Текст книги "Черная книга"

Автор книги: Вениамин Каверин

Соавторы: Василий Гроссман,Рувим Фраерман,Илья Эренбург,Виктор Шкловский,Всеволод Иванов,Павел Антокольский,Вера Инбер,Лидия Сейфуллина,Овадий Савич,Владимир Лидин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 48 страниц)

И, наоборот, если кто-либо в провинции приобретал славу утонченного палача и знатока своего ”дела”, его переводили в Яновский концлагерь. Здесь его с почтением встречали менее талантливые коллеги. Обычно эти палачи соревновались друг с другом, совершенствуя средства и способы пыток.

Ученики Гиммлера, под непосредственным руководством Кацмана, устраивали сверх обычной программы особый род пыток, к которым можно было отнести ”бега” и ”доски”. Чаще всего это проводилось в воскресенье.

”Бега” состояли в том, что надо было бежать 300—400 метров беспрерывно, с обеих сторон около бегущих стояли эсэсовцы и нарочно подставляли им ноги. Если кто-нибудь спотыкался, его выводили ”за проволоку” и убивали. А таких было много, потому что лагерники еле таскали опухшие от голода, истерзанные ноги.

Пытка под названием ”доски” заключалась в следующем. Замученные тяжким ежедневным трудом, евреи должны были по воскресеньям переносить с места на место бревна, заготовленные для строительства бараков. Каждый должен был бегом перетаскать по 150 килограммов на своих плечах. Кто не выдерживал тяжести и падал, того настигала пуля эсэсовца.

Страшны были пьяные оргии, устраиваемые немцами. Они врывались в первый попавшийся барак, вытаскивали его обитателей и истязали их. В дни оргий эсэсовцы не расстреливали. Они прокалывали лагерникам головы пиками или разбивали молотами, душили или распинали на крестах, вбивая гвозди в живое тело.

Каждый эсэсовец имел свою страсть. Гебауэр душил жертву в бочке или между двумя досками, другой вешал за ноги, третий стрелял несчастному в затылок. 23-летний эсэсовец Шейнбах измышлял новые способы мученической смерти. Однажды в воскресенье, он привязал человека к столбу и бил его резиновой дубинкой. Когда тот терял сознание от ударов и опускал голову, Шейнбах приводил его в чувство: он подавал ему воду и еду, чтобы через минуту снова пытать свою жертву. Все заключенные принуждены были глядеть на своего товарища – их специально для этого согнали в круг. Вина несчастного заключалась в том, что он оправлялся за бараком. Он нарушил порядок в лагере. Это заметил стражник. В воскресенье его судили. Его привязали к столбу – он мучился весь день. Кровь брызгала у него изо рта и носа. К вечеру Шейнбах устал. Он приказал всем разойтись, а около умирающего поставил караул. Утром глазам представилась страшная картина: окровавленный столб с клочьями человеческого тела.

Когда управление лагерем перешло к шарфюреру Вильхаузу, убийства приняли массовый характер.

Время от времени заключенных проверяли. Больных и истощенных расстреливали из автоматов.

Заключенные в лагерях не носили белой повязки. Им давался номер на спину и на грудь и желтая заплата. Тела их были прикрыты лохмотьями.

Евреи из гетто различными путями искали спасения. Скрывались у знакомых поляков и украинцев, убегали под вымышленными фамилиями, пробирались на соединение с партизанами.

Заключенный в лагере жил за колючей проволокой. Он не мог вырваться оттуда и был настолько психически подавлен, что ему трудно было думать о сопротивлении.

Все же, благодаря жертвенной, героической работе еврейских поэтов Сани Фридмана и А. Лауна на территории лагеря были созданы партизанские группы. Удалось даже добыть оружие. К несчастью, немцы напали на след организации и расстреляли в одном бараке всех заключенных. С тех пор немцы показывались в лагере реже и всегда вооруженные.

Когда адвоката Манделя вели на смерть, он в последнюю минуту крикнул: ”Да здравствует Советский Союз! Да здравствует свобода!” Возглас этот широко распространился по всему лагерю оказал большое влияние. Люди точно очнулись от тяжелого сна, даже те, кого убийцы считали своими покорными жертвами, поняли, что пассивность – только на руку немцам.

Среди лагерников началась вербовка молодежи для борьбы против немцев. Один молодой львовский мясник бросился на гестаповца и задушил его. В лагере на Чвартакове молодой поляк застрелил начальника лагеря. Такие случаи происходили все чаще.

Евреев, предназначенных к ”ликвидации”, приводили на сборный пункт Яновского лагеря. У входа немец с карандашом в руках педантически считал и записывал свои жертвы. Молодых мужчин оставляли в лагере, остальных вывозили на железнодорожную станцию, где грузили в пригородные вагоны. Все понимали, что это значит. В лагере разыгрывались трагические сцены. Люди плакали. Потерявшие рассудок танцевали, громко смеясь. Непрерывно рыдали голодные дети.

Один из главных палачей Яновского лагеря ”музыкант Рокита” вышел однажды на балкон своей квартиры, помещавшейся при лагере. Ему помешали поспать после обеда. Он спокойно и долго стрелял из автомата в толпу.

Августовское солнце немилосердно жгло. Люди задыхались от жажды. Умоляли дать им воды, но палачи, несущие охрану, оставались жестоки и неумолимы. Поезда отходили ночью. У людей отнимали всю одежду. Многие в пути выламывали доски вагона и выскакивали из поезда. Голые, они бежали по полям. Немецкая охрана, находившаяся обычно в последнем вагоне, стреляла в них залпами.

Железнодорожное полотно от Львова, через Бруховицы – Жулкень, до Равы Русской покрыто было трупами евреев.

Через Раву Русскую проезжали все новые поезда с евреями – брюссельскими, парижскими, амстердамскими.

А к ним присоединялись транспорты из Тарнополя, Коломыи, Самбора, Бржезян и других городов Западной Украины.

В 15 километрах от Равы Русской и Белжеца евреев, которых везли под видом ”переселенцев”, выводили из вагонов; Белжец – страшное место истребления евреев; немцы окружали его глубокой тайной.

Но железнодорожники, которые водили поезда с обреченными жертвами, рассказывали своим близким правду о том, как истреблялись евреи в Белжеце.

Евреев вводили в огромный зал, вмещавший до тысячи человек. В стенах зала немцы провели электрические провода. Они были без изоляции. Такие же провода были проведены и в полу. Как только зал наполнялся голыми людьми, немцы пускали по проводам сильный электрический ток.

Это был гигантский электрический стул, какого, казалось, не могла придумать никакая преступная фантазия.

В другом месте, в том же Белжецком лагере, находилась огромная мыловаренная фабрика. Немцы отбирали более полных людей, убивали их и варили из них мыло.

”Еврейское мыло” – так было написано на этикетках этого мыла, которое Артур Израилевич Розенштраух – банковский служащий из Львова, один из свидетелей, со слов которого мы это рассказываем, держал в своих руках.

Молодчики из гестапо не отрицали существования подобного ”производства”. Когда они хотели припугнуть еврея, то так и говорили ему: ”Из тебя сделают мыло”.

В начале февраля 1943 года управление гетто перешло к эсэсовцу Гржимеку – фольксдойче из Познани. Высокий, откормленный, всегда с автоматом, он был страшен.

Гржимек любил чистоту. По его приказу появились надписи на заборе гетто: ”Работа! Чистота! Дисциплина! Должен быть порядок!״

По гетто он разъезжал на лошади, окруженный своей свитой. Во время проверки он выбивал стекла в домах, стрелял в людей.

При Гржимеке выход на работу стал каким-то адским мучением.

Иногда он заставлял проходить через ворота с заплатами ”W” и ”R” в руках, чтобы он мог проверить их подлинность, в другой раз надо было держать над головой удостоверения о работе. Все обязаны были снимать шапки перед своим господином.

Гржимек издал приказ – всем постричь волосы. У ворот стоял парикмахер, выстригавший у каждого проходившего волосы посередине головы.

При выходе на работу, у ворот гетто оркестр играл военные марши. Под эту музыку надо было стройно маршировать. Кому это не удавалось, тот становился жертвой резиновой дубинки Гржимека.

В гетто в каждом флигеле были сторож и уборщица. Улицы были чисто выметены, дома выбелены, за этим следил сам Гржимек. Но в этих выбеленных домах в страшной тесноте валялись распухшие от голода, обреченные на смерть, полуживые люди.

В гетто вспыхнул тиф. Почти все население его перенесло эту болезнь. В гетто была больница. Но все знали, что это – место смерти. Многие умерли, а оставшиеся в живых стали калеками. Больных не лечили, а время от времени выводили на Пяскову Гору на расстрел.

Близкие люди прятали больного в убежище, где он находился в холоде, нередко без пищи.

Предприятие вычеркивало больного из списка работающих и передавало его фамилию в гестапо. Специальная комиссия, состоявшая из эсэсовцев, обыскивала квартиры, чтобы разыскать больного. Разыскиванием больных прославился тяжелый, как медведь, эсэсовец Хейниш. Это была его специальность. Потерявших сознание он пристреливал на месте, выздоравливающих отправлял в тюрьму.

* * *

Честные поляки и украинцы глубоко возмущались этим невиданным преступлением – поголовным истреблением ни в чем не повинных людей. Необходимо было каким-нибудь образом успокоить местное население. Этим занималась пресса: немецкая газета ”Лембергер дойтше цайтунг”, ”Газета львовска” и ”Львовские висти”.

Ежедневно в этих бульварных листках появлялись юдофобские заметки и статьи о том, что ”немецкий гений демонстрирует свою непримиримость к низшей расе” (евреям) и что ”немецкой рукой историческая справедливость карает проклятых жидов”.

Такие ругательства имели одну цель: возбудить ненависть поляков и украинцев к еврейскому населению. Кацман опубликовал извещение, в котором говорилось, что за укрывание евреев грозит смертная казнь.

Немецкие газеты повели ”разъяснительную кампанию”. Они писали, что ликвидация евреев проводится немцами в интересах арийских народов. ”Евреи давно готовятся к господству над миром”. Чтобы аргументировать эту глупую мысль, подтасовали цитаты из Библии и Талмуда. Немцы писали, что евреев ”ликвидируют” в ответ на погромы, которые они устраивали против немецкого населения в Быдгоще, Познани и других городах. Но на эту глупую провокацию никто не поддавался.

* * *

В условиях жесточайшего террора и чудовищных насилий еврейское население пыталось всеми доступными средствами спасаться от гибели. Многие уходили из Львова и под чужой фамилией проживали в Варшаве, Кракове, Ченстохове и других городах Западной Польши. Другие стали выдавать себя за арийцев и переселялись в ”арийский район” Львова, где жили и работали под видом поляков и украинцев. Об этом вскоре узнало гестапо, немцы решили покончить с ”фальшивыми арийцами”. С этой целью они наводнили Львов тайными агентами, которые очень охотно выполняли доверенную им миссию. Их вертелось великое множество на улицах, на почте, на железнодорожных станциях.

Они хищно вглядывались в каждого человека, подозреваемого в еврейском происхождении. Свою жертву они отводили в ”Крипе” (Криминальполицай), где чиновники быстро выясняли, еврей ли данное лицо, а женщин мучили до тех пор, пока они сами не признавались в том, что они еврейки. Немцы щедро награждали агентов, вылавливавших ”фальшивых арийцев”. Но случалось, что и евреи награждали агентов пулями. К молодому еврею, у которого были фальшивые ”арийские” документы, подошел на площади Стрелецкого тайный агент, требуя показать документы. Очевидно, он узнал в нем еврея. Тот, долго не раздумывая, вынул вместо документов револьвер, убил агента и бежал. Во Львове нашумела история Лины Гауе, ученицы еврейской гимназии. Лина проживала на улице Яховецкой как полька. Она изменила фамилию и работала в немецкой фирме. Один тайный агент заподозрил ее. Он пошел к ней на дом, чтобы проверить ее документы.

Его нашли мертвым, с полотенцем на шее. Немцы расклеили объявление об убийстве, совершенном еврейкой, приложили ее фотографию и обещали большую сумму тому, кто ее поймает. Но все было напрасно – Лина Гаус исчезла.

Случалось, евреи, знавшие хорошо французский язык, переодевались в форму военнопленных-французов и жили вместе с ними в концлагерях.

Немало евреев пряталось у поляков и украинцев. Как ни старались немцы растлить души людей смертным страхом, казнями, предательством и алчностью, находились смелые, честные люди, способные на подвиг. Польская интеллигенция спасла многих еврейских детей от смерти. По известным причинам они, однако, могли взять к себе, главным образом, девочек.

Многие польские священники брали еврейских девочек, прятали их в костелы и так спасали от смерти. Не один из этих благородных людей заплатил собственной жизнью за спасение еврейских детей...

В январе 1943 г., после поражения немцев под Сталинградом, в Львовском гетто организовался комитет для вооруженной борьбы с немцами. В комитет этот, среди других, вошел еврейский поэт Шудрих от имени гетто и поэт Саня Фридман – от лагеря.

Организация связалась с польским комитетом и начала издавать подпольную газету, распространявшуюся из рук в руки. На собранные комитетом средства были куплены револьверы; некоторым, работавшим в немецких военных организациях, удалось выкрасть оружие. Вскоре началось втайне военное обучение. Делегаты комитета пробрались в Броды, чтобы связаться с волынскими партизанами. Среди них была и женщина – врач Лина Гольдберг, которая с энтузиазмом приступила к организации партизанского движения во Львове. Приток оружия в гетто не прерывался. Люди, возвращаясь с работы, приносили его вместе с продуктами. Однажды, во время обыска у ворот, эсэсовцы нашли у одного юноши оружие. Его расстреляли на месте. С этого дня начались частые обыски в казармах. На улице Локетка был обнаружен склад оружия. Немцы искали организаторов, но найти их не смогли.

Группами и в одиночку люди стали убегать из гетто. Комитет

Комитет изыскивал всякие способы, чтобы перебросить людей в Броды и сделать его центром вооруженного сопротивления.

За большие деньги, с величайшей предосторожностью, были наняты три машины.

Первые три транспорта бойцов гетто удалось благополучно отправить. Они стали успешно действовать в среде партизан. Среди этой группы много молодежи, хорошо знавшей все места, дороги, тропинки края.

Партизаны с успехом нападали на немецкие усадьбы и добывали продовольствие. Они устраивали засады и отнимали у немецких солдат оружие.

Они не были одиноки в своей борьбе. Волынские партизаны прислали своих представителей и снабдили их взрывчаткой – толом и динамитом – для диверсионных действий.

Бродские партизаны уничтожали немцев на каждом шагу.

Они напали однажды на немецкий пост около Бродов, на самой границе между генеральным губернаторством и ”остгебитом”.

Часовой был убит, захвачены автоматы и гранаты. Партизаны стали грозой для немцев во всем районе.

[Немецкие жандармы делали все возможное, чтобы обнаружить месторасположение отряда. Но штаб партизан они не смогли захватить, так как он все время переходил с места на место.

Когда комитет получил информацию о том, что приближается время уничтожения гетто, евреи решили укрыться в лесах и продолжать борьбу. С группой из семнадцати человек в лес должен был уйти Шудрих. Уход был назначен на 8 часов утра 8 мая 1943 года. Но на следующий день машина, которая транспортировала партизан на ул. Зыблишкевич, была окружена отрядом эсэсовцев. Партизаны поняли, что они попали в ловушку, и решили дорого продать свою жизнь. Началась перестрелка, во время которой несколько немцев было ранено. Подоспевший на помощь отряд эсэсовцев разоружил партизан. Погибли все до одного. Утром 9 мая лес около Бродов прочесывался батальоном немецкой пехоты.

Борьба партизан с втрое превосходящими немецкими силами продолжалась три дня. Немногим партизанам удалось выйти из окружения и пробраться в леса Люблинской области, чтобы там продолжить борьбу. Другие же погибли геройской смертью храбрых с оружием в руках. Ни один не сдался немцам живым.

* * *

Чувствуя, что приближается конец, немцы стали спешить с уничтожением евреев.

Гетто исчезали одно за другим: Перемышль] [22]22
  Текст восстановлен в обратном переводе с румынского (см. Cartea Neagra, стр. 138).


[Закрыть], Самбор, Рудки, Бржезяны, Тарнополь, Яворов, Жолкев, Пржемысляны, Ярычув.

Во Львове перед ликвидацией гетто вдруг наступило некое затишье.

У ворот нет стражи. Немцы устраивают в гетто футбольные матчи, концерты. Гржимек редко показывается на улицах. Он не стреляет и не бьет. Эсэсовцы не нападают на еврейские квартиры. Однако все понимают, что это – затишье перед бурей. 25 апреля немцы вывезли на Пяскову Гору на казнь последние 4 тысячи заключенных Яновского лагеря.

1 июля, в 3 часа ночи, эсэсовцы вошли в гетто, чтобы закончить свою кровавую работу, начатую в 1941 году. Это была окончательная ликвидация. Забирали всех, даже работающих на немецких предприятиях. Удостоверения с печатью СС, заплаты ”W” и R” были аннулированы.

”Кампанией” по ликвидации руководили Кацман, Энгельс, Ленард, Вильхаус, Ингуарт и Шейнбах. Отряды СС и фашистской полиции весь день обыскивали дома, бросали гранаты в погреба, где скрывались люди. На третий день в гетто въехали пожарные машины. Евреев начали заживо сжигать. Были сожжены улицы Локетка, Кресова, Шарановича. Спрятавшиеся в убежищах люди задыхались от дыма и выскакивали в последнюю минуту. Гестаповцы не стреляли, они старались поймать жертву живьем и бросить в огонь.

Первые дни кое-кто пытался сопротивляться. Те, у кого было оружие, начали беспорядочную стрельбу. Были убиты два полицейских и ранено несколько эсэсовцев. Это привело палачей в еще большую ярость. Они убивали женщин и детей, сбрасывая их с балконов домов, мужчинам отрубали топорами головы. Улицы гетто были полны трупов.

Небо над гетто было черным от дыма пожаров, и к нему долго и безответно возносился страшный крик убиваемых детей.

* * *

Мы рассказали правду. Это преступление фашистов не может быть скрыто от человечества, хотя убийцы и старались всеми силами не оставлять свидетелей в живых.

Свидетели остались. Это Нафтали Нахт – юноша из Львова, бежавший к украинским советским партизанам. Это Леопольд Шор – тоже беглец из Львова. Это Лихтер Урих, спасшийся от палачей у партизан в Зологовских лесах. Это Артур Штраух – банковский служащий из Львова. Это Лиля Герц, тринадцать дней просидевшая в замурованном убежище в гетто.

Это преступление не может быть забыто и прощено человечеством.

ТРИНАДЦАТЬ ДНЕЙ В УБЕЖИЩЕ (Рассказ Лили Герц).
Сообщение Лили Герц. Подготовили к печати Р. Фраерман и Р. Ковнатор.

Мы сидим в убежище. На улицах гетто идут убийства, слышны выстрелы немцев и крики убиваемых ими людей.

Убежище на чердаке. Оно состоит из двух частей, разделенных кирпичной перегородкой. Вход хорошо замаскирован.

Нас сорок человек. Душно. Воды мало.

Ночью немцы отдыхают, поэтому тихо до утра.

Около пяти часов начинают доходить звуки, словно кто-то раскачал колокол. Сначала тихие, просящие, одинокие звуки, а потом страшный крик, уносящийся куда-то вверх и заглушающий выстрелы. Это кричат те, кого убивают.

В убежище никто не шевельнется. Крохотный ребенок Розенбергов тихо стонет. Наконец, он расплакался, и мы все во власти маленького крикуна. Он может выдать нас. Мы отдаем матери сахар, у кого-то оказалась бутылка с молоком, лишь бы младенец успокоился.

* * *

Ночью, когда все утихло, мы вышли из убежища. Двери в квартирах открыты. Мы ложимся на разбросанную постель, чтобы поспать несколько часов после мучительной ночи.

Но скоро снова слышны выстрелы. Мы быстро уходим в убежище. Там тесно.

Все ближе слышны шаги полицейских. Они искали нас, но найти не могли. Обозленные неудачей, но уверенные, что в доме кто-то есть, они орали: ”Выходите вон! Глупые люди! Мы будем стрелять!”

Ребенок заплакал... Мы замерли. Значит, конец. Они нас найдут. Что делать?

– Мы не выйдем. Пусть стреляют.

– Открывайте! Быстрее! Проклятые жиды!

Кто-то нажал на выходную дверцу. Немцы не входят. Они боятся. Ребенок кричит изо всех сил. Я прощаюсь с мужем.

Немцы взобрались на крышу и разбирают ее, чтобы оттуда стрелять. Вот уже затрещали балки над нашими головами. Все в панике бросаются к выходу.

Я пытаюсь спрятаться. На чердаке никого нет. Влезаю под матрац в углу. Может быть, они уйдут. Но чья-то рука тащит меня за пальто.

* * *

Нас выгнали в маленький коридор. Прислонившись к стене, напротив меня стоит муж, мой дорогой Левка. Он бледен, ничего не говорит. Я подхожу к нему, и мы опять прощаемся.

Нас считают – раз, два... тридцать пять.

Вдруг поднимается суматоха. Кто-то бежит по лестнице. Иська заслоняет меня собой и вталкивает в открытую дверь чужой квартиры.

– Если сможешь, спасайся! – говорит он тихо и исчезает.

Я бегу через кухню в комнату. Все разбросано. Я влезаю под гору наваленных подушек и перин и лежу неподвижно. Ничего не слышу и ничего не чувствую. Тело мое одеревенело, только сердце стучит. Я задыхаюсь. Во рту пересохло. Жду. Знаю, что они заметят исчезновение человека и придут.

Боже, что это? Как близко раздался выстрел. Должно быть, в кухне.

– Даже напиться нельзя, – говорит кто-то по-немецки. Он открывает шкаф. Ищет водку. А потом входит в комнату. Смотрит, оглядывается по сторонам. Я задерживаю дыхание. Только бы поскорее: пусть бы он выстрелил, только бы поскорее. Глотаю слюну. Он оглянулся, в руках какие-то бумажки – это деньги. Нога моя торчит из-под перины, я не успела ее убрать. Он споткнется, и я погибла.

Нет! Он уходит. В самом деле, уходит. Еще минута большого напряжения. Я прислушиваюсь к быстро удаляющимся по лестнице шагам. Наконец, полная тишина. Я вылезаю – однако не время отдыхать. Надо хорошенько спрятаться. Встаю. В этой комнате есть кто-то. Это Броня, сестра Иськи.

– Каким чудом ты оказалась здесь?

– Иська втолкнул меня сюда в последний момент.

У нас нет времени для разговоров. Мы вбегаем обратно на чердак. За кирпичной перегородкой есть еще люди, которых не нашли. Это хозяева дома... Мы стучимся к ним.

– Впустите нас! Скорее, потому что немцы могут опять появиться!

В убежище осталось 16 человек. Женщины, девушки, мужчины и трехлетний мальчик Дзюня. Мы не разговариваем. Июньское солнце немилосердно печет через крышу.

* * *

Наступила желанная ночь. Мы выползаем из убежища, набираем в бутылки воду, чтобы сделать запас на следующий день.

На чердаке засыпаем мертвым сном. Уже солнце светит в щели, а мы все спим.

Нас тревожно будит Люся.

– Вставайте! Скорее в убежище. Приехали какие-то пожарные машины.

Мы опять залезаем в нашу нору. Слышны взрывы, это немцы гранатами выгоняют людей из убежищ. За взрывами слышатся стоны и крики, возгласы немцев: ”Леонард, гляди, я уложил ее одним выстрелом, а она ведь далеко стояла!”

– Э-э-х! – кричит другой немец. – Ну-ка выпорхните, птички! Та-ак! А теперь мы вас поджарим на огне, проклятые жиды!

– Только не бросайте в огонь! Стреляйте! О, боже! – кричит высоким голосом женщина.

Сквозь щели в крыше проникает тонкая струйка дыма, от нее щиплет в горле, пересохшем от жары и страха.

Маленький Дзюня заткнул себе ручонками рот. Он знает, что нельзя разговаривать. С лица его падают крупные капли пота.

– Может, лучше выйти. Не лучше ли погибнуть от пули, чем сгореть заживо, – говорю я.

– Мы не пойдем, – говорит Броня. – Наш дом немцы не подожгут, потому что рядом немецкая больница.

– Они сожгут нас живьем. Откройте! – просит Лида.

– Поджигать! – слышим мы голос немцев на крыше.

– Накачай бензин! – кричит пожарный.

Раздается зловещий звук, и жидкость, выпущенная из кишки, ударяется в крышу. Она просачивается сквозь щели и капает на наши разгоряченные головы. И странно – она освежает.

– Это не бензин, а вода, – объясняем мы друг другу жестами. Они хотели нас запугать. Они думали, что, услышав приказ – ”поджигать”, мы выйдем.

Только бы не нашли нас те, которые стоят на крыше. Но они продолжают лить воду, а шум воды заглушает наше дыхание.

– Вода, стоп! – кричит пожарный.

Очевидно, они охраняют наш дом от пожара, чтобы огонь не перекинулся на больницу.

Голоса удаляются.

Слышно только, как громыхает раскаленная от огня жесть, гудит пламя и кричат перед смертью люди.

Ночью мы выходим из убежища, чтобы сквозь отверстия в крыше поглядеть на пылающую улицу Локетка.

Откуда-то, с конца улицы, доносится голос умирающего мальчика:

– Прошу вас еще одну пулю, я в-а-а-с прошу, ещу одну п-у-у-лю!

* * *

К утру крики сжигаемых людей утихли. Наше убежище превратилось в настоящий ад. Голод и жажда мучают и немилосердно кусают вши. Мы потеем и задыхаемся.

Дзюня все время просит сахара и воды. Он колотит мать и дергает меня за волосы. Мы разговариваем шепотом. Кто-то вполголоса причитает. Шепотом раздаются жалобы и стенания тех, кто оплакивает своих погибших детей.

– Если бы я могла своими руками задушить хоть одного из этих палачей, какой роскошью показалась бы мне смерть. А я сижу здесь беззащитная и жду... – говорит Лида.

Наступает вечер. Я в первый раз спускаюсь вниз. У меня кружится голова. Мы не ели уже несколько дней. Надо найти белье, вши не дают покоя. Я бесшумно крадусь в свою квартиру, чтобы не услышал немецкий патруль.

В темноте нахожу баночку с сахаром и беру ее для Дзюни. На веревке висит что-то белое. Белье! Я жадно хватаю его и снова иду на чердак.

Белье вырывают у меня из рук. Мы сменяем его тут же.

– Господи, неужели человек может так хорошо себя чувствовать! – восклицает при этом одна женщина. – Если бы ты нашла еще еду, вот была бы радость! Ты не боишься, сходи еще раз!

Я снова спускаюсь вниз и вхожу в другую квартиру, падаю на труп убитой женщины. Под руку попало что-то мягкое, холодное. Я поспешно иду, иду назад без хлеба. Есть больше не хочется.

Я стою в коридорчике, ведущем на балкон. Слышны выстрелы. Это гитлеровские стражники стреляют в тех, кто пытается бежать...

* * *

Кто-то подглядел нас ночью, потому что на седьмой день под утро мы услышали рядом с собой немецкую речь.

– Здесь, наверное, есть евреи. Надо тщательно проверить.

– Кто с ним будет шутки шутить! Гранаты! – приказывает немец.

Раздается взрыв, один, другой. Одна граната взрывается на чердаке. От сотрясения поднимается пыль и садится нам на лица.

Мы сохраняем спокойствие. Нас не испугаешь гранатами. Нас уже ничем не испугаешь. Мальчик Дзюня, наш маленький герой, помогает нам. Он успокаивает других.

– Мама, если я буду тихо сидеть, ты мне дашь сахару?

– Все дам.

– Мама, мы всех гестаповцев убьем, когда выйдем отсюда.

– Да, только сиди смирно...

А в это время гетто продолжает гореть. Мы слышим на улице голос человека, которого убивают немцы. Он перед смертью просит у своих убийц воды. Какой странный человек!

С нашим маленьким Дзюней творится что-то невообразимое. Он много говорит и плачет. Снова обыскивают наш дом, обстукивают потолок, пол, стены.

– Расскажи мне сказку! Слышишь! А то я буду кричать, – говорит маленький Дзюня.

– Дорогой, пойми, как только утихнет, я расскажу тебе замечательную сказку.

– А я хочу сейчас. Слышишь? Или я буду кричать!

Над нами вдруг раздается стук. Все замирают от ужаса.

Я начинаю шепотом рассказывать сказку, растягивая каждое слово, лишь бы как можно дольше удержать внимание мальчика.

– Знаешь, Дзюня, – говорю я, – когда мы выйдем из убежища, придет папа, он купит тебе лошадку.

Дзюня отвечает мне, также растягивая слова:

– Все ты врешь, папа не придет, его убили гестаповцы.

– Знаешь, Дзюня, дерни меня за волосы, – говорю я.

Он рвет мои волосы. Но это недолго его развлекает.

Лицо у него горит. Он все время пьет воду. Мы даже обтираем его водой. Но все напрасно. Он вертится, вскрикивает при каждом звуке, доносящемся снаружи.

Мы в полном изнеможении от страха, голода и жажды.

К вечеру к нам в дом входят немцы. Они разговаривают громко, как обычно.

Вдруг Дзюня встает и смотрит по сторонам безумными глазами:

– Теперь, – говорит он, – я буду так громко кричать, что они придут.

Мы зажимаем ему рот. Мать умоляет, целует его и плачет. Ничего не помогает. Он кусает ей руки, колотит ногами в живот.

Как велики были наши страдания, если даже маленький мальчик сошел с ума!

Он умер, и ночью мать выносит тельце бедного Дзюни и закапывает его в погребе.

На тринадцатый день, в воскресенье, в гетто наступила тишина. По улице снует немецкая охрана, выстрелы раздаются редко. Решаем убежать этой ночью.

Ночь благоприятствует нам. Она без звезд, без луны, без огней. Мы прислушиваемся, нет ли поблизости стражников. Но кругом тишина, прерываемая только отдельными выстрелами.

– Мы идем на верную смерть, – говорит Лида.

– Лучше умереть от пули, чем здесь от грязи, голода и страха, – говорит Броня, которая двенадцать дней поддерживала в нас мужество.

Мы разделяемся на две группы. Одна идет вправо, мы – влево. Мне кажется, что я была погребена все эти дни живьем, а теперь вышла на свободу. Напротив – улица Локетка. Чтобы туда добраться, надо сделать несколько шагов. Но мы не в состоянии двигаться. Броня заставляет нас силой. Идем гуськом, держась за стены домов. В некоторых местах еще горят костры, которыми освещают гетто, чтобы отпугивать беглецов.

Львов спит. Окна квартир завешены шторами. Из какого-то дома выходят пьяные мужчины. Они громко поют. Мы втискиваемся в ворота, чтобы они нас не заметили. Они благополучно проходят мимо. Недалеко домик одной моей знакомой польской женщины. Она, наверное, нам поможет. Стучу в окно.

– Кто тут? – спрашивает.

– Это я, Лейля, откройте, прошу вас! – говорю я тихо. Хозяйка принимает нас. Она варит кофе и яйца и подает нам все это на стол.

– Я вас спрячу в сенном сарае, потому что есть приказ – под угрозой смертной казни не впускать евреев в квартиры, – говорит она.

– Нам в сарае будет очень хорошо, лишь бы нас не нашли.

Мы сидим, спрятавшись в сене, и разговариваем шепотом. Около 10 часов вечера я иду к хозяйке. Хочу узнать, нет ли сведений об Иське. Прокрадываюсь к заднему окошку и тихонько стучу в стекло. Отсюда меня не видно, в этом уголке я могу поговорить с хозяйкой.

Во двор въезжают вдруг немцы на мотоциклах.

Очевидно, кто-то донес, – мелькнула у меня мысль...

Я не ошиблась. Один из них подходит прямо к сараю и вытаскивает оттуда Броню.

– Я вас умоляю, пустите меня, мне всего девятнадцать лет. На что вам моя жизнь?

– Молчи ты! Проклятая тварь!

Я вижу это из моего уголка. Броня стоит бледная, выпрямившись.

– А где та, другая? – спрашивают немцы.

– Она ушла еще утром. Я не знаю, где она.

– Мы ее найдем!

Они толкают Броню прикладом, и она идет, шатаясь.

Я спаслась еще раз.