Текст книги "Василий Каменский. Проза поэта"

Автор книги: Василий Каменский

На весь свет громом кровавым раскатилась великая слава о победах понизовой вольницы.

Страшное, будоражное имя атамана сиротской голытьбы, мятежное имя Степана Разина наводило страхи и ужасы на правительство московское: бояре, князья, помещики, духовенство, купечество, – оплот самодержавия и православия, – все защитники веры, царя и отечества пребывали в гневном недовольстве военными мерами, принятыми против смертного врага – сермяжного бунта.

Все походы царские терпели неудачи и до сей поры бессилие испытывали горькое.

Потрясению не виделось конца.

А царь Алексей Михайлович возлагал все надежды на господа бога и неустанно-слезно молился о ниспослании победы над супостатом-анафемой, пока, наконец, близкий ему друг, окольничий, боярин Родион Стрешнев не стал меж иконостасом и царем:

– Великий государь! Сам ведаешь, колико вор-разбойник Стенька с воровской голытьбой завладел Волгой от Нижнего до Астрахани, и того гляди двинется рать проклятая на Москву, а у нас сил нету держаться, ибо и здесь голытьбы окаянной не оберешься. Смута и тут внутри одолела, да еретик Никон беды немало наделал, – твоих верных бояр «придворным говном» прозвал. Кругом беда налезла. И вот, государь великий, прямо тебе в светлые очи говорю: время не терпит, – твой державный престол в опасности, – надо искать неукоснительного и скорого спасения. А спасенье перво-наперво в том состоит, чтобы не войском взять, а хитростью изловить окаянного Стеньку. Того ради замышленья дозволь мне самому на Дон отправиться с тайным порученьем к черкасскому атаману Корнилу Яковлеву, верному твоему холопу, бывалому доносчику да жадному до милостей твоих и особливо до золота. Вести от наших лазутчиков дошли, – будто анафема-Стенька с воровским отрядом зимовать ныне на Дон, в Черкасск, собирается, где Стенькина жена с двумя ребятами проживает. Вот, государь великий, и хочу я туды направиться со стрельцами, из боярских сыновьев избранными. Направимся в Черкасск тайно, – там монастырь есть – так под видом чернецов проберемся и жить станем, покуда не изловим Стеньку. А на донской границе войско поставим и попутно в городах. Не могли взять злодея Стеньку пушками – возьмем голыми руками. Испытаем последнее средство – дадим волю лукавому иуде Яковлеву, да я, твой слуга, помогу ловчее.

Царь собрал думную палату.

Сходились во дворец князья, митрополиты, бояре, попы, дьяки, воеводы, сходились именитые думные.

Царь снова слезно молился перед иконостасом, земные поклоны клал, истово кресты заносил.

Суздальский игумен Павел Спасо-Евфимьевского монастыря, поглядывая на царя, шептал за думным столом блюстителю патриаршего престола, митрополиту Питириму, рядом восседающему:

– Сказывают, Никон озлоблением силен в заточении и велел передать царю, что за обиды, ему нанесенные, был два раза мор в стране, а царское войско терпит пораженья от бунтарской рати Стенькиной, и будто представилась в видении Никону царская палата, и какой-то старец рек: «Волчьи головы в палате сидят, а придет ягненок – всех волков сожрет». Сим ягненком Никон себя пророчит. Прийти же он может только тогда, ежели Стенькины разбойники освободят низложенного патриарха. Сказывают, на это злой старик крепко надеется.

– Ужо бог пошлет, – щипал бороду митрополит, – изловим вора Стеньку и Никона дубинами доколотим.

Царь отмолился, благословение у митрополита взял, сел за стол и думной палате рассказал о замысле окольничего Родиона Стрешнева.

Князь Борятинский нахмурился, – он понял, что, после перенесенных поражений в битвах с голытьбой Разина, царь не верит больше открытым битвам своих войск, а ищет спасенья в кривых дорогах, рассчитывая на удачу бывалых мастеров по делам предательства: боярин Стрешнев и князь Трубецкой, эти новые любимцы царя, слыли отменными пройдохами.

Царь спросил нахмуренного Борятинского:

– Что, княже, задумался? Али не по нраву тебе затея донская?

Князь отвечал:

– Великий государь! Я привык воевать по-военному, а ежели воровская рать Стеньки над войском твоим верх брала, – моя ли тут вина, когда врагов в десять раз больше, да часть войска на сторону мятежников перекинулась. Воеводы же доносят, что врагов меньше, что воры дубинами, кистенями, топорами сражаются, а выходит все противное: у врагов пушки, ружья, кони кормленные, дерзость великая, в огонь-воду лезут, и тех врагов окаянных полчища несметные. Что же до затеи донской, будто Стеньку изловить можно, тут я не советчик. Это – как удастся. Ибо с Дону до сей поры выдачи не было.

– А теперь будет! – воскликнул царь. – Там свои люди подосланы, свои охотники на соколов.

Думный дьяк Лопухин, боярин Морозов, князь Хованский, архимандрит чудовский Савва, князь Ромодановский, воевода Хилков, протопоп Ферапонт да боярин Ртищев – на перебой бросали:

– Боярских сыновей снарядим!

– Монахами переоденем!

– Свои стрельцы поедут!

– Измены не будет!

– Войска мало – возьмем хитростью!

– Хитрости хватит!

– Иначе все одно – пропадем…

– Изловим Стеньку!

– Черкасский монастырь – святая защита!

– Корнило Яковлев выдаст Стеньку!

– Замысел праведный!

– Боярин Стрешнев пособит.

– Господь благословит…

– Великий государь благословляет!

– Спасенья ждем! Изнемогли!

Царь обратился к князю Долгорукому:

– Князь Юрий Алексеевич, – ты разбил польское войско Гонсевского, ты победил под Могилевом гетмана Сапегу, ты у меня первый воевода – я от тебя совета, решенья жду, как скажешь – так и сделаем. Ибо смута злодейской голытьбы потрясла все государство наше, а воровская рать Стеньки множится и на Москву, на престол мой, двинуться дерзает. Спасай, княже. Сними голову Стеньке, как снял его отцу.

Юрий Долгорукий поднялся:

– Великий государь! Праведны слова твои, что отныне на Дону заботами твоими быть выдаче злодейских казаков – кто из них повинен супротив трона твоего самодержавного, господом богом хранимого. Тебе и нам не по нутру эта вольность казачья, уродившая проклятого врага нашего Стеньку Разина. Однако эта вольность донская, не ведающая доселе выдачи, где безбоязненно собирается жить-зимовать Стенька с есаулами, сама теперь может помочь нам, ежели затея боярина Стрешнева с черкасским атаманом Яковлевым будет благословенна удачей. Стенька крепко на Дону надеется на казачье установление о невыдаче и, значит, вольно проживать станет в своем Черкасске, у жены. Схватить там его будет легко, лишь бы уменья достало вывезти злодея с Дона. Изловим Стеньку, казним лютой казнью здесь, расстроим, собьем спесь воровскую, задавим мятежный дух, – и тогда двину я на Волгу войска твои верные, что из боярских сынов ставленные. Двину во славу спасения твоего, великий царь всея Руси!

Царь расцеловал князя-воеводу.

– С нами бог!

На обрывной вершине утеса, у трех бугров, стоял Степан перед Волгой и небом.

Стоял распоясанный, в алошелковой рубахе, без шапки, с засученным правым рукавом и распахнутым настежь сердцем.

Верховой ветер взметал русокудри, делая его загарное, небоглазое лицо источником животворящей силы.

Степан землей смотрел в небо и, размахивая кудрями по ветру, орал нещадно:

– Величием сердца своего, возвеличенным яростной молодостью и разливной любовью к народу своему океанскому на великой русской земле, величием огненного сердца своего – заклинаю вас, силы небесные и силы земные, любить и жаловать каждого, кто беден и волен, кто верен и чист, кто молод и трепещет от бурного желания жить, как велит удалое, вольное сердце.

– Свети, грей и пали, ярое солнце, рожай жизнь для жизни, играй, круглое, для радостей на земле.

– Голубейся голубинными глубинами, небо, отражайся простором раздольным в зорких, бирюзовых глазах сермяжных душ.

– И ты, земля родимая, размашная без берегов, вскормившая-вспоившая здоровенных, млечнокровных, матерых, отчаянных детин, ты, земля, вспаивай-вскармливай нас и дальше, и больше, и сытнее, во славу твою знатную.

– И ты, молодецкая, песнелейная Волга, лей-разливайся самоцветным, самотворным счастьем.

– Шуми! Бурли! Неси! Зови! Волнуй! Буди!

– Твори в сердцах привольные песни, расцветай нежданно-нечаянными расцветами, наполняй дни сочной мудростью.

– Силы небесные и силы земные, заклинаю вас звончатыми струнами, с ветром играющими, заклинаю своим ядреным сердцем, беременным спелыми песнями, заклинаю крыльями сильными-соколиными, – сберегите народ вольным, несокрушимым.

– Не давайте люд в обиду супостатам всяческим, посягающим заковать в кандалы вольные руки.

– Не давайте на мученские распятия молодые жизни, сохраните от напастей зла.

– А пособите расти и цвести самородными, могучими силами.

– Да не коснется нашей великой судьбы рука черная, лихая, злодейная, предатная.

– Я чую, знаю, верю, молюсь светлоутреннему восходу народа своего.

– Я жду от него неслыханных чудес, невиданных красот, несказанных див, нечаянных праздников.

– Я – маленький человек из океана человечества, я – простой удалец, я – рыжий жеребенок на поляне дней, и вот не знаю, не ведаю, как мне упросить о счастье для народа родимого.

– Я гляжу на небо – и небо ясно смотрит на землю, я гляжу на землю – и земля ясно смотрит на небо.

– И всё кругом – мудрое, простое и близкое, как трава у ног.

– Так почему же, почему я стою перед небом на своем утесе и всем величием сердца своего, возвеличенным яростной молодостью и буйной любовью к народу своему мученски-огненно измоляю просьбу мою, думу заветную-неуемную!

– Так почему же, ой, не могу я, не могу успокоиться от мятежности, от боли за братскую долюшку!

– Значит, есть и живет где-то беда бедучая, где-то живет нужда нещадная; значит – кто-то неустанно ждет помощи, кто-то просит о спасении?

– А может, не так надо гореть?

– Может, надо петь от сердца – я пою во все горло до слез.

– Может, надо бороться за счастье – я борюсь с плеча изо всех сил.

– Может, надо травой расти – я расту.

– Но знаю и чую только одно – есть в груди у меня удалая кровь молодости, да вот раскаленная любовь к народу своему, родному, на родимой земле коренной.

– Да есть силы урожайные.

– Да есть воля во весь размах.

– А ты, ветер, ветри, вой, и вей, и разнеси мои думы о кумачовых днях, что огнем-пламенем горели на Волге-матери.

– И на утесе, на том, что века вековечные стоять поставлен, да будет отныне поставлена каменная память о кровных бунтарских походах голытьбы против купцов, бояр, воевод, против всех дворян царевых.

– А ты, Волга, неси эту ратную память бывалую на весь человеческий свет в глубинность времен.

На бирюзовых крыльях мимо самого солнца игриво пролетал веселый день, а к вечеру солнце задумывалось грустинно, расстанно, по-осеннему.

Так было всегда.

В теплых гнездах Жигулевских гор, перед Волгой, как перед тесовыми воротами любви и мирного покоя, сидели ватажные души.

На раскинутых персидских коврах, на узорных подушках, в тигровых, в медвежьих мехах, в яркошелковых тканях, расшитых золотыми звездами, валялись удальцы, запивая заморские песни Мейран хмельной брагой.

Мейран пела:

 
Хяль бура бен
Сиверим сизэ чок,
Ай, залма.
 

– Пой, пой еще, Мейран. Браги еще – океан. И ты видишь: я – твой Степан – делаюсь садом твоим апельсиновым, расцветающим в Персии. В твоих бархатно-синих глазах вижу круглое небо с зелеными звездами. В твоей улыбке вижу полумесяц червонный – новолуние. В твоем голосе чую знойную Персию. Пой, Мейран. Взгляни – ты заворожила самые беспокойные сердца, уняла самые отпетые башки. А ну, спой нам свою песню персидскую. Я пособлю-ударю в струны гусельные. Пейте-гуляйте, братья! Жизнь коротка, а Волга долгая. Наливай! За молодость! Начинай!

И Мейран пела разливно-ломко, пела огненно-пьяно, пела близко чаруйно:

 
Ай, пестритесь, ковры мои,
Моя Персия,
Ай, чернитесь, брови мои,
Губы-кораллы.
Чарн-чаллы.
Ай, падайте на тахту,
С ног браслеты.
Я ищу – где ты.
Ай, желтая, звездная Персия.
Кальяном душистым
Опьянилась душа,
Под одеялом шурша,
Ай, в полумесяце жгучая —
Моя вера – коран.
Я вся змея гремучая —
Твоя Мейран.
Ай, все пройдет,
Все умрут.
С знойноголых ног
Сами спадут
Бирюза, изумруд.
Ай, ночь в синем разливная,
А в сердце ало вино.
Грудь моя спелая, дивная.
Я вся – раскрытое окно.
Ай, мой Зарем, мой гарем,
Моя Персия.
 

Степан, обхватив свою пьяную голову, отвечал со слезами песней кручинной:

 
А там, на зыбкой стрежени,
Где льется песня горская,
Тоскуют две судьбы-жены, —
Донская да заморская.
 

И буйно думал, необузданным конем по степи бескрайной печали метался, горел болью пленника слабостей ветхого человека:

– Мейран и Алёна… Что это? Как понять и решить? Как разделить себя на две доли – на две лестницы в один рай, на две виселицы для одной жизни? Две любви, два берега. А пристало ли атаману приставать к берегам любви? Воистину, слаб ветхий человек, ежели не может совладать с кровью сердца своего, любовью полоненного, любовью заколдованного. Эх, не думать бы о любви бабской, не знать бы этих женских чар, не ведать бы белых шелковых рук на шее своей… Да вот поди ж. Мало было Алёны – с княжной персидской связался. Удержу нет на меня, узды нет, отказу нет. И вот замотался, задурманил – ся зельем любовным, в берлогу тоски залез. Чую: вольница осуждает за слабости ветхие, за княжну персидскую, за любовь заморскую. Все осуждают, и сам себя мученским судом сужу, да, видно, не легко одолеть кровь свою, не легко из плена двух берегов уйти. И что сказать Мейран я могу, когда краше солнца она светила мне и верила любви моей, правде моей.

И долго упорно смотрел Степан, как принцесса, будто почуяв тоску любимого, беспокойные думы его, тихо ушла в свой шатер и в слезном молчании затаилась.

И два дня, две ночи томилась так в одиноком молчании.

А на третий веселой, преображенной вышла из шатра и все в даль по Волге глядела, в сторону понизовую.

Удалая вольница весело, шумно собиралась на Дон домой зиму зимовать.

Загостились нежданно. Ладили, думали раньше уехать, да Степан все откладывал, будто ждал чего, а чего – и сам не знал.

Не меньше других Степану хотелось домой вернуться.

Дома давно ждали дети да жена Алёна.

Вечером, наконец, был назначен прощальный пир.

Надо было с Волгой-матушкой проститься, да воспеть ее благодарными песнями, надо было вспомянуть добром дни да ноченьки приволжские, надо было еще посмотреть в раздоль синодальную, на приютные берега.

Надо было на прощанье крепче выпить браги за любимицу Волгу, за удальство, за размах бесшабашный, за разгул молодецкий, за долю богатырскую.

Все удальцы собрались на струги пораньше, нарядно нарядились, приосанились, борты пестроцветными шелками, коврами, шалями разубрали, мачты фонарями расснастили, на берегу огромные костры запасли.

Сокол гордо красовался в средине стругов с блестко начищенной на носу шахской пушкой.

Около пушки, в желтом с красными полосами балдахине, расшитом золотыми звездами, томилась в ожидании Степана принцесса Мейран.

А Степана не было.

Степан ушел вниз по берегу и бродил там целый день, распевая то грустинно с болью до стона, то порывисто, бурно, а то вдруг останавливался, круто задумывался и после долго смотрел в сторону стругов.

За Степаном зорко следили Васька Ус и Фрол. И, наконец, когда Степан лег на песок у самого водокрая, они свистнули и подошли.

– Степан, айда на пир! Готово! Ждут!

– Эй, ребята мои, сердешные, сядьте около на песок, а я вам думы свои мученские поведаю.

– Замотался ты, Степан. Глаза из тоски глядят. Поведай. И мы загрустились.

– И то замотался, братцы. Перед удальцами виноват, что сборы домой затянул. Ну, завтра тронемся, а сегодня отпируем.

– Столько радостей Волга нанесла, а ты кручинишься. Должно излишек есть?

– Излишек и есть. Два счастья разделить надо. Много мне двух богатств для одного сердца.

– Знамо, что принцесса лишняя, али мы не чуем, все чуем, разумеем, жалеем, – вздыхал Васька Ус, – баба в походах – беда сущая. Разве до полюбовницы тут, до любви колдовской, когда дело народное пожаром торопит. Да и вольница в недовольстве томится. До бабы ли нам? Того гляди зима в дороге застанет, гнать надо в тепло, а тут с холоду голытьба сдохнет. Очухайся. Замотался ты.

– И то замотался.

– А я тебе, Степан, вот что поведаю, – обнял брата Фрол, – утром позвала меня Мейран к себе и сказала: прощай, Фрол, не хочу я с вами на Дон ехать, не хочу Степану больше в тягость быть, не хочу и вам мешать, а что хочу, про то сама Степану на прощальном пиру сегодня открою.

Степан будто очнулся.

– Хоть и легче такие слова слышать, а жалко мне принцессу. Морем Хвалынским, бездонным счастьем она затопила мои дни. И не видать мне, чую я, иного счастья. Вот бродил я тут, да все о принцессе гадал. Как быть?

– Не думай, брось. Все придет само, все сбудется.

– Жалко принцессу, да жальче судьбу нашу вольную.

– Да и впрямь все само придет, все уладится.

И вдруг со стороны стругов по Волге светло раздалась молодецкая песня:

 
А и где ты, атаман наш,
Кумачовая головушка
Затомилась, затуманилась
Голубица, чернобровушка.
 

Степан, Васька Ус и Фрол вложили пальцы в рот и пронзительно засвистали в ответ. Заторопились. Побежали бегом.

Когда на стругах увидели Степана, обрадовались, как дети любимому отцу, заскакали, заорали.

Степан подъехал на лодочке к Соколу с песней:

 
Здравствуй, Сокол мой вольный,
Волга счастье-река.
С кистенем день раздольный —
Удалая рука.
Раз еще. Два еще. Три еще.
 

Принцесса, нарядная, в каменьях да в золоте, вышла встречать и села калачиком заморским на высоком носовом борту Сокола, где – пушка.

Степан, шутя, крикнул ей снизу с лодки:

– Эй, Мейран, спрыгни ко мне на широкую грудь, я стосковался по ласкам твоим.

Принцесса поднялась, взглянула книзу и, улыбнувшись близким желанием, вдруг соскочила с борта к Степану.

– Лови!

Удальцы охнули. Степан ловко поймал ее.

– Вот отчаянная, вот крылатая!

– Я – для тебя, мой повелитель.

– Я – пастух.

– Мой пастух.

– Я – червяк.

– Мой червяк.

Степан поднялся, подошел к пушке и выпалил.

Это был знак начала прощального пира.

И пир загремел. Веселый, дружный, привольный.

Распелись песни, ядреные слова во славу Волги.

Негры ударили в гонг и заплясали.

На мачтах по снастям зажглись фонари, и на берегах вспыхнули огромные, смолевые костры, – отразились богатырскими червонными кинжалами в Волге.

Пир рос крутой горой, разгорался невиданным пламенем, разносился неслыханно жаркими перекликами. А в песнях разгульных будто лилась сама Волга и разливала хмельные речи нестерпимым, бесшабашным, буйным весельем.

Пьяный стол на Соколе был накрыт на палубе.

Степан полулежал около Мейран в своем алом кафтане, отороченном собольим мехом.

В руках звенели гусли, и песня за песней хрустальными чайками вылетали из хмельной от вина и любви груди.

В этот вечер Степан пел разлучно.

И чем глубже смотрела на него Мейран, тем жарче и яростнее, тем мучительнее и огневее сплетались слова, полные прощального трепета и разлуки:

 
А там на зыбкой стрежени,
Где льется песня горская,
Тоскуют две судьбы-жены, —
Донская да заморская.
Ой, Мейранушка,
Ой, Аленушка, —
В сердце ранушка
У детенышка…
Не живать мне в саду,
Не бывать в апельсиновом…
 

Васька Ус, Черноярец и Фрол наливали чару за чарой, говорили здравицу за здравицей, начинали пляску за пляской, славили шумной славой Волгу.

Степан поднялся, выбрал дорогой кубок, наполнил вином и обратился к Волге:

– Эй, ты, Волга, прощай, наша матушка, наша любимица сердешная, прощай! Вдоль ты наделила нас славой, почестями, с головы до ног осыпала серебром, золотом да каменьями самоцветными, многоценными. Спасибо тебе от единого сердца всей понизовой вольницы, от пьяного друга Степана. На, возьми мою чару! Выпей до дна!

Степан бросил в Волгу золотой кубок.

И вслед прокричал:

– Отрада богатырская, слава кумачовая, прощай! Завтра, чуть свет, уйдем мы зимовать на свой теплый Дон, а весной ты, бурлацкая речонка, открой свои широкие ворота и пропусти нас в Москву напролом! В Москву-сарынь на кичку!

Гости тоже побросали свои чарки серебряные и на закуску плоды со стола.

Заиграл Степан персидскую, любимую Мейран, песню:

 
Хяль бура бен
Сиверим сизэ чок.
Ай, залма.
 

Мейран стала плясать вокруг кубков, сулеев и кувшинов.

Негры хлопали в ладоши.

После пляски принцесса, заплакав, убежала в свою палатку и позвала к себе Степана.

Васька Ус заменил атамана, Фрол с Черноярцем затянули хоровую:

 
Эй, вставайте, подымайте паруса,
Собирайтесь в даль окружную,
Раздувайте ветром буйным голоса,
Зачинайте песню дружную.
Да за весла, братцы вольные.
Ну, соколики сокольные,
Знай, отчаливай,
Раскачивай. И эх-нна!
 

Эту песню лихо подхватили соседние струги. Еще ярче запылали на берегу костры, еще глубже стали вонзаться золотые кинжалы в Волгу – отраженные огни.

Синезвездная ночь чуть стала бледнеть на востоке. За Волгой над росными лугами смутно повеяли опаловые туманы, сливаясь с фиолетовыми лентами дыма от костров.

В раскаленной тоске припала знойным телом к Степану Мейран.

Она не сводила с него бархатных глаз, будто жадно допивала до дна кубок своих последних минут.

Задыхаясь от грядущей неизбежности, она отрывисто шептала Степану:

– Пойми и сделай так. Прошу, повелитель, исполни. Скорей. Пока еще темно. Много вина выпила с тобой. Много счастья. Спасибо, родимый, единственный. Начало мое и конец мой. Песня из сада дней моих. Любовь неземная. Возьми. Подыми на своих сильных руках высоко. К небу. И брось в Волгу. Так хочу. Подари меня Волге. Мне не страшно. Нет. Я тебе буду петь. Слышишь. Буду петь о любви. Скорей. Звезды, что лежат на дне Волги, возьмут меня. Возьмут к себе звезды. Сделай так, повелитель, любимый мой. Волга унесет меня в Персию.

На вытянутых руках гордо вынес Степан из палатки полуобнаженную принцессу.

Вынес и стал с ней посреди палубы в круге пира.

Все смолкли, как перед чудом.

Принцесса змеино обвила голыми руками могучую шею Степана и несводно смотрела с огненной любовью-скорбью в небомудрые детские глаза возлюбленного.

Степан крикнул неграм:

– Жбра-маю-харра-оу!

Негры запели грустную, расставальную песню, медленно ударяя в ладоши:

 
Юйн-део-смайн-хэй
Уск-арну-бэлн-хэй.
Штуаш-мэи-юз-хэй.
 

Степан сквозь песню негров, будто сквозь сон, с кубком вина, поднесенным Васькой Усом, отрывно говорил:

– Пришел час разлучный, тяжкий, назначенный. Улетает от нас заморская лебедь-принцесса персидская. Догорает любовь моя безбрежная. Кончается песня любинная. Волга, Волга, и прими, и храни, и неси, неси бережно с любовью до берегов персидских. Приюти сердешный, последний завет мой. Как принял я, как хранил я, как любил я. Неси и передай там крыльям утренним, покою небесному, садам цветущим. А ты, принцесса, прости меня, удальца отпетого, прости и благослови на вечную тоску по тебе, возлюбленная, прости. Я исполняю мудрую волю твою. Прощай, красота. Прощай!

Степан поднял с полу свой алобархатный кафтан, завернул в него принцессу, связал узлом кафтанные рукава на ее груди, припал к устам долгим поцелуем, подошел к борту, шатаясь от мученских слез, и со всего размаху кинул принцессу в Волгу.

– Эхх-ма! Прощай счастье!

И не стало принцессы.

Степан впился осиротевшими глазами в синее место, куда упала принцесса. Слезы жгучим источником струились на грудь. Руки остались протянутыми.

Негры смолкли.

Все смолкли.

Смолк весь мир вокруг.

Степан будто вдруг очнулся. Взглянул на струг, на удальцов, на негров, взглянул на звезды, захватил голову руками и зарыдал; видно, не стерпел нестерпимой боли.

Васька Ус налил кубок вина, протянул его Степану:

– На, Степан, выпей за помин. Не тужи. Будем жить.

– Нет.

– Ой, да что ты, Степан.

– Нет.

– Опомнись.

– Не хочу.

И Степан, разом выпив до дна кубок, нежданно бросился в Волгу, вниз головой.

– Спасай!

– Держи!

– Бросай, веревки!

– Спасай!

– Ныряй!

За Степаном бросились в Волгу спасать и Васька Ус, и Фрол, и все друг за другом.

И когда спасли и вытащили Степана, негры запели веселую песню, заплясали, ударяя быстро в ладоши.

 
Смайн-цам, бой-цам,
Боди-бай —
Умбай-Умбай.
 

Степан крепко обнялся с друзьями за пьяным столом.

Много он пил вина, жадно запивал свое горе-тоску, много пел, заглушая сердце, много и слезно рыдал, вспоминая принцессу, и много смеялся, прославляя прощанье:

 
Не живать мне в саду,
Не бывать в апельсиновом.
 

– Эй! За помин! Хорошая баба была!

Васька Ус ревел в песне, приплясывая с горя-радости:

 
Катись ее имячко
На высоких облаках.
Вспоминайте ее имячко
За брагой в кабаках.
 

Степан взметнулся, вскочил, за грудь схватился, будто сердце захотел вырвать, на предрассветную зарю устремился:

– А я заодно и другую любовь в Волге утоплю…