Текст книги "Рэкет по-московски"

Автор книги: Василий Веденеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
РАБОТА ДЛЯ МУЖЧИН

I

Прозвучал резкий телефонный звонок.

Чертыхнувшись, Шаулов нашарил под диваном домашние туфли и пошел к телефону. Взяв из руки жены трубку, он выразительным движением бровей отослал ее прочь.

– Александр Михайлович? – вежливо осведомился на том конце провода приятный, хорошо поставленный баритон.

Шаулов подобрался: звонил Оракул. Александр Михайлович никогда не видел этого человека в жизни. И никто из деловых знакомых Шаулова тоже не мог этим похвастаться. Всемогущего невидимку потому так и прозвали, что общаться с ним можно было только по телефону, причем звонил он всегда сам, а его номера никто не знал. Зато Оракул знал все и всех. Никогда не приказывал, только просил, но его просьбы были равносильны строгому приказу. За услугу платил щедро, но любое непослушание каралось им немедленно и жестоко. Самое меньшее – станешь изгоем в кругу людей, старательно зарабатывающих деньги, и никто больше не захочет иметь с тобой дела. Тут же поползет тихий шепоток: «Им недоволен Оракул». А это все равно, что заболеть проказой или СПИДом. Зато послушным его воле Оракул открывал весьма широкие возможности. Александр Михайлович убедился в этом на собственном опыте, хотя прекрасно понимал: по своему положению он стоит где-то на самых нижних ступеньках иерархической лестницы деловых людей, которым Оракул давал поручения. Что же сулит нежданный звонок? Шаулов несколько оробел – до сегодняшнего дня Оракул звонил ему только однажды.

– Хочу попросить о маленьком одолжении. Надеюсь, не откажете? – коротко хохотнули в трубке.

«Как же, тебе откажешь…» – тоскливо подумал Шаулов.

– Конечно, конечно… Всегда рад, – с готовностью проговорил он.

– Честно говоря, особой радости не слышно, – язвительно заметил баритон, и Александра Михайловича обдало жаром и бросило в пот.

– Ладно, суть не в радостях, – продолжил Оракул. – Вы мужчина деловой, оборотистый, легко с людьми сходитесь. В общем, нужен новый получатель. Желательно поинтеллигентнее и помоложе. Вы меня слушаете?

– Да, – прошелестел онемевшими губами Шаулов. И, неожиданно решившись, задал вопрос: – А как же старые, они что?

– Ну-у-у… Мужчине не пристало быть любопытным, – назидательно сказал Оракул. – Ясно?

– Да, да! – заторопился Александр Михайлович, боясь, что сейчас на том конце провода повесят трубку и тогда он больше ничего не успеет спросить. – Когда надо? Как скоро?

– Не спеша, но поторапливаясь, – хмыкнул Оракул. – Извините, дорогой Алексан Михалыч, я говорю из автомата, а сегодня сыро и прохладно. Хочется домой, в тепло и уют. Так не забудьте, а за мной не пропадет. С вами свяжутся.

Шаулов еще немного постоял у телефона, потом медленно положил коротко гудевшую трубку. Поглядел в окно – сухой и теплый весенний вечер. Почему Оракул сказал: «Сегодня сыро и прохладно»? Может быть, он звонил по междугороднему? Но звонки были обычные, недлинные. Хотя черт его знает – при современной технике все возможно.

Александр Михайлович, скинув с ног домашние туфли, забрался в большое кресло. Легко сказать: «Нужен новый получатель!» На дороге таковые не валяются и объявления в рекламное приложение к «Вечерке» не дашь. Вот и думай теперь, где его взять, нового получателя.

II

С того самого момента, когда в дверь позвонила соседка по площадке и сказала Юрке, что мать его упала на улице и ее подобрала «скорая», он воспринимал все, как в тумане. Видел, как соседка прячет от него глаза, как шевелятся ее губы, только не слышал произносимых слов, будто уши ему заложили ватой.

– Отцу позвони… – с трудом понял он.

Потом соседка стояла рядом, ждала, пока он наберет номер телефона, властно забрала трубку и категоричным тоном приказала – да, именно приказала – отцу приехать.

Отец приехал на удивление быстро. Юрка сначала даже не обратил внимания на то, что появился он вместе с Мусей, как всегда называла мать новую отцову жену. Оба выглядели бледными и озабоченными. Отец тут же взялся за телефон, начал обзванивать знакомых, договариваться, а Муся побежала на почту дать телеграмму сестре Юрки Марине.

Марина прилетела на следующий день, одетая в темное, с красными, заплаканными глазами, она сразу же включилась в подготовку поминок, только немного посидела, обнявшись с Юркой и отцом, как в далеком детстве.

Юрка не мог выразить словами благодарность сестре за то, что та не оставила его одного в помрачневшей и кажущейся чужой квартире. Сестра вела с ним накануне похорон долгие разговоры, рассказывая о муже, детях, их болезнях и шалостях, о семейных проблемах и радостях. Замуж Марина вышла рано – познакомилась на танцах с выпускником военного училища, год встречались, потом он сделал предложение и, получив назначение в часть, увез молодую жену в дальний гарнизон. Сначала Марина писала домой чуть не каждый день, описывая военный городок, тамошние магазины, как живут люди и чем дышат, какая служба у мужа, о планах на будущее. Потом письма стали приходить реже. Через год Марина родила дочь, а еще через год ее мужа перевели в другую часть.

Отцу Марина писала отдельно. Из семьи тот ушел давно, но навещал их, помогал деньгами. Юрка помнил, как радостно было, выйдя из школы, вдруг увидеть стоящую на другой стороне улицы машину отца, побыть с ним вдвоем, поговорить, как взрослые мужчины. Но однажды отец приехал вместе с молодой, пахнущей дорогими духами женщиной.

– Познакомься, это тетя Муся, моя жена, – сказал он.

Юрка не захотел знакомиться: зло хлопнул дверцей автомобиля и ушел, не оборачиваясь на зов предка. Потом они долго не виделись, а мать как-то обмолвилась: в новой семье отца тоже теперь есть дети. Юрка тогда обиделся еще больше – он всегда считал, отец должен безраздельно принадлежать только ему и сестре. А поскольку Марина теперь далеко и у нее есть собственный муж и дети, то больше всего отец должен принадлежать именно ему, Юрке.

Став старше, он понял: жизнь много сложнее, чем казалось в детстве, но обида на отца осталась. Приезжать к школе тот давно перестал, виделись теперь редко. Правда, на выпускной вечер в школу отец пришел, сидел рядом с матерью, сделал сыну дорогой подарок и обещал помочь с поступлением в институт. Но Юрка отказался – хотел всего добиться сам.

В институт он так и не поступил, ходил устраиваться на вечерние подготовительные курсы – не устроился. Сменил несколько мест работы, начал ссориться из-за этого с матерью, всю жизнь проработавшей на одном месте.

Повестка о призыве в армию Юрку расстроила – ломался привычный образ жизни, хочешь не хочешь, а придется отказаться от времяпрепровождения с компанией друзей в бане или в пивном зале, от дискотек, знакомств с девчонками. Поступить в военное учебное заведение Юрка отказался – не хотелось, как мужу сестры, менять гарнизоны, номера полевых почт. Связать жизнь с армией значило для него потерю индивидуальности, добровольный отказ от собственного Я, подчинение слову надо. Кому надо, зачем? Разве Родина в опасности?

Мать, скрепя сердце, позвонила отцу. Тот обещал помочь. Слово сдержал. После курса молодого бойца Юрка попал в подчинение к хозяйственнику, капитану Махровому, определившему его на работу в свинарники. Поначалу Юрка злился – удружил драгоценный родитель, его бы самого сюда, понюхать свиной навоз, от запаха даже скулы сводит. Работа тяжелая – даром что Юрка занимался раньше спортом, имел разряды по легкой атлетике и дзюдо, вырос парнем крепким, умеющим постоять за себя в уличных потасовках, но к вечеру у него ломило спину, жутко болели руки и ноги.

Командир отделения сержант Водин Юрку не донимал, сам капитан Махровый появлялся у свинарников подсобного хозяйства редко, и понемногу Фомин привык к противному запаху, к тому, что не надо вскакивать по тревоге, чистить оружие, ходить строем, учиться сложному солдатскому искусству ведения современного боя. Однажды он заметил, как Водин отбирает молочных поросят.

«Для начальства», – пояснил сержант и угостил свежей жареной свининкой. Юрка хотел отказаться, но съел. И перестал обращать внимание на шушуканье Водина с некими дядьками, подъезжавшими к подсобному хозяйству на собственных машинах, на недостачу кормов для свиней, на исчезновение поросят.

Зато каждый выходной Юрка имел увольнение в город.

Закрыть на многое глаза представлялось Юрке наиболее правильным – не на век же он здесь обосновался? Пройдут положенные два года и – навсегда прощай свинарник. Пусть Водин с его ограниченностью мечтает остаться на сверхсрочную, возиться со свиньями, получить теплое местечко в жизни, одеваться и обуваться за счет государства, отбирать поросят для Махрового и втихаря приторговывать кормами. Противно, но лучше терпеть, чем заработать неприятность и вернуться в роту. И Юрка терпел.

Кончился срок службы, и началась штатская жизнь – без свинарника, капитана Махрового, сержанта Водина и других. На работу устроиться не успел, документы подать в институт тоже, да и хотелось немного отдохнуть после армии. Смерть матери смешала и сломала все, пригнув к земле тяжким грузом беды, заставшей врасплох…

На поминках, как водится, помянули усопшую. Соседка всплакнула: «Отмучилась, страдалица…»

Потом говорил отец. Вытер скатившуюся на щеку слезу. И это так не вязалось с ним – лощеным, выхоленным, в крахмальной рубашке и дорогом костюме с импортным галстуком. А рядом с отцом, радушно угощая гостей, сидела Муся, словно хозяйка в этом доме. Юрке стало тошно, он хотел прямо спросить у отца: по какому праву сидит за поминальным столом женщина, отнявшая у детей отца, а у жены мужа?.. Но сестра, словно догадавшись, тихо попросила:

– Не надо, Юрок… Не омрачай память мамы.

И Юрка обмяк, словно из него вынули стержень, заплакал горькими, беззвучными слезами, не вытирая лица, не стесняясь слез. Марина обняла его, прижав голову к плечу:

– Ну что ты, миленький, не надо…

Проснулся Юрка на диване. Шторы опущены, но сквозь щелки видно, какое на улице яркое солнце. Заставил себя встать, прошел в ванную, по дороге заметил – сестра возится у плиты, а в прихожей стоит дорожная сумка.

Умывшись, вышел на кухню, сел за стол, молча кивнул сестре – говорить ничего не хотелось: было горько на душе и стыдно за себя вчерашнего, не сумевшего сдержать на людях горя и, мало того, не сказавшего им всего, что, по его глубокому убеждению, должен был сказать.

Марина поставила перед ним хлеб, масло.

– Яичницу поджарить?

– Не надо, – буркнул Юрка. – Ты что, собралась уезжать?

– Пора, – вздохнула сестра. – Дети остались одни, а из мужа какая нянька?

– А в сумке чего?

– Собрала на память о маме.

Ее по-деловому спокойный тон покоробил Юрку – позавчера прилетела, вчера проводила родного человека в последний путь, а сегодня, улетая обратно, не поленилась пораньше встать и собрать из отчего дома вещички на память.

– Там только женское… – поспешила уверить сестра, заметив, как недовольно-болезненно скривилось его лицо. – Деньги тебе я положила в шкаф. Там, где всегда.

Он только молча кивнул, не глядя на нее.

– Ты-то что будешь делать? Может, к нам? – нерешительно спросила Марина, и Юрка почувствовал: она боится! Боится услышать его согласие жить вместе. Ведь это означает сломать собственный налаженный быт, внести смятение в привычные устои семьи, заставить сестру по ночам шепотом объясняться с мужем.

– Суп на три дня сварила. И подумай, может, поедем?

– Уже подумал, – он встал.

– Отец обещал сегодня заехать. Ты уж не ссорься с ним, пожалуйста, и на работу устройся.

– Устроюсь, – согласно кивнул Юрка и вышел из кухни.

Ближе к обеду приехал отец. Зашел к нему, постоял у порога, потом присел на стул около дивана.

– Я тебе купил кое-что, – неловко, как провинившийся мальчишка, сообщил он. – Костюм, туфли осенние, пару сорочек. В большой комнате все лежит… И вот еще, – отец достал объемистый бумажник, вынул из него мятую пачку денег, положил на край дивана.

Юрка чуть повернул голову и скосил глаза. В пачке вперемешку рубли, трешницы, пятерки, высовывались уголки двух красненьких десяток. Отец торопливо добавил еще несколько десяток.

«Откупается от меня, что ли?» – тоскливо подумал Юрка и отвернулся, глотая навернувшиеся слезы обиды.

– Павлик! Нам пора… – пропела из прихожей Муся.

– Ну, ты это, – встал со стула отец. – Держись. Приезжай к нам, звони. Я подумаю, может, тебя куда получше на работу удастся пристроить, чтобы и учиться можно было, а?

– Павлик! – снова нетерпеливо позвала Муся.

– Иду, – недовольно крикнул он в ответ. – Извини, дела.

Отец дотронулся до плеча Юрки большой, мягкой рукой, и это прикосновение впервые в жизни показалось сыну неприятным…

Вечером, проводив Марину в аэропорт, Юрка вернулся в казавшуюся пустой, гулкой и нежилой квартиру. Открыв дверь, постоял у порога, не решаясь войти, потом шагнул внутрь, пошел по комнатам, всюду зажигая свет. Подойдя к окну, долго стоял, упершись лбом в раму и бездумно глядя на улицу в такой знакомый с детства двор. Вот проснется завтра – и никого рядом. Один…

III

Дом, где его ждали, Глеб отыскал быстро. Поправив головки слегка помятых в автобусе цветов, вошел в подъезд, поднялся на лифте и позвонил в дверь квартиры. Открыла претендентка на его руку и сердце в бирюзовом платье из тонкой махровой ткани. Следом вышел пожилой мужчина.

– Мой папа, – без всяких церемоний представили его Глебу. – А это Глеб.

Папа претендентки пригласил его пройти в комнату, усадил в мягкое кресло у журнального столика и, устроившись напротив, молча и, как показалось Глебу, выжидательно посмотрел на гостя.

Претендентка упорхнула на кухню.

Папа молчал. Глеб бегло осмотрел комнату – репродукция женского портрета на стенке в аляповато-тяжелой багетовой раме, диван, большой полированный стол, телевизор, стулья, платяной шкаф. Ни одной книги, даже полок нет. Это его насторожило – он привык видеть в домах знакомых книги, любил поговорить о литературных новинках, пусть как дилетант, но все же… Неужели ничего не читает? А родители обходятся газетами? Но что же для души – телевизор?

Папа претендентки тихонько вздыхал, стараясь не встречаться с гостем глазами, словно стесняясь его или не решаясь задать нескромный вопрос. Глеб тоже чувствовал некую неловкость в обществе родителя.

Молчание, становившееся неприлично долгим, было прервано появлением претендентки. Она поправила рыжеватые кудри, как в зеркало глядясь в полированную дверцу платяного шкафа.

– Поговорите еще немного. У нас не все готово. Глеб, ты любишь пироги с капустой?

Глеб с детства терпеть не мог пирогов с капустой, рисом или изюмом. Его бабушка и мать всегда пекли пироги с вишней или яблоками, иногда с рыбой, а летом обязательно с черникой – румяные, источавшие соблазнительный аромат. Но стоит ли обижать хозяев дома?

– Вот и хорошо. Посидите, а я на кухню…

«Сколько еще сидеть и молчать? Уже есть хочется – время ближе к ужину, а я не обедал. Внутри кишка кишке кукиш показывает, – тоскливо подумал Глеб. – Как она там, у горячей плиты в таком платье?»

Ему часто приходилось после развода жить одному – мать хворала, лечилась. Привык сам готовить, стирать, убирать квартиру, в общем, делать всю домашнюю работу. Поэтому прекрасно знал, как надо одеваться, чтобы несколько часов простоять у плиты.

– У вас есть собака? – уведя глаза в сторону от собеседника, тихо спросил родитель претендентки.

– Нет, – ответил Глеб и, помолчав, добавил: – За каждого в твоем доме надо нести ответственность. Нельзя взять просто так и загубить.

– A у нас была, – вздохнул родитель. – Хорошая, добрая…

Слово добрая прозвучало у него особенно тепло, и Глеб решил, что напротив сидит очень одинокий человек – одинокий, несмотря на то что у него есть семья, теплые тапочки и телевизор по вечерам после сытного ужина. Надо полагать – седой мужчина испытывает дома дефицит доброты?

Держа в руках поднос, уставленный закусками, в гостиную вплыла хозяйка дома – в ярком платье и синих пластиковых пляжных шлепанцах, надетых на босу ногу.

– Как мама, Глеб? – вместо приветствия спросила она.

– Лечится.

Глебу хотелось есть, он жалел, что поддался приторно-ласковым уговорам и не пообедал. Пусть нет у него разносолов, а только по-холостяцки сваренный картофельный суп и котлеты, зато теперь не пришлось бы испытывать муки голода. И вообще – зачем он здесь? Зачем пришел, если еще ничего не решил? Главное – решить для себя, как дальше будет, а когда решишь… Поесть можно и дома, но его завлекло любопытство поглазеть на чужой уют, устроить разведку в ее стане.

В комнате тихо и незаметно появилась опрятная старушка.

– Моя бабушка, – привычно избежав всяких церемоний, представила претендентка и пригласила к столу.

Выпить Глеб отказался: никогда не употреблял спиртного. Даже по самым великим праздникам исключал и в компаниях стойко сносил насмешки, равнодушно относясь к косым взглядам и ядовитому шепотку за спиной: «Наверное, подшился? Не понимаешь, что ли? Торпеду вставили… Бывший алкаш».

Родитель под бдительным взором супруги налил себе коньяка, а мать и дочь решили выпить сухого вина.

Разговор за столом никак не получался. Претендентка попыталась острить, сказав: «Глеб может чувствовать себя как дома, не забывая, что он в гостях». Но тут же увяла под строгим материнским взглядом. Пытаясь сгладить возникшую неловкость, Глеб сунул в руки претендентки тарелку и попросил хоть немного поухаживать за ним, раз уж он в гостях.

Бабуля сидела напротив и ласково щурилась на всех. Глеб терялся в догадках: чья она мать – хозяина или хозяйки? Время стерло черты лица старушки, иссекло его морщинами.

Хозяева ели истово, словно стремились насытиться на несколько дней вперед, как будто скоро наступят голодные времена и надо быть сытым впрок, иначе не выживешь. Так потреблять пищу Глеб не любил, он считал, собравшиеся за одним столом должны отдать дань и яствам, и общению друг с другом.

– Пойдем потанцуем, – вытирая губы бумажной салфеткой, приказала мужу хозяйка дома. – Когда поел, надо двигаться, – назидательно добавила она, поглядев на Глеба.

В соседней комнате включили проигрыватель, громкая музыка затасканного шлягера неприятно резанула по ушам, возникло желание пойти туда и убрать звук. Претендентка вышла следом за родителями. Глеб оказался вдвоем с ее бабушкой.

– Как вас зовут? – спросил он.

– Татьяна Ивановна. А вы Глеб? Про вас тут много говорят…

Она вздохнула, совсем как отец претендентки.

– Говорят? – заинтересовался Глеб.

– Ага, – кивнула старушка. – Как же еще, коли никто девку замуж не берет? Куда ни сунься, все уже поженились, а наша все училась. Слышу, ей только и талдычат: «Замуж не думай до конца института. Потом тебе жениха найдем». А вот и не нашли. Уж она – то им глаза колола, что не дали замуж выйти… А и то скажу: забаловали девку – что ни захочет, все ее! Праздник не праздник, если какую вещь не подарят. Так и приучили больше платью да шубе, чем людям радоваться. Душой черстветь стала, а мать только хвалит: «Ты у нас самая умная, ты у нас самая разэдакая…»

– Она у вас единственная внучка?

– Нет, есть еще, – махнула бабка сухой рукой. – А эта одну себя знает, другие люди ей вроде как служить должны…

Неслышно ступая, в комнату вошла претендентка. Быстро взглянула на бабушку.

Татьяна Ивановна молча подвинулась, давая ей место рядом с собой, но та не села.

– Я жду, – она многозначительно взглянула на Глеба.

– Идите, серчает уже, – поджала губы Татьяна Ивановна. – Не обижайтесь, коли что не так. И пирогов моих не откушали.

– Спасибо, не хочется, – соврал Глеб и пошел в соседнюю комнату.

Претендентка полулежала в кресле, а ее родители топтались под танго в исполнении Софии Ротару. И тут Глеб с внезапной тоской подумал: неужели он тоже через некоторое время сытой семейной жизни так же обрюзгнет, станет ходить дома тоже при гостях в пляжных шлепанцах, двигаться после еды, выискивать замысловатые диеты, пытаясь сбросить лишний вес, начнет часами смотреть телевизор, пока жена шастает по магазинам в поисках модного платья, поскольку ни одно уже не налезает на ставшую бесформенной фигуру, а модное очень хочется.

Почему за все время их встреч она не поинтересовалась, как он живет один, справляется ли с хозяйством, не предложила помочь, не спросила, голоден или сыт?

Он подошел к ней, подал руку, приглашая танцевать.

– Обиделась? – чуть слышно спросил Глеб.

– Ты к кому пришел? – шепотом ответила она, и Глеб порадовался, что музыка звучит громко и их разговор не услышат.

– Как к кому? – сделал непонимающее лицо.

Она откинулась назад, опершись спиной об его сомкнутые на ее талии руки:

– Ты пришел ко мне или разговоры говорить с бабкой?! Бросил меня, сидишь там…

– Я к вам ко всем пришел. В доме все имеют полное право на внимание гостя. Разве нет?

– Нет! Жаль, что ты этого не понимаешь.

Она ловко высвободилась и вернулась в кресло. Глеб остался стоять посредине комнаты. «Наверное, это все», – мелькнуло у него.

– Что же вы? – спросила хозяйка.

– Глеб уезжает домой, – ответила за него дочь.

Папаша засуетился, завлек Глеба в другую комнату, предложил выпить на дорожку по рюмочке коньяка. Не получив согласия, выпил один и, смущаясь, сказал:

– Я слышал… Случайно… Вы немного повздорили?

– Ну что вы, все нормально, – улыбнулся Глеб.

– Нет-нет… Вы не обижайтесь, она еще в сущности дитя.

Он требовательно заглянул гостю в глаза, словно настаивая, что дочь сущее дитя и ей можно все на свете простить. Однако Глеб прощать все на свете не хотел.

– Папа! – позвали из прихожей.

– Это не меня, это вас зовут, – хихикнул хозяин. – Идите и помиритесь! Слышите?

– Слышу, – буркнул Глеб, выходя в прихожую.

Через открытую входную дверь квартиры ему было видно, как претендентка стояла у дверей вызванного лифта. «Сейчас она будет мириться», – тоскливо подумал Глеб, представив, как дитя, которому скоро стукнет тридцать, а замуж все еще никто не берет, начнет молча прижиматься к нему в лифте и, закрыв глаза, подставлять губы для поцелуя.