Текст книги "Черная книга"

Автор книги: Вениамин Каверин

Соавторы: Василий Гроссман,Рувим Фраерман,Илья Эренбург,Виктор Шкловский,Всеволод Иванов,Павел Антокольский,Вера Инбер,Лидия Сейфуллина,Овадий Савич,Владимир Лидин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 48 страниц)

СВЯЩЕННИК ГЛАГОЛЕВ.
Сообщение И. Минкиной-Егорычевой. Подготовила к печати Р. Ковнатор.

18 сентября 1941 года в Киев вступили немецкие полчища. Страшная дата! На следующий день мне пришлось проходить через Крещатик. Эта с детства знакомая мне улица показалась зловеще-чужой. Возле некоторых зданий стояла усиленная немецкая охрана (почтамт и другие места). Я была здесь свидетельницей того, как немец хлестал нагайкой гражданина, осмелившегося приблизиться к охраняющемуся зданию.

29 сентября (т. е. через 9 дней после захвата фашистской ордой Киева) на перекрестках города, на стенах и заборах появился приказ о том, что ”...всі жиди міста Київа мусять зголоситися 29 вересня, з 8 години ранку на Дехтярівській вулиці коло жидівського кладовища”. [49]49
  ”Все евреи города Киева обязаны зарегистрироваться 29 сентября, начиная с 8 утра на Дегтяревской улице возле еврейского кладбища”. См. другой вариант объявления: [линк].


[Закрыть]

Надлежало взять с собой теплую одежду, деньги и ценности. Приказ угрожал расстрелом всякому неявившемуся еврею и каждому нееврею, осмелившемуся укрыть евреев.

Страшная тревога охватила не только евреев, но и всех, кто сохранил хоть какое-то человеческое чувство.

Томимые предчувствием ужасного, люди то впадали в полное отчаяние, то, подобно утопающим, хватались за соломинку – слабую надежду, что еврейское население будет куда-то вывезено за пределы города (в районе места, указанного для явки, есть ж.д. пути и станции).

Мысль о насильственной скорой смерти, о смерти своих родных и близких, а особенно малюток-детей была настолько кошмарна, что каждый старался отогнать ее прочь. Во всех концах города раздавался вопль смертельной тоски. Ужасная ночь сменилась еще более ужасным утром. К месту, указанному приказом, потянулись непрерывным потоком десятки тысяч евреев. В этом людском море были представлены все возрасты: цветущие, здоровые юноши и девушки, полные сил мужчины, сгорбленные старики и матери с детьми, даже грудными.

Здесь были профессора, врачи, адвокаты, служащие, ремесленники, рабочие. Люди стекались с разных концов города. Море голов, десятки тысяч узлов и чемоданов. Улица была оживленной, как никогда, и в то же время холодный ужас смерти давил все...

Утром 29-го мои родные отправились в путь (последний!). Я проводила их несколько кварталов, а затем, по их настоянию, отправилась узнать, подлежу ли явке я с дочерью. Мой муж – русский. Мы условились с родными, что они подождут меня в одном из сквериков вблизи Дорогожицкой улицы.

Я заходила в разные учреждения с целью добиться разрешения себе как жене русского на проживание в Киеве и чтобы узнать, куда же идут евреи. Конечно, никакого ”разрешения” я не получила и ничего не узнала. Немцы всюду с угрожающим мрачным видом говорили: ”Идите к кладбищу”.

Дочь свою Иру 10 лет я отвела к бабушке (матери мужа), туда же отнесла часть своих вещей.

Того же 29-го числа, около 5 часов пополудни, я отправилась к еврейскому кладбищу. В скверике, в условленном месте, я уже никого не нашла: они ушли навсегда. Идти домой мне было нельзя. Я пошла к родным мужа и скрывалась около недели в чуланчике, за дровами.

Очень скоро стало известно, что в Бабьем Яру 29-го и в ближайшие дни зверски погублено более 70 тысяч евреев. [50]50
  См. примечание [6]


[Закрыть]

Мои родственники по мужу обратились за советом о помощи к семье священника Алексея Александровича Глаголева. А. А. Глаголев – сын известного профессора-гебраиста Киевской Духовной Академии Александра Александровича Глаголева, бывшего настоятелем церкви Николы Доброго, на Подоле. Профессор Глаголев в свое время выступал на процессе Бейлиса, доказывая, что ритуальных убийств нет, и защищал Бейлиса.

Отец Алексей отправился хлопотать обо мне к профессору Оглоблину, бывшему тогда городским головой.

Оглоблин знал нашу семью. Он, в свою очередь, обратился по этому вопросу к немецкому коменданту. От коменданта Оглоблин вышел очень смущенным и бледным. Оказывается, комендант указал ему на то, что вопрос о евреях подлежит исключительно компетенции немцев и они его разрешают, как им угодно. Положение мое было безвыходным. Прятаться у родных мужа – значило подвергать их угрозе расстрела. Жене о. Алексея Глаголева – Татьяне Павловне Глаголевой – пришла в голову отчаянная мысль: отдать свой паспорт и метрическое свидетельство о крещении мне, Изабелле Наумовне Егорычевой-Минкиной. С этими документами мне посоветовали отправиться в село к знакомым крестьянам.

Т. П. Глаголева, оставаясь сама без документов в столь тревожное время, подвергла себя большой опасности.

Кроме того, на паспорте вместо фотокарточки Т. П. Глаголевой надо было поместить мою фотокарточку. К счастью, такая операция облегчалась тем, что паспорт по краям обгорел и был залит водой при гашении пожара, бывшего в квартире Глаголевых. Печать на нем была неясная и расплывчатая. Операция с заменой фотокарточки удалась. В тот же день к вечеру я, с паспортом и метрикой Т. П. Глаголевой, отправилась в предместье города – Сталинку (Демеевку), а оттуда дальше в с. Злодиевку (ныне Украинка). В селе у знакомых крестьян я и проживала под именем Т. П. Глаголевой 8 месяцев.

Гестаповцы, ходившие по квартирам в поисках добычи, едва не увели с собой Т. П. Глаголеву как подозрительную особу без документов. Еле удалось ее отстоять путем свидетельских показаний.

Как я уже сказала, мое пребывание в с. Злодиевка было недолгим. Местные сельские власти стали поглядывать на меня с некоторым подозрением. Дело в том, что стали появляться партизаны, и поэтому все ”чужие” стали казаться подозрительными. Кончилось тем, что меня вызвали в сельуправу для установления личности. Кое-как выпутавшись из этой беды, я поспешно бежала в Киев. Поздно вечером 29 ноября я пришла к Глаголевым. С тех пор я и, несколько позже, моя 10-летняя дочь Ира поселились в семье священника Глаголева как родственницы. В течение двух лет мы никуда от них не уходили и всюду странствовали вместе с ними.

Мы прятались в квартире Глаголевых и на церковной колокольне. Задача была очень трудная, так как мне приходилось прятаться не только как еврейке, но и как женщине, подлежащей по своему возрасту мобилизации на разные работы, вплоть до отправки в Германию. В городе меня очень многие знали и могли выдать меня, даже не желая этого.

Кроме меня с дочерью, Глаголевы помогли еще нескольким евреям. К числу таких относятся Татьяна Давыдовна Шевелева и ее мать Евгения Акимовна Шевелева. Т. Д. Шевелева, 28-летняя женщина, была женой украинца Д. Л. Пасичного. Они жили в большом доме на ул. Саксаганского, 63.

Ознакомившись с приказом от 28 сентября 1941 года, Д. Л. Пасичный решил, что здесь таится что-то недоброе. Он запер жену и тещу в квартире, а сам отправился ”на разведку”.

Он явился в назначенный для евреев час на Лукьяновку и в своих изысканиях зашел так далеко, что был задержан и чуть сам не погиб вместе с евреями (случаи гибели неевреев с евреями имели место). Едва-едва ему удалось оттуда вырваться. Было совершенно очевидно, что идти на кладбище Т. Д. и Е. А. Шевелевым значило идти на верную гибель. Оставаться в своей квартире было тоже гибелью. Что же делать? Во время странствования по городу Д. Л. Пасичный встретил певицу М. И. Егоричеву, с которой когда-то работал. Она рекомендовала ему обратиться за советом к священнику Глаголеву. О. Алексей перерыл все бумаги своего покойного отца, среди которых были обрывки старых церковных записей. Здесь он нашел несколько бланков давно уже отмененного и потерявшего силу гражданского акта свидетельства о крещении. На одном из этих бланков и была написана метрическая запись о крещении ”Полины Даниловны Шевелевой, родившейся в 1913 г. в православной русской семье”. Гербовую марку для этого свидетельства достал сам Пасичный, отклеив ее от какого-то старого документа. С этим весьма сомнительным для сколько-нибудь компетентных в этом деле лиц, документом Полина Даниловна с матерью были тайком приведены в церковную усадьбу и помещены в маленьком домике по Покровской ул. №6, который находился в ведении церковной общины. Во всех этих делах активную помощь оказывал священнику Глаголеву научный сотрудник Академии наук Александр Григорьевич Горбовский. Он не захотел продолжать свою работу при немцах и ”оформился” как управитель церковных зданий Киево-Подольской Покровской церкви. В своих ”владениях” он укрывал не только евреев, но и многих русских подростков, которым угрожала отправка в Германию. Он ухитрился даже для всех своих ”жильцов” получать хлебные карточки.

В целях укрытия от Германии ряд лиц получил справки о том, что они певчие, пономари, сторожа и т.д. Если бы немцы разобрались, что при столь маленькой и бедной церкви такой огромный штат, авторам этих справок не поздоровилось бы.

Упомянутая мною семья Пасичного укрывалась в церковном домике около 10 месяцев.

Очень много усилий приложила семья Глаголевых для спасения семьи Николая Георгиевича Гермайзе.

Эта семья еврейского происхождения крестилась еще в дореволюционное время. По паспорту все они числились украинцами. Сам Н. Г. Гермайзе был преподавателем математики. Его жена Людмила Борисовна вела домашнее хозяйство. Их приемный сын Юра, чрезвычайно одаренный подвижный 17-летний мальчик, студент пединститута. Если Юра по внешнему виду мог быть принят за украинца, то его родители принадлежали к ярко выраженному семитскому типу. Это их и погубило.

Через несколько дней после событий в Бабьем Яру была объявлена поголовная регистрация всех мужчин. На регистрацию пошел и Юра. При регистрации обратили внимание на его фамилию. Спросили – не из немцев ли он. Ответ мальчика показался неудовлетворительным, и ему предложили позвать отца. Внешность Гермайзе-отца моментально вызвала подозрение, и дело кончилось тем, что отец и сын после страшного избиения были увезены на кладбище. Товарищ Юры, знакомый с Глаголевыми, сообщил Глаголевым обо всем еще тогда, когда Юру услали за отцом. Глаголевы бросились в школу, где преподавал Гермайзе, дабы достать свидетелей о том, что Гермайзе – не еврей. Пока доставали нужные бумаги – трагедия совершилась.

Надо было спасти хотя бы Людмилу Борисовну. Ее документы погибли вместе с мужем и сыном. Несчастная, убитая горем жена и мать (они очень любили своего приемыша) переживала страшные дни. Глаголевы навещали ее все время, хотя до этого они и не были знакомы с семьей Гермайзе. Однажды соседи Людмилы Борисовны принесли страшную весть, что она задержана и увезена в гестапо, как еврейка. Т. П. Глаголева с письмом О. Алексея о том, что Л. Б. Гермайзе не еврейка, поспешила в гестапо, но там ее приняли очень сурово и ни с чем выпроводили. Позднее выяснилось, что Людмилу Борисовну в течение 5 дней морили голодом, а на шестой день, вместе с другими задержанными по городу евреями, собирались увезти в Бабий Яр. Среди задержанных были и дети, которых тщетно пытались укрыть у себя русские родственники и соседи.

Л. Б. Гермайзе оставили в гестапо, а через некоторое время следователь явился к Т. П. Глаголевой допросить – украинка ли Гермайзе. Т. П. Глаголеву заставили расписаться в том, что ее показания верны, и что в случае, если Гермайзе еврейка, Глаголеву расстреляют вместе с Гермайзе. Глаголева заявила, что она давно знает семью Гермайзе, как прихожан церкви, где служил отец ее мужа, и что не может быть даже двух мнений о национальности Гермайзе. После этого Гермайзе отпустили.

Дома Людмилу Борисовну ждал новый удар. Она узнала, что ее старушка-мать, 70 лет, была обнаружена немцами и отправлена в Бабий Яр. Спустя три месяца бедная Людмила Борисовна вновь попала в гестапо, где и погибла.

Осенью 1942 года и зиму 1942/43 г. я с семьей Глаголевых проживала в селах за Днепром: сначала в селе Тарасовичи, а потом в селе Нижняя Дубечня. К этому времени, т.е. с осени 1942 года, за Днепром, особенно в лесных районах, начали усиливаться партизанские выступления. Партизаны появлялись по ночам, а иногда и среди дня. Они расправлялись с угнетателями и их прихвостнями-полицейскими.

Будучи не в состоянии справиться с партизанской вооруженной силой, немцы избрали другой путь борьбы. Они присылали в ”провинившиеся” села свои карательные отряды, которые сжигали села, расстреливали и вешали, сжигали мирных жителей. Цветущие села были превращены в сплошные пепелища. Так были сожжены вблизи Киева Писки, Новая Висань, Новоселица, а позже – Ошитки, Днепровские Новоселки, Жукин, Чернин и др. Эта волна докатывалась и до Нижней Дубечни, где мы жили. Однажды Глаголевых вызвали в сельскую управу для проверки паспортов. Здесь им в грубой форме заявили, что батюшке с матушкой и детьми, а также дьяку жить пока разрешают, а ”якийсь там родичци з дивчиной” (т. е. мне и дочери Ирочке) ”нема чого тут без дила ходити, хай идуть до Киева працювати”.

С большими трудностями я добралась с дочерью в город и опять поместилась на колокольне Покровской церкви. Это было 9 января, а к концу месяца в Киев вернулась вся семья о. Алексея. Он же сам оставался в Н. Дубечне. 31 января в село явился карательный отряд проводить расправу за то, что через Н. Дубечню накануне утром проехал партизанский отряд. Прибывшие гитлеровцы совместно с полицейскими пропьянствовали всю ночь, а на рассвете совершили чудовищное злодеяние. В одной хате заперли они трех мужчин, одну женщину и 5-летнего мальчика, облили постройку керосином и подожгли.

Узнав о случившемся, священник Глаголев поспешил к месту казни, но кроме пожарища и нескольких плачущих людей там никого не было. На следующий день (было воскресенье) он объявил в церкви, что после обычной службы совершит панихиду по невинно-замученным.

Через два дня обгорелые человеческие останки были похоронены о. Алексеем на кладбище. После этого о. Алексею оставаться в селе нельзя было и он возвратился в свою городскую церковь.

Все это время я получала справки, что я работаю в церкви как уборщица и что на моем иждивении находится малолетняя дочь. Для меня получали хлебные карточки. В это время за людьми охотились всякие инспектора, выискивая жертвы для немецкой каторги. К счастью, эти ревизоры никогда не проникали в нашу ”тихую обитель”. Упомянутые справки, а также искусное маневрирование А. Г. Горбовского спасли нас.

Когда осенью 1943 года, в связи с приближением Красной Армии, немцы объявили эвакуацию Подола, мы все твердо решили отсиживаться в квартире о. Алексея.

Через 10 дней после объявления Подола (часть Киева) ”запретной зоной” немецкие жандармы ворвались в помещение и всех нас, полураздетых, выволокли в ближайший скверик, а затем погнали на Лукьяновку, где еще можно было жить. После этого мы три раза меняли свое местопребывание, все не желая уехать из Киева. Последним местом нашего пребывания была церковь в подвале в Покровском женском монастыре (улица Артема). Отсюда жандармы нас погнали в концлагерь на Львовской улице (бывший военкомат). Здесь нас продержали голодных и заставили чистить уборные. После этого, разделив мужчин и женщин, погнали на вокзал. При этом семья о. Алексея оказалась отделенной от нас, и мы потеряли друг друга.

Меня с дочерью и А. Г. Горбовского с матерью с массой другого люда в закрытых вагонах довезли до Казатина и здесь отпустили (это произошло чисто случайно). В Казатине мы дождались прихода Красной Армии, а затем вернулись в Киев.

Здесь мы узнали, что семья о. Алексея в Киеве, но сам он тяжело хворает. За нежелание выехать из Киева его сильно избили немцы. После этого он захворал сотрясением мозга и долго лежал в больнице.

Все мы, спасенные Глаголевым, бесконечно признательны и благодарны ему.

Приход Красной Армии вернул нас к жизни. Трудно было поверить, что мы вновь свободно живем, чувствуем, ходим...

КСЕНДЗ БРОНЮС ПАУКШТИС.
Автор Гирш Ошерович. Перевел с еврейского М. А. Шамбадал.

Паукштис, высокий, полный человек лет сорока, пригласил нас в свой кабинет – кабинет древнейшего в Ковно прихода ”Триединства” и рассказал о различных подробностях своей деятельности по вызволению и спасению евреев в дни немецкой оккупации.

Паукштис установил связь с неким монахом Бролюкасом [51]51
  ”Бролюкас” – кличка, по-литовски ”братик”. Настоящее имя Бронюс Готаутас. Б. Готаутас умер в доме престарелых в ФРГ в 1973 г. S. Binkiene, Ir be ginklo kariai, ”Mintis”, Vilnius, 1967, стр. 163 (”И без оружия бойцы”).


[Закрыть]. доставлявшим паспорта для спасения евреев. Нередко Паукштису приходилось выдавать из собственных средств по 500 марок на расходы, связанные с получением подложного паспорта.

Как священник Паукштис сам выписывал метрики для похищенных и спасенных из гетто детей и лично помогал находить места для их устройства. Когда он устраивал четвертую спасенную им еврейскую девочку – Визгардискую, ему сообщили, что им интересуется гестапо...

– Что мне оставалось делать? – говорит Паукштис. – Я сел в поезд и, сообщив по приходу, что еду посетить своих коллег-ксендзов, уехал к крестьянам, у которых я устроил еврейских ”дочурок”. Считая, что я разъезжаю по своим коллегам, гестапо перестало интересоваться мной.

В общей сложности Паукштис выдал сто двадцать метрических свидетельств еврейским детям.

Но не только детям помогал Паукштис. Двадцать пять взрослых скрывалось у него в костеле. Среди спасенных им или тех, которым он помогал спастись, мы встречаем имена доктора Тафта, адвоката Левитана, дочери главы Слободского ешибота Гродзенского, Рашель Розенцвейг, Кисениской, юриста Аврама Голуба с семьей, Капит и других.

Когда кто-нибудь из спасенных им попадался в руки властей, Паукштис искал возможности подкупить гестаповцев и нередко ему это удавалось.

– Вы считаете, – говорит ксендз Паукштис, – что я во многом помог, но я с грустью думаю о том, насколько больше я мог бы сделать, если бы был одарен свыше пониманием конкретных дел.

Паукштис показал нам письмо от еврейской девушки Рашель Розенцвейг, которой он помог спастись и которая сейчас учится в Ковенском университете.

Письмо написано по-литовски. Я переведу несколько начальных строк.

”Дорогой отец! Разрешите мне так называть Вас. Разве Вы не отнеслись ко мне, как отец к дочери? Разве Вы не приютили меня, когда я пришла к Вам после стольких переживаний, такая несчастная. Не спрашивая ни о чем и ничего от меня не требуя, как если бы это было само собой понятно. Вы сказали: ”Здесь, у меня, ты успокоишься, дитя мое, и пробудешь некоторое время...”

Письмо длинное. Оно написано с любовью и уважением, и все его содержание свидетельствует о том, что в жутких условиях гитлеровского произвола в Советской Литве были добрые, честные люди, которые выполняли свой человеческий долг спокойно, как вполне естественное дело.

ЛАГЕРЯ УНИЧТОЖЕНИЯ

В ХОРОЛЬСКОМ ЛАГЕРЕ.
Сообщение А. Резниченко. Подготовил к печати Василий Гроссман.

При немцах я, художник Абрам Резниченко, скрывался под именем Аркадий Ильич Резенко, уроженец Кустанайской области, шофер.

В дни отступления – осенью 1941 года – я попал в окружение на левом берегу Днепра.

Раненый, отбившись от своих, я кружил вокруг Пирятина и две недели скитался по лесам, прятался в балках. Войти в город я боялся. Измученный, голодный, обессиленный, вшивый, я, в конце концов, попал в руки немцев. Они заключили меня в Хорольский лагерь.

На небольшом, обнесенном колючей проволокой, участке, томилось шестьдесят тысяч человек. Здесь были люди всех возрастов и профессий, военные и штатские, старики и юноши многих национальностей.

Вся моя сознательная жизнь протекала в советском государстве. Естественно, что мне, советскому гражданину, никогда не приходилось скрывать, что я – еврей.

В первых числах октября 1941 года на виду у многих военнопленных, немецкий солдат нагайкой рассек лицо ни в чем не повинному человеку и крикнул ему, обливавшемуся кровью: ”Ты должен умереть, еврей!” Тогда же всех нас выстроили, этот солдат через переводчика приказал всем евреям выступить вперед.

Тысячи людей стояли молча, никто не двинулся с места.

Переводчик, немец из Поволжья, прошел вдоль шеренги, внимательно вглядываясь в лица.

– Евреи, выходите, – говорил он, – вам ничего не будет.

Несколько человек поверило его словам.

И только они шагнули вперед, как их окружил караул, отвел в сторону за холмы. Скоро мы услышали несколько залпов.

После убийства этих первых жертв перед нами появился гроза Хорола – комендант лагеря.

Комендант обратился к нам с речью:

– Военнопленные, – сказал он, – наконец-то, война закончена. Установлена демаркационная линия – она пролегает по Уральскому хребту... По одну сторону хребта – великая Германия, по другую сторону – великая Япония. Еврейские комиссары, как и следовало ожидать, бежали в Америку. Но мы, немцы, найдем их и в Америке. По воле фюрера, вы, военнопленные, завтра же будете отпущены домой. В первую очередь мы освободим украинцев, потом русских и белорусов.

В Хорольском лагере, устроенном на территории бездействующего кирпичного завода, был всего лишь один полусгнивший, на покосившихся столбах, барак, – единственное место, где можно было хоть как-нибудь спрятаться от осеннего дождя и стужи.

Немногим из нас – шестидесяти тысяч пленников – удавалось туда проникнуть.

Однажды я попал в барак.

Плотно прижавшись друг к другу, стояли обитатели лагеря. Они задыхались от вони и испарений, обливались потом. Уже через минуту я понял – лучше на дождь, лучше одеревенеть под осенним ветром, чем оставаться здесь. Но как вырваться? Крича, я по спинам и плечам соседей стал пробираться к единственному выходу. Меня толкали, отбрасывали в сторону. Со слепой настойчивостью я лез и лез вперед, навстречу тем, кто во что бы то ни стало хотел попасть в барак...

В 5 часов утра нас подымали на завтрак. Тысячи людей тотчас же выстраивались друг другу в затылок. Вонючее жидкое пойло (в сравнении с ним баланда казалась лакомством) выдавали медленно. Многим поэтому приходилось ”завтракать” поздно ночью.

Почти ежедневно, а иногда и по нескольку раз в день, комендант лагеря появлялся у места раздачи пищи. Он пришпоривал лошадь и врывался в очередь. Много людей погибло под копытами его лошади.

Около бочек с горячим пойлом стояли немцы-кашевары, гестаповцы и их верные помощники – фольксдойчи.

– Юде?

– Нет, нет!

– Жид.

И несчастного выталкивали из очереди.

Был такой случай: полуголого, застывшего, грязного, покрытого коростой человека, изобличенного гестаповцами в том, что он еврей, подняли над толпой и, раскачав, головой вниз бросили в куб с горячим пойлом.

Несколько минут его держали за ноги. Потом, когда несчастный затих, кашевары опрокинули куб.

Часто в Хорольский лагерь приводили новые партии пленных евреев. Их приводили под усиленным конвоем, на руках и на спинах у них были нашиты опознавательные знаки – шестиугольные звезды. Евреев гнали по всему лагерю, посылали на самые унизительные работы, а к концу дня, на глазах у всех, уничтожали.

Казни в Хорольском лагере были разнообразны, немцы не ограничивались расстрелами и повешением.

На евреев натравливали овчарок, овчарки гнались за бегущими врассыпную людьми, набрасывались на них, перегрызали им горло и мертвых или умирающих волокли к ногам коменданта...

К молодому врачу-еврею подошел патрульный и с криком ”юде” – выстрелил. Патрульный стрелял в упор. Истекая кровью, врач упал, пуля раздробила ему челюсть. Немцы подняли его, и, держа за руки и ноги, бросили в яму. Яму тут же стали засыпать. Врач все еще дышал, земля над его телом шевелилась.

В лагере началась повальная дизентерия. Ежедневно умирали тысячи.

Счастливейшим среди нас считался тот, у кого сохранился котелок, – его уступали соседу за часть дневного рациона. Люди, не имевшие котелков, подставляли кашевару пилотку или вырванный рукав гимнастерки...

Жители ближайших деревень старались передать пленникам хоть какую-нибудь еду.

Парню из Золотоноши жена принесла однажды мешочек с продуктами. Этот мешочек ей удалось перебросить через проволочное заграждение. Счастливца обступили. Испуганными глазами он глядел на собравшихся.

– Братики, люденьки, вас тысячи, а я один, – шептал он. – И торбинка у меня одна... Разве я накормлю вас?

И он обхватил руками буханку хлеба и прижал ее к себе, как ребенка.

Три с половиной месяца я провел в этом лагере; декабрь уже был на исходе.

Время от времени из того или другого района в Хорольский лагерь прибывали старосты. Они договаривались с администрацией об освобождении своих земляков.

С завистью я приглядывался к тому, как отбирают людей. Я знал: никто за мной не придет. Я присматривался к тому, как держат себя счастливцы. И однажды (вызывали лохвицких) я решил испытать судьбу.

– Кто лохвицкий? – кричал староста. – Лохвицкие, объявляйся!

Какой-то парень откликнулся, еще двое подошли к старосте. И вот я решил оказаться четвертым.

Мне повезло: староста ”узнал” меня, своего ”земляка”...

Так я вышел из Хорольского лагеря.

В Лохвицу мы шли пешком. Стоял морозный декабрь. С незаживающей раной на ноге мне мучительно трудно было передвигаться. И все-таки я шел: я боялся отбиться от ”своих”, лохвицких.

На второй день меня свалила дизентерия.

Один я остался на снегу. Прошло несколько часов. Я встал, поплелся. К вечеру добрался до села и постучал в дверь большой хаты. Это оказалась школа. Здесь меня приютили, позволили переночевать.

Здесь я жил у сторожихи, ел, обогрелся. Однако долго оставаться у нее было невозможно, – я не имел документов, во мне могли признать еврея...

Я решил добраться до родного города, до Кременчуга.

По дороге в Кременчуг я забрел в село Пироги и заночевал у одной селянки. Я заявил, что я военнопленный, отпущенный из лагеря, и она приютила меня.

Утром в хату неожиданно ввалился немец. За мгновение до того, как он переступил через порог, мои новые друзья – хозяйка и ее дети спрятали меня на печи.

Немец чувствовал себя в хате хозяином, сидел за столом распоряжался, ел все, что хозяйка приготовила для себя и своих детей.

Наконец, он удалился, и я продолжал свой путь.

В Кременчуге, куда я, наконец, добрался после долгих мучительных странствий, я попал в городскую больницу: продолжала гноиться раненая нога.

Много горя я видел в кременчугской больнице. Я видел душегубку, увозившую больных и раненых евреев. Я видел смерть доктора Максона, крупного специалиста, всеми уважаемого человека, ласкового, отзывчивого старика. Несмотря на возраст, доктор продолжал работать в больнице. Он оставался на своем посту – в палате, у больничных коек.

И вот однажды в здание больницы пришел патруль.

– Максон – еврей. Давайте нам этого еврея!

Тысячи кременчужан ходатайствовали об освобождении доктора Максона.

Немцы уступили. Восьмидесятилетний старик покинул здание комендатуры, окруженный людьми, ушел домой. На следующее утро немцы ворвались в квартиру Максона, старика бросили в тачку и повезли за город. Там он был расстрелян. Один из больных, сапожник, услыхав о судьбе Максона, попытался бежать.

Сапожника поймали, избили и связанного вернули в больницу. Ночью он бритвой перерезал себе горло.

Утром к койке агонизирующего сапожника подошел гестаповец, гестаповец надел халат и белую врачебную шапочку.

– Бедняга, – сказал он, присев на койку. – До чего тебя довел страх.

Он погладил сапожника и повторил: ”Бедняга, бедненький.”

Внезапно немец вскочил, размахнулся и кулаком ударил лежавшего по лицу.

– У, юде! Юде! Юде!

Сапожник был расстрелян за воротами больницы.

Расстреливал его тот же гестаповец, он даже не... [52]52
  На этом месте в имеющемся варианте рукописи текст обрывается.


[Закрыть]