Текст книги "Кавалер по найму"

Автор книги: Василий Казаринов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)

Народу в зале было от силы человек двадцать. Люди сидели за столиками, потягивая аперитив. Бармен, сложив руки на груди, стоял у стены перед столиком, заставленным бутылками. Увидев меня, он улыбнулся:

– Что-нибудь выпьете?

– Нет, не теперь... Где тут можно присесть?

– У вас ведь есть приглашение? Там обозначен номер столика.

Я вытащил из кармана конверт. В самом деле, на вложенной в раскладную открытку бумажке был проставлен номер – седьмой.

– Счастливое число, – заметил бармен.

Наш столик располагался сбоку от крохотной сцены, прямо напротив стекла. Едва мы с Лизой уселись, как послышалось тихое шуршание и жалюзи пошли – но как-то странно, не снизу вверх, а сверху вниз, постепенно приоткрывая интерьер выставочной колбы.

– Мама дорогая... – тихо выдохнул я.

В поле зрения возник потолок, из которого вниз падал знакомый толстый шнур, темная жила которого показалась мне подозрительно напряженной. Все стало ясно, едва железный занавес опустился до конца.

Следопыт все-таки наведался сюда, быстро сделал свое дело и ушел. Ключ он мне, как я понимаю, сунул в карман, пока я был в нокдауне.

Он оказался человеком с фантазией.

Шнур заканчивался узкой петлей, охватывающей тонкую шею хозяина вечеринки, – сам он стоял на табуретке в крайне шатком положении – поднявшись на цыпочки, чтобы петля не затянулась окончательно, – и пытался сохранить равновесие.

Скосив глаза, он увидел меня, потом мою спутницу.

Не знаю, возможно, в этот момент он увидел и всех остальных – девочек, прошедших через его руки, и мужчин, расставшихся с жизнью по его вине.

Он сделал неловкое движение, и я понял, что следопыт все-таки осуществил свою задумку, о которой рассказывал, когда мы сидели у него дома и пили водку.

Табуретка под менеджером качнулась. Он начал отклоняться назад и сорвался с шаткой опоры. У Aythia fulingula в самом деле слишком тонкая шея – петля, туго стянувшись под тяжестью тела, мгновенно сломала шейные позвонки. Он дернулся пару раз и, вывалив язык, повис, медленно вращаясь.

Публика молча наблюдала за этим, то ли находясь в состоянии шока, то ли считая происходящее неким фокусом.

– М-да, в самом деле сильный перформанс, – тихо сказал я, поднимаясь из-за стола и направляясь к бармену. – Вот теперь пришло время выпить.

Когда я выходил из ресторана, в спину меня подтолкнул истошный крик женщины – она первая обо всем догадалась.

ЭПИЛОГ

– Скоро Рождество, – сказала Лис, поглядывая на летящий за окном машины перелесок, щиколотки которого были укутаны сугробами. – Не знаю, что подарить Маркусу. Надо что-то особенное – в Европе это ведь главный в году праздник.

Я притормозил на светофоре, обнял ее, притянул к себе:

– Зато я знаю. Ты везешь ему совершенно роскошный подарок.

Ее ресницы дрогнули, глаза цвета свежевымытого винограда увлажнились. Я поцеловал ее в щеку.

– Я в самом деле завидую твоему бременскому музыканту. Получить такой подарок... Это дорогого стоит.

– Какой подарок? – тихо спросила она.-

– Тебя... – пояснил я.

Мы помолчали, глядя на светофор, во лбу которого по-прежнему горел красный сигнал.

– Без меня ему будет совсем худо. – Она заплакала. – Ты понимаешь.

Понимаю. Полгода назад они с Маркусом, собиравшимся возвращаться в свои германские пенаты, притормозили на Кутузовском у какого-то магазинчика с сувенирами, чтобы купить матрешку для его тетки. Тут-то все и случилось. Что именно, я знаю лишь по ее сбивчивым рассказам. Из стоящего по соседству "жигуля" выбрались четверо крепких парней и заявили, что им очень нравится тачка Лис, поэтому они ее заберут. А им следует выйти из машины и идти пешком. Лис попыталась было сопротивляться, но один из парней заехал ей кулаком в лицо и выдернул ключ из замка зажигания. Маркус, понятное дело, тут же выскочил из машины – и напрасно, не стоило ему этого делать. Ему нанесли несколько ударов бейсбольными битами. Самое страшное, что у него оказалось сломано запястье, онемели пальцы руки. Кроме того, были сломаны два ребра, и осколок одного из них повредил легкое. Свой гобой он может держать в руках и даже подносить ко рту. Но играть он уже не может: и пальцы не работают, и дыхание не то.

Все это происходило в разгар солнечного дня в самом центре Москвы, на забитой народом улице. Никто и пальцем не пошевелил, чтобы вмешаться...

– Это я во всем виновата, – Лис промокнула платком глаза. – Не надо было покупать эту чертову тачку.

– Брось, – сказал я. – Ты же знаешь, – дело не в тачке. Просто такая паршивая жизнь.

"Гольф" заглох в тот самый момент, когда светофор дал зеленый свет. Завелся он лишь с третьей попытки.

– Придется заехать в автосервис, – сказал я, трогаясь под вой клаксонов стоявших сзади машин. – Совсем наша старушка одряхлела. Стартер барахлит, карбюратор.

Машину Лис, разумеется, так и не нашли.

– Черт, я, кажется, забыла закрыть офис. – Она порылась в сумочке в поисках ключей.

– Да кому он нужен, этот офис?

И то верно. Дело свое Лис продала. Квартиру тоже.

– Заедешь на обратном пути, а? – Лис нашла ключи и опустила их в карман моей куртки. – На всякий случай. Ей-богу, не помню, закрыла ли я дверь на замок.

– Конечно... – Я смотрел на дорогу, но боковым зрением успел заметить, что в руке Лис было что-то еще кроме ключей.

Этим "чем-то" оказалась карточка "Виза".

– Что за дела? – спросил я, рассматривая лежащий на ладони кусок пластика.

– Твоя доля нашего бывшего бизнеса. Мы ведь компаньоны, так?

– Кончай! – Я положил карточку ей на колени.

– Ой, ну прекрати! – устало отозвалась Лис, бросая карточку в бардачок. – Ты же опять остался без работы. И потом, на счету, который я на тебя оформила, не так уж много денег. Всего десять тысяч.

– Ты же знаешь, я не могу их взять.

– Можешь. Мы хорошо с тобой поработали.

– Неплохо, – кивнул я, выезжая к перегороженному шлагбаумами паркингу перед зданием аэропорта.

Лис сунула в окошко на пропускном пункте деньги, мы проехали вверх по пандусу и остановились под навесом напротив стеклянных дверей. Я вышел, подхватил брошенную кем-то из пассажиров тележку, открыл багажник, выгрузил пару чемоданов. Лис стояла у открытой дверцы.

– Мне будет тебя не хватать, – сказал я. – Жутко не хватать.

– Мне тебя тоже... – Она жалко улыбнулась, улыбка длилась долго, не меньше минуты, пока Лис не встряхнулась и не взялась за рукоять тележки.

– Я провожу тебя до терминала.

– Да ну... Нет. Я сама. Долгие проводы – лишние слезы. Сам знаешь.

–Ты не вернешься?

– Не знаю. – Она приподнялась на цыпочки, коснулась губами моей щеки. – Помнишь, в первый день мы говорили, лежа в постели?

– Да. Только не помню о чем.

– Про неволю... – Она прикрыла глаза. – И ты говорил, что весь этот большой мир, что лежит за пределами одной шестой части света, есть, по сути, пространство неволи.

– Да. Так ведь оно и есть. И ты тоже это понимаешь.

– Конечно. Но знаешь... Пусть и в неволе, но хочется немного пожить по-людски.

"Гольф" с трудом дотащился до мастерской автосервиса неподалеку от "Войковской" – ее я приметил еще по дороге в аэропорт. Я свернул на съезде с моста направо, проехал распахнутые железные ворота, встал у ангара, открыл дверцу, но так и не вышел из машины, продолжал сидеть на месте, глядя, как "дворники" с тонким повизгиванием ходят туда-сюда, отгребая слои мокрого снега и оставляя на стекле влажную муть. И сквозь эту муть я смотрел на человека в синем комбинезоне, который, отирая тряпкой черные от масла руки, неторопливой походкой утомленного рабочего двигался ко мне. Глядя на то, как из-под слоя влажной мути проявляются знакомые черты, я не находил в себе сил удивляться. Паша тоже не особенно удивился, увидев меня за рулем старенького "гольфа".

– Я ведь был неплохим механиком, – сказал он, а я и не спрашивал его, что он делает в этом задрипанном автосервисе, просто пошел за ним следом, мы уселись на грязную лавочку под козырьком навеса, закурили, и я вместе с горьковатым дымом его "Примы" спокойно выслушал его горькую историю: месяца три назад неподалеку от чиновной Жуковки какой-то джип сбил на дороге старика; водитель, еще совсем юный, был в дымину пьян, но дело замяли, потому что юноша оказался сыном важного родителя, но замять поначалу все не получалось, потому что свидетелем наезда был Паша, – он случайно оказался в этот момент на дороге, возвращаясь с дачи приятеля, и все видел. А потом он таскался по высоким кабинетам в своем бетонном гаишном гнезде на Садовом кольце; ему советовали поступить разумно и не шуметь, но он, будучи по природе последним героем, упирался, а когда на него свирепо цыкнули в Генеральной прокуратуре, просто молча ушел.

– Вот такие дела, – сказал он, втаптывая окурок в грязный снег. – И как тебе этот сюжет?

Я ничего не ответил, потому что находил его поступок слишком литературным – в живой природе ничего такого, как правило, не происходит, подобного рода сюжеты мы черпаем из книг и почему-то умиляемся им и почему-то верим в реальность таких насквозь виртуальных коллизий.

Он провозился с машиной часа два и ухитрился вдохнуть в старушку жизнь, – во всяком случае, она начала заводиться с полоборота.

– Я был хорошим механиком, ты же знаешь, – сказал он мне на прощанье.

– Да, ты был хорошим механиком, – сказал я, выезжая за ворота, а спустя минут двадцать уже сворачивал в свой двор, где заметил знакомую "Ниву", приткнувшуюся неподалеку от моего подъезда.

Денисов вышел из машины, обогнул ее и, открыв багажную дверцу, немного смешался:

– Не коньяк, но все-таки...

В багажнике, зажатый парой канистр и укутанный протирочными тряпками, стоял ящик "Гжелки".

– Я проиграл пари, – сказал он.

– Да, ты его проиграл. Но знаешь, майор, – сказал я, косясь на основательный боезапас, – мы рискуем завтра не проснуться.

– Наплевать, – махнул он рукой, и это был верный жест, потому что пили мы на моей кухне в течение двух дней, совершенно потеряв ощущение реальности. И вот в один из моментов относительного просветления, кажется это было уже утро третьего дня, мутноватое и сумрачное, мой стойкий партнер, глядя в окно, за которым по-прежнему валил мокрый снег, грустно заметил: – Ты прав, с нравами бороться – пустое занятие.

Я молча налил себе полную рюмку, одним махом опрокинул ее. Едва я выдохнул водочные пары, в комнате ожил телефон. Денисов поморщился:

– Возможно, это меня ищут... Я оставил приятелю номер твоего телефона.

Пришлось вставать из-за стола. Это был не приятель майора, а Фанни. Она звонит просто так, от нечего делать. У нее все нормально. Бизнес? А что ему сделается, идет помаленьку. Купила еще одно кафе, тоже в спальном районе и тоже неподалеку от метро. Были, правда, небольшие проблемы – они связаны с той барышней, которую я ей сосватал когда-то для участия в милицейском "субботнике", барышня немного повредилась рассудком после трехдневного отдыха в компании ребят, но ребята дело замяли, им это труда не составило. Теперь она отдыхает в психбольнице.

– С ума сойти! – привычно среагировал я и вернулся на кухню, где нашел Денисова, по-прежнему глядящего на медленно текущий за окном снег.

– Знаешь, я о чем подумал, – сказал он, не отрывая взгляда от окна, – ты прав, с этим невозможно бороться. Это можно преодолеть, только если случится большая беда. Землетрясение, цунами или ураган сметет этот город, к чертовой матери, вот тогда здесь станет относительно пристойно.

Он откинулся на спинку стула, дотянулся до бутылки, налил себе, потом мне, но я не шелохнулся, все смотрел и смотрел на непрекращающийся снег и с удивлением находил себя, несмотря на двухдневное пьянство, поразительно бодрым.

– Выпей, – он протянул мне рюмку, – а то у тебя с похмелья глаза какие-то... дикие. И цвета нечеловеческого...

– Желтого, да? – усмехнулся я, выливая водку в раковину. – Так оно и должно быть. Пора заканчивать пить. Мне нужно быть в форме.

– А зачем тебе быть в форме?

– Затем, что с перепою тяжело кататься на лыжах.

– Не только на лыжах,—сказал он, а потом, привалившись плечом к дверному косяку, сонно следил за тем, как я сортирую вывалившееся из шкафа на пол горнолыжное оперение, нахожу его в относительном порядке и вслед за этим долго беседую по телефону со знакомыми ребятами из фирмы "Вертикальный мир", а один из хозяев этой славной туристической компании, Коля Веселовский, посылает меня ко всем чертям, потому что устроить визу в столь короткие сроки невозможно. Наконец мне удается Колю уболтать, и он обещает что-то сделать.

– Ты не грусти тут без меня, – похлопал я Денисова по плечу – Твоя мысль насчет большой беды и природных катаклизмов очень актуальна. Ничего, природа нам поможет.

Я начал паковать рюкзак, а спустя пять дней уже выгружал его в уютной комнатке шале на окраине Зельдена, славного тирольского городка, несущего в своем фирменном рекламном слогане такую простую и ясную мысль: "Das ist Leben!"

"Вот это жизнь!" – я успел полюбить этот городок, в который мы когда-то, как раз под Рождество, наведывались с Леней, и я знал, что если он еще жив, то непременно приедет сюда. Лыжный сезон он обычно открывал именно тут, так было в те времена, когда я следовал за ним тенью, он не из тех, кто изменяет старым привычкам. Если жив, значит, объявится.

"Ты в порядке? Если что, я рядом" – это любимая присказка хозяина харчевни по имени Анди, то и дело обходящего дозором столы и следящего за тем, чтобы стаканы были полны и не иссякло на деревянных тарелках его фирменное, по бабушкиным рецептам приготовленное блюдо, одна порция которого способна утолить голод среднего слона.

Анди чрезвычайно колоритная фигура. Мускулистое тело, волосы до плеч, крутая тирольская щетина на щеках – он напоминает какое-то азартное греческое божество, дирижирующее вакхическим празднеством.

Я отхлебнул густого пива, обвел взглядом заполненную посетителями харчевню и заметил еще одно знакомое лицо,– Кони? Да, Конрад, один из здешних лыжных патрулей, с которым мы когда-то жестоко поцапались, потому что Леню вечно тянуло на закрытые для катания склоны. Он пристально наблюдал за мной, сидя на высоком табурете у края барной стойки, потом кивнул. Наверное, узнал.

– Привет, – сказал Кони, когда я, протиснувшись через толпу, поставил свою кружку рядом с его стаканом. – Ты русский, да? Бывал тут раньше?

– Да.

– Значит, ещё один чокнутый... Ваших сейчас у нас хватает. А у нас хватает проблем. – Он отхлебнул лимонад из стакана и вздохнул. – Я помню, ты вроде неплохой лыжник... Скажи, почему среди ваших туристов столько придурков? Почему вы не можете, как все нормальные люди, кататься по маркированным трассам и вечно претесь на закрытые склоны?

– Потому что мы не можем жить в неволе. Начинаем тосковать. Перестаем брать корм с руки. И часто погибаем от голода и тоски.

Он обвел медленным взглядом стойку бара и неожиданно спросил:

– Ты на чем?

– У меня "poket". Не коротенький "pocket", а нормальный.

– Ну вот видишь, – усмехнулся Кони.

Я согласно кивнул: да, эти двухметровые лыжи, широкие, имеющие в области ботинка восемьдесят шесть миллиметров, – слишком специальные снаряды, они не для нормальных трасс, а для фрирайда по диким склонам. Но в глубоком снегу они ведут себя отлично. Я и не собирался кататься по маркированным трассам.

– Как дела в Венте?

– И не думай об этом, – мотнул головой Кони, – ты же видел, какой в этом году снег.

Я глянул на большую карту района, висевшую на стене сбоку от стойки. Правее верхней станции – скальная гряда, в которой есть один очень крутой кулуар. Мы так и не проехали его тогда с Леней – доза адреналина поступала в кровь при одном взгляде на этот спуск.

– Я был там сегодня днем, – сказал Кони, верно истолковав смысл моего взгляда. – И видел одного из ваших. Ты должен его знать, вы вместе катались – когда-то давно, когда я вас поймал на закрытом склоне.

– Да-да, знаю, как же...

Значит, инстинкт верно вывел меня, и Леня по старой привычке приехал сюда открывать сезон.

– Не ходи туда, – сказал Кони. – Слишком много снега. Ласточка махнет крылом – и все рухнет.

Я продолжал тупо смотреть на карту. Из состояния прострации меня вывел мощный тычок огромной хозяйской руки:

– Ты в порядке?

– Нет, Анди. – Я встряхнулся, приходя в себя. – Налей мне водки. У тебя, кажется, есть "Выборова"? Сто граммов.

– Если что, я рядом, – прогудел он, ставя рядом со мной большую запотевшую рюмку.

Я опрокинул дозу и спросил у Кони:

– Как ты сказал? Ласточка махнет крылом – и...

– Вот именно.

Ночью снега не было, поэтому до Вента я добрался на такси без приключений. Поднявшись наверх с первым креслом, я двинулся дальше пешком и часа через два вышел на просторную полку выше кулуара. Снега в самом деле было очень много. И дураков соваться на эти опасные склоны не было.

За исключением одного.

Я видел, как он медленно поднимается вдоль гряды до кулуара. На голове его была серебристая каска, но я его узнал. Значит, все с ним в порядке, значит, предложение, от которого невозможно отказаться, принято, и девочки по-прежнему трудятся под присмотром мудрого Солона, но теперь не столько на Леню, сколько на благо государства. Он присел на камень, минут десять переводил дух. Потом наклонился, очищая крепления от снега. Из большого кармашка штурмового рюкзачка торчал красный черенок раскладной лавинной лопатки. Наверняка под курткой у него работает бипер – лавинный датчик. Но я не был убежден, что лопатка и бипер ему пригодятся: слишком много снега легло в этом году. Наконец он выпрямился, вставил ботинки в крепеж, опустил очки, помотал головой и постучал палкой по краю карниза, сбивая с него пухлую шапку снега. Покончив с этим, он отчего-то замер, ссутулившись.

Не знаю, как он меня почувствовал, но факт есть факт: он медленно повернул голову и посмотрел наверх.

Он, конечно, видел меня. И конечно же узнал. Потому что на мне был тот самый ярко-красный комбинезон, который Леня сам и купил мне – тогда, в Давосе, чтобы я не распугивал цивилизованную публику на склонах своей потрепанной пуховкой.

Он был сильный зверь – чего не отнять, того не отнять, – не дернулся, не запаниковал, хотя прекрасно понимал, зачем я оказался тут и чем это для него чревата

Он поднял палку и покачал ею, приветствуя меня.

Я ответил ему тем же.

– Извини, Леня, ничего с этим поделать нельзя, такова уж природа – ласточка махнула крылом – и вот что из этого вышло... – сказал я и, вспорхнув с крутой полочки, полетел поперек снежного поля, прекрасно отдавая себе отчет в том, что вектор моего полета ни одна птица, если она в трезвом уме и здравой памяти, не одобрила бы, – в любой другой ситуации я устремился бы строго вниз, но никак не поперек склона, потому что такое направление движения было самоубийственно. Однако я прекрасно понимал, почему я лечу именно так, а не иначе.

Когда до каменной гряды, ограждавшей поле, оставалось метров двадцать, я почувствовал, как склон поплыл подо мной, – мой пролет подрезал его, как бритва. Но лыжи все же вывезли, не без приключений, впрочем: на полном скаку влетев в камни, я кувырнулся вперед и, кажется, здорово подбил крыло, однако быстро очухался, отряхнул с себя снег, дотащился до большого камня, кое-как вспорхнул на него и стал смотреть на то, как многие тонны снега катятся вниз, к узкому горлу кулуара. И снова вынужден был отдать Лене должное: он не заметался, как любой другой в подобной ситуации, нет, напротив, он, как и подобает сильной, красивой рыси, изготовившейся к последнему прыжку, напрягся, подобрался, боком соскочил с карниза и, почти не делая поворотов, устремился по кулуару вниз, словно бросая последний вызов природе. Напрасно – силы были слишком неравны: узкое ложе кулуара вспенилось, вобрав в себя лавину, пару раз остро блеснул на солнце серебристый шлем, а потом пропал из виду – шансов выжить в этой снежной преисподней у него не было.

Я поднял глаза к небу. Понятное дело, никакой ласточки я не увидел, они в этих скалах не водятся, да и вообще, как всякие перелетные птицы, они проводят зиму в теплых краях.

Бог знает как мне удалось доскрестись до нижнего выката к Венту, как дотянуть, слоняясь по зельденовским шрими-барам и пивнухам, до конца отпускной недели, и так, на последнем издыхании, дотащиться до Москвы, а потом, бросив рюкзак с лыжным чехлом посреди комнаты и даже не умывшись с дороги, пешком, приволакивая крыло, побрести сквозь густой снег в сторону тихого переулка – благо это совсем неподалеку от моего гнезда: старый кирпичный дом напротив израильского посольства, второй подъезд, третий этаж.

Перед отъездом я просил Денисова узнать один адрес по номеру телефона, и он быстро выяснил, что нужная мне квартира здесь.

Железная дверь была заперта на кодовый замок, но мне повезло: напротив подъезда притормозила белая "тойота", из нее вывалилось человек пять шумных ребят с шампанскими бутылками в руках, они беспокойно и весело галдели, стоя на тротуаре, и предлагали мне выпить, а когда я спросил, по какому поводу, они немного удивились: ведь всего час остался до Нового года, полагается по старой доброй традиции провожать! Я вошел вместе с ними в сумрачный подъезд, поднялся на третий этаж и ткнул когтем в кнопку звонка.

В глубине квартиры мой жест отозвался переливчатым, быстро затухающим курлыканьем, дверь долго не отпирали, наконец она приоткрылась, на лицо мое легло знакомое дыхание, и я подумал – как хорошо, что немецкая овчарка по натуре не охотник, а сторож и служака, окажись на этом пороге, скажем, курцхар или пойнтер, мне пришлось бы худо: у этих легавых верхний нюх настроен на пернатых, потому любая птица так опасается этих умных и чутких псов.

– Шерлок! – бросила она, когда пес угрожающе зарычал, глядя на меня. – Тихо... Это свой, разве ты не видишь?

Она отступила в сумрачную прихожую, слабая улыбка тронула ее тонкие, бледные губы, а я, глядя на эти губы, подумал, что голос – его строй, тембр, мелодия – есть величайшее из лукавств.

На вид ей было лет четырнадцать – хрупкое, девчачье сложение, узкие плечики и бедра, едва намечавшаяся под светлой майкой грудь, тонкие руки, матовое лицо, совсем не выразительное, если бы не глаза – большие, светло-зеленые, с желтоватыми прожилками, они жили своей, отдельной от ее субтильного существа жизнью. И еще, эти глаза выдавали ее истинный возраст – лет двадцать пять.

– Хм, я вижу, это ты, милый. – Она подняла тонкую руку и, встав на цыпочки, коснулась пальцами моего лица, провела по нему, неторопливо изучая на ощупь его линии и рельефы, и опять улыбнулась: – Да, это ты, я тебя узнала... – Тяжело вздохнула, и уголки ее губ опустились. – А ты меня, как я вижу, не узнал.

– Ну почему же, узнал. – Я обнял ее за хрупкое плечо, притянул к себе. – Ты высокая, роскошная блондинка с длинными ногами, высокой, тугой грудью и широкими, упругими бедрами. И свои ноги, растущие от ушей, ты любишь украшать ажурными чулками.

Она тихо и горько рассмеялась, потерлась щекой о мою грудь:

– Какое жуткое разочарование, да?

– Да брось ты, зверек. Все это пустое: суета сует и томление духа.

Она отстранилась от меня, отступила на шаг и, скрестив руки на груди, долго, не меньше минуты, пристально вглядывалась в мое лицо, и опять мне отчего-то стало не по себе под этим ее неподвижным, явно обращенным не вовне, а именно внутрь себя взглядом. Она капризно изогнула тонкие губы:

– А где ты пропадал все это время? Почему не приходил?

– Я уезжал. В горах был.

– От тебя пахнет снегом. Ну раздевайся, пошли я покажу тебе, где вешалка, она там, дальше по коридору.

– Да знаю я, где вешалка, – тихо рассмеялся я, поражаясь тому, насколько цепким и внимательным взглядом она обладала, ведь за время нашего знакомства я успел в мельчайших подробностях изучить ее дом, его планировку и обстановку, его оттенки и запахи, его вытершийся, старый паркет, все, все – вплоть до мельчайшей трещинки в отставших от стены обоях вон там справа, рядом с зеркалом...

Наверное, она умела не просто смотреть на этот мир, но и видеть его, видеть подробно и тщательно, недаром же на языке у нее вечно вертелись слова: "я вижу", "как я посмотрю".

Она кивнула и как-то не совсем ловко повернулась, держа руки на отлете, медленно, плоским, шаркающим шагом двинулась в глубь коридора.

Шерлок брел рядом с ней, на полшага впереди, словно торя для нее путь в сумраке старой квартиры, и что-то в том, как они вместе, парочкой, удалялись по направлению к кухне, было такое, отчего у меня вдруг тяжело и тупо заныло сердце. Я долго еще стоял на месте, не находя в себе сил направиться за ними следом, а когда все-таки решился, нашел ее стоящей перед черным окном, в котором застыло ее отражение.

Я развернул ее лицом к себе, погладил по мягким волосам, приподнял подбородок, заглянул в ее глаза и тихо, полуобморочно выдохнул:

– Господи, а как же твое любимое "я вижу"?

Только теперь, глядя в неживую зеницу ее глаза, я почувствовал, осознал эту странную природу ее остановившегося, неподвижного взгляда, от которого мне все это время было не по себе, – она же ничего не видела!..

– Как? – переспросила она. – По памяти... Это автомобильная авария... Мы ехали с папой и мамой на дачу, на нас вылетел грузовик, водитель заснул за рулем, и вот...

Я молча гладил ее по волосам.

– Их до больницы не довезли. А я вот... – Она потерлась щекой о мою грудь. – Был сильный удар в голову. И когда сняли повязки, я все спрашивала: почему так темно? почему темно? – Она подняла лицо и беспомощно улыбнулась. – Это было пять лет назад. Но за те двадцать лет, что были до того, я очень многое успела увидеть. Хочешь, покажу? Пойдем, пойдем... – Она повлекла меня с кухни, мы миновали длинный коридор, свернули направо, оказались в тесной, наподобие чуланчика, комнатке, и я покачнулся, когда под потолком вслед за щелчком выключателя вспыхнул жидкий свет голой лампочки.

Чуланчик был забит картонами и листами, в которых жил и распускался мягкими, поразительно яркими красками бушующий природный мир. В основном это была пастель. Еще несколько эскизов углем, но доминировала в листах пастель, самая мягкая, пластичная и ласковая техника.

– Я ведь в Строгановском училась, – пояснила она, присаживаясь на стульчик рядом с наклонной доской, на которую крепятся листы.

– А как же... – спросил я, – как же телефон?

– Ах это... – улыбнулась она и, прикрыв глаза, с придыханием произнесла: – Я высокая блондинка с пышной грудью и длинными ногами, мои широкие, крепкие бедра уже трепещут в ожидании твоего прихода... – Оборвала себя на полуфразе и вздохнула: – Надо же было как-то жить, зарабатывать на хлеб – себе и Шерлоку... Увы, высокая блондинка приказала долго жить. – Она повернула голову в мою сторону, и я спрятал глаза, опасаясь встретиться с ее неподвижным взглядом. – Теперь меня уж точно выгонят с горячего телефона. Встречаться с клиентами нам категорически запрещено.

– Ты ведь знаешь, что я не клиент. – Я опять погладил ее по голове. – Как тебя, зверек, кстати, зовут?

– Саня. Саша. Александра... Хочешь посмотреть, как это бывает – по памяти? – спросила она, укрепляя на доске чистый лист бумаги, а потом, откинувшись на спинку стула, долго сидела, слепо глядя перед собой, словно нащупывала в памяти один из образов прошлого, потом опустила руки на лист и, слабо шевеля пальцами, долго ощупывала его, осваивая белое пространство пустоты, но вот ее рука порхнула в сторону коробки с разноцветными мелками.

И я поймал себя на том, что перестал дышать, следя за движением ее руки, уверенно бросающей в пространство пустоты мягкие штрихи, а в белом поле листа быстро прорастали: покосившийся забор, вспышка густой травы у воротной стойки, за ней, слегка отпрянув от ворот, дом с трубой, труба с дымом...

– Это наша дача, – сказала она. – Хотя какая дача, так, сараюшка. Далеко. Под Луховицами. Ну как тебе? – Она развернула лицо в мою сторону, и я опять отвел взгляд. – Я ведь не совсем в полной тьме живу. Скорее, это сплошной серый фон. И на этом фоне и вижу смутные контуры фигур, предметов.. Тени... Хочешь знать, каким я вижу тебя?

Она укрепила на доске новый лист и с минуту смотрела на меня, а потом быстро набросала угольком контур, в котором я с изумлением узнавал что-то поразительно знакомое, а потом она осторожно штриховала плавный абрис этой фигуры, уголек изредка выскальзывал за границу контура, и это были тем не менее удивительно точные по смыслу оплошности, потому что в результате возникало ощущение, будто под легким ветерком слабо шевелится оперение этого безглазого и безлицего существа, а мне лишь оставалось, выбрав в ящичке с пастельными мелками желтый, вписать в эскиз два ярких желтых круга – там, где у ночной птицы полыхают во мраке ночи ее большие, зоркие глаза.

– Ты устал, – сказала она, отодвигаясь вместе со стульчиком от доски. – Да, устал, я же вижу... Пойдем, я тебя покормлю. Ты ведь хочешь есть.

– Нет, – сказал я, с удивлением прислушиваясь к себе и не ощущая привычного инстинкта, хотя ведь и не помнил толком, когда ел в последний раз, и наверняка должен был проголодаться, а впрочем, пора мне привыкнуть к тому, что вблизи ее дыхания мои природные инстинкты растворялись без следа.

– Ну как хочешь, – сказала она. – Тогда давай ляжем спать.

– Давай, – сказал я, и мы, ведомые Шерлоком, прошли в комнату, я быстро разделся, а потом смотрел, как раздевается она и предстает передо мной в самом деле щупленькой девочкой, почти школьницей, с едва наметившимися женскими формами, но при этом тело ее дышало каким-то поразительно уютным, домашним, покойным теплом.

Она приблизилась, тепло стало еще плотнее, гуще, мягче. Я поцеловал ее в сухие губы. Она погладила меня по голове, легла на кровать, вытянулась солдатиком. Я лег рядом и, глядя в потолок, вдруг ни с того ни с сего пробормотал:

– Sic exio me...

– Что? – вздрогнула она и приподнялась на локте. – Опять латынь? А что это значит?

– Так освобождаюсь... А почему – опять? Ты сказала – опять латынь.

– Я давно заметила, когда ты рассказываешь о чем-то или о ком-то, то в речи твоей частенько мелькают латинские слова... Почему так?

– В них много мудрости и печали...

– Какой печали?

– Вселенской. Густой, тяжелой, муторной... Этот город погружен в вязкое вещество печали как в зыбучие пески, и кажется, ему уже не выбраться к солнцу, свету, ветру.

– А откуда она берется?

– Omne animal triste post coitum, – припомнил я вдруг.

– Что это?

– Да так... Мудрое наблюдение древнего философа. Переводится так: всякая тварь после соития печальна.

– Animal... Triste... Post... Coitum... – Она произносила каждое слово отдельно, словно дегустируя по глотку. – Да, латынь в самом деле поразительна. Торжественный, будто отлитый из благородной бронзы язык. Бронзы, бронзы, а не латуни... А Animal – это тварь?