Текст книги "Василий Каменский. Проза поэта"

Автор книги: Василий Каменский

С цветочка на цветок лениво перелетывают яркоцветные бархатные бабочки: может быть, иным сулят любовь, а иных только целуют.

Душистую прохладу принес луговой ветерок, закачался на ветках, зашелестел, заблестел листочками на солнце.

Где-то за речкой забренчало медное гудило. Кони заржали.

Сонно ворона каркнула.

Неловкий большой жук прожужжал, и было слышно, как далеко он летел и как потом стукнулся о сухую ветку.

На опушке леса, в тени, на мягкой цветистой полянке лежу я. И нет никого вокруг.

Так вольно, вольно дышит грудь и светло улыбается сердце. Такую дивную, тихую песню поет душа, такую тихую, что кажется, будто лежу я раздетый до самой души, до самого сердца, а все остальное хранится где-то в другом месте, может быть, даже вон под той елкой: там что-то есть…

Впрочем, там муравьиная куча.

Ну, значит, под другой…

Как на молитве стоит лес и слушает святую тишину, наполнившую мир.

Дымятся дальние горы.

И над горами высоко в небе белеется одинокий полумесяц, точно парус… Кто там катается?..

Чу, где-то далеко, еле слышно перекликнулись горластые петухи.

И снова чудесное безмолвие.

Радостно пробиваются сквозь просветы вершин алмазно-пыльные струи солнца.

Радостно звенит голубой простор и манит в свое царство.

Радостно и гордо обняла землю красота молчания.

Радостно глаза целуют все, что видят.

Лежу на полянке и сознаю, и чувствую только одно, что вот-вот я сейчас оторвусь от земли и буду летать и буду летать, пока не устану…

И верю, даже верю, что в самом деле это может сейчас со мной случиться, и от одной только мысли в восторге замирает сердце…

Может быть, вот-вот… И жду…

Изредка я навешаю деревню, свою Озерную, чтобы попроведывать крестьян, потолковать, посмотреть огороды, полюбоваться полями.

Вернее сказать, я навешаю деревню, повинуясь какой-то могучей внутренней силе, которая неудержимо влечет меня к деревенским полям, к мужицким, простым избам.

Кроме Озерной, я один раз побывал в Заречной – да и то заходил в страдный день и никого не видал; больше не ходил никуда.

Впрочем, близко деревень не было. И главное, не хотелось уходить никуда. Зачем? Места и счастья мне хватало здесь вполне.

В Озерной на меня смотрели как на своего мужика-однодеревенца и обращались ласково, по-свойски; меня это очень радовало, и я глубоко благодарил всех в душе за ласку. Крестьянки потчевали наперерыв горячими шаньгами с творогом, сулили баскую невесту.

В Озерной мне знакома была каждая полица, каждый уголок двора.

Ну еще бы: во-первых, всего-то дворов было одиннадцать, а во-вторых, в каждой избе жили мои ученики, и большие, и малые.

Ребятишки не давали проходу, дурачились со мной, как с ровесником.

Я знал всех животных и здоровался с ними, похлопывая по шее, кто встретится.

Если где-нибудь у избы видел соху или борону, я приветливо улыбался им, как друзьям.

На крестьянина смотрел с благоговением, потому что видел в нем простого, честного человека с сильной, доброй и открытой душой, широкой душой, которая так и светилась тихой мудростью зеленых полей.

Ведь недаром, когда случайно встречал я крестьянина в полях, мне казалось, что его светлая, нездешняя улыбка знает какую-то огромную земную тайну, которую он никому не скажет…

Тогда я низко кланялся ему и думал: вот он, наверно, сейчас где-нибудь во ржи тихо разговаривал с самой Землей и так просто, как будто это было для него обыкновенным явлением…

И в самом деле, от рождения своего неразлучно связанный с Землей, он носил в себе ясный отпечаток всего, что его окружало.

Светлые волосы так походили на стог сена, а большая борода – на лесную чашу. Морщины на лице так напоминали вспаханные борозды, а загорелая, широкая грудь – сжатую полосу. В чистых, ласковых глазах так красиво отражалось раздолье зеленых полей, и в мягком, медлительном голосе слышался тихий, невозмутимый покой.

Всякий раз, когда я возвращался из деревни в свою землянку, я поднимался где-нибудь в стороне на высокую, открытую горку и оттуда долго с любовью смотрел на нивы и избы.

Долго смотрел… но в душе не было ни капельки зависти, нет, напротив: я решительно был доволен всем, всем.

Ведь глубоко в сердце цвели дорогие надежды и думались прекрасные думы.

Кроме того, я был молод, да, молод. А это что-нибудь значило…

Сенокос кончился.

Недели полторы я косил у наших мужиков на заозерных покосах.

Охоту начал утками. Намедни ходил за рябчиками.

Ох, вот уж был денек, только держись!

Дернула меня нечистая отправиться за рябчиками в ключистый кочковник, поросший непроходимо густым, старым низкорослым лесом.

Забрел так глубоко в чащу, как никогда еще не заходил.

Вдобавок заблудился, так как, прыгая с кочки на кочку по разным направлениям, я по рассеянности не запомнил дороги. Ни черта не запомнил – это бывает.

Хотя выводки рябчиков попадались часто, но я стрелял мало, и то, когда падал рябчик, его трудно было отыскать и еще труднее прорваться к нему сквозь сучковатую гущу, рискуя выколоть глаза или где-нибудь на сучке оставить нос.

Ноги мои то и дело обрывались с кочки, и я попадал в холодную, ключистую воду, из которой выскакивал как угорелый: лапти быстро засасывало вязкое дно, и едва можно было вытащить свои бродилы.

Уж вот везло как утопленнику. Ругательство сменялось смехом, смех – досадным ругательством.

Росс беспокойно смотрел на меня и, видимо, хотел тащить обратно по прежней дороге, но это было немыслимо: мы так безбожно колесили, что глаза жадно искали прямика.

Вдруг я услышал отдаленный громовой гул. Что это?

Выбрался на открытое место и увидел вдали черно-синий горизонт и по движению заметил, что идет громадная гроза прямо на нас.

Ххо! Еще этого недоставало, черт возьми!

Громовой гул повторился еще раз, и еще, и слышался все ближе, громче, решительнее.

Росс поднял морду, понюхал воздух и чуть-чуть протяжно взвыл: он не любил грозы и страшно боялся сверкающих молний.

Хотя солнце светило ярко и невозмутимо, однако все кругом как-то молча насторожилось, припало, точно перед ударом.

Мы выбрали повыше веретийку и послушно стали под навес густой, старой ели.

Внезапно налетел вихрь, закачались, пригнулись низко деревья, испуганно зашелестели, замотались.

Скрылось солнце. По небу понеслись быстро в разные стороны синие разорванные тучи, а за ними надвинулась огромная, густая сине-фиолетовая туча и начала заволакивать все небо над нами.

Я, как и всегда во время грозы, снял шапку, расстегнул весь ворот так, чтобы была открыта грудь, засучил рукава и спокойно открыто стал смотреть прямо в молниеносные глаза разрушения…

Так вот мне нравилось.

И всегда в эти черные, громовые минуты я думал о солнечном, розовом утре.

Кругом и в лесу почернело, как ночью.

И вдруг среди этой черноты изломанно дико блеснула молния.

Через несколько секунд зловещей тишины хряснул страшный, разрушительный гром и рассыпался звонко на мелкие куски.

– Тррра-рах!! Трах-тарр-тарр!

Эй, берегись, кому жить хочется!

И сильно полил густой, крупный дождь.

Потом снова блеснул изломанный огонь молнии и снова тарарахнул гром, почти около меня.

В этот момент я услышал треск и заметил, что недалеко, влево на открытом месте, вспыхнуло высокое, сухое дерево. Но дождь еще более усилился, полил дробнее, гуще и затушил огонь.

В воздухе стоял несмолкаемый гул:

– Гурр-урр-урр-рр!

Росс тихонько выл и вздрагивал при каждой молнии.

Мы промокли до последней косточки.

Гроза то ослабевала, то усиливалась еще яростнее. Гром с чудовищной силой ударялся о землю, далеко раскатываясь. Земля дрожала.

А я стоял без шапки, с открытой грудью, с засученными рукавами и улыбался: я думал о розовом, солнечном утре.

Росс выл.

Наконец, когда гроза чуть стала смолкать, мы приободрились и тронулись домой – что делать! – по прежней дороге.

Росс указывал дорогу, и мы колесили без конца. Брели упорно. Раздвигали ветви и осыпали себя крупными брызгами-водинками.

Лапти еще чаще срывались с мокрых мшистых кочек в воду и вязли.

Вернулись домой уже к ночи.

Иоиль радостно встретил нас с громадным костром.

Еще издали я кричал:

– Эй, Иоиль, спроси у моих лаптей, как им досталось от кочек.

Мы с Россом обезножели. Ухх!

Поспели грибы.

В воскресенье я взял наберушку и поплелся в березник за белыми грибами. Там их водится много.

Иоиль, Пич и Росс остались в землянке домовничать: сейчас жара, и я их понимаю.

В березник меня понесло по ближайшей тропинке через ключевое болотце, и я, понятно, весь вымок.

Зато спугнул два выводка рябков. Только фыркнули: фуррр… и спрятались.

Ну, прекрасно.

В березнике я живо нарезал полнехонькую наберушку белых грибов, несколько синявочек и из милости взял два подосиновичка.

На душе было светло, весело. Я принимался свистать на разные лады и бродил бесцельно, пока наконец не натолкнулся на тенистую полянку, возле которой пробегал, серебрясь на солнце, журчеек.

Ото! Тут кто-то был. Кто? Конечно, крестьянин.

Около журчейка лежал черпак, красиво сделанный из бересты.

И ясно представились заботливые руки крестьянина, его добрая улыбка, с которой он, напившись, клал черпак на полянку для всякого, кому он мог понадобиться.

Как это хорошо.

Я с благоговением взял черпак и гордо крикнул:

– За здоровье крестьянина! – и выпил черпак студеной, ключевой водицы.

Потом улегся на полянку и долго еще думал о крестьянине и черпаке из бересты.

Где-то высоко над головой свистела пташка, а внизу с ветки на ветку перепрыгивали синички-московки или, по-нашему, слепыши, отыскивая под листками червячков, букашек, и тихо разговаривали между собой о своих синичьих делах:

– Синь-синь-синь-синь…

Страда кончилась. Слава Земле!

О, как давно я не брался за свои записки: все было недосуг.

Лишь изредка я забегал навестить землянку и Пича, а все остальное время пропадал в полях у наших крестьян.

Потрудиться пришлось здорово. Хорошо.

Работа на полях кипела быстро и весело. Со всех сторон неслись голоса, звонкие песни, смех.

Кругом пестрели ярко-красные, розовые, пунцовые бабы, девки, синели синехребтые мужики, копошились пестроцветные ребята.

У всякого перед носом было любимое дело, свое собственное, родное дело.

Частенько я отрывался на секунду от работы и смотрел на золотое приволье, на деревню, на трудящихся и, глубоко вздыхая, не считал себя достойным даже завидовать этим счастливцам…

Только крепко, с какой-то далекой надеждой, снова сжимал в руке свой серп, захватывал другой рукой стройную рожь и быстро сносил ее.

Снопы связывал туго-туго.

Домой я должен был бы возвратиться несколько раньше, но из Заречной пришел крестьянин Ефим и утащил меня на зеречные поля, на небольшую помочь – нужно было пособить сжать рожь одному старику.

Третьеводни я вернулся, а сегодня вечером ходил на охоту и принес пару рябчиков.

Боже мой, как незаметно летит время: вчера на охоте мне на плечо упал желтый листик. Я чуточку вздрогнул, остановился, осмотрелся кругом и сразу понял и почувствовал, что уже пришла первая осень. Да.

И не слыхать пения птиц.

Однако мне ничуть не было больно.

Да, я любил лето, но я любил и осень.

Осенью было много охоты, и, главное, мне нравились осенние золотые одежды, которые спадывали, и та, какая-то особенная, высокая-высокая, безвоздушная прозрачность воздуха.

Кроме того, мне нравилось ходить по земле, усыпанной желтыми листьями и красными – они так приятно пахли осенней землей и мягко шуршали под ногами.

Я принес вчера также массу красной рябины Пичу и себе, – любим ее одинаково. Пич страшно обрадовался рябине и с усердием принялся за нее.

Я насбирал немного и брусники бело-алой, и фиолетовой черники.

Завтра прибежит Иоиль, – вот уж посбирает ягод, грибов – только ешь на здоровье.

В заречных лесосеках еще есть много малины – он побывает и там.

Утром сегодня я поставил в узинах речки три морды и потом спустился с удилишками на плотике, до омута.

Клев был плохой. Выудил одного только хорошего красноперого окуня да толстомордого язька, а остальное – незрящая мелочь.

Морды не смотрел – повременю еще.

Сейчас я пишу на нарах. Под нарами спит Росс, а Пич все возится с красной рябиной и посвистывает про себя.

Погода шемашится.

Целый день сеял дождик. По небу без конца тянулись серые тучи.

Мы сидели в землянке.

Я и Иоиль были заняты тем, что стругали из лучины спицы для нового птичьего садка…

Росс от безделья лизал свои толстые лапы и посматривал на нас.

А Пич вполголоса, но с азартом рассказывал нам какую-то замечательную историю из своей жизни.

И по тому, как он мигал глазами, и по тому, как он мечтательно держал набок свою голову, мы решили, что он сам выдумал эту историю и заврался без всякого стеснения.

Но ведь, во-первых, – была мокрая погода, а в-последних, – Пич действительно мог похвастаться молодостью – и это ему простительно.

Мы слушали его сколько могли.

Потом наступила наша очередь.

Иоиль рассказывал про русалок:

– В деревне Митревна баяла, быдьто русалчата в болшущих омутах водятся и быдьто в озерах тоже, вот ей-бог. Только в озерах мене – они щук пужаются. И в озерах дно бывает, а в омутах дна нету – там им вольно. Только у нас русалки маленькие, как девчонки. Зато, бают, ох, какие баскущие: волосы-те зеленые до пяток, глаза-те круглые, как блюдечки, и на шее у всех бусы-бубусы разных, что есть, цветов. Выплывают быдь-то русалки с новым месяцем и играют в разные игры да забавы, а как петухи запоют – они в омут мыряют, вот ей-бог. Лонись это мы с Ондрийком-Мякинником собирались пойти посмотреть на русалчат. Ладно. Днем-то сговорились, значит, а, как ночь пришла, Ондрийко сдрефил, испужался, а я один не пошел, ну их… Может…

Иоиль с легким намеком взглянул на меня. Пришлось, конечно, пообещать ему сходить к омуту, как только народится новый месяц.

А дождь шел, шел, шел.

Я стругал спицы, жевал стружки и поглядывал на серое небо.

В окошко тупо постукивали дождинки.

Дождливое состояние в конце концов подействовало на душу: я начал раздумывать о скуке старой девы. Нашел эту мысль ничуть не хуже погоды и запел одну подходящую песню.

Запел нарочно медленно, однотонно, слегка подвывая:

 
Затянулось небо парусиной.
Сеет долгий дождик.
Пахнет мокрой псиной.
Нудно. Ох, как одиноко нудно.
Серо, одноцветно-серо.
Чав-чав… чав-чав…
Чав-чав… чав-чав…
Чавкают часы.
Я сижу давно – всегда одна —
у истертого, привычного окна.
На другом окошке дремлет
одинокая, как я,
сука старая моя,
сука – «Скука».
С ней всю жизнь мы просидели
у привычных окон.
Все чего-то ждали, ждали.
Не дождались. Постарели.
Так всю жизнь мы просмотрели:
каждый день шел дождик…
Также нудно, нудно, нудно.
Чав-чав… чав-чав…
Чав-чав… чав-чав…
Чавкали часы.
Вот и завтра это небо
затянется парусиной.
И опять запахнет старой
мокрой псиной.
 

Почти полмесяца шли дожди, зато после целую неделю я не мог выбраться из лесу, потому что пришли дивные, ясные дни, и я охотился.

Вот теперь настоящая осень – желтая и прозрачная.

Эх-хо! Что делается кругом.

Быстро спадывают золотые одежды со стыдливых березок и лип. Уж много оголенных совсем.

Издалека сквозь фиолетовую сеть верхушек можно красиво видеть алую рябину.

А что творится в птичьей жизни!

Масса уже улетело птах в другие заморские, теплые края. Остались только запоздалые, далекие путники и теперь торопятся страшно. Перелет их в разгаре.

Летают семьями, собираются в стаи, на поедях о чем-то звонко толкуют, улетают.

Над головой то и дело слышно то снегирей, то чечеток, то щеглов, то синиц, то клестов.

Глаза невольно посматривают на небо и частенько любуются четким, строгим треугольником журавлей высоко-высоко в небе или длинной вереницей диких гусей, которые так славно перекликаются в выси.

В лесу и на полянах появилось много незнакомых, пролетных птиц.

И все полны общих забот о своем далеком пути.

Я ходил по лесу и прощался со своими крылатыми друзьями до новой весны, благодарил их за прекрасные песни, за дружбу.

– Черт возьми, эй, друзья мои! – кричал я им, сняв шапку, – до свидания! Мы еще увидимся. Весной каждый из нас будет снова в своем гнезде, и мы снова будем вместе встречать с песнями солнышко. До свидания! Спасибо вам за любовь, за дружбу и за песни!

Дни стояли высокие, солнечные, тихие.

В лесу сквозь просветы далеко было видно, как кружились в воздухе падающие желтые листья, как откуда-нибудь пугливо пробегал заяц или с дерева на дерево ловко перепрыгивала белка.

И кругом был слышен малейший шорох. Под ногами шуршали листья, и дорогу быстро перебегали зеленые ящерицы.

На Извивушке была тоже осень.

По гладкой, холодно-прозрачной воде плыли желтые продолговатые листочки ивы. Иногда к ним подбегали серебряные стрелки и обклевывали их, блестя на солнце.

Мой дощатый плотик выглядел каким-то печальным, осиротелым, точно потерял что-то. Лето? Комаров нет. Это хорошо.

По утрам бывает легкая изморозь. Полуденное солнце не жжет. Дни стоят ясные, высокие, спокойные.

Вечереет рано. И потому вечера длинные, красиво задумчивые, золотые. После заката быстро темнеет и становится очень прохладно, сыро.

Ночи густо-синие, многозвездные.

Часто падают с неба звезды: успевай только загадывать желания, чтобы исполнились…

А пока я кончаю записки до весны.

Как птица перестает петь до весны свои песни, так перестаю писать и я: ведь эти строки для меня – тоже песни.

Мы проживем среди природы, может быть, еще с месяц – не больше. И этот весь месяц я посвящаю своей охоте.

Я уйду в глубокий лес и, как дикий зверь, буду бродить там и по ночам разводить огромные костры.

А там – пойдет снег, и мы с Россом поплетемся зимовать в теплую избу.

В деревне ждет меня школа, ждут маленькие и большие ученики; надо со всеми поделиться своей грамотой, своими мыслями.

Завтра Иоиль забирает с собой Пича и уходит домой – ждать меня.

Завтра же мы с Россом распростимся с землянкой и уйдем – котомка с запасами уже готова – лесовать в глубокую, дикую глушь лесов и озер.

Если встретим жадную росомаху, медведя или волка – посмотрим, кто сильнее.

Если не встретим – будет лучше, потому что так спокойнее будем кочевать, наслаждаться первобытной, дикой непроходимостью, так будем спокойнее дышать настоящим лесным духом, который так приятно пахнет столетними пнями, вечным мхом и гниющими листьями; и пахнет также сильными побегами и золотыми растущими надеждами…

Зима прошла.

На пригревах зазеленели проталинки.

Кончился долгий, снежный, печальный сон, холодный сон земли.

Пора вставать! Пора вставать!

Солнце! Солнце! Столько солнца!

Солнце в небе, солнце в каждой душе, солнце в каждой разбухшей почке дерева.

Хочется, закинув голову, куда-то безудержно бежать, кого-то встречать…

Весна! Весна!

За растаявшим Мартом пришел Апрель – месяц половодья.

Прилетели дикие утки, обрадовались половодью.

А над озимыми, ярко-зелеными полями целый день звенит жаворонок.

Развеснилась весна.

Распахнулись голубые ворота, высокие-высокие, выше неба.

Шумно вбежал в голубые ворота желанный гость – Май-месяц; за ним влетели с звонкими песнями птицы и рассыпались повсюду душистые, пестроцветные цветы.

И начался беззаботный Праздник Зеленой Жизни.

– Что такое Май-месяц?

Это – празднество Рождения Земли.

В этот счастливый месяц Бог создал Землю, и каждую весну в эти дни он спускается с неба и гостит у Земли.

Оттого, может быть, в майские дни так мудро просветляются человеческие души и сердца наполняются чистой, утренней любовью. А Земля наряжается в цветы, как невеста.

Или многоцветный Май – это одна беспрерывная, ликующая, радо-радостная Песня, которую поет сама Земля. И под эту дивную Песню звери парами рыскают по лесу, птицы вьют гнезда и каждый человек, тайно улыбаясь, говорит:

– Люблю…

Что же такое Май-месяц?

Это – одно солнечное, розовое утро, когда молодые, стройные березки-белоножки выбегают из рощ на зеленый простор лугов, берутся за ветки, как за руки, и пляшут, и кружатся чудесными хороводами по цветистой траве, сияющей росинками-радостинками.

Или, может быть, Май – это самая красивая, одна-единственная сказка, которую слушают вместе и букашки, и звери, и птицы, и люди, и все глубоко понимают ее – любимую.

 
Ах, Май, Май!
Серебряные стрелки, серебряные стрелки!
В полдень,
на речушке Извивушке,
на дощатом плотике,
под зелеными грусточками,
схоронившись от жары,
я лежу.
И, прислонившись
носом к самой воде,
я гляжу на зеленое дно,
и мне все ясно видно.
Вот из-под плотика
выплыли остроглазые
рыбки и,
сверкнув серебром, убежали.
Из-под камешка
вдруг выскочили пузырьки,
бусами поднялись наверх
и полопались. Кто-то
прошмыгнул в осоку
и оставил мутный след.
Где-то булькнуло.
И под плотик пронеслась
стая серебряных стрелок.
Успокоилось.
Рука течения снова
спокойно стала гладить
зеленые волосы дна.
На солнечном просвете
сквозь кусты в воде
что-то – мне не видно что —
беленькое, крошечное
заиграло радужными лучами,
как вечерняя звездочка.
У! Из-под плотика выплыла
целая туча рыбешек.
И вот потянулись вперед,
рассыпались, зашалили,
точно только что выпущенные
школьники из школы.
Ужо подождите учителя —
старого окуня
или учительницу —
зубастую щуку,
они вам зададут!
Ото! Все разбежались.
То-то. Кто куда?
Потом все – откуда? —
снова столпились
и побежали дальше.
Над головой веретешко
пролетело, за ним кулик.
Ветерок подул,
закачались кроткие,
зеленые грусточки
над речушкой —
Извивушкой.
Хлюпнула вода под плотиком,
стрельнула серебряная
быстрая стрелка
и запуталась в шелковых
ленточках осоки.
Ну вот… Ах ты!..
Вот напугала дикая:
чуть не в нос стрельнула
шальная стрелка.
Я даже отскочил.
 

Дни мелькают быстро, весело и пестроцветно, точно юркие, разыгравшиеся мальчишки один за другим перевертываются через голову.

С утра я начинаю на разные лады распевать песни, которые нигде не слышал, и сам придумываю слова и сейчас же забываю их.

Часто мы поднимаем спор с Иоилем:

– Иоиль, – кричу во все горло, – я старше тебя, разве ты это не видишь?

– Нет, нет, – отвечает Иоиль, – я старше тебя.

– Нет, я!

– А нет, я!

У меня доброе сердце, и я уступаю первый, но с маленьким условием:

– Ну ладно, Иоиль, я согласен, что ты старше меня, но только на один год. Хорошо?

– Хорошо.

Я прекрасно лазаю по деревьям и каждый раз проделываю это с огромным удовольствием.

Особенно, когда есть ветер, положительно не могу удержать себя: я выбираю самое высокое дерево, взбираюсь на верхушку и, сильно раскачиваясь, нарочно подставляю лицо порывам ветра.

Однако мое мальчишество ничуть не мешает мне быть взрослым в свое время. Оно искренне делает меня счастливым и сильным.

В порывах ветра я часто слышу мудрые песни о безудержной воле. И, главное, так я ближе и глубже ощущаю радость жизни.

Кто осудит меня за то, что я весел и счастлив? Никто, да.

А я смело осуждаю всех печальных и несчастных.

Осуждаю вас, несчастные, за то, что вы безжалостно оскорбляете горестными слезами свою прекраснейшую Мать-Землю, которая позвала вас на радостный пир жизни. Осуждаю и за то, что знаю, как люди стыдятся видеть самих себя по-детски веселыми, вольными и не стыдятся показать друг другу своих жалких слез взрослых рабов; слез, оскорбляющих прекраснейшую Мать-Землю, которую воспевают птицы, украшают цветы, любят дети и радуют лучи солнца.

О, Земля!

Смотри: я скорблю твоей скорбью за взрослых печальных гостей, оскорбляющих тебя, лучезарную…

О, Земля, Земля!

Смотри: зато я люблю тебя горячей, истинной любовью желанных гостей-детей и радуюсь твоей радостью за них, величающих тебя, мудрую, родную, жизнедатную.

Я пляшу, кружусь от веселья, падаю на землю, целую каждую травинку, каждый листочек и так крепко и много целую землю, что потом она долго хрустит на зубах, а я, как птица, беззаботно распеваю свои песни, и душа сладостно жмурится от ослепительного счастья, точно глаза от утреннего солнца.

Да, жить – значит, каждый новый миг открывать новую радость.