А лук и стрелы Купидона
Таятся в складочках у рта.
 
 
И губ ея разрез карминный
И в тоненькой руке перо —
Напомнят грешный и невинный
Век мадригала и Дидро.
 
 
Но «флейте нежного Вафилла»
Не всех дано очаровать;
И не Людмилой – Поэтмилой
Ее хотелось бы назвать.
 
«С нежностью нагнусь я над мешком…»

Кате Юрченко

 
С нежностью нагнусь я над мешком —
простеньким, пустым, бумажным.
Был он полон золотым зерном,
на простые деньги не продажным…
 
 
Редкому – на золото цена.
Редкая моя находка —
россыпь, да не денег, не зерна —
Сердца – золотого самородка.
 
 
И храню я бережно пустой
сверточек бумажный —
память о привязанности той —
и не покупной, и не продажной.
 
15.I.1934

МИХАИЛ ЛЕОНОВИЧ ГАСПАРОВ О ВЕРЕ МЕРКУРЬЕВОЙ

ВЕРА МЕРКУРЬЕВА (1876-1943). Стихи и жизнь [13]13
  Публикация сделана по рукописным и машинописным материалам, хранящимся в РГАЛИ. Ф. 2209 (Меркурьева), Ф. 1458 (Архиппов): в РО РГБ. Ф. 109 (Иванов), Ф. 620 (Чуковский) и др. Рукописи Меркурьевой были сданы в РГАЛИ в 1961 С. В. Шервинским и Е. Я. Рабинович. Первая посмертная подборка ее стихов была напечатана в журнале «Октябрь» (1989. Р 5); первая посмертная статья о ней: Петросов К. Г. Забытая поэтесса // Коломенская правда. 1989. 12. 18, 21 апреля. Ср.: Его же. Литературные Старки. М.. 1991; им же опубликованы три письма В. И. Иванова В. А. Меркурьевой (Русская литература. 1991. № 1. С. 176-180. со многими ошибками). Автор глубоко благодарен за помощь покойному С. В. Шервинскому, Е. В. Шервинской, Дм. Вяч. Иванову, Н. В. Котрелеву, С. Ю. Мазуру и другим коллегам.


[Закрыть]

Бабушка русской поэзии (Автопортрет)


 
Полуседая и полуслепая,
Полунемая и полуглухая,
Вид – полоумной или полусонной,
Не говорит – мурлычет монотонно,
Но – улыбается, в елее тая.
 
 
Свой бубен переладив на псалмодий,
Она пешком на богомолье ходит
И Зубовскую пустынь посещает,
Но – если церковь цирком называет,
То это бес ее на грех наводит.
 
 
Кто от нее ль изыдет, к ней ли внидет —
Всех недослышит или недовидит,
Но – рада всякой одури и дури, —
Она со всеми благолепно курит
И почему-то – ладан ненавидит.
 
 
Ей весело цензуры сбросить пояс,
Ей вольного стиха по санкам полоз,
Она легко рифмует плюс и полюс,
Но – все ее не, но и без и полу –
Ненужная бесплодная бесполость.
 

Это стихотворение было написано Верой Александровной Меркурьевой 18 июня 1918 года в Москве. Что такое «Зубовская пустынь» и «церковь цирком называет», почему жизнелюбивый бубен оборачивается покаянным псалмодием, и наоборот, – мы увидим чуть дальше. «Бабушкой» она себя зовет не как прародительницу кого-то или чего-то – избави Боже! – а наоборот, в знак старости и бесплодия. А ей было неполных 42 года, и только что в московском альманахе «Весенний салон поэтов» (изд-во «Зерна», составители И. Эренбург и М. Цетлин-Амари) появились первые ее напечатанные стихи. Альманах в принципе состоял из перепечаток, но для неведомой дебютантки было сделано исключение. Стихи назывались «Души неживых вещей» и на фоне других произведений сборника выделялись необычными интонациями достаточно заметно. <…> Мелькнув в этом бурном году, имя Веры Меркурьевой исчезает из литературы. Потом будет еще одна альманашная подборка в провинциальном сборнике 1926, два-три разрозненных стихотворения в случайных изданиях, и всё. За всю жизнь в печати появилось чуть более полутора десятков ее стихотворений. Даже специалистам-филологам ее имя ничего не говорит. «А может, лучшая победа / Над временем и тяготеньем –/ Пройти, чтоб не оставить следа, / Пройти, чтоб не оставить тени…» – написала однажды Цветаева. Именно так прошла по русской поэзии Вера Меркурьева. Эту бездольность она выбрала себе сама, смолоду отказавшись бороться за свою судьбу. – а судьба в ее веке была сурова. <…>

Вера Александровна Меркурьева родилась во Владикавказе 23 августа (4 сентября) 1876. Отец ее Александр Абрамович был землемер, межевой ревизор Тифлисской судебной палаты, мать Мелания (Эмилия) Васильевна, урожденная Архиппова, – дочь крестьянки Воронежской губернии и солдата николаевских времен. Раннее детство – в Тифлисе, потом родители разошлись, мать поселилась во Владикавказе с пятерыми детьми: Евгений, на 12 лет старше Веры, Мария, старше на 9 лет, Ольга – на 5 лет, Нина – моложе на 4 года. Вера «всегда исключительно была привязана ко всем членам своей семьи, не очень удачливой», вспоминает ее подруга. Жили на улице Красивой, дом 9, «вдали виднелись предгорья Кавказского хребта, возвышалась Столовая гора». Мать – черный чепец, строгое, почти игуменское одеяние, прекрасный народный язык в сочетании с высоким стилем 1840-х. «С Верой, как и со всеми молодыми людьми, Эмилия Васильевна была наставнически строга и благостна» (воспоминания Е. Архиппова).

В автобиографии 1926 Меркурьева пишет: «Росла в большой семье больным одиноким ребенком. Читать выучилась 4-х лет почти самоучкой: показывали буквы, но не склады. Сейчас же ушла в книги, главным образом стихи; 6-7-ми лет читала Пушкина всего, и Лермонтова, но Пушкина любила больше. Первое стихотворение написала 9-ти лет. Тогда, т. е. на том же году, несколько моих стихотворений родные послали Я. П. Полонскому. Он ответил милым письмом с советами, указаниями и благословениями. В 1889 году поступила во Владикавказскую Ольгинскую женскую гимназию, где и кончила курс (7 классов) в 1895 году». В гимназии сдружилась с семьей доктора Я. Рабиновича, «поразительно похожего на Фета», жившей через дом; дочь его, Евгения Яковлевна, стала ее подругой на всю жизнь. Ее воспоминания: «В.А. была нервным, слабым ребенком с сильно ослабленным слухом. Прекрасные черные глаза, живые, выразительные, черные вьющиеся волосы, большая худоба, постоянно сменяющееся выражение лица, что-то напоминающее итальянку в наружности. Она умела быть заразительно веселой, насмешливой, обаятельно общительной. Но часто тосковала, впадала в уныние…» Нервная болезнь не позволила ей преподавать в гимназии (как Геня Рабинович): в 1897 она получила диплом домашней учительницы, этим стала прирабатывать.

Первая сохранившаяся тетрадка со стихами – 1890, первое стихотворение – «Другу» («Когда тебя невыносимо / Язвит людская клевета…»), второе – «Поэт», третье – «Голубые глаза», ученические шаблоны, сильнее всего (наперекор автобиографии) влияние Лермонтова. В семнадцать лет – влюбленность в гимназическую «светскую» подругу, стихи к «Царевне-Недотроге»; в восемнадцать – к «В.С.» (В. Станкевичу, преподавателю словесности, «очень романтически-литературному»?), в двадцать два – к «К.П.» (актеру?), в двадцать пять – к «Я.Р.» (Яков Рабинович, брат Гени, студент-математик, рано умерший в Швейцарии). Стихи пишутся как дневник, и дневник этот – школа безответности. «Мне не по силам эта доля – / Быть нищей, лишней и одной. / Но ты хотел. Да будет воля / Твоя вовеки надо мной» (20 мая 1905). «И вновь отчетливо и властно / Звучит сознания завет: / С тобою вместе – жизнь ужасна, / С тобою порознь – жизни нет» (13 июня 1905). Потом она найдет для себя еще более жестокие слова:


 
…Он придет, не виденный ни разу,
Чаемый от века и до века —
И не вспомнит, не напомнит разум
То, что ты уродец и калека…
 

Так до 30 лет. В автобиографии записано: «После гимназии 18 лет мистических настроений, аскетизма в жизни, тренировки, школы». В записной книжке 1898—1899: «Слушала доклад о пятой расе», «получила вегетарианскую поваренную книгу», чтение «Капитала» рядом с первыми книгами Бальмонта; в стихотворной тетради – «Голос Безмолвия» на буддийские темы («Нельзя тебе идти путем спасенья, / Пока ты сам не станешь тем путем…»). Первое выступление в печати (пока не обнаруженное) – в журнале «Вестник теософии», потом заметки в местной газете «Терек» (где литературную часть вел С. М. Киров) – «о голоде 1912 г., о всемирном братстве, о законе воздаяния». «В 1906 г. в первый раз в Москве. Первое впечатление – город вывесок, не понравилось, рвалась домой. Эти же 18 лет запойное чтение всего без разбору, по-русски, по-французски и по-английски. Приблизительно в 1909– 1910 г. знакомство с литератором Евгением Архипповым, – общее поклонение символизму/стам. В 1909 г. – вторая поездка в Москву, знакомство и дружба с В. В. Переплетчиковым, ходила с ним по Москве, полюбила ее». Живописец В. В. Переплетчиков был, видимо, связующим звеном между меркурьевским семейством и Москвой: еще раньше он вывез в Москву младшую Верину сестру Нину, она была членом престижного «Общества свободной эстетики», в 1907 после бурного (но ближе не известного) выступления там Андрея Белого «против богемства» Нина (вместе с Переплетчиковым и др.) вышла из «Общества)» и скоро умерла. Переплетчиков уверял Белого: «это вы убили Меркурьеву!» Е. Архиппов вспоминает Веру у гроба сестры: «Янтарные в лучах солнца глаза, как два звездных огня, уносились вослед отошедшей… Открытые широко, они были внутренне закрыты каким-то принятым на себя обетом, какой-то аскезой отречения… будто взор был обращен в два мира». «Янтарные в лучах солнца глаза, как два звездных огня, уносились вослед отошедшей. <…> Открытые широко, они были внутренне закрыты каким-то принятым на себя обетом, какой-то аскезой отречения. <…> …будто взор был обращен в два мира». Такова она и на сохранившейся фотографии приблизительно тех лет.

После 30 лет Меркурьева то ли (по словам автобиографии) перестает писать стихи, то ли (вероятнее) они до нас не дошли. Поэтому от нас скрыт важнейший поворот ее поэтического пути: знакомство с символизмом и овладение его поэтической техникой. Ее руководитель, Евг. Архипов, на 6 лет моложе, преподаватель владикавказской гимназии с 1906, пылкий критик-импрессионист, поклонник и библиограф Анненского, стал ее другом после смерти Нины и до конца жизни. Его прижизненные воспоминания о ней патетичны: «…глаза темноянтарные, затененные, спрашивающие и хотящие, чтоб не был услышан вопрос. Улыбка – ласки и тонкой благословляющей насмешки. Тяжелые волосы, слегка отклоняющие голову назад. <…> Ее речь – несколько растянутая, поющая, как в сказке. Ее походка – скользящая, но шаги мелкие и тревожные. В ее прикосновениях больше прохлады, чем тепла <…>. Желая обратить внимание, касается руки несколькими пальцами, слегка и быстро лаская ими. Желая передать касание в большей мере, касается обратной стороной ладони. <…> Ее рассказы причудливы: о белой парче и черном солнце, о рыцаре Блоке, о призывающих в Москве колоколах, о рыцаре Дориане, <…> о жемчугах и воздушных мостах Чурляниса, <…> о далеких русских дебрях, о тайных и сказочных птицах, о Финисте, о Китеже, скрытом в лесах».

Ученицей она была строптивой, спорщицей, острой на язык. Архиппова она дразнила, не признавая его любимого Анненского, а восхищаясь незаметной Н. Бромлей (сборник «Пафос», 1911, подражания Елене Гуро) и Игорем Северяниным. «Связанна с великими и сильными <…>, она всегда искала преклониться перед малыми», – замечает Архиппов. Но выучка пошла впрок: потом, в 1918, она за неделю напишет цикл вариаций на тему «Оттепель ночью»: «Романтика 30-40-х гг, – По Вяч. Иванову. – По А. Ахматовой – По А. Блоку. – По М. Кузмину. – По В. Брюсову. – По Игорю Северянину. – По Вере Меркурьевой» – не пародии, а очень тонкие (и очень трудные) стилизации. Почтительная современница стольких великих поэтов, она сумела выработать собственный стиль, не подражающий никому <…>. В 1914, после еще одной поездки в Москву, она заводит новую записную книжку с эпиграфом из Ахматовой: «В этой жизни я немного видела, / Только пела и ждала». Одно из первых стихотворений в ней – «о призывающих в Москве колоколах» – «Купола» (за год до цветаевских «Стихов о Москве»). <…>

16 ноября 1916 умерла мать Меркурьевых, Мелания Васильевна. Последними ее словами были: «Устала я». Через несколько месяцев Меркурьева найдет для этого слова в стихах «Маме». <…> Это о ней будет она думать над стихотворением «Поминальная суббота». <…>

Смерть матери стала переломом в жизни дочери. Она бросает опустелый Владикавказ и впервые уезжает в отдельную, самостоятельную жизнь: в Москву, навстречу поэзии и, может быть, любви: тому человеку, которого она будет называть и «друг», и «чужой».

Ей сорок лет. Стихотворение «Маме» написано почти накануне отъезда. Автобиография: «В 1916 году смерть матери, ликвидация всего и отъезд в Москву “навсегда”, в первых числах марта 1917 года. Одинокое лето в Москве, жара, болезнь – всё сразу. Всё оборвалось и одни стихи. <…>….огненный взрыв революции вне и внутри <…>». В Москве она живет у Гени Рабинович, осенью после болезни поступает на службу в Московский губернский книжный склад. Осенью же отваживается на решительный шаг: передает через кого-то «тетрадь стихов того лета» человеку, в котором ищет не только учителя слова, но и учителя жизни, – Вячеславу Иванову. Что было в этой тетради? («Мой город», «Лавки», «Кривыми улиц непролазных…», «Был вечер утру солнца равен…»).

Вячеслав Иванов жил на Зубовском бульваре («Зубовская пустынь» – видели мы у Меркурьевой) с молодой женой (его падчерицей) Верой Константиновной и двумя детьми. Здесь уже не было атмосферы той петербургской его квартиры-«башни» десятилетней давности, которая была точкой кипения русского символизма. Но авторитет хозяина был высок, титул «Вячеслав Великолепный» (заглавие едкой статьи Л. Шестова) сросся с его именем без всякой иронии, «излученье тайных сил» (слова Блока) по-прежнему исходило от него, начинающие поэты появлялись у него приливами и отливами – от Пастернака и Цветаевой, явившихся в литературе еще до войны, до таких мальчиков, как Александр Кочетков и Иван Кашкин. Стихи Меркурьевой ему понравились. 22 октября она пришла к нему впервые. Для нее, столько лет убеждавшей себя в собственном ничтожестве, это признание было событием почти непереносимым. «22.Х.1917» – озаглавлено двухчастное ее стихотворение <…> Через два месяца о том же самом написано другое стихотворение: («Пришла к нему неловкою и робкой…»). Мы почти можем подслушать разговор Меркурьевой с Вячеславом Ивановым и представить себе его завораживающие реплики. В архиве Иванова сохранилось письмо Меркурьевой с его пометами на полях 19 декабря 1917. «…имеют ли мои стихотворения, кроме условно эстетической, какую-либо ценность общего характера – по содержанию? есть ли в них что-нибудь, кроме размышлений одного бессмертного английского школьника на тему: “мир велик, а я мал”?» Помета: «Однако с прибавлением: “но я – мир”». – «Не верю я себе, и правильно: знаю же я себя». Помета: «Верить нужно не себе, а тому, что знаешь в себе». – «Очень способна всё бросить опять, и свет замерцавший – поэзию, “и уйти поруганной и нищей и рабой последнего раба”. И отчего это Волошин не посмел или не захотел сказать: “в Сатане юродивая, ‘Русь’”?» Помета: «От Аримана ближе к Христу, чем от Люцифера: это – русское чувство».

На Иванова новая гостья произвела неожиданно сильное впечатление. Меркурьева становится постоянной посетительницей его дома зимой 1917/18, в октябре – ноябре 1918 месяц живет у него и Веры Константиновны, пишет полугрустные-полушутливые стихи Александре Чеботаревской, подруге дома, и М. М. Замятниной, его домоправительнице. Он надписывает ей книги: «“Психея, пой!” Дорогой В. А. М. с требованием песен. <…> Рождественские дни. 1917 г.», «Вере Александровне Меркурьевой с радостным чувством совершенной уверенности в ее большом поэтическом даровании. <…> 25/111. 1918 г.», «Дорогой Вере Александровне Меркурьевой, – “… любимой Аполлоном, живущей в плену, в чужой земле и чьим не верят снов и песен звонам,… которая возьмет свой первый приз”. <…> 17/30 сент. 1918 г.» (цитата – из стихов Меркурьевой «Рождение кометы»), «Моей дорогой подруге Вере Александровне Меркурьевой, поэтессе, которою горжусь, – собеседнице, постоянно остерегающейся быть обманутой, но сознательно мною не обманываемой, – памятуя завет: “Любите ненавидящих вас” <…>. 1 мая 1920 г.». В копии, сделанной Е. Архиповым, «Вере Меркурьевой» посвящено стихотворение Иванова «Неотлучная» («Ты с нами, незримая, тут…»), написанное в августе 1919 и при жизни не печатавшееся; «незримая» – это покойная жена и вдохновительница Иванова Л. Д. Зиновьева-Аннибал (мать Веры Константиновны), чье присутствие он чувствовал и после ее смерти; здесь о ней говорится: «Ты нас, путеводная, водишь / По дебрям, где дремлет печаль, / И кров нам пещерный находишь, / И порознь разбредшихся вдаль / Влеченьем таинственным сводишь…» («Это я очень люблю», – надписала Меркурьева на копии Архиппова в 1932).

Освятить общее «влеченье таинственное» к высшему миру именем покойной Зиновьевой означало для Иванова высшую степень признания.

Для Меркурьевой признание Иванова стало толчком к истинному пароксизму творчества. Зимой и весной 1917/18 она пишет стихи непрерывно, почти ежедневно. Среди них две Центральные большие вещи (не считая многих мелких) посвящены Иванову. Первая – цикл: «Вячеславу Иванову – о нем»; оглавление: «Аспект мифический – Аспект космический – Аспект комический – Аспект лирический – Аспект люциферический» и в последнем: «Введение в круг – Бред 1-й – Соблазн II-й – Сон III-й – Такт смежный – Контакт последний – Видение вокруг». Вторая вещь – «Мечтание о Вячеславе Созвездном», чередование рифмованной ямбической прозы и коротких стихотворений; оглавление: «Миф о нем – Легенда о нем – Ложь о нем – Правда о нем – Сон о нем» и еще сопроводительное, контрастно-полушутливое стихотворение. Дата под ним 4 марта 1918. На следующий день Иванов ответил на ее «аспекты» стихотворением <…>:


 
Мирьядами зеркал мой образ отражая,
Венчая и дробя, лелея, искажая,
Колыша в отсветах и в омутах глуша,
Ты хочешь знать, кто я, зыбучая душа?
 
 
Гадая по звездам, как пастырь древних былей,
Я пажитей искал, и длинный ряд Вефилей
Оставил по степи. Близ каждого – родник,
И шел есть пальмовый, и нищий мой двойник.
 
 
Необозримые стада за мной влачились;
Но обветшал шатер, богатства расточились,
И Вера; ясная, как в утро бытия,
Вот все, что я сберег и приумножил я.
 
 
Она зажглась в любви, как почка, зорькой нежной.
Раскрылась Розою, и – спутник неизбежный
Святой заложницы в изгнаньи сирых мест,
Окреп, ее неся Смиренья строгий Крест.
 
 
И безболезненно на друге крепкоствольном
Цветет блаженная. С приветом безглагольным
На Розу ветерок порою набежит
И запахом садов кочевья освежит.
 

5 марта 1918


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю