Текст книги "Василий Каменский. Проза поэта"

Автор книги: Василий Каменский

Грохочущим рокотом раскатывались громадные громы грозной грозы.

Грррррррррр.

Барабанным боем барабанило небо костлявыми скелетными руками молний.

Грррррррррр.

Дробной дрожью дрожали обрывы беременных берегов.

Грррррррррр.

Волга стонала в бушующих гривах бешеных волн.

Хлесть-в-хлесть!

Хлесть-в-расхлесть!

Хпесть-в-перехлесть!

Шорохом шумным шептали испуганные деревья, качая склоненными вершинами:

– Ш-ш-ш-ш… так по всей земле нашей гроза шагает.

– Ш-ш-ш-ш… так по всей земле от Белого моря до Черного.

– Ш-ш-ш-ш… так по всей земле от Сибири до Киева.

А гром как рявкнет:

– Чего шепчетесь, старухи, ведьмы!

Грррррррррр.

– Ой, батюшко, не тронь, не греми, не грози, не рычи.

– Ш-ш-ш-ш… так по всей земле… так по всей земле…

– И все – нипочем. Все – не надо. Все – не то. Все – не тут. Все – не эдак. Все – конец мира. Все – сызнова. Все – на иной лад.

– Эх, матушка, эх, кормилица, эх, растрепалась, замаялась под вихрем разгайным.

– Чур-чур-чур-чур.

– Ой-ой-ой! Береги башку! Темень ярая!

– Держись за уши! Свалит вихорь.

– Ш-ш-ш-ш-ш-ш.

– Ох, а ночь-то. Ну, и страшенная. Ой-ой!

– Цивь-тью-циннь, – резнула молния по черному брюху.

– Гррр-ахх-гррр!

– Урррррррр, – урчало в долинах.

– Хлессс-балмм-лнай-хлессс, – хлестались хлестко о берег волны.

Разволновалась, разгулялась Волга вольная, размоталась разгайная, буйная.

Ббух! Треснулось дерево высоченное.

Обруснуло кого-то. Только спискнуло. Беда.

С корнем выворотило.

С горы камень оборвался. Бухнул в воду.

Шатануло утес.

Шарахнуло в гриву боровую.

– Шибануло в лоб – мась его яры!

– Ишь ты, леший, ишь ты, окаянный!

– Чур меня! Чур меня! Чур меня!

– Держусь емко за пень! Пронесет.

– Тише, сердешная.

– Цивь-тью-циннь.

Полоснула молния острым ножом.

– Гррр-ахх-аххгррр, – грянул гром раскатным кистенем.

А вихорь рвал, гнул, стонал. А Волга бурлила, пласталась. А горы гудели, мотали верхами. Дождь лил набегами-ливнями.

– Кто где! Ой-ой!

– Сгинула. Звякнула чушкой. Ведьма!

– Ярмы-ярмы-вый-вью-ю.

– Ох и вертит!

– Забарахтался! Засопел!

Фрол обходил дозорных:

– Эй вы, чугунники, дозорные, все ли целы, все ли на местах?

– А что нам, лешим, будет, – отзывались с деревьев чугунники, – не привыкать зверовать, раз в гости к боярам поехали. Нам эта гроза матерью приходится, а на соснах сидеть сытно, – знай орехи жрем, – ужо у бояр на пирах слаще накормимся.

– У-у-у-ух! Ух-ух!

Ухала погода, выла мокрым подолом, хваталась за что попадет, моталась.

Степан сидел на дубу у обрыва и следил, и прислушивался, и молчал.

Васька Ус ползал на брюхе, урчал, шарил, искал Степана.

– Ай, Степан, леший! Фролка, где атаман?

– Цивь-тью-циннь.

Свистнула синяя молния и осветила Ваську Уса. Прищурился Васька.

Да как заорет свое зачурание:

 
Ой, и взгорю а на гору.
Взлезу на ель высоченную.
Раскачаю вершину,
Раздую брюшину,
Засвищу, заору,
Исцарапанной мордой
Зачураю свою нареченную:
Чур-чур-чур!
Оу-эу ау-рррр-а!
 

– Чтоб те да царь в рот!

– Васька, Васька! Окаянный!

А Васька убежал на четвереньках и зарылся в подземелье.

Цивь-тью-циннь! – еще разом опоясала молния.

Степан слез с дуба и подгарабался к обрыву.

Каждая молния зажигала долину синезвездным пламенем.

Творилось чудесное.

Виделось Степану видение дивное – сон снился.

Будто перед ним перворайский сад с деревьями до неба.

А вся страна кругом – Персия.

Будто яркопестрые, изгибные птицы качаются на плодоспелых ветвях и ломко кричат песнями о любви.

Будто ходит по траве в изумрудных на ногах браслетах царевна персидская.

Будто Степана ждет не дождется. Все смотрит в дальнюю сторону. Ждет. В томлении руки лебединые заламывает. Поет свою девичью о суженом. Ждет.

Вся – как густое пахучее вино у губ.

И будто вся – для Степана.

– Ой-ой-ой. Ну, чтоб.

Чуть не свалился Степан под обрыв, как очнулся.

– А где эта Персия?

Истошно загорланил атаман:

– Васька-а-а-а!

На четвереньках мокрехонький подобрался Васька Ус:

– Гоню, гоню, атаман. Как жук, ползу.

Степан метался:

– Эх, Васька Ус, помощничек мой. Садись на меня верхом, да поори во всю глотку, опомниться надо мне, очухаться. Задумал я дело великое, океанское, взбудоражное. Вплоть до самой Персии. И вот, поверить хочу, Разожги мою голову еще жарче, раскачай мою волю еще шибче! Ну! Горлань, верещи, помогай! На то гроза с нами.

Васька Ус и давай помогать:

 
Захурдачивая в жордубту,
По зубарам сыпь дурбинушшом!
Расхлабысть твою да в морду ту,
Размочардай в лоб рябинушшом!
 

– Ай, да ишшо!

 
А ишшо взграбай когтишшами
По зарылбе в зымбь колдобиной,
Чтобыш впремь зуйма грабишшами
Балабурдой был худобиной!
 

– Ай, да ишшо!

 
Шшо, да шшо! Да ненашшоками,
А впроползь брюшиной шша,
Жри ховырдовыми шшоками,
Раздобырдывай лещша.
 

Грррррррррр. Дробной дрожью дрожали обрывы беременных берегов.

– Ш-ш-ш-ш, – шептались старушечьи вершины деревьев, – так по всей нашей земле гроза шумит, шумит, шумит. Степан успокоил душу.

А Васька ему, как ребенку, тихо накачивал:

 
То не конское ржанье, не людской гудеж,
Не труба трубача трубно трубится,
Не веселье в пирах удалых, молодых,
Не печаль о башке – чья отрубится, —
То погодушка – буйная, вольная
Свищет, стонет раздольная, —
Зазывает Степана с молодчиками
Погулять, да повольничать,
Попытать поокольничать, —
Знать, такая судьбинушка —
Волновые все реченьки.
А размахнись-ка, дубинушка,
Во все плеченьки.
Разговаривай!
На Астрахань,
На Персию
Держи.
Нона.
Ух!
Э!
 

– Эй, кудрявые, бесшабашные башки!

– Налегай на весла!

– Рразом ухнем!

– Згай!

– О-э-о-э-и.

– Наворач-чивай!

– Держи на Девью Косу.

– Выпрям-ляй!

– Стрежень видной.

– Жми!

– Фролка, давай Левину!

– Тяни-и-и-и, эй, чугунники!

Лебединая стая удальских стругов утроснежной вереницей гордо пронеслась спозаранку с туманами к камышинским столбичам.

Там ждала их добыча, заночевавшая с сафьянными товарами казанского купца Ибрагима Хайнуллина.

А Ибрагим Хайнуллин славен был тем, что держал при своих стругах отчаянную татарскую стражу, богато вооруженную самопалами да пищалями персидской выделки.

Не раз уходил он из рук понизовой вольницы, не раз хвастал по базарам про ловкую силу свою бывалую, отпорную, не раз с засученными рукавами посмеивался рыжим смехом над удалью Стеньки Разина.

А еще славен был Ибрагим Хайнуллин тем, что крепкую дружбу водил с боярами да воеводами, взятки давал им неотказные и потому безобразия всякие творил безнаказанно.

Простой, бедный народ считал за последнюю отпетую сволочь, за скотину холопскую, грязную, за онучи вонючие, за свиной помет.

А еще славен был Ибрагим Хайнуллин тем, что похвалялся боярам да воеводам изловить Стеньку Разина, и самому отвести в Москву, и самому выпросить дозволения отрубить голову атаманскую, знатную.

Знал об этом Степан.

Знали и удальцы.

Оттого спозаранку закипели звонкой кровью молодецкие сердца, когда проведали о ночной стоянке Ибрагима Хайнуллина у камышинских столбичей.

Весело, игриво напрягались мускулы гребцов.

Гулко всплескивались легкие, гибкие весла по светлоутренней воде, отливая ослепительный блеск молодого солнца.

Дикие утки проносились над головами.

Туманы подымались как раз настолько от реки, чтобы не мешать видеть и править рулевым.

Около горы Дурманной из ущелья пахнуло густым теплом, похожим на запах парного молока.

Степан, плывший впереди и стоявший у пушки, вдруг выпалил.

– Буххх!

– Налегай на весла, чугунники!

– Фрол, к берегу!

– В обход!

– Едут, едут!

– Не уйдешь, башка!

– Стой! Стой!

Степан махнул алым платком.

И на одно мгновенье наступила быстрая тишина.

Все уставились вперед.

Видно было, как убегало вражеское сторожевое судно, трубя тревогу.

Видно было, как бросилась на струги орда хайнуллинская с визгом, со свистом.

Девять татарских стругов выплыли на середину Волги кольцом.

У Степана было тринадцать стругов, и все малые, кроме атаманского, с одной пушкой.

А народу – баш на баш, мерка на мерку.

Еще раз красным платком махнул Степан и заорал во всю глотку:

– Сарынь на кичку!

И в ответ послышался ярорадостный крик удальцов, рычанье, свист, хохот, топот ног рулевых.

– Песню, Степан!

– Качай.

– Заводи.

Степан выпрямился выкатил кумачовую грудь, расстегнул ворот, засучил правый рукав и солнцезвонным с неба чудесной молодости бросил голосом:

 
Ой ли, нам, соколикам,
Да воля не дана,
Ой ли мы не молоды
От крепкого вина.
 

Удальцы разом, емко, всем духом живым подхватили:

 
Эй, гуляй, наливай,
Молодость раздайся,
Эй, давай-поддавай,
Сам не поддавайся.
 

– Ух-ух-ух-ух!

– Гай! Гай! Гай!

– Шарабарь!

– Откалывай!

Степан прицелился и выпалил второй раз. И все разом охнули. Самый большой татарский струг вздрогнул и разорвался.

Затрещали татары из самопалов да пищалей.

Начали спасать утопающих.

Мимо плеча Степана просвистела пуля, ударилась в мачту.

Степан шарахнулся.

Махнул снова красным платком, заорал.

– Сарынь на кичку!

 
Эй, гуляй, наливай,
Молодость раздайся.
Эй, давай, поддавай,
Сам не поддавайся.
 

– Сарынь на кичку!

– Эй, давай!

– Поддавай!

– Сам не поддавайся!

Стремительным ходом понеслись молодецкие струги на татарские, и завязалась свирепая борьба!

Татары бились зверски, с оскаленными зубами, с диким воем, со скрежетом, визжали, галдели.

– Бирм-яй!

– Хурма!

– Згы-мб!

– Шкайра!

– Биряле!

– Киль-ек!

– Мухт-юй!

– Гаррлеш!

– Сбарма!

– Рлы-ю!

Удальцы, закаленные в боях, спокойные, смелые, ловкими прыжками, с ножами в зубах, взбирались на вражеские струги, лупили с плеча, будто кололи дрова.

Струги, люди, выстрелы, голоса перепутались.

– Аида. Бир-ляй!

– Ибба!

– Киль монда!

– Стой! На!

– Ек, ек, ек!

– Зюйя-яли-яли!

– В воду! Вяжи!

– Макай!

– Тиф-тиль-ляу!

– Бар, бар!

– Биштым!

– Правь в корму!

– Давай снасти!

– Ббахх!

– Алла!

– Карым! Айда!

– Бирале. Хым-нар! Сакры!

– Ббахх!

– Сережка Кривой, берегись!

– К Ивашке чаль! Чаль живей!

– Кроши!

– Ешь его!

Степан ведал пушкой не даром: он разбил еще два струга и прицелился было в третий, как заметил, что удальцы круто стали одолевать, и остановился.

К теплому солнцу борьба затихла, и все струги причалили к берегу.

Шесть стругов татарских остались в сохране. Три утонули.

Из тринадцати молодецких погиб один малый струг.

В живых татар осталось полсотни, и среди них сам Ибрагим Хайнуллин.

Степан подошел к Хайнуллину и спросил:

– Кто сильнее?

Хайнуллин молчаливо сжал губы, на которых от волнения чернелась злая, запекшаяся кровь.

– Ты хоть и молчишь, а вот мне ведомо, что ты на меч люто надеялся, а я своей песней победу одержал. И не придется тебе больше дружбу с боярами водить, не придется бедный люд за последнюю собаку почитать, как не придется отрубить головы Стеньке Разину.

Хайнуллин молчал.

– Эй, братцы, отдаю вам на суд свой праведный, на расправу достойную зверя казанского Ибрагима Хайнуллина.

– На мачту его, да в воду!

Потащили Хайнуллина на струг, к мачте.

Хайнуллин молчал.

Степан сел на берег и грустинно запечалился о погибших удальцах в борьбе, что безропотно лихо сложили свои веселые головы за общее дело, за славу ядреную.

С острой болью смотрел Степан вниз по течению, слезными глазами провожая уплывающие тела убитых удальцов.

И вдруг со струга, где хотели вздернуть на мачту Хайнуллина, разнеслось:

 
Ай, якши салям,
Ай, меликем,
Ай, Стенька Разин,
Якши башка, Аллах.
 

Это песню такую верещал перед казнью у мачты Хайнуллин, с петлей на шее.

Степан заорал:

– Стой! Повесить успеем. Давай в круг всех татар и Хайнуллина.

И, когда все собрались, Степан вошел в круг и каждому татарину руку подал:

– Салям маликем, братья-татары. Вот – бились мы с вами, будто звери голодные. И во всей беде этой только один ваш Хайнуллин виновен. Ведомо нам, что давно Хайнуллин хвастал башку мою боярам за тысячу золотых представить, а вот вышло так, что башка Хайнуллина мне даром досталась, да и ту хотели вместо фонаря на мачту повесить. Только хочу правды добиться. А правда наша в том состоит, что со всем бедным татарским народом наша вольница в братской дружбе живет и много казанских, много астраханских татар в нашем войске сермяжном. У нас – одно дело, одна беда, и должны мы вместе биться против царя, против бояр, воевод да злодеев богатых, которые нас за скотов, за воров, за разбойников почитают, а того не думают, что сами хуже воров, хуже разбойников грабят казну народную, рабов на работу гоняют, всех поборами, обидами, нищетой задавили, богом, молитвами запутали. У нас – попы, у вас – муллы. У нас – князья, у вас – ханы. У нас – богачи обижают бедных. И у вас – тоже.

Татары загалдели разом:

– Понимай! Якши, якши, Стенька Разин! Салям маликем, Стенька Разин! Один сердце: бедный русский, бедный татар. Наш башка – твой башка. Бери татар. Якши! Салям маликем!

Степан уперся головой в брюхо Хайнуллина:

– На, Хайнуллин, бери мою башку за алтын на квас.

Хайнуллин сел на землю, покаялся, заревел:

– Зачем петлю с башки снял? Твой золотой башка! Мой худой башка. Весь мой татар якши любит Стенька Разин. Я всем татар говорил – Стенька Разин весь татар рубить будет, не любит татар атаман. Меня так злой бояр научил, деньга, золото давал. Мой татар якши понимай Стенька Разин. Зачем петлю башка мой снял? Сам башка повешу. Карачун, башка.

Хайнуллин побежал к стругам, схватил веревку и давай сам в петлю лезть.

А когда Хайнуллина снова вытащили из петли, он в Волгу бросился, – едва откачали, вином отпоили.

До утра ревел Хайнуллин, до утра клялся отдать жизнь за атамана.

Васька Ус, Фрол, Черноярец, Степан обнимались с татарами:

– Якши! Ай, якши. Недавно рубились, пластались, а теперь целуемся-милуемся, теперь и Волгой не разольешь. Уж, значит, поняли друг друга.

Чугунники гоготали:

– Якши, так якши!

В солнцеутренний росный час, когда молодая земля, как проснувшаяся возлюбленная, вся полна расцветных желаний перед днем, разодетым в бирюзовый парчовый кафтан с жемчужными облаками на груди, с лихой улыбкой ясной молодости – в солнцеутренний прозрачный час поднялся Степан.

В опаловых туманах качалась Волга и берега вокруг.

Перепевно отчаянно пели птицы, радуясь восходному свету и теплу.

И от счастливого легкого пробуждения стройно высились гордые берега, приветливо трепеща верхушками зелени.

Степан думал о дальних дорогах, еще неизведанных, о днях впереди.

На Восток глядел Степан, – будто там остались глаза.

Перелетной лебединой стаей перекликно, крылисто стружила на грудовстречных стругах с узорными парусами понизовая вольница к понизовьям астраханским, где река Волга равняется с морем Хвалынским.

Где зарубежные острова будто приплыли с Волги и остановились в удивлении перед морем раздольным, остановились привыкшие к берегам, остановились изумрудным воспоминанием о великом переселении индийском.

Где в камышовых зарослях дивным на веки следом таинственной Индии живет чудо-растение – египетский лотос, сине-розовый запах которого дает отведавшим сладостное забвение и глубинность любви.

Где морские рыбы и рыбы речные, встречаясь в разливах, испуганно-странными глазами смотрят друг на друга и разбегаются в свои стороны.

Где над протоками носятся стадами дикие утки, головоносые журавли и черные с зелено-золотым отливом бакланы, а на островах разгуливают грузные, снежно-алые пеликаны, поглядывая на небо. Перелетают пунцовые фламинго.

Где знатная для всех восточных народов Астрахань рассказывала о своей древней судьбе так.

В девственных устьях Волги жили торговые поселения; эта загадочная страна Итиль торговала со странами Востока, привлекая персиян и венецианцев и торговых гостей Руси и Запада.

Древнейший народ – хозары, основавшие первые айюглу Ашторхонь (Астрахань), покорились Золотой Орде.

Тогда по астраханскому краю проходила дорога, по которой двигались кочевые меднолицые народы из Азии в Европу.

Ашторхонь кочевники любили как священное пристанище.

Калмыки-буддисты строили свои хурулы-храмы с остроконечными крышами, загнутыми по краям.

Индийцы строили свои свайные шатры и на индийском базаре по ранним утрам кричали птицами, удивляли змеиными плясками и яркопестрыми материями из трав, а больше торговали шелками.

В 1554 году Астрахань была взята Московским государством, позарившимся на обширную восточную торговлю знатного города.

Темной ночью тихо, бесшумно, будто тучи, правым берегом проплыли струги мимо Астрахани к самому морю, чтобы с нежданного конца накатиться.

Так и наладили.

Густолюдная понизовая вольница раскинулась широченным станом на урочище Жареных Буграх.

Степан написал грамоты воеводе князю Прозоровскому и митрополиту Иосифу и нарядил везти грамоты полоненного боярского человека у князя Семена Львова да астраханского попа Воздвиженской церкви, хитростью добытого.

В грамотах писалось:

– Учинить добром просим – бескровной гладкой дорогой, через кованые ворота, пропустить нас в Астрахань и здоровьем отдать город с имуществом и со всеми животами без остатку.

Посланных ждали два дня; на третий – рыбаки приплыли с вестью, что попа засадили в каменную тюрьму в Троицком монастыре, а боярского человека накрепко за-пытали до смерти.

И еще поведали рыбаки, что Вознесенские ворота камнями завалили, что митрополит Иосиф устроил со всем духовенством крестный ход вокруг кремля, в стенах которого в два ряда вделаны три сотни пушек; что воевода Прозоровский ощупал стены и пушки, стрельцов развел по стрельницам и бойницам с самопалами, саблями, бердышами, копьями, расставил затинщиков при затинных пищалях, пушкарей при пушках, воротников при воротах.

И еще поведали рыбаки, что Хан-Ямгурчей, мурза Малого Ногая, стоявший под Астраханью, струсил и бежал в калмыцкую степь, а татарскую слободку сожгли боярские расторопные.

А еще поведали рыбаки, что на митрополичьем дворе головой над стрельцами поставили Ивана Красулина – тайного верного друга Степана, вольницей ловко подосланного.

А еще поведали рыбаки, что астраханцы-сермяжники ждут не дождутся удалых спасителей.

Степан бросился с вольницей на струги.

И поплыли по Болдинскому рукаву, оттуда в проток Черепаху, а там заплыли в речку Кривушу с южной стороны, где в виноградных садах зрел виноград для гостей.

Вечером на астраханских кремлевских башнях зазвонили тревогу колокола.

В Успенском соборе в большой колокол ударили, митрополит богослужение открыл, чтобы анафеме предать Степана и его вольницу.

Помолившись за низвержение супостата, положив слезные земные поклоны за сохранение града сего, предав анафеме богоотступника бунтаря-вора, разбойника Стеньку и его приспешников, митрополит рек перед воеводой, боярами, купцами, начальниками, духовенством:

– Всевышний вседержатель, ты, который владычествуешь силою морей и укрощаешь возмущение волн, помози нам, покажи величествие твое и прослави десницу твою, и даруй победы. Да воскреснет бог и расточатся врази его. Господи, помилуй нас и воссияй нам свыше.

Анафема окаянным супостатам, нехристям, басурманам. Анафема! Анафема! Анафема!

Митрополит благословил воеводу, князя Прозоровского, икону поднес.

Воевода исступленно бегал по городу с иконой:

– Православные, руби, режь, разбойников нещадно. Стрельцы, спасайте веру христову, царя-кормильца, отечество божие. Будет вам награда великая. Бей собачьи головы, бей, режь, руби, отражай. А еще, бояре, стрельцы, шибче надо смотреть, чтобы голытьба астраханская не взбунтовалась здесь, внутре, а взбунтуется, – всю голытьбу велю перевешать, смолой засмолить; сам жечь живьем буду.

Купцы, бояре орали:

– Слушайте воеводу!

– Слушайте митрополита!

– Сражайте воров!

– Губите разбойников дьявола Стеньки Разина!

– Анафема преступникам!

– У них песьи головы!

– У них хвосты чертовы!

– Ишь, как воют за стеной – чистые волки, песиголовцы.

– Господи, помилуй нас.

Набат на сторожевых башнях, колокольный гул церквей, яростный шум, треск, пальба, вой, ругань, стоны, охи, причитанья, беготня, пожары, дым – все слилось в одну бешеную кашу.

Васька Ус и Фрол, переодетые монахами, пробрались внутрь стены и наказывали астраханским сермяжникам:

– Как только наши удальцы покажутся на стене, значит, разом бросайтесь на бояр, пушкарей, стрельцов.

Держите уши востро и глаз со стен не спущайте. Бегите по голытьбе астраханской и всем этот наказ Тимофеича дайте.

Бабы-сермяжницы вопили:

– Ну, погоди, воевода, погоди… Там за стеной Степан Тимофеичу – у него будем женскую правду искать… Он ли не заступится за нас, горемычных баб. Ведь солнце он, наш Степан-то! Он в огне не горит, в воде не тонет, сабля его не берет, пушка дымом исходит, топор отскакивает. Вот какой! Он ли, солнце красное, не осветит счастьем волюшки наши женские душеньки.

Затрубили сигнально трубы к сражению, ударили в гулкие тулунбасы. Запалили пушки.

Воевода Прозоровский, стрелецкие головы, дворяне, бояре, подьячие и приказные люди спешились у Вознесенских ворот и тут ждали напора.

Вдруг с южной стороны вестовая пушка дала пять выстрелов, что означало:

– Астрахань сдается.

– Ясак на сдачу!

– Пали!

– Стой!

– Ясак на сдачу.

– Где воевода? Измена!

– Ясак на сдачу.

За стеной горланили:

– Айда, сюда, сюда!

– Лезь им на боярские башки!

– Пали! Жги! Ломи!

– Давай вар!

– Лей, сыпь! Жарь!

– Тяни за ногу!

– Ставь лестницу!

– Якши, якши! Берем Астрахань!

– Наша Астрахань! Сдавайся!

– Не уйдешь, собака!

– Ha-ко, ёрзай. Шпарь!

– Стой! Держись!

– Качай, раскачивай!

– Раздобырдывай! Смоли!

– Хватай зубами! Рви! Ломись!

– Сарынь на кичку!

Воевода Прозоровский свирепо орал:

– Пали, руби воров окаянных! Обливай варом! Сваливай каменья! Режь, дави, губи разбойников! Хватай свою голытьбу, хватай изменников, – ишь бунтуются, окаянные! Баб хватайте, лупите их солеными вожжами по голым ляжкам. Господи, помилуй нас!

Васька Ус, путаясь в монашеской рясе, добыл икону, подбежал к воеводе и всадил ему в брюхо большой хлебный нож.

На стенах удальцы показались с кольями, чугунники с кистенями:

– Сарынь на кичку!

С яростным воем астраханская голытьба кинулась бить дворян, бояр, приказных, а у стрельцов отобрали ружья, пушкарей схватили.

– Лестницу! Лестницу!

– Открывай ворота!

– Впускай.

– Держи пушкаря. Лупи дьявола!

– Стой, пес!

– Идут, идут сюда!

– Разваливай камни!

– Ивана Красулина зови.

– Где Федька Шелудяк – тащи его к воротам.

– Куда попер сундук!

– Уххх! Бей!

– Хххо-ххо-хо-хо!

– Ббах!

– Живет!

– Тутошний!

– Мотри! Вот! Взяли!

– Улус!

– Ярыжку цапай бердышем!

– Падина! Шайтан!

– Взяли! Взяли!

Железно загремели Вознесенские ворота.

Степан сидел на своем беломолочном коне, в пламенно-алом кафтане, в парчовой с каменьями шапке.

Степана, по обычаю, встретили с иконой и хлебом-солью, и стрельцы с астраханцами запели:

 
В добрый час приехал домой
Сокол ясный, Степан Тимофеевич,
Да с соколиками неизменными.
 

Степан низко кланялся во все стороны на здорованья народа.

– Батюшко, здравствуешь!

– Отец родимой.

– Кормилец.

– Заступник.

– Спасение наше людское.

– Сердце наше, сердечушко.

– Спаситель сермяжный!

– Солнце наше красное!

– Воля наша.

– Тимофеич наш, краса неоглядная.

– Ой, да здравствуй-ко, батюшко!

Васька Ус веселился:

– Хлеб-соль принесли, а где щи, где каша ячменная? С чем станем каравай жевать? Давай каши, волоки астраханских щей, – нашим чугунникам жрать хочется, умаялись, сердешные.

– А и славен Степан свет-Тимофеич, – ликовали астраханцы.

Степан отвечал с коня:

– А и славен знатный город Астрахань. Бью челом тебе и до сырой земли от всей понизовой вольницы поклон кладу. Благодаренье сказываю за встречу, за помощь вашу. Пуще тому радуюсь, что астраханская голытьба вольности добилась. Значит, недаром пластались с царскими палачами. А ежели так – устраивайте, крепите жизнь вольную по сердцу сермяжному.

Степан расстегнул ворот рубахи, засучил правый рукав, взмахнул весело кистенем:

 
Сарынь на кичку!
Ядреный лапоть
Пошел шататься по берегам.
Сарынь на кичку!
В Казань-Саратов!
В дружину дружную
На перекличку,
На лихое лишное врагам.
Сарынь на кичку!
Бочонок с брагой
Мы разопьем
У трех костров
И на приволье волжском вагой
Зарядим пир у островов.
Сарынь на кичку!
Ядреный лапоть,
Чеши затылок у подлеца.
Зачнем с низовья
Хватать-царапать
И шкуру драть,
Парчу с купца,
Сарынь на кичку!
Кистень за пояс,
В башке дудит
Разгул до дна.
Свисти! Глуши!
Зевай-раздайся!
Слепая стерва,
Не попадайся!
В-ва!