Текст книги "Черная книга"

Автор книги: Вениамин Каверин

Соавторы: Василий Гроссман,Рувим Фраерман,Илья Эренбург,Виктор Шкловский,Всеволод Иванов,Павел Антокольский,Вера Инбер,Лидия Сейфуллина,Овадий Савич,Владимир Лидин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 48 страниц)

МЕНЯ УДОЧЕРИЛА СЕМЬЯ ЛУКИНСКИХ.
Сообщение Полины Аускер-Лукинской Подготовил к печати В. Ильенков.

20 июня 1941 года я выехала из Минска, где училась на втором курсе Медицинского института, в г. Борисов, чтобы повидаться с родителями перед отъездом на работу в пионерский лагерь. Я должна была выехать 23 июня, но отъезд не состоялся: 22 июня я услышала по радио о нападении немцев на нашу Родину.

Немцы пришли в Борисов в первых числах июля. Я не успела эвакуироваться. Напуганная рассказами о зверствах немцев, я никуда не выходила в течение двух недель. Немцы ходили по домам, интересовались национальностью населения и забирали лучшие вещи. 25 июля немцы начали создавать гетто. Еврейское население должно было покинуть свои дома и переселиться на окраину города, на участок, огражденный колючей проволокой и заранее очищенный от русского населения.

Нам было запрещено сношение с внешним миром: на всех улицах и единственных входных воротах немцы повесили вывески: ”Жидоуски равноваход заборонен”. Каждый шаг наш контролировался внешними полицейскими и полицией внутри гетто. Выход из гетто разрешался только по специальным пропускам.

В гетто все население обязано было носить на левой стороне груди и на спине нашивки ярко-желтого цвета. Если нашивка отсутствовала или была закрыта платком, полагался расстрел.

Был издан приказ для русских: ”При встрече с жидом переходить на другую сторону улицы, поклоны запрещаются, обмен вещей также”. За нарушение этого приказа русские подвергались той же участи, что и евреи.

Вот как протекал день... Все работоспособные должны были явиться на особо отведенную площадь в 6 часов утра, затем людей распределяли по партиям и под конвоем отправляли на работу. Уходя на работу, ни один еврей не знал: вернется он в гетто, или нет. Пайком для всех работающих были 150 граммов хлеба. Начался голод. От голода, адской работы и скученности начались инфекционные болезни, многие умирали, лекарств не было.

Немцы приказали населению гетто сдать все теплые вещи: шубы, валенки, джемпера, перчатки, фуфайки и т. д. Затем последовал приказ о сдаче золотых и серебряных вещей. Немцы угрожали расстрелять 500 человек – за несдачу теплых вещей и 1200 за несдачу золотых вещей. После этого приказано было сдать все шелковые вещи: рейтузы, комбинации, трикотаж. Когда все вещи были отобраны, немцы наложили контрибуцию в 300 тысяч рублей.

А затем началось массовое истребление еврейского населения. Все евреи в местечках и деревнях были уничтожены.

21 октября в 6 часов утра гетто в Борисове было окружено полицейскими. Я жила в центре гетто и слышала крики и детский плач вокруг: людей хватали, грузили в машины и увозили ”на работу”, то есть на расстрел. В 4 часа дня 20 октября забрали моего отца, мать и других родственников и тоже увезли. Я слышала, как кричала мать, просила о помощи... Но что я могла сделать? Я с двумя маленькими братьями (5 и 11 лет) скрывалась на чердаке и оттуда видела, как уводили людей на казнь. Немцы расстреливали евреев три дня. Палачи старались обставить это массовое убийство людей так, чтобы оно оставалось в тайне. Хождение по близлежащим улицам было запрещено; на кожевенном заводе, прилегающем непосредственно к гетто, на три дня была прекращена работа. Из гетто уходили машины, нагруженные людьми, а назад возвращались с вещами убитых. Убежать было невозможно – вдоль улиц стояли полицейские и открывали бешеную стрельбу, если кто-нибудь пытался скрыться.

Сидя на чердаке, я слышала пьяные голоса полицейских, которые искали в нашем доме добычу и тут же делили ее. Кричала девушка, которую они истязали за попытку к бегству. Она кричала: ”Я русская!” – но ее убили.

На третий день на чердак, где мы скрывались, ворвались полицейские. Приказав всем лежать с поднятыми вверх руками, они обыскали нас, отняли деньги и ценные вещи, присоединили к партии человек в 60 и повели на расстрел. Больных, которые не могли идти, расстреливали на месте.

Нас привели в Разуваевку, вблизи от аэродрома, в 2-3 километрах от города. Здесь было место казни: земля была свежевскопана, и видны были даже человеческие головы, не засыпанные землей. Нас заставили раздеться, обнаруженные при нас фотографии и документы были изорваны, затем нам раздали лопаты и приказали рыть ямы. Стоило на минуту остановиться, тотчас же полицейский бил прикладом в спину. Я отставала от других, так как должна была вырыть яму не только для себя, но и для моего младшего брата, и меня часто били за то, что я отставала, а немцы, стоявшие недалеко с фотоаппаратами, хохотали.

Когда ямы были готовы, нас расставили лицом к яме, и я поняла, что нас будут расстреливать в спину. Я стояла в самом конце шеренги, ближе всех к группе немцев. Среди них находился один австриец, в части которого я работала как поломойка. Я взглянула на него, и он узнал меня, махнул мне рукой, и я, не обращая внимания на полицейских, побежала к нему. Начальник полиции Ковалевский потребовал, чтобы я назвала свою фамилию, но австриец сказал, что он знает меня как русскую. Он отвел меня в сторону, усадил в машину и повез в Минск. Отъезжая, я услышала стрельбу из пулеметов, – это расстреливали ни в чем неповинных людей. За три дня было убито свыше 10 тысяч евреев.

Километрах в двадцати от Минска меня высадили из машины и сказали: ”Спасайся как можешь”. Я провела ночь под открытым небом, вздрагивая от каждого шороха. ”Куда же идти?” – думала я. Утром я направилась в Минск, где прожила два года, – там были знакомые и родственники. Минск был очень разрушен, особенно в центре. Документов у меня не было никаких, и я отправилась в Минское гетто. Здесь я рассказала о том, что произошло в Борисове. Пробыв один день, я решила двигаться дальше на восток, ближе к фронту, чтобы перебраться на нашу землю.

Всякими способами я в день годовщины Октябрьской революции, 7 ноября, добралась до незнакомого мне города Смоленска. Я стояла на мосту через Днепр, не зная, где приютиться. Был вечер. Оставалось пойти на ночлег в Смоленское гетто, находившееся в Садках. Фронт продвинулся далеко на восток, а двигаться дальше я уже не имела сил. Я решила задержаться пока в Смоленске. В городе очень строго проверяли документы, и мне пришлось искать пристанища в пригороде. Я узнала, что в Серебрянке, в 2 километрах от Смоленска, проживает одна еврейская семья Морозовых, еще не попавших в гетто, и я отправилась к ним. Но у Морозовых пробыла всего одни сутки, так как за ними следил немец-переводчик с льнозавода. Мне порекомендовали обратиться за помощью к русской семье Лукинских. Я рассказала им все о себе, и они оставили меня у себя.

Лукинские рисковали своей жизнью, предоставляя мне приют, но это их не устрашило, и они отнеслись ко мне, как к родной дочери. Нужно было достать мне документы. Лукинские познакомили меня с русскими девушками, и одна из них, Печкурова, согласилась пойти в паспортный стол и получить паспорт для меня на имя своей подруги Ольги Васильевны Храповой. Так началась моя новая жизнь под новым именем и фамилией. Получив документы, я устроилась на работу. Я очень быстро привыкла к своей новой семье, и Лукинские заменили мне расстрелянных немцами родителей.

10 ноября немцы арестовали Морозовых, Лукинские успели скрыть от ареста их детей и переправить в безопасное место. Семья Морозовых была расстреляна немцами. Весной 1942 года Смоленское гетто постигла такая же печальная участь, как и Борисовское: было расстреляно 2000 человек. Немцы пытались обнаружить евреев, скрывшихся под русскими именами, и, если находили таких, то убивали вместе с евреями и русских, которые их укрывали у себя. Мои новые родители Лукинские очень волновались за мою судьбу. То там, то здесь гестапо выхватывало людей и уничтожало.

Я часто падала духом, но второй отец мой – Лукинский Е. П. поддерживал во мне бодрое настроение и веру в то, что придет Красная Армия и спасет нас от фашистской каторги. Мы читали советские листовки, сброшенные самолетами, узнавали, что Красная Армия неудержимо движется на запад. Мы жили надеждой на скорое избавление. Немцы угоняли всю молодежь на рытье окопов или в Германию. Я боялась каждого полицейского, проходившего мимо дома, но, к счастью, очередь не дошла до меня, и нас освободила могучая Красная Армия. Однако самые последние дни немецкой оккупации были особенно тяжкими. Я только что вышла из больницы и сейчас же ушла в лес, так как немцы выгоняли жителей из домов и жгли их.

Нас было немало в лесу, и мы говорили шепотом, чтобы немцы не обнаружили нас. 24 сентября над нашими головами полетели снаряды советской артиллерии, и мы аплодировали им. 25 сентября 1943 года мы увидели в лесу первого разведчика-красноармейца, и я расцеловала его со слезами радости на глазах.

Лукинская Ольга Евгеньевна Аускер Полина Марковна

РУССКИЕ УЧИТЕЛЬНИЦЫ ТОЛЬНЕВА, ТЕРЕХОВА, ТИМОФЕЕВА.
Сообщение Анны Ефимовны Ходос. Подготовил к печати Илья Эренбург.

Окончив Смоленское педагогическое училище, я три года работала в Касплянском районе Смоленской области, сначала в еньковской школе, а потом в касплянской. Все свои знания и силы я отдавала детям, и я пользовалась их любовью и уважением родителей.

Когда немцы заняли Смоленскую область, я находилась в с. Касиле, так как не успела эвакуироваться. Когда немцы начали регистрацию еврейского населения, я должна была скрываться. Мне помогали в этом знакомые учительницы и ученики, особенно Тольнева Екатерина Абрамовна и Терехова Анна Евсеевна. В течение четырех месяцев я скиталась с места на место – где день, где ночь. Наконец меня укрыла у себя учительница Тимофеева Александра Степановна, с которой я вместе учительствовала в течение двух лет в еньковской школе. Я поселилась у нее в деревне Бабинцы, в маленьком домике, в котором жила мать Александры Степановны Домна Арсентьевна и замужняя сестра с двумя детьми. Всем им угрожала смертельная опасность, но Тимофеева мужественно помогала мне укрываться от немцев. Они прятали меня от посторонних глаз под подушками, на печке...

Но вот в деревне поселились немцы, и мне нельзя было больше оставаться в Бабинцах. Александра Степановна устроила меня на жительство к тетке своей, Екатерине Ефимовне Ксендзовой, которая жила в соседней деревне вместе с дочерью Ниной, студенткой Смоленского пединститута. Ксендзовы уже скрывали у себя еврейку Сарру Вениаминовну Винц, подругу Нины по институту. Они жили в школе, где Е.Е. Ксендзова давно учительствовала. И вот мы сделали под школой подземный ход и прятались там с Саррой. Шесть месяцев я жила таким образом: то у Тимофеевых, то у Ксендзовых. Иногда мне хотелось умереть, казалось, что положение мое безнадежно. Но мои друзья Тимофеевы и Ксендзовы поддерживали во мне бодрость и желание жить. Они много помогли и местным партизанам. Пожилая Екатерина Ефимовна Ксендзова могла по целым ночам стоять на посту и охранять сон партизана.

8 мая 1942 года я с Саррой ушла в лес к партизанам. Здесь я встретила знакомых людей: секретаря Касплянского райкома ВКП(б) Волкова, который был командиром отряда, и заведующего районным отделом народного образования Гольднева – комиссара отряда. Через некоторое время в отряд пришли Ксендзова и ее дочь. Из партизанского отряда меня отправили в глубокий советский тыл.

Вскоре после того, как немцев выгнали из Смоленской области, я получила возможность обнять прекрасных русских женщин, спасших мне жизнь.

БУХГАЛТЕР ЗИРЧЕНКО.
Подготовил к печати Илья Эренбург.

Семь еврейских семейств, проживавших в городе Орджоникидзе. Сталинской области, не успели эвакуироваться. Беженцы ушли в деревню Благодатное Гуляйпольского сельсовета Днепропетровской области.

За укрывательство евреев немцы расстреливали. Об этом знал бухгалтер колхоза, Павел Сергеевич Зирченко. Однако он не выдал евреев немцам. Евреи работали в колхозе и 22 ноября 1943 года вместе со всеми жителями деревни были освобождены Красной Армией.

Так спаслись семьи Трайберг, Нухимович, Бабской, Кусковской, Гонтовой, Переседского, Шабис, а всего тридцать человек.

РАССКАЗ Ф. М. ГОНТОВОЙ.
Подготовил к печати Г. Мунблит.

В октябре 1941 года я жила с детьми в Енакиеве. Муж мой был в Красной Армии. Когда немцы стали подходить к нашему городу, я с детьми уехала в Ростовскую область. Там мы прожили до июня 1942 года. Но в июне немцы подошли и сюда, и село, в котором я жила, оказалось в центре военных действий. С несколькими еврейскими семьями я ушла в степь. Нам удалось скрыть, что мы евреи, и на подводах, двигаясь от села к селу, под непрерывной угрозой смерти, мы прожили до осени. К этому времени мы оказались поблизости от села Благодатное, где у одной из наших женщин был знакомый ветфельдшер Г. И. Волкозуб. Он очень приветливо ее встретил и помог нам всем найти жилье и работу. Большую помощь нам оказал бухгалтер колхоза П. С. Зирченко. Мы обо всем ему рассказали, и он, рискуя жизнью, помог нам устроиться.

В Благодатном мы и прожили до того счастливого дня, когда немецкие изверги отступили под ударами Красной Армии.

УЦЕЛЕЛ ОДИН.
Рассказ Евсея Ефимовича Гопштейна. Литературная обработка Л. Сейфуллиной.

2 ноября 1941 года в Симферополь ворвались немцы. Все они были свежевыбриты и чисто одеты, будто явились с военного парада, а не из-под Перекопа. Это были немцы для показа, для психического воздействия на советских людей – воинская часть, переброшенная в Крым из немецкого тыла. Наглухо были закрыты все ставни, заперты ворота и двери во дворах и домах. Лишь во второй половине дня тревога заставила некоторых выйти из домов. На углах улиц и на площадях стали появляться небольшие группы горожан. Евсей Ефимович Гопштейн, старожил и уроженец Симферополя, экономист в системе Народного Комиссариата коммунального хозяйства, шестидесятилетний человек, был среди них. Сын Гопштейна – летчик, трижды орденоносец, находился на фронте, а его жена профессор, русская по национальности, проживавшая в Симферополе вместе со своими двумя девочками, еще в августе эвакуировалась из Крыма. Она уговорила выехать вместе с собой и внучками свою свекровь, жену Евсея Ефимовича. Старый Гопштейн остался в Симферополе один, но до прихода немцев не чувствовал себя одиноким. В Симферополе остались его пожилая сестра, химик с высшим образованием, работавшая в одной из городских лабораторий, и многолетние друзья разных национальностей. На улицу Гопштейн вышел, удрученный сознанием, что враг ворвался в цветущий, плодоносный Крым. Он рассказывает:

”День был тогда солнечный, погода была еще не осенняя, просто прохладная. Я прошел по центральным улицам, заглянул на Пушкинскую. Там, около театра в ярко-красной рамке висел первый приказ на трех языках: русском, украинском и немецком. Несколько десятков человек столпилось около приказа, и кто-то зычным голосом читал его вслух. Читал ясно, и если не все, то общий смысл приказа я усвоил. Жуткое, удручающее впечатление. Прежнюю нашу советскую жизнь будто топором обрубили. Население Симферополя многонационально. Люди жили по-братски, дружелюбно. А половина приказа была отведена евреям. Слово ”еврей” в нем не употреблялось. На все лады склонялось слово ”жид”. Сообщалось, что засыпку котлованов, уборку русских и немецких трупов, уборку мусора и всяких нечистот должны производить ”жиды”. Обязанность привлечь еврейское население на эти работы возлагалось на старост, назначенных германским командованием, и частично избранных населением. Я перестал слушать и стал всматриваться в лица толпы. Она была смешанная. Здесь были армяне, татары, евреи и русские. И я не ошибаюсь, я точно помню, – ни на одном лице я не уловил одобрения немецкому приказу. Люди стояли с опущенными головами. Молчаливо слушали и молча разошлись в разные стороны”.

В последующие дни немецкие приказы посыпались на жителей города один за другим:

”1. Евреям и крымчакам явиться на регистрацию. За уклонение – расстрел.

2. Им-же: надеть отличительные повязки и шестиугольные звезды. За уклонение – расстрел.

3. Русским, татарам и другим жителям города явиться на регистрацию. За уклонение – расстрел.

4. С 5-ти часов вечера хождение по городу воспрещается. За нарушение – расстрел”.

Симферополь превратился в сплошной застенок и отвратительную человеческую бойню. 9 декабря 1941 года немцы истребили древнейшее население Крыма – крымчаков. 11, 12, 13 декабря расстреляли всех евреев. Немцы зарегистрировали в Симферополе 14 тысяч евреев, включая в это число тысячи полторы крымчаков. Это не было прежнее, довоенное еврейское население города. Из Симферополя во время войны большая часть евреев эвакуировалась с учреждениями и предприятиями, а кое-кто и одиночным порядком. Но зато здесь осели евреи, бежавшие из Херсона, Днепропетровска. Нахлынуло в Симферополь и население еврейских деревень Фрайдорфского, Лариндорфского районов, а также из Евпатории. Здесь, в гуще большой еврейской общины, люди думали найти свое спасение, а нашли смерть. Крымчаков гитлеровцы уничтожили 9 ноября, а через день в разных местах различными способами стали умерщвлять и евреев. Их смертный стон подряд трое суток стоял и в Симферополе, и в окрестностях. В. Давыдов, русский рабочий Симферопольского механического завода, рассказывает:

– Я жил на Пушкинской улице, дом №78, недалеко от стадиона. Из окна двухэтажного дома мне было видно все. С раннего утра на площадь потянулись тысячи семейств. Улицы Санитарная, Гоголя, Пушкинская и Кооперативная, по которым гнали несчастных, были оцеплены эсэсовцами. Немцы не были уверены, что явились все евреи, поэтому в городе началась облава. Особенно усиленно искали в татарском районе Субри, у консервного завода на улице Карла Маркса. Многие рабочие прятали у себя еврейских детей и больных из больницы. Пойманных немецкие солдаты избивали прикладами ружей, топтали ногами. К вечеру тысячи евреев были пригнаны в район большого городского сада. В саду была яркая иллюминация, играла музыка. Немецкие офицеры и солдаты развлекались. Около десяти часов немцы приступили к чудовищной резне. Стариков выделили в особую группу: их повесили на балконах ближайших улиц – Ленинской, Салгярной, Кировской и Почтового переулка. Остальных – провели в глубокие рвы близ новой бани, где и расстреляли из автоматов. В ту ночь был убит известный всему миру психиатр еврей Балабан и заслуженный артист республики еврей Смоленский. Жители этого района после рассказывали мне, как немцы бросали детей живыми в ямы, как они у девушек отрезали груди.

Тов. Давыдов заканчивает свой рассказ словами: ”В Симферополе ни одного еврея не осталось”. Давыдов ошибся. Один – уцелел. Из четырнадцати тысяч человек – один. Это Евсей Ефимович Гопштейн, слушавший на улице Пушкина первый немецкий приказ. Гопштейн больше не читал немецких приказов. Он решил им не подчиняться. Но укрыться от зловещих слухов, отовсюду доносившихся, было нельзя. Вот пять вариантов этих слухов:

1. Еврейское население в качестве заслона пошлют впереди германской армии, наступающей на Севастополь.

2. Отправят на работу в Бессарабию.

3. Пошлют на сельскохозяйственные работы в колонии Фрайдорфского и Лариндорфского районов, где не засеяны еще озимые поля.

4. Всех евреев вышлют в СССР, за фронтовую полосу. И наконец,

5. всех уничтожат.

Последнему не мог поверить ни один советский человек. Сестра Гопштейна погибла, явившись в указанный для регистрации пункт. Расстреляли и всех его друзей еврейской национальности – от дряхлых стариков до грудных детей включительно. Потом уничтожили русских, состоявших в смешанном браке, и потомство их. Казалось, даже воздух изменился и был насыщен ужасом и кровью. В январе 1942 года начались массовые облавы. Из улицы в улицу, из дома в дом, из квартиры в квартиру немцы ходили с обыском. В начале регистрации многие евреи скрывались у родственников и знакомых. Но в декабре 1941 года все убежища были обнаружены, люди выловлены, как звери, на охоте с облавой. Гопштейн жил 28 лет в одном и том же доме. Во дворе помещалось двадцать квартир. Население их – русские, евреи, татары. Никто из них не выдал Гопштейна. Русская учительница, давний друг семьи Гопштейн, спрятала его у себя в комнате в другом доме. Для него самого и для его покровительницы наступили ЖУТкие дни и ночи. Никто в квартире не знал, что в комнате одинокой русской учительницы скрывается еврей. Уходя, она запирала его на ключ. И ни при каких обстоятельствах Гопштейн не должен был выдавать своего присутствия в запертой комнате, чтобы вместе с собой не погубить свою спасительницу. Однажды в отсутствие хозяйки немцы пробовали открыть комнату. Дверь была массивная, с крепким американским замком. Ударам и толчкам снаружи она не сразу поддалась. Вдруг Гопштейн услышал, что в дверь скребется собака. Он замер внутри комнаты, разговор за дверью подтвердил, что немецкий офицер пришел с овчаркой. От собаки невозможно скрыть, что за дверью притаился человек, но в коридор вбежала своя собака, принадлежавшая кому-то из прежних жильцов дома. Обычно играли с ней дети во дворе. Она сцепилась с овчаркой офицера. Немцы бросились их разнимать. Опасаясь за целость своей собаки, офицер оттащил ее от двери и увел из коридора. Рядом с комнатой, в которой скрывался Гопштейн, немцы устроили столовую для своих зенитчиков. В коридоре постоянно сновали захватчики. Учительнице пришлось перевести своего жильца в кладовую, а через несколько часов обратно – к себе в комнату. На рассвете, услышав, что началась облава, спасительница провела Гопштейна в помещение кладовой, заставленное шкафами, заваленное географическими картами, чемоданами и книгами, заперла дверь, а ключ положила к себе в карман. Но у хозяев дома нашелся второй ключ. Евсей Ефимович стоял в тесном промежутке между двумя шкафами. Когда немцы вошли в кладовую, страха уже не было в душе Гопштейна. ”Я примирился с мыслью, – рассказывает он, – что на этот раз мне не уйти. Нужно было собрать все свои силы, чтобы достойно, без унижения встретить смерть”.

Но в полумраке заваленной вещами кладовой немцы так и не увидели притаившегося человека. Они ушли, забрав ключ с собой, чтобы через некоторое время явиться сюда за книгами. После их ухода учительница сумела выбрать мгновение, чтобы вернуть Гопштейна в свою комнату, уже обысканную. О том, что у нее имеется второй ключ от замка кладовой, чужие в доме не знали.

Гопштейн прожил в своем убежище 23 месяца, до 13 апреля 1944 года. Он боялся сойти с ума. Читал, писал. Все это он должен был делать беззвучно для соседей. Было голодно и холодно – всему населению вообще, a его спасительнице – особенно. Свои скудные запасы она делила на двоих. И было у них всего – пуд муки, пуда полтора картофеля, бутылка постного масла, несколько килограммов крупы и начатая баночка смальца. Эту баночку еще в начале декабря 1941 года принес Гопштейну знакомый русский плотник. Тогда Евсей Ефимович еще выходил на улицу и у Феодоссийского моста он встретил этого знакомого плотника. Разговаривали недолго. Русскому плотнику было известно, как голодно и трудно жить евреям при немцах. Он просто сказал: ”Я вам кое-чем могу помочь. Я зарезал барана и принесу вам немного сала”. Вечером, действительно, принес и мясо и смалец. Самого Гопштейна на старой квартире уже не застал и передал свой посильный дар через других своих знакомых. Этими запасами и жили два человека в продолжение трех месяцев, а затем учительнице пришлось делить с Гопштейном свой скудный паек. Так уцелел в Симферополе один из четырнадцати тысяч евреев.