Текст книги "Современницы о Маяковском"

Автор книги: Василий Катанян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

–

21 февраля у меня с Маяковским был такой разговор по телефону:

– Когда увидимся? – спрашиваю я.

– Сегодня я занят, – говорит он, – но завтра приду к вам, помахивая билетами, и мы пойдем в кино, потом в концерт, а потом в театр – сначала в Большой, потом – поменьше, потом – в самый маленький.

Я смеюсь.

– Ладно, жду.

На следующий день, как всегда верный слову и аккуратный, Маяковский заехал ко мне с билетами в театр Корша, на спектакль "Проходная комната".

Он приехал усталый и расстроенный. Когда я сказала, что мне очень нравятся его стихи о культурной революции "Сердечная просьба", напечатанные сегодня в "Комсомольской правде", он обозленно сказал:

– Вещь-то хорошая, а из-за нее столько шума теперь. Луначарский написал официальное письмо с протестом. Я не думал, что про наркомов нельзя писать. Тем более предварительно звонил Луначарскому и мне передали от его имени, что он на стихи не обижается…

В театр ехать было еще рановато, но у ворот заждалась машина. Ехали, смеялись, что приедем раньше всех и неизвестно что будем там делать. Маяковский сказал:

– В электрические лампочки керосин наливать.

Я написала "смеялись", но тут же исправляю: Маяковский смешил меня, я смеялась, он же только улыбался.

В театре мы сидели где-то в первых рядах, на виду у всех. Когда опускался занавес после первого действия, Маяковский начал очень громко свистеть. В публике шипели и возмущались. Тогда он встал во весь рост и еще громче пересвистел аплодисменты зала.

После третьего действия мы ушли из театра, не досмотрев пьесу до конца. Маяковский, как бы грозясь, сказал:

– Теперь я им напишу про это…

Уже возвращаясь из театра, Маяковский написал четыре строчки. Он шел, бормотал, останавливался и писал. Записывал прямо на Петровке, поднося к свету магазинных витрин альбомчик с розовенькими и желтыми листочками, как у гимназисток для стихов.

В результате в начале марта появились в печати стихи "Даешь тухлые яйца!" ("Проходная комната")[14][14]
  "Даешь тухлые яйца! (вместо рецензии)" – появилась в газете «Рабочая Москва» 4 марта 1928 года.


[Закрыть].

Там же, в театре, в антракте Маяковский рассказывал мне о Давиде Бурлюке, который о лифте говорил: поеду на этом алфавите, а официанта называл коэффициентом.

Рассказывал, что он придумал литературные вопросы дляигры "Викторина", которой мы все тогда увлекались: "Как хороши, как свежи были розы?", «Быть или не быть?» – и еще что-то в этом же роде.

1929 г.

Январь. Я у Маяковского на Лубянском проезде. Вечер. Он что-то пишет за столом, я нахожусь в комнате как бы сама по себе. В это время ему приносят письмо. Он набрасывается, читает его. А потом… С большим дружеским доверием рассказывает мне о том, что он влюблен и что он застрелится, если не сможет вскоре увидеть эту женщину [15][15]
  Речь идет о Т. Яковлевой. Здесь допущена некоторая неточность. Лиля Юрьевна узнала о Т. Яковлевой сразу же по возвращении Маяковского из Парижа от него самого.


[Закрыть].

Ужасная тревога охватила меня.

Оправдала ли я его доверие? Я думаю об этом много лет. Выйдя от него, я тут же из автомата позвонила Лиле Юрьевне и рассказала ей все…

Да, его дружеское доверие я оправдала поступком в его защиту. Я обратилась по верному адресу.

Несмотря на то, что Маяковский так и не увидел больше эту женщину, – увидеть ее было очень трудно, – в этот раз Лиля успела спасти его.

Может быть, если б в апреле 1930 года Лиля была в Москве, его тоже миновала бы катастрофа. Но Маяковский не допускал, чтоб его "сторожили", не терпел назойливой заботы о себе, ненавидел "нянек", и находиться при нем неотлучно было немыслимо.

–

28 мая Маяковский пригласил меня провести с ним вечер и для начала пойти в Институт журналистики, где он должен выступить. На пригласительном билете он написал свою фамилию и подписал "на 2-х чел.", чтоб пропустили и меня.

Вечер состоялся в клубе Центрального телеграфа на Тверской. Пришли мы слишком рано, и не хотелось ждать в помещении. Была чудесная весенняя погода. Мы вышли на улицу, и Маяковский сел на ступеньки телеграфа, расставив ноги, держа между ними трость и положив на нее скрещенные руки. Мне запомнился он таким. Уж очень это было здорово, как он расположился в центре Москвы, на улице, как у себя дома. Очень солидно и по-хозяйски сидел он тогда на ступеньках здания телеграфа.

Когда мы пришли в клуб, на сцене шла так называемая официальная часть торжественного вечера. А в артистической комнате ожидали начала концерта актеры, певцы и музыканты.

Маяковского попросили тоже обождать, но он возмущенно заявил, что будет читать свои стихи только в официальной части, сейчас же после доклада. Он растолковывал, что он не концертный чтец-декламатор, и наотрез отказался выступать вместе с князем Игорем и Кармен.

–

Маяковский рассказал мне в тот вечер, что идут разговоры о том, что ЛЕФ должен иметь свой журнал и что эта литературная группа будет теперь называться РЕФ, что у них дома было недавно собрание, на котором были кроме него и Бриков – Асеев, Родченко, Кирсанов, Катанян, Жемчужный и остальные лефовцы, и что кроме разговоров о РЕФе придумали выпускать юмористический журнал "Вдруг"[16][16]
  Замысел не был осуществлен.


[Закрыть], который «будет выходить тогда, когда его меньше всего ожидают».

–

В июле этого года на Тверском бульваре открылся книжный базар. В один из дней для привлечения покупателей продавцами книг в палатках были писатели. Около одной из палаток толпа: там торгует Маяковский. Все книжки он продает со своими автографами. На книжке Диккенса он зачеркивает "Чарльз Диккенс" и надписывает "Владимир Маяковский".

– Ведь так вам приятней? – спрашивает он, нарочито театральным жестом подавая ее покупателю.

Все кругом в восторге и раскупают книги нарасхват. На своей фотографии в первом томе собрания сочинений он подрисовывает шевелюру и объясняет, что теперь он "нестрижатый" и чтоб был, значит, больше похож.

На книжке "История западной литературы" П. С. Когана Маяковский надписывает:

"Тихо и растроганно

Всучил безумцу Когана".

Он читает надпись вслух, смеются все и даже осмеянный «безумец».

На одной из палаток надпись: "Здесь торгует писательница Таратута".

Спрашиваю Маяковского – знает ли он такую писательницу. Он отвечает:

– Да это не писательница, а припев: та-ра-ра-ра-ра-ту-та, – спел он на мотив матчиша.

Тогда же я услыхала от Маяковского, что он собирается написать роман в прозе под названием "Двенадцать женщин". "Уже эпиграф к нему готов и даже договор с Госиздатом заключен", – сказал он. Роман этот он так никогда и не начинал писать – узнала я позже, – но эпиграф мне очень понравился, и я запомнила его так:

О женщины!

Глупея от восторга

Я вам

готов

воздвигнуть пьедестал.

Но…

измельчали люди…

и в Госторге

Опять я

пьедесталов

не достал.

В августе этого года я встретилась с Маяковским в Евпатории. Узнала я о его приезде курьезным образом. Я жила в санатории и пошла в парикмахерскую гостиницы. Взглянув через окно во двор, я увидала сохнувшие после стирки большие голубые пижамы, и у меня сразу мелькнула догадка: «Наверно, это приехал Маяковский». Так и оказалось. Я застала его в номере гостиницы и пошла с ним на его выступление в санаторий «Таласса».

Эстрада-раковина стояла в саду, и к ней по узеньким рельсам подвезли на кроватях-каталках санаторников. Это были больные костным туберкулезом, не встававшие месяцами, а иногда и годами. Под конец обычного разговора-доклада Маяковский начал читать "Сергею Есенину". Дойдя до строк

Это время —

трудновато для пера…

Маяковский как бы осекся. Дальше идут строчки:

…но скажите

вы,

калеки и калекши…

И хотя здесь подразумеваются не физические, а моральные калеки, он не стал говорить этих слов людям, прикованным к постели. Он пропустил эти строчки и сразу перешел к следующим, не пожалев рифмы:

…но скажите…

где,

когда,

какой великий выбирал

путь,

чтобы протоптанней

и легше?

И в этом, казалось бы, мелком факте проявилась необычайная чуткость Маяковского к людям.

В Евпаторию я приехала из Кутаиса, где Маяковский учился когда-то в гимназии. Он расспрашивал меня, что я там видела, что мне понравилось, но мы никак не могли с ним сговориться, так как он все называл старые названия улиц и площадей, а я их не знала, а знала только новые. Выступая в этот вечер перед публикой, он сказал:

– Вот никак не могу с одной знакомой девушкой поговорить о Кутаисе, так как каждый дюйм бытия земного профамилиен и разыменован. Сейчас прочту вам про это стих.

И прочел "У_ж_а_с_а_ю_щ_а_я ф_а_м_и_л_ь_я_р_н_о_с_т_ь".

Больше в Евпатории мы не встречались, а через месяц в Москве, на квартире в Гендриковом, Маяковский читал в первый раз новую пьесу "Баня". Это было 20 сентября.

Читал он в столовой, народу было столько, что сидели на стульях, диванчиках, на спинке дивана, стояли в дверях. В такой маленькой квартире было человек 40. Читал Маяковский час-полтора, и все это время мы смеялись – так все было похоже и остроумно. Я, например, хохотала до слез.

В конце этого года Маяковский предложил мне помочь ему в составлении книги рисунков и стихов "Окон сатиры РОСТА". Он достал массу фотоснимков с этих плакатов, но фотографии были такие маленькие, что текст можно было разобрать с трудом, а некоторые только через лупу. Я сидела у него в комнате и расшифровывала эти еле видные строчки. Иногда слов нельзя было совсем разобрать, потому что в некоторых фотоснимках не хватало кусков. Тогда Маяковский присочинял строчки заново.

Этой работой мы занимались несколько дней. Потом Маяковский написал краткое предисловие и книжка "Грозный смех" была готова к печати. Вышла она в свет в 1932 году, уже после его смерти.

1930 г.

В этом году исполнялось двадцать лет поэтической работы Маяковского. В клубе писателей должна была быть выставка, в организации которой я, наряду с прочими рефовцами, тоже помогала Маяковскому.

Семейное празднование этого двадцатилетнего юбилея решено было устроить под Новый год в Гендриковом. 30 декабря и состоялось это празднование.

Маяковский был изгнан на весь день из дому, и в квартире шло приготовление к вечеру. Комнаты украшены плакатами, раздвинута мебель, устроена выставка книг и фотографий. Так как квартира была очень маленькая и стен для развески афиш не хватило, афиши и плакаты были прикреплены к потолку столовой. Вся программа вечера была посвящена Маяковскому. Были показаны шарады и инсценировки на тексты стихов Маяковского. Я придумала взять строчку из стихотворения "О том, как некоторые втирают очки товарищам, имеющим циковские значки":

…ботики снял

и пылинки с ботиков.

Я вошла в ботиках, потом сняла их и стала сдувать невидимую пыль. Это было не очень вразумительно. Маяковский не смог отгадать, что это значит, а Лиля сказала:

– Ну, это, по-видимому, что-то очень личное…

Мы изо всех сил старались, чтоб вечер был пышный и веселый. Василий Каменский играл на баяне. Потом все мы переодевались, надевали на себя какие-то парики, бороды и маски и в таком виде фотографировались. Я была в новом черном шелковом платье с зубчиками на подоле.

Но Маяковский в этот вечер был невеселый.

Совсем не радостным был "юбиляр" и в день открытия его выставки в клубе писателей. Литературная общественность не отметила своим присутствием двадцать лет работы поэта Маяковского. Было много молодежи, были знакомые и близкие.

Впервые прочел он в этот вечер "Во весь голос". Обращение к потомкам тягостно поразило многих присутствующих. Мне хотелось плакать. Когда он кончил читать, все встали и стоя аплодировали.

Эти последние месяцы он был мрачный, неприветливый, какой-то совсем другой, чем раньше. Я не хочу помнить его таким. Я хочу помнить Маяковского таким, каким он был дома, среди друзей, таким спокойным, ласковым, внимательным, таким настоящим товарищем.

–

В 1930 году я работала секретарем издания "Клубный репертуар". 24 марта нами был подписан с Маяковским договор на издание его пьесы "Москва горит", написанной к двадцатипятилетию революции 1905 года. Вещь эта была им сделана по "социальному заказу" цирка. Он задумал использовать в ней все цирковые возможности, трапеции, воду и прочее. Например, в первоначальном варианте рабочий прыгал с трапеции, кулак тонул в бассейне с водой, пуская пузыри. Кроме того, в постановке должен был падать снег, из разбрасываемых в публику бомб лететь прокламации со стихами о девятьсот пятом годе.

Словом, максимум зрелища, минимум словесного материала. Маяковского очень увлекало в цирке расширение постановочных возможностей по сравнению с театром.

Редакцией "Клубного репертуара" Маяковскому было предложено приспособить "Москва горит" и для постановок в клубах.

– Значит, я должен добавить словесный материал и вылить воду? – спрашивал Маяковский.

Но грандиозность темы революции пятого года не допускала ограничения клубной сцены – в четырехстенном и небольшом помещении, и Маяковский с согласия редакции взялся переработать меломиму для стадиона, для площади, для летней постановки на воздухе.

Хотя годовщина московского восстания приходится на зиму, Маяковский решил не придерживаться "именин", так эта пьеса, как он называл ее раньше, превратилась в "массовое действие с песнями и словами". Показательную постановку собрались осуществить в Парке культуры и отдыха в Москве. Действовать должны были драматические и физкультурные кружки клубов.

Маяковского это очень увлекало. Установка на цирк, на стадион, на массовое зрелище соблазняло его. Он говорил, что сделает еще такую вещь для Парка культуры и отдыха к съезду партии. Я спросила – примет ли он участие в осуществлении постановки? Он сказал:

– Обязательно, если бы даже не пустили – через забор перелез бы и вмешался.

Художник и режиссер начали писать постановочные планы и делать эскизы декораций.

Наконец редакция поручила мне съездить к Маяковскому, чтобы тут же, при мне, он сделал исправления и подписал рукопись к печати.

Я приехала к нему в Гендриков переулок. Маяковский рассеянно посмотрел рукопись, перепечатанную на машинке, подправил восклицательные знаки, но делать исправления отказался. Мы сидели в столовой, и он был очень мрачен.

– Делайте сами, – сказал он.

Я засмеялась:

– Ну как же это я вдруг буду исправлять ВАШУ пьесу?

– Вот возьмите чернила и переправляйте сами, как вам надо.

Я стала зачеркивать ненужное нам, заменять слова, каждый раз спрашивая:

– А можно здесь так?

Он отвечал односложно. Или – "все равно", или – "можно". Я не помню буквальных выражений, но его настроение, мрачность и безразличие я помню ясно.

Лиля и Ося были в отъезде. Даже домработница приходящая ушла домой.

– Вы можете не уходить, а остаться здесь? – спросил он.

Я сказала:

– Нет, не могу.

– Я хотел предложить вам даже остаться у нас ночевать, – попросил он.

Но я торопилась по своим делам. Мы попрощались, я уехала.

Он остался один в пустой квартире.

Я пишу это, и горькие слезы текут у меня по лицу.

Я отвезла рукопись в редакцию, выпускающий сделал на ней пометки синим карандашом, и в тот же вечер мы отправили пьесу в типографию.

Дата этого события – 10 апреля 1930 года.

15. XI. 52.

Наталья Рябова Киевские встречи
ПОСВЯЩАЕТСЯ ЛИЛЕ ЮРЬЕВНЕ БРИК

Наталья Федоровна Рябова родилась в Киеве в 1907 году. Окончила музыкальный техникум и экономическое училище. Ею составлен указатель имен и названий для 13-томного Собрания сочинений Маяковского (М., 1961).

Настоящие воспоминания печатаются впервые по рукописи, хранящейся в ЦГАЛИ (Фонд Л.Ю. Брик).

1924 год. Январь.

Было морозно и очень солнечно.

На Крещатике, когда шли брать билеты на лекцию Маяковского, нас обогнал человек в черной барашковой кубанке и очень новых галошах. Эти новые галоши мы сразу заметили, и они привели нас в очень веселое настроение. И вообще, мы были веселы: мне и подруге едва исполнилось по 16 лет.

– Смотри – Маяковский! – сказала я подруге.

Маяковского представляли себе по-провинциальному: с очень поэтической наружностью и непременно с кудрями. Назвала я этого человека в новых галошах Маяковским просто для того, чтобы еще над чем-нибудь посмеяться.

Человека в новых галошах мы увидели опять, когда входили в Пролетарский дом искусств (б. Купеческое собрание).

Теперь он шел нам навстречу, смотрел на нас и улыбался.

Билеты мы брали входные и очень расстроились, так как номера на наших билетах были 1 и 2. Боялись, что на лекции будет мало народу, лекция должна была быть в тот же день, а было уже часа два.

Выйдя из здания, увидели опять человека в новых галошах, подымающимся на Владимирскую Горку. Галоши весело поблескивали на солнце.

На лекцию пришли рано. По еще пустому залу прогуливался один мой знакомый с кем-то большим в светлом бежевом костюме, с волосами бобриком. Знакомый был приятелем моего отца, часто бывал у нас в доме, и меня удивило, что поздоровался он со мной прямо надменно. Впрочем, оставшись один, бросился к нам.

– Вы знаете, с кем я ходил? Это Владимир Владимирович Маяковский!

Разочарование наше было великим: где кудри?

Зал наполнился и переполнился быстро. Публика в основном – интеллигентская молодежь, киевские поэты, театральные работники из молодых.

Маяковский начал с лекции. Сразу завладел аудиторией. Все ловили каждое слово, как зачарованные. Во втором отделении читал стихи. Начал с того, что снял пиджак. В зале пронесся шум удивления.

Стихи принимались восторженным ревом и бурей аплодисментов. Можно сказать смело, что зал Пролетарского дома искусств никогда не видел такой восхищенной и не сдерживающей своего восторга аудитории. Особенно бурно радовалась, конечно, молодежь.

По окончании вечера Маяковский вышел из артистической в начинавший уже пустеть зал.

– Пройдем мимо один раз, – сказала подруга.

Обнявшись, пошли быстро, стараясь не показать, что идем глядеть на него. Препятствие – стоит разговаривает с молодым режиссером Глебом Затворницким. Затворницкого боялись, так как он ходил в наших поклонниках. Остановившись в нерешительности, все же решили пройти. Шли еще быстрее, чем раньше. Маяковский сделал большой шаг в сторону и преградил нам путь.

– Шли к нему, а меня испугались?

Я ответила дрожащим голосом:

– Нет, его испугались, шли к вам!

Засмеялся.

– Правильно, он и в перерыве ко мне вас не допускал, а надо бы было поздороваться: мы ведь с вами знакомы!

Я: – Нет, откуда же?

– А днем, когда за билетами ходили, только тогда у вас чулки были коричневые, а теперь черные.

Только теперь я поняла, кого мы видали на улице. Ответила глупо:

– А у вас галоши новые, мы видели!

В дальнейшие свои приезды в Киев Владимир Владимирович всегда сообщал мне, что купил новые галоши и как будто даже один раз стоял за ними в очереди. Позднее я узнала, что Маяковский вообще никогда не носил галош. По каким-то причинам Маяковский был в галошах, когда я это заметила и об этом ему сказала. Дальше покупки новых галош при приездах в Киев превратились, по-видимому, в игру.

– Стихи понравились?

Я начала что-то несвязно, восторженно лепетать. Меня прервал Затворницкий:

– Ну, теперь вам только портретик с трогательной надписью получить от Владимира Владимировича!

Я ответила какой-то грубостью, но в дальнейшем всегда как-то вспоминала это едкое замечание и так никогда и не решилась попросить у Владимира Владимировича его фотографию. Говорить больше не могла, попросила у Маяковского папиросу и закурила. Это была первая папироса в моей жизни. Кругом стала собираться публика. Мы попрощались и ушли.

Выступление Маяковского в Киевском драматическом театре (б. театре Соловцова) 16 января 1924 года помню слабо. Помню только плохо освещенный, невероятно набитый народом Драматический театр. Помню, что в этот вечер Владимир Владимирович был очень зол и нервен. Громил Надсона[1][1]
  Надсон Семен Яковлевич (1862–1887) – поэт.


[Закрыть].

– Пусть молодежь лучше в карты играет, чем читать этаких поэтов!

Доказывал необходимость агитационного стиха.

– Каждая папиросная коробка имеет шесть сторон, на которых можно и нужно печатать стихи!

Читал свои рекламы для Резинотреста.

В 1925 году Маяковский выступал в Киеве один раз. Это было зимой. Лекция была 3 февраля в зале б. Купеческого собрания. Опять, как и год назад, было невероятное количество публики, но на этот раз абсолютно отсутствовала так называемая "серьезная" публика – только молодежь, опять-таки интеллигентская.

В антракте, гуляя среди публики, Маяковский подошел ко мне. Говорил со мной очень ласково. Видя мое бесконечное смущение и полную неспособность вымолвить хоть одно слово, сказал:

– Приходите после стихов в артистическую, поговорим. Мы ведь год не видались!

Успех был большой. Весь помост заполнился народом, и Маяковский был совершенно притиснут к своему столику на эстраде. Когда толпа отхлынула, опять подошел ко мне. Пошли в артистическую. Там было много народу. Я стеснялась и спешила уйти. Владимир Владимирович рассердился:

– Я сейчас еду в исполком, буду читать всего "Ленина", поедемте со мной. И потом не отпущу вас, будем у меня чай пить. Стихи вам прочту, какие захотите!

Дальше произошла история, которую я долго не могла вспоминать без стыда и смущения. И только теперь, через пятнадцать лет, мне от этого воспоминания уже не стыдно, а смешно и грустно и больно, что никогда больше я не услышу добродушных и ласковых подсмеиваний Владимира Владимировича надо мной по поводу этого события, которое он часто вспоминал.

Произошло же вот что. Мой отец тоже был на вечере, и ему кто-то сообщил, что меня, чуть не насильно, увел в артистическую Маяковский. Разгневанный "благородный отец" решил помешать такому насильственному умыканию собственного дитяти и остался среди толпы, дожидающейся Маяковского. Возмущению его уже не было границ, когда под гром аплодисментов из артистической вместе с гениальным поэтом, а он считал Маяковского таковым, появилась я. На улице же отец, увидев, что домой, видимо, я не собираюсь, так как Владимир Владимирович подсаживает меня на извозчика, не выдержал и схватил меня за рукав.

– Таська, ты куда?

Смертельно испуганная и смущенная, я ничего не могла сказать. На помощь пришел Маяковский, познакомился, стал объяснять, что едем в исполком, будет читать "Ленина", очень будет рад, если отец поедет с нами. Был так любезен, что папа даже стал соглашаться. Но тут я, не выдержав больше, со слезами на глазах вырвалась из рук их обоих и, прорвавшись через толпу, бросилась бежать по Крещатику. За мной бежал папа, за папой Владимир Владимирович, сзади следовал извозчик, а за извозчиком заинтересованная любопытным происшествием публика. В таком порядке мы достигли здания исполкома, где Маяковский обогнал папу и подошел ко мне.

– Плакать не надо. Вот вам пропуск на лекцию. Приходите с папой. После читки мы его укротим и помиримся с ним. Я же пока пойду, меня ждут там.

Я взяла пропуск, но ревела, ревела без конца и на лекцию не пошла. На другой день Владимир Владимирович еще оставался в Киеве, но я не нашла способа выйти из дому и так и не видала его больше в том году.

1926 год. Опять зима. Конец января. На улицах Киева большие красные афиши, возвещающие лекции Маяковского об Америке.

Родители категорически отказываются пустить меня на лекцию без какой-нибудь достаточно солидной тети. Вечером, за чаем, я обратила внимание на таинственную рожицу и многозначительные знаки моей двенадцатилетней кузины, гостившей у нас. Вышла за ней в коридор.

– Вот, час назад, принесли тебе письмо, я подумала, может, ты не захочешь, чтоб тетечка и дядечка его видели.

Ребенок оказался понятливым. Дрожащими руками взяла письмо. На конверте адрес и мое имя написаны правильным детским почерком.

"Наташа

Если Вы не забыли что полтора года назад Вам взбрело меня видеть – позвоните Отель Континенталь: Или даже забредите и вызовите меня

Жму лапу

Владимир Владим.".

Снова поразил почерк. Это был не уже знакомый мне почерк Маяковского, а тот же, что на конверте. Что делать, кем написано письмо, как выйти из дому, как войти в громадный (мне он казался громадным тогда), ярко освещенный отель? Решение нужно было принимать быстро, до прихода отца. Выйдя в столовую я подошла к одной из теток (их всегда у нас в доме было великое множество) и ласково стала уговаривать ее пойти погулять со мной.

Когда мы вышли и, болтая, незаметно дошли до гостиницы, я приняла решительный вид и сказала:

– Сейчас я получила записку, подписанную поэтом Маяковским; я думаю, записка написана не им, мне известен его почерк. Ты пойдешь вот в эту гостиницу, отдашь ему записку и скажешь, что я жду его на углу Николаевской и Крещатика.

Увидев протестующий и растерянный вид тетки, я быстро добавила:

– Иначе я брошусь под первую же машину!

Тетка пошла в отель. Сверх ожидания она очень быстро вышла обратно, но уже сопровождаемая Владимиром Владимировичем. Они шли так быстро, что не заметили меня в тени афишной тумбы, и мне пришлось чуть не бегом, а было очень скользко, догонять их уже на Крещатике. Когда я добралась до них, уже остановившихся, тетка, растерянно озираясь, говорила:

– Не знаю, не знаю, где она, была со мной!

– Растаяла? Быть не может – мороз! – улыбался Владимир Владимирович, уже видя меня.

– Иди домой! Скажи что хочешь! Но не смей говорить, где я! – погрозила я тете.

Мы остались одни.

– Кто писал записку? – замирая, спросила я.

– Я, конечно! Почерк детский для строгого родителя, – улыбался Владимир Владимирович.

– Кроме почерка, записка безграмотна, отсутствуют знаки препинания.

– Уверяю вас, записку писал Маяковский. А кого это вы посылали ко мне?

– Тетку.

– Красивая была женщина!

Оба засмеялись. В это время мы уже дошли до угла Институтской и Ольгинской. Маяковский остановился. Указывая мне на видневшийся из-за забора и деревьев дом, сказал:

– Видите балкончик, на нем я в 14-м году с генеральшей целовался!

Я ничего не ответила. Мое провинциальное воспитание не позволяло мне вести разговоры на подобные темы, а кроме того, я очень боялась и стеснялась Владимира Владимировича.

Сказала, что родители отказываются меня пустить на лекцию, не знаю как быть.

– Я пришлю разрисованные пригласительные билеты с золотым обрезом на всех "родителев".

Ужасно перепугалась.

– Нет, этого нельзя!

– Скажите, что идете на "Нибелунгов", картина длинная.

Помолчав:

– Там крокодил плачет.

– Какой крокодил?

– Плачет дракон, которого кто-то там убивает.

– Зигфрид.

– Может, Зигфрид, очень жалко.

– Кого?

– Крокодила.

Посмотрела на Маяковского исподлобья.

– Вы нарочно говорите, что не знаете, кто убивает дракона, – это ведь и не из кино можно узнать, это германский эпос – Кольцо Нибелунгов.

– Да, а вы из Вагнера знаете?

– Нет, мы в школе проходили, и папа рассказывал, – ответила я уже со смехом.

– Натинька, вы образованнейшая женщина, какую мне довелось видеть!

Обидеться? Нет! Насмешка заслужена, а кроме того, голос и глаза ласковые.

Становилось холодно. Маяковский предложил пойти в цирк греться. Я очень люблю цирк. В фойе, где с арены слышна была тихая музыка, сопровождающая обыкновенно какой-нибудь трудный номер, я почувствовала себя настолько смелой, что сказала:

– Мне хорошо с вами, Владимир Владимирович!

Маяковский посмотрел на меня внимательно. Ответил шуткой, но почему-то серьезным голосом:

– Знаки препинания ничего, я стихи пишу хорошие!

В цирке отогреваться не пришлось: во втором ряду с краю у прохода сидела моя самая молодая и самая строгая тетя.

– Океан родственников! – сказал Владимир Владимирович.

Опять очутились на улице. Было нестерпимо холодно. Маяковский стал уговаривать пойти к нему. "Океан родственников" со всеми привычными мне взглядами и устоями бурно ревел у моих ног. "Просто изобьют, если узнают, – промелькнуло у меня в голове, а потом: – Ну и пусть, это лучше, чем он будет считать меня мещанкой и дурой!"

– Хорошо, пойдемте! – сказала я с видом обреченной на казнь героини.

Пройти через вестибюль было не страшно, там никого не было, но очутившись в громадном светлом номере, обставленном со всей традиционной роскошью лучшей гостиницы в городе, я почувствовала себя плохо и чуть не захныкала. Особенно убивал меня гнутый золотой столик с фруктами и шампанским. Я ведь не знала тогда, что шампанское Владимир Владимирович пил часто и оно было приготовлено вовсе не для моей скромной особы.

"Уйду, сейчас уйду", – лихорадочно думала я, приводя в порядок свой замерзший нос. Решительно посмотрела на Владимира Владимировича и тут только заметила, что он ходит по комнате и что-то бормочет. Скромно села на краешек стула и принялась прислушиваться. Скоро бормотание перешло в стихи. Это были посмертные стихи Сергея Есенина, только Владимир Владимирович читал вместо "предназначенное" расставанье "предначертанное". Стихи были прочитаны несколько раз с начала и с середины, с повторением по нескольку раз некоторых строчек, но все со словами "предначертанное". Я вдруг неожиданно для себя поправила:

– Предназначенное.

Маяковский продолжал читать "предначертанное".

Я сказала уже громко:

– Предназначенное.

– Натинька, вы прямо первая ученица! Если бы стихи были доработаны, было бы "предначертанное", – настойчиво сказал Владимир Владимирович.

– А мне больше нравится "предназначенное".

– А Есенин вообще вам нравится?

– Нет! – храбро солгала я.

Маяковский удивился и вдруг засмеялся:

– Врете вы! Такая романтико-лирическая трагическо-героическая девушка – и чтоб Есенин не нравился!

– Мне Маяковский нравится, и вообще я хочу домой, – мрачно отрезала я.

– Домой пойдете, когда Есенин понравится. Я вам стихи его читать буду, – ласково уговаривал Владимир Владимирович.

Читал: "Собаке Качалова", куски из "Черного человека", по-моему, еще не вышедшего тогда, "Песнь о собаке". На "щенятах" у меня показались слезы на глазах.

– Вот видите, а говорите – не нравится Есенин, – наставительно говорил Владимир Владимирович.

На другой день, 27 января, лекция была отменена из-за какого-то концерта. Мы целый день провели вместе. Днем гуляли в Царском саду. Владимир Владимирович был вооружен кастетом и маленьким револьвером "баярд". На мой вопрос: для чего столько оружия? – ответил:

– Боюсь, чтоб вас у меня не отняли!

В парке было много ободранных бродячих собак, и Владимир Владимирович с каждой из них пытался разговаривать, но все они поджимали хвосты и быстро убегали от нас. Когда мы вышли на мост, соединяющий две части парка, Маяковский обратил внимание на то, что решетка начинается очень высоко и внизу очень редкая.

– Детишки могут выпасть!

– Детишки с няньками, – сказала я.

– Не все, некоторые ходят-ходят с няньками, а потом возьмут и убегут, – засмеялся Владимир Владимирович, многозначительно глядя на меня.

28 января. Четверг. На улице возле Домкомпроса громаднейшая толпа. Пролезть к дверям невозможно. Наши сопровождающие пускают в ход силу. Растрепанные, с пылающими щеками пробираемся к контролю. Не пускают даже с билетами: коридоры, фойе, лестницы – все забито билетным и безбилетным народом. Записка Владимира Владимировича у меня в руках производит свое действие, мы проходим. Сзади раздается треск и звон разбитого стекла, ворвавшаяся толпа опять стискивает нас. Сваливаем пальто без номера знакомому капельдинеру, никаких номеров давно нет, все раздевалки забиты.