Текст книги "Черная книга"

Автор книги: Вениамин Каверин

Соавторы: Василий Гроссман,Рувим Фраерман,Илья Эренбург,Виктор Шкловский,Всеволод Иванов,Павел Антокольский,Вера Инбер,Лидия Сейфуллина,Овадий Савич,Владимир Лидин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 48 страниц)

2. В местечке Ярышево.
Сообщение О. Яхота [10]10
  Яхот Иеошуа (Овший), доктор философских наук, ныне профессор Еврейского университета в Иерусалиме.


[Закрыть]и М. Брехмана. Подготовил к печати Илья Эренбург.

Ярышево – небольшое местечко. Здесь был еврейский колхоз. Были ремесленные артели. Была десятилетка. Жили тихо и счастливо.

15 июля 1941 года в Ярышево ворвались немцы и румыны. В первый день они расстреляли 25 человек.

Но самое страшное началось потом. Когда вели евреев на работу, приказывали ложиться, вставать и снова ложиться. Кто не сразу ложился – убивали на месте. Шесть месяцев спустя евреев загнали в гетто. Холод, голод, слезы. 21 августа 1942 года в Ярышево приехал карательный отряд. Собрали евреев, сказали: ”Соберите все ценное – вас отправят на работу”. Повели по Жуковской дороге, будто к поезду. Есть там разветвление – налево дорога на кладбище. Скомандовали: ”Налево!” Тогда учительница математики Гита Яковлевна Телейснин обратилась к обреченным с речью: ”Есть наши братья на фронте. Они вернутся. Есть советская власть. Она бессмертна. Есть Сталин. Он этого не забудет”.

Ее убили вместе с шестилетним сыном Левой. Потом убили и других, свыше 500 человек. Восемь человек чудом спаслись. Никогда они не забудут последних слов Гиты Яковлевны.

3. В селе Цыбулево.
Подготовил к печати Илья Эренбург.

В Цыбулеве, Винницкой области, проживало около 300 еврейских семей. Зима 1941/42 г. была суровой. Немцы гнали раздетых женщин и босых стариков на работу. Однажды они отобрали около ста детей, увели их в поле. Через некоторое время полицейские вернулись, объявили матерям: ”Пойдите, подберите ваших щенят...” Матери с криком бросились в поле. В яру они увидели трупы детей.

Весной 1942 года всех евреев убили. Их вывозили за село, раздевали, расстреливали. Детей сажали в клетки, везли на телегах. Малышей зарывали живыми.

Тамара Аркадьевна Розанова спрятала в погребе еврея. Немцы подожгли ее дом. Розанова спаслась случайно.

Надя Розанова рассказывает: ”Дусю Калитовскую везли на казнь с ребенком. Муж Дуси – офицер, он на фронте, ребенку было восемь месяцев. Дуся бросила сына через головы немцев прохожим и крикнула: ”Дорогие, сына спасите! Пусть хоть он живет!”

Ребенок упал на дорогу. Подошел немец, поднял младенца за ножку и ударил его головой о борт автомашины...”

Студентке Люсе Сапожниковой было 19 лет. Когда Люсю раздели перед расстрелом, даже немцы смутились – так она была красива. А она закричала: ”Стреляйте, палачи! Но знайте, что Сталин придет...” С этими словами она погибла.

4. В местечке Ялтушково.
Сообщение Героя Советского Союза младшего лейтенанта Кравцова. Подготовил к печати Илья Эренбург.

Я расспрашивал соседей, уцелевших чудом, и узнал всю правду. Их долго мучили. Гетто устроили возле базара, отгородили высокой стеной из колючей проволоки. Люди там голодали.

20 августа 1942 года всех погнали на станцию. Идти пришлось четыре километра, гнали прикладами детей и дряхлых стариков, приказали всем раздеться...

Я видел клочья одежды и белья.

Немцы экономили пули, клали людей в четыре ряда, а потом стреляли, засыпали живых. Маленьких детей перед тем как бросить в яму, разрывали на куски. Так они убили и мою крохотную Нюсеньку. Других детей, и среди них мою девочку, столкнули в яму и засыпали землей.

Два месяца спустя мою жену. Маню, в числе других увезли в село Якушинцы. В Якушинцах был концлагерь. Там над ними издевались, а потом всех убили.

Две могилы рядом. В них полторы тысячи человек. Взрослые, старики, дети.

Мне осталось одно: месть.

5. На родине (Браилов).
Автор – капитан Ефим Гехтман.

Лет семь назад в теплый весенний день я выехал к родителям. Был я в служебной командировке в городе Кировограде, завершил все свои дела, и, когда уже собрался возвращаться в Москву, мне пришла в голову мысль заехать на несколько часов повидаться с родными, посмотреть родные места.

На следующий день я уже обедал дома. Неожиданный мой приезд очень обрадовал стариков. Вся родня, соседи и знакомые пришли навестить меня. Мать хлопотливо бегала по дому, долго возилась на кухне, готовя для меня кисло-сладкое мясо, – она говорила, что в детстве я очень любил это блюдо. По правде сказать, я успел это забыть.

Меня допытывали, как я живу, что слышно на белом свете вообще и в Москве в частности, видел ли я кого-нибудь из земляков. Во время беседы пришел почтальон, принес два письма – одно было от меня самого – я писал, что нахожусь на Украине в командировке и еще не знаю, успею ли заехать, другое письмо – из Америки. На большом конверте было напечатано наименование отправителя: ”Комитет Браиловского землячества в Соединенных Штатах Америки”.

В пространном письме, подписанном президентом и генеральным секретарем комитета, сообщалось, что на расширенном заседании были заслушаны письма и отчеты с родины, что решено приветствовать земляков, поздравить их с наступающей пасхой и послать в Браилов из фонда комитета одну тысячу долларов – двести долларов выдать раввину Давиду Либерману, на сто долларов купить подарок одной девушке к ее свадьбе. Остальные деньги мой отец уполномочивался распределить к пасхе между сиротами и беднейшими людьми, с тем, чтобы каждый мог как следует отпраздновать пасху.

Признаюсь, нам показалось немного забавным это письмо. Я подумал: авторы его уехали сорок лет тому назад из Браилова, живут и преуспевают в далекой Америке, озабочены своими делами, и, однако, у них хватает времени съезжаться из различных городов на ежегодные конференции, помнить о продырявленной крыше на бане, держать на учете девушек-невест и в шумном Нью-Йорке проявлять такой наивный интерес ко всем деталям жизни и быта маленького местечка. Но я ловил себя на мысли, что я сам мчался сюда за несколько сот километров, ехал тремя поездами, и все для того, чтобы побыть несколько часов в родных краях...

Во время войны я не раз вспоминал письмо из Америки. Почти три года я не получал писем из Браилова и не мог туда съездить; в родном городе были немцы. Но часто-часто думал я о маленьком местечке Винницкой области, где провел детские годы, думал об отце, матери, сестре, которые остались там. На каком бы фронте за время войны я ни был – в лесах Северо-Запада, на Сталинградских улицах, в Донецких степях, в освобождении каких городов ни участвовал, – мыслями я бывал на родине. Я думал о том дне, когда вернусь домой, широко распахну знакомые двери и скажу:

– Есть там живые? Выходите встречать...

* * *

...23 марта 1944 года в предвечерний час я увидел издали Браилов. Мне было очень тяжело ходить – сказывались недавние ранения, – правая нога опухла, и я еле вытаскивал ее из липкого чернозема. И вот, наконец, дорожный столб с табличкой и на нем только одно единственное слово: ”Браилов” – дорогое сочетание букв, с которым связано столько воспоминаний.

Триста километров пришлось мне одолеть, пока я добрался сюда с другого участка фронта. Моя автомашина застряла в грязи, и последние десятки километров я пробирался пешком. Я знал, что по реке Буг шла граница между германским генерал-губернаторством и румынским губернаторством Транснистрия [11]11
  Губернаторство Транснистрия (Заднестровье) было создано в период Второй мировой войны румынским правительством Антонеску на территории Украины между Бугом и Днестром.


[Закрыть]. что в Транснистрии сохранилось несколько гетто. Но у Винницы эта граница шла где-то западнее Буга. Где же находился Браилов – в германском губернаторстве или Транснистрии? Мне до сих пор никто не мог на это ответить. Осталось пройти всего несколько сот метров до местечка, – там я узнаю все достоверно.

Но уже через несколько минут на другом придорожном столбе мне бросилась в глаза табличка. По-немецки и по-украински было написано:

”Город без жидов”.

Все сразу стало ясно. Торопиться уже было некуда.

Я окликнул шустрого паренька, выглянувшего из хаты, велел ему взять топор и срубить столб с этой надписью.

– Разве можно это сделать, дядя?

– Не только можно, но обязательно нужно срубить, – сказал я, – помимо всего, надпись не соответствует действительности. Видишь, я пришел в Браилов, значит, уже один еврей там будет.

Не раз входил я в только что освобожденный город. Мне хорошо знакомо чувство радостного волнения, когда вступаешь в город, отбитый у врага и возвращенный Родине. Но никогда, казалось, нервы мне так не изменяли, как в этот раз. Здесь я знал историю чуть не каждого дома, мне были знакомы все их обитатели. Вот дом Якова Владимира, не раз я бывал в этом доме, готовился здесь к зачетам, веселился. Сейчас дом безлюден и мрачен. Вот в этом доме жил Айзик Кулик, мой школьный друг, впоследствии ленинградский инженер-железнодорожник. Заглядываю в окно – на полу валяются полусгнившие обломки мебели – видно, давно здесь не бывали люди. В следующем доме жил часовщик Шахно Шапиро – ни живой души. По ту сторону улицы проживал портной Шнейко Прилуцкий – картина та же...

Вместе с Красной Армией я прошел путь от Волги до Карпат, на моих глазах разрушен был Сталинград, я видел развалины Ржева и Великих Лук, пепелища Полтавы и Кременчуга. Меня трудно теперь удивить видом руин. Но то, что я встретил в родном местечке, меня потрясло. От Миргорода до Днепра, на протяжении ста километров немцы сожгли все села. Летом 1943 года там нельзя было встретить ни одной уцелевшей хаты; гитлеровцы создавали ”зону пустыни”. Но между обломками сгоревших украинских хат, откуда-то из-под земли неизменно пробивался мирный дымок. В опустевшем солдатском блиндаже люди устраивали себе очаг, бегали детишки, у глиняной печки готовился обед. И верилось – здесь будет жизнь. Пусть сгорели все хаты, пусть разбиты в щепки пчелиные ульи и колхозные амбары. Но там остались люди. И это – лучшая гарантия, что жизнь возвратится.

А здесь я хожу по местечку, совершенно уцелевшему, во многих домах сохранились даже все стекла в окнах, но не встречаю ни одного живого человека. Мои шаги одиноко раздаются в этой пустыне. Надо было знать нравы городов и местечек нашего юга: главная улица здесь всегда являлась и местом встреч, и аллеей для гулянья. А теперь – я на ней единственный прохожий. Только одичавшие кошки изредка перебегают пустую улицу.

Иду дальше, и мне страшно повернуть голову направо: там должен стоять дом, в котором я родился, где жили самые близкие для меня люди. Вот и дом – внешне он почти цел. Я подхожу к окнам и рассматриваю стены, сохранившие следы крови, свалившийся пух из подушек на полу, и мне не о чем уже расспрашивать. Да и кого спросить? По соседству жил Иосиф Суконник, дальше работал шапочник Груцкин, вот квартиры Лернера, Гольдмана, Лумера, Харнака – нигде никаких следов жизни.

Полчаса я ходил по некогда шумному местечку в полном одиночестве. Стало темнеть, и я ушел ночевать в соседнее село. Крестьянка, которая приютила меня, рассказала вкратце историю гибели Браилова. Я расспрашивал о судьбах знакомых семейств, называя фамилии, имена.

– А откуда вы их всех знаете? Вы что, раньше приезжали в Браилов? – спросила она меня.

– Да, приезжал, и не раз приезжал. Вот был у вас фельдшер Гехтман. Не знали такого?

– Как же было не знать его? Кто же его не знал?

– Где он сейчас?

– Убит.

– А про жену его не слыхали?

– Зарезали...

– Ну, а дочка у фельдшера была, студентка?

– Там, где все...

...Больше я уже не мог спрашивать. Крестьянка долго всматривалась в меня, потом тихо сказала:

– Вы, конечно, извините меня, но скажите – вы не фельдшера нашего сын?

– Да, моя фамилия Гехтман.

– Как вы на отца своего покойного похожи!

Не знаю, каким образом, но о моем приезде узнало вскоре все село. В хату, где я остановился, пришло много людей. Многих я знал, многие помнили меня. Всю ночь напролет мы говорили о войне, о людях на войне, о нашей грядущей победе.

Утром я еще раз пошел в местечко. Вдруг меня кто-то окликнул по-еврейски:

– Товарищ Гехтман.

Ко мне бежало пять человек – трое мужчин, одна женщина, еще девочка-подросток. Они бросились наперебой обнимать, целовать, и вдруг все навзрыд расплакались, тесно прижимаясь ко мне. Для них я был не только офицер Красной Армии, но родной и близкий человек. Наши родители зарыты в одной общей страшной яме.

Портного Абрама Цигельмана я узнал сразу: с его старшей дочерью Соней я учился в одном классе начальной школы и потом бывал частым гостем в их доме. Второго мужчину я никак не мог вспомнить. Он это понял, горько покачал головой и спросил меня:

– Не узнаете меня, Гехтман? Да, трудно узнать. Фамилия моя Бас, Моисей. Бас, парикмахер. Сколько раз вы брились у меня!

Я никогда не думал, что за три года человек может так измениться. Стоял он с согнутой спиной, с потупленным взором. Передо мной был человек, потерявший опору в жизни, уверенность в своих силах, в своем праве существовать на земле.

– Вы смотрите на мои лохмотья? Да, когда-то я считался щеголем, а за последние полтора года я не сменил ни разу белья.

Это были чуть ли не единственные жители Браилова, оставшиеся в живых. Мы перебрали по пальцам все местечко и установили, что удалось спастись только немногим.

...Мой отец на протяжении нескольких лет описывал ”Браиловскому комитету в США” все дела и события, происходившие в Браилове. Моего отца немцы расстреляли. Он уже никогда ничего не напишет, и я, его сын, взял на себя добровольный труд описать, как погибло местечко Браилов. Я здесь ничего не выдумал и не добавил, – рассказываю так, как мне об этом поведали очевидцы.

* * *

Немцы вступили в Браилов 17 июля 1941 года. Случилось так, что значительная часть населения Браилова не эвакуировалась и осталась на месте. Я часто задавал себе вопрос: почему многие не тронулись с места, не ушли подальше от коричневой чумы? Почему мои родные не выехали на восток? Очевидно, сказалось много причин, – в частности, моя мать была серьезно больна, а отец и сестра не хотели оставить ее одну, больную, беззащитную, и решили разделить ее судьбу.

В день вступления немцев в Браилов погибло около 15 человек – Иосиф Суконник, Илья Пальтин, Исаак Копзон и другие. Проходящие немецкие солдаты проверяли пригодность своего оружия на людях и, походя, между прочим, извели пятнадцать жизней. Местечко насторожилось, все сразу поняли, что над ними нависла грозовая туча.

Вскоре приехал немецкий комендант, появилась полиция и в Браилове был установлен ”новый порядок”. В условиях еврейского местечка ”новый порядок” выглядел примерно так: все евреи должны были носить на спине и на груди по большой шестиугольной звезде (”Щит Давида”). Никто не имел права выходить за пределы местечка, общаться с украинским населением соседних сел. Хотя испокон веков в самом центре Браилова существовал базар, ни один еврей не мог появляться на нем под страхом получить немецкую пулю.

Только на десять минут в сутки по свистку полицейского евреи могли выбежать на базар. Немецкому коменданту Крафту очень нравилось зрелище: бег евреев на базар, и он почти неизменно присутствовал при этом. На третьей или четвертой минуте полицейский давал свисток отбоя, и все, побросав свои покупки, спешно убегали с базара. Затем объявлялось, что сигнал был ошибочный, и все повторялось сызнова. Комендант Крафт забавлялся.

Ежедневно свыше тысячи жителей Браилова выходили по нарядам коменданта на тяжелую работу. Но не было дня, чтобы все возвращались домой – то проезжавшие немецкие солдаты начинали ”охотиться”, то полицейские приканчивали уставших и замученных людей. Раз в месяц население Браилова получало ”заказ” от ортскомендатуры с предупреждением, что если предметы, перечисленные в ”заказе”, не будут доставлены в комендатуру к указанному сроку, то все будут расстреляны.

Я видел один из этих ”заказов” – ноябрьский. В длинном списке значилось... 10 золотых дамских часов... 12 золотых браслетов... концертный рояль для офицерского клуба... 2 автомашины... 3 тонны бензина.

Ноябрьские и последовавшие за ними декабрьские ”заказы” были выполнены. До сих пор не понимаю, каким образом община, зажатая запретами выхода за пределы местечка, могла во время войны достать автомашины и бензин. Председателя общины Иосифа Кулика и его помощников уже нет в живых, и спросить об этом некого. Хана Кулик – девушка-студентка, единственная уцелевшая из этой семьи, рассказывает, что отец никому не говорил, как ему удавалось добывать вещи для выполнения немецких ”заказов”.

– Не расспрашивай, Хана, – сказал он ей однажды. – Достаточно будет, если я один сойду с ума. Зачем еще тебе голову ломать?

В морозную февральскую ночь Браилов был оцеплен полицейскими и гестаповцами, и перед рассветом началась резня. Это была, по выражению одного полицейского, которого я допрашивал, ”первая акция”. Каждый полицейский получил указание обойти две-три еврейские квартиры, выгнать всех на площадь к месту сбора, и если кто не сможет или не захочет пойти, – прикончить его на месте. Но делать это бесшумно: при помощи штыков, прикладов и кинжалов.

В 6 часов утра мой отец был разбужен ударами прикладов в дверь. Он спал одетым в эту ночь и быстро открыл дверь. В комнату ввалились двое полицейских.

– Быстро на площадь! Все!

– Моя жена больна, она не сможет подняться.

– Это уже нам знать, что делать со здоровыми и что с больными.

Действуя прикладами, они выгнали отца на улицу. Сестра Роза начала быстро одеваться. В это время она увидела, что один из полицейских замахнулся кинжалом над матерью. Она бросилась на выручку, но ее ударили прикладом по голове, и, босую, в одном легком платье, выгнали на сорокаградусный мороз. Отец приподнял Розу, помог ей дойти к месту сбора – на торговую площадь, напротив костела.

Сюда стягивались жители Браилова. Но не все. Многих, как и мою мать, прикончили дома. Семью бакалейщика полицейский выстроил у дома и на пари расстрелял ее всего одной очередью из автомата.

После полуторачасовой проверки списков полицейские объявили, что 300 человек, главным образом, портные, сапожники, шубники и их семьи, остаются для обслуживания германской армии, – остальные будут расстреляны. Под сильным конвоем процессия тронулась в путь. Вышло так, что впереди колонны шел мой отец с сестрой, за ними Оскар Шмарьян, шестнадцатилетний парень, наш родственник из Киева, который приехал на каникулы в Браилов. У аптеки колонну остановили: начальник полиции вспомнил, что они забыли Иосифа Шварца, проживавшего вне местечка, недалеко от православного кладбища. Послали за ним полицейского. Через несколько минут пришел Шварц с женой, и они оказались во главе печальной процессии.

Все шли молча, сосредоточенно, последним взглядом прощаясь с родными местами, с жизнью. И вдруг над колонной раздалась песня. Звонкий девичий голос запел о стране родной, о ее широких просторах, о ее лесах, морях и реках, о том, как в ней вольно дышится человеку. То запела моя сестра Роза. Через несколько минут песня захлебнулась...

Я переспросил нескольких очевидцев и несколько раз перепроверял этот факт со всей тщательностью и придирчивостью. Все было именно так, как здесь написано. Сестра моя никогда не считалась певуньей. Она пробыла в это страшное утро около двух часов на сильном морозе босая и почти раздетая, ноги ее к этому времени были уже отморожены. Почему вдруг она запела? Откуда у нее взялись силы для этого последнего подвига?

Полицейский приказал замолчать, но песня не умолкла. Раздались два выстрела, и все затихло. Навсегда. Отец поднял тело единственной дочери и полтора километра своего последнего пути пронес на руках драгоценную и святую для него ношу к месту своей казни...

Когда колонна прибыла к вырытой яме, первой группе приказали раздеться догола, сложить одежду в общую кучу и лечь на дно ямы. Мой отец бережно положил тело сестры в яму и стал раздеваться. Со стороны села подъехало около десятка крестьянских саней для транспортировки одежды расстрелянных в склады полиции. В это время у ямы произошла небольшая заминка – молодая девушка Лиза Перкель наотрез отказалась раздеваться, требуя, чтобы ее расстреляли в одежде. Ее били прикладами, кололи штыками, но ничего не смогли с ней сделать. Она вцепилась в горло одному гестаповцу, и когда тот пытался оттолкнуть ее от себя, девушка зубами вгрызлась в его руку. Гестаповец завопил истошным голосом, к нему бросились на выручку другие палачи. Их было много – все были вооружены до зубов, но она не сдавалась, не уступала врагу.

Каратели повалили Лизу Перкель на землю, пытаясь содрать с нее платье, но она не унималась. Ей удалось освободить на мгновение ногу, и она изо всех сил ударила в лицо одного гестаповца. Комендант Крафт решил сам навести ”порядок”, он подошел поближе, отдавая на ходу распоряжения. Девушка поднялась на ноги, изо рта у нее лилась кровь, платье было изодрано в клочья. Спокойно встретила она взгляд подошедшего коменданта и плюнула ему в лицо.

– Огонь! – крикнул комендант.

Раздался залп. Лиза Перкель погибла стоя, встретив смерть в борьбе. Что могла сделать юная безоружная девушка с толпой палачей? Но немцам не удалось сломить ее волю. Последнее свое желание она осуществила – немцы не смогли заставить ее повиноваться. Убить ее они могли – у них было оружие, – но сокрушить ее волю, достоинство и честь было немцам не под силу.

Мой отец решил воспользоваться тем, что внимание коменданта, гестаповцев и полицейских было отвлечено ”инцидентом” и, увидев знакомую колхозницу, которую он когда-то лечил, шепнул ей: ”Гарпина, спрячьте мальчика”, – и толкнул Оскара Шмарьяна в кучу одежды. Крестьянка быстро накинула на него чье-то пальто и вместе с одеждой положила его в сани. Так мальчик пролежал минут пятнадцать, затем обоз тронулся в путь. Крестьянка прятала Шмарьяна несколько дней, приодела его, и тот скоро примкнул к партизанскому отряду. Он жив и сейчас. От него я узнал, как погибла моя семья, – Оскар Шмарьян видел отца моего в последнюю минуту... Последнее, что мог сделать отец, он сделал. Он сохранил для нашего народа еще одного мстителя, молодого, непримиримого и беспощадного.

Когда уже было казнено около 200 человек, подошла очередь председателя общины Иосифа Кулика. Полицейские и гестаповцы о чем-то между собой советовались и затем начальник полиции сказал:

”Кулик, можете с семьей отправляться в местечко, будете по-прежнему председателем общины”.

Жена Кулика взяла свой платок из горы одежды и дрожащими руками начала поспешно закутываться. Ей показалось, что каким-то чудом у самой могилы неожиданно пришло спасение.

– Бася, брось платок, – сказал ей муж тихо и вместе с тем строго. Обращаясь к полицейскому, он ответил: когда вы расстреливаете две тысячи моих земляков, мне, председателю общины, нечего делать на этом свете.

– Так вы не хотите спасти свою жизнь?

– Я народом избран председателем общины и останусь там, где будет большинство.

– Последний раз, Кулик, вас спрашивают: пойдете вы в местечко или нет?

– Только в том случае, если вы оставите евреев в живых.

... Иосифа Кулика, последнего председателя еврейской общины Браилова, отца четырех сыновей-инженеров, ныне воинов Красной Армии, расстреляли вместе с женой.

К месту казни подошел с семьей портной Яков Владимир. Полицейские порылись в списке и долго говорили между собой.

– Владимир, вам же было сказано остаться в местечке. У нас нет других дамских портных.

– Я останусь, если оставите со мной всю мою семью.

– Мы вам их оставляем.

– А моя дочь Соня? А внуки?

– Нет, это уже не ваша семья. У нее есть муж в Ленинграде.

– Это моя родная дочь, плоть от моей плоти, и без нее не останусь.

Пять минут шло препирательство Якова Владимира с полицейским. Им нужен был этот высококвалифицированный портной – одежды было уже награблено много, полицейские хотели перешить ее для своих жен и шлюх. Но жажда крови была сильнее даже ненасытной тяги к наживе. Яков Владимир был расстрелян вместе с женой, детьми и внуками.

”Акция” приближалась к концу. И вдруг к месту казни прибежал восьмидесятилетний старик Хаим-Арн со свитком Торы в руках. Вышло так, что утром полицейские не нашли его дома, и он просидел до полудня в погребе. После этого он вышел на улицу – она была безлюдна.

– Где все люди? – спросил он прошедшего мимо сына врача Яницкого.

– Как где? Их сейчас расстреливают за мельницей.

– Так я один остался! Нет, один я не останусь.

И схватив свиток Торы, он побежал. Единственное, о чем он просил полицейского – позволить ему лечь в яму вместе с Торой. Так его и расстреляли в обнимку с Торой, старого местечкового балагулу Хаима-Арна.

Всего в этот день было расстреляно свыше двух тысяч человек. Произошло это в четверг, 12 февраля 1942 года, на 26-й день месяца Шват (5702 год по еврейскому летоисчислению).

Яму не засыпали. Ждали возвращения конвоя из соседнего местечка Межуров с тамошними евреями. У ямы осталось дежурить двое полицейских. На следующее утро из ямы выползла окровавленная женщина. 20 часов лежала она под трупами, но, несмотря на то, что была сильно ранена, нашла в себе силы выбраться и отползти. Это была невестка Чесельницкого, женщина-врач, приехавшая за день до войны из Киева в Браилов погостить. Она умоляла полицейских дать ей возможность добраться до местечка, но те ее бросили в могилу и затем расстреляли.

...Трое суток, по утверждению местных жителей, ямы колыхались, оттуда неслись стоны и хрипы...

Кроме трехсот человек, оставленных в Браилове гестаповцами, из погребов и тайников к вечеру вышли еще человек двести. Для них было отведено гетто. Только в голове немцев могли родиться ”законы”, которые были утверждены для этого гетто: мертвых из гетто не выносить, а глубоко зарыв в землю, заровнять место. В случае рождения ребенка, расстреливается вся семья. Если в доме будет найдено хоть несколько граммов масла, мяса, хоть одно куриное яйцо – семья подлежит расстрелу.

Через полтора месяца состоялась вторая ”акция”. На этот раз из пятнадцати портных было оставлено пять, из восемнадцати сапожников – шесть и т. д. Кто мог – бежал из Браилова. Река Ров, протекающая через местечко, служила границей с Транснистрией, и через нее перебралось около трехсот человек. Большинство из них нашло убежище в Жмеринском гетто. В апреле были расстреляны последние евреи Браилова. Через месяц румынская жандармерия Жмеринки выдала германской полиции 270 браиловчан, их погнали строем в Браилов и там расстреляли у этой же гранитной кручи.

...В июне 1942 года у въезда в Браилов немцы повесили плакат: ”Город без жидов”.

* * *

Мне пора было уезжать.

У меня к вам большая просьба, – обратился ко мне портной Абрам Цигельман. – Вы дружили с моими детьми и хорошо знали всю семью, вам я могу открыть свое сердце. Знаете, мне бывает страшно жить на свете. Сейчас мне уже шестьдесят лет. Я остался на старости совсем одиноким – без семьи, без друзей, без родных. Жить не для кого. Но у меня кипит злость в душе. Неужели Браилов, откуда вышло 25 врачей, 20 инженеров, бог знает сколько юристов, художников, журналистов, командиров, неужели Браилов превратился в пустыню? Вы правильно сделали, что приказали срубить вывеску ”Город без жидов”, но вот вы уезжаете. А я не хочу, чтобы Браилов был без евреев, я останусь здесь. Пусть первое время даже один. Единственное, о чем я вас прошу: помогите вернуть мою швейную машину, я ее узнал в доме бежавшего полицейского. Можете не беспокоиться, портной Цигельман сумеет заработать себе на жизнь. А в свободные часы я буду сидеть там, на мельнице, у ямы. Там похоронено все, что у меня было, там ведь и все ваши...

Через несколько часов машина была водворена в дом Цигельмана. Когда я уезжал, в местечке был слышен порывистый стук швейной машины. Единственный портной Браилова приступил к работе...