Текст книги "Василий Каменский. Проза поэта"

Автор книги: Василий Каменский

Будто исполинские верблюды сплошным караванным стадом залегли Жигулевские горы по приютному правому берегу Волги.

Иные свои губастые головы опустили в воду и пьют не напьются.

И пусть пьют.

А на жирных, заросших густозеленью горбах вольготно удальцам понизовым прятать животы свои, да ветрам буйным кумачовую славу пускать по свету.

Ну, и лихо по ночам в горах: крики, хохот, вдруг тихо, свист, рожки, вдруг грозно, выстрелы, песни, уханье дозорных, мычание, вдруг звездно, звериная ругань, раскатные слова.

На сторожевых вершинах костры.

– Верещи шибче!

– Вой!

– Гни!

– Царапай!

– Полулешачье! Варначина!

– Ой! Ядрена масленица! Лезь!

– Выворачивай!

– Обруснет!

– Кто ползет, окаянный?

– Чш-ш-ш……свойские, разинские. Нюхаем…

Гуляют удальцы по ночам.

Многие спят на вершинах высоких сосен да елей, качаются рыжечугунные пареньки, вспоминая в снах зыбкие руки матери и свою маленькую тогда судьбу чуть-чуть.

Или иной удалец, качаясь на высоченной вершине сосновой, лежит и во все глаза смотрит на звезды.

И всю ночь его удивленная душа бродит по звездолинным дорогам, прислушиваясь к мудрому течению покоя и вздрагивая иногда от изумрудного шума падающих звезд.

Всю ночь иному удальцу нет никакого дела до всего остального, кроме звездолинных дорог.

Он не слышит. Не знает. Не чувствует. Нет, и ничего-нетно…

В странноскитаниях болтается душа на полянах раздумья, склоняясь к журчальным истокам мудрости.

А когда с востока небокрая протянутся бледные руки рассвета в синюю глубь – вернется из странствий душа.

Удалец нащупает холодный кистень, крепко сожмет дубовую рукоятку, крикнет вниз:

– Барманза-ай-й!

И заснет могучим обильным сном.

Солнцевстальные лучи и птицы разбудят молодцов. Кто умоется росной душистой травой, кто пойдет к журчью, кто спустится к Волге, – уткой ныряет.

– День прожить и то – удивленье.

– А мы – гляди – обожрались днями.

– И-эх, жизнь-малина!

– Выходи! Ешь!

– Кто шире меня размахнется, кто?

– Рразз – в гриву!

– Бар-мара!

– Кто выворотит этот сосновый пень?

– Коленом. Жми. Крепче.

– Ид-ид-ид-ид.

– Рыжую пневую пыль глотай.

– Кто взгарабается на дерево вверх ногами?

– При! Лезь! Вяжи!

– Ухх – носом – е – мать еловая.

– Ой, некуда силу деть.

– Рожай урожай!

– Гарабайся на сосну.

– Садись на верхушку, свисти соловьем.

– Сучок в глаз залез.

– Стой! Держи! Опп!

– Прямо на брюхо – бухх!

– И ничего. Только взболтнуло!

– Кто еще так заорет.

– У-у-эй-и-и-о-о-о!

– Кто вытаращит на лоб шары.

– Ба-амм!

Ишь – нет узды, нет удержу, нет палачей!

Раскатился парень бочкой под гору – знай берегись.

– Шибче! Громче! Выше! Еще выше!

Пьян, пьянее дюжого вина, пьян от молодости.

Весел, веселее хмельного застольного веселья, весел от воли.

И нет ничего. И ничего не надо.

И нет ничего. И все есть!

Закружился, загулял в обнимку по полянам вместе с другом-днем.

Эй! Кто звончее, да горластее песню сердешную разнесет:

 
Я ли тебе та ли,
Не вон энтакая.
На семой версте мотали,
Переэнтакая.
Харым-ары-згал волчоночный.
Занеси под утро в сердце
Окаянной разлюбовницы
Нож печеночный.
 

Ой-ой – аррр!

Кто круче берега, крепче корня, глубже моря, острее ножа, кто любит жарче, кто отчаяннее?

 
По ночам,
На встречье двух сестер,
Волги-Камы,
Взгорен костер
Под Богородском,
На утесе.
Береги башку!
Целый день
Работает кистень
На жигулевском плесе.
А как ударит темень,
Со свистом удальцы слетаются,
Выползают из подземелья
Чугунники – кусаются —
Делить дуван да зелье
На пропой – на племя.
 

– Ой и эхх! – Береги башку!

– Ой, мазь за ногу!

– Яры боюсь, – ярь крутая.

– Воевод слушать учись.

– А я царя кистенем по башке хочу.

– Согнулся коромыслом.

– Шарахнет.

– Эй, Васька Ус, перегрызи дубину.

– На. Appp.

– Васька, взвой по-волчьему.

– Вво-у-у-у.

– Стань на голову.

– Рарраз.

– Васька, спой по-персидски.

– На, гяур:

 
Зюляй хазэ ирля бейк,
Бейк ирма шама ай,
Ай зарэ-йя
Ай зюляй.
Салям маликем,
Аббас, Аббас – Степан.
 

Васька Ус был самым близким, преданным, любимым другом Степана, верным другом всей голытьбы.

Васька Ус носил один рыжий ус, и в этом таилась своя глубокая тайна.

Одноусое рыжее лицо Васьки Уса было настолько смешно днем, насколько страшно ночью.

Васька появился так.

Он пригнал на самодельной лодке с Камы, из Перми, в Царицын. Вызвал Степана, просил собрать круг. А как круг собрался, Васька Ус вытащил из-за пазухи большущий медный кистень и закричал во всю медвежью глотку:

– Али я тут на ваших соколиных глазах башку свою одноусую кистенем расколочу до издыхания, али выбирайте меня есаулом Степана Тимофеевича, и с этим званием скроюсь я на своей перменской лодочке, а как новый месяц взойдет, догоню вас на Волге, да не один – с дельными ребятами! Трогать без вас никого не стану, а ежели захотят вкрутую извести, – драться буду – не дамся, пока я Васька Ус, пока живы вольные жилы в грудях!

И Васька со всего маху хватил себя в грудь медным кистенем. Только сбуцкнуло.

– Вот есаул пригожий, – радовался атаман, – вот боец накаленный. И, видно, не раз бывал в кулачной битве.

– Бывалым почитаюсь, – подмигивал единственным глазом новый есаул, – я, Васька Ус, большой охотник до боярских пуз. Дрался не один раз, а потерял только один глаз. А про ус помалкиваю – кому я один ус в заклад оставил.

– А петь, Васька, можешь?

– Поем как брагу пьем. Без песен и свет тесен. А мы, братцы, тесноту не уважаем – нам и вся земля мала, хоть на солнце греться лезь. И полезем. На это, как погляжу, житье походит.

– А ну, спой песню какую ни на есть.

– Я и своего изделия спою.

– Ой ли.

– Давай гусли.

Степан подошел, протянул гусли и весь зорко насторожился, будто приготовился услышать неслыханное, разрешить неразрешимое.

– Эй, и давно же я не игрывал, а тут разом на Степановых приходится. Ну, была не была.

И тронул ловкими пальцами Васька Ус струны гусельные.

Встряхнул рыжим усом, вскинул синий глаз к небу и запел густым, лесным, широким, горячим голосом:

 
А и славен русский край речной —
Крылья лебединые.
А и крепки богатырские —
Силы лошадиные.
А и славны наши парни звонкие —
Головы бурлацкие.
А и буйны кистени нещадные —
Рученьки казацкие.
Эй, кудрявые,
        На весла налегай!
Разом ухнем,
        Духом бухнем,
Наворачивай на гай,
Драли, ждали
        бары долго
Крепостную голытьбу,
А теперь бунтует Волга
        За сермяжную судьбу.
Ну, вставайте,
        Подымайте паруса,
Собирайтесь в даль окружную,
Раздувайте звонким
        ветром голоса —
Зачинайте песню дружную!
 

Кончил петь Васька Ус, на пень вскочил, синим глазом уперся в низовую даль и железным голосом прокричал:

– Волга путь нам на Астрахань показывает, – того города богатейшего, города торгового держаться будем, и там вольность сермяжную учиним. И там голытьба ждет не дождется жигулевских гостей. Вот моя дума где сидит. Встрепенулась душа атаманская, всколыхнулась бурливая кровь, захватило сердце пьяным ветром от ядреной думы Васькиной.

Крепко обнял Ваську Уса Степан, так крепко, что оба на землю упали, и заревели, и засмеялись.

Уж, значит, поняли друг друга, коли сама судьба свела да благословила.

Степан заорал:

– Братцы, выкатывай бочонок с виноградным караванным черкесским. Выпьем здравицу за пермского медведя, за нашего есаула Ваську Уса!

И опять заревели, и опять засмеялись.

Едва Васька Ус осушил полуведерный жбан с вином, едва расцеловался со Степаном, да по обычаю в ноги всем поклонился – вскочил, да бежать к своей лодке. Степан с удальцами бросились – хотели остановить нового есаула, а Васька уже отплыл и кричит:

– Как новый месяц взойдет, догоню вас на Волге, да не один – с дельными ребятами!

А сам стрелой вверх понесся; на веслах вечернее солнце закраснелось.

Слышно было, как Васька Ус песню ярую голосисто запел, есаульскую, лихую.

Скрылся за островом.

Удальцы шапки сняли, рты открыли. Диву дались непомерному.

Долго, до полночи стоял Степан на берегу.

Все смотрел в Васькину сторону, грустинно мученски смотрел. Ждал – не вернется ли.

Не любил Степан расставаться с такими орлами, не понимал, как это можно; больно-нестерпимо чуял всю тоску разлуки и, расставшись, страдал до отчаяния, метался, выл, стонал: так сразу Ваську почуял.

Места нигде не находил.

Все о Ваське думал – откуда этакие самоцветы берутся, и понимал: из коренной, черноземной толщи, жирной и плодородной, из густых лесов, девственных и звереберложных, из полей и лугов широкоченных, из крестьянских изб, бедных и темных, из крепостной подворотни крепкой боярской, да из вольных донских казацких степей, да на дорогах беглых-сиротских, – вот откуда родились.

Уродились ядреными, сильными, проворными, самоценными.

Расцвели яркоцветными, пышными, крыловейными.

Созрели сочными, мудрыми, вольными.

Расплодились урожайно.

Возьми, согрей каждого и во всяком, самом захудалом сермяжнике, найдешь, увидишь, почуешь непочатый край красоты человеческой. Вот возьми, согрей каждого, разверни душу его и будто в сад цветущий войдешь и райских птиц услышишь на ветвях изумрудных.

Люди не могут не петь.

А когда поют, – жизнь как ворота раскрывается, и хочется гостем желанным войти и каждому счастья принести.

И с каждым разделить по дружбе братской кручину и радости, боль и удачу, любовь и разлученье, обиду и верность, утрату и победу.

Что же такое песня?

И какие силы потайные таит она в глубинах неизмерных, в приютах неисчислимых.

В песне Степан видел качельную страну, где на деревьях, высоких до неба, между ветвинами натянуты ряды струн, и ветер из радуг, пролетая, перебирает струнный стан пролейными певучими руками, а вершины, раскачиваясь, хранят протяжность отзвука.

В песне он слышал вечно-весеннюю разливность из берегов по лугам, когда текучесть течения, задевая кусты, дает трепет журчального мерцания, привлекая дивных мастеров песни – соловьев ковать четкие трели у водоравнин, умеющих отражать броско наливные звучали.

В песне он чуял густой запах пролитого вина на вечернюю поляну.

Сыздавна людская душа жила песней.

Всю свою богатырскую мощь, славную, несокрушимую силушку, все свои будни и праздники, тяжкие труды и разгулы бесшабашные, все свои обиды, горевания безропотные, думы несбыточно-огненные, – все, чем жила русская народная душа, все, что таила и сберегала, – все до последней капли отдала своей песне.

На, возьми! Ни стона, ни светлого крика не осталось за душой.

Все выложено.

Все распахнуто.

Все сказано, что спето.

Неслыханными сокровищами переполнена безмерная родимая земля, и нет сил, чтобы исчислить все духовные сокровища народной гущи, и кружится голова; как подумаешь о всех песнях, сложенных во славу кровную, коренную, ядреную.

Горы сил раскиданы от щедрости размашной, и горы сил остались в залежах непочатыми.

Оттого в каждой песне – каждая душа чует свое близкое, родное, неотъемлемое.

Оттого в каждой песне – каждое сердце слышит свое биение, свою кровь, свою тоску и веселие.

Оттого в каждой песне – судьба каждого, кто родился и пышно цвел глубинной любовью своей любимой матери-земли.

И если в каждой песне – великая жизнь, то вся великая жизнь – молодецкая вольная песня.

Песня или жизнь – не все ли равно.

Ведь нет иного пути, кроме пути былинного, нет иного прозвания были, как быль богатырская.

– Вей, разливайся, раскачивайся душа.

– Ветрись ветром буйным, широким.

– Кружись в дикой пляске!

– Голубейся вглубь, облачайся облаками, солнись солнцем.

– Ори! Раздавайся в раздолье! Громче ори!

– Мотайся в бесшабашном величии.

– Песнепьянствуй!

– Бегай на голове. Славь молодость!

– Вскидывайся, рвись на небеса!

– Хватайся за вершины!

– Гуляй разгульно!

– Верещи звериным рыком!

– Веселись во всю колокольню.

– Дзынь-динь-бамм!

– Дзынь-динь-бамм!

– Бамм-бамм-бамм!

– Пой во всю глотку обо всем, что вздумается.

– Пой со слезами, от сердца.

– Захлебывайся в отчаянном веселии.

– Пой шибче, звонче, жарче!

– Пой, и размахивай руками-ногами!

 
А пока наша доля сермяжная.
Разобижена палачами, —
Берегись ты, отродие княжное,
Обожравшее нас калачами!
 

– Эй, душа, дуй!

– Жри дни-денечки, как ягоды.

– Пей свою долю бражную-хмельную.

– Скачи с разбегу – да дальше!

– Зови всех навстречу пировать.

– Расправляй крылья!

– Напрягай мускулы!

– Свисти!

– При!

– Ломись силой!

– Высоко заламывай голову!

– Твори чудеса!

– Славь навозную взбудоражь!

– Выворачивай пни!

– Греми!

– Бунтуй!

Все, что творится в жизни, – творится молодечеством. А удаль-силища богатырская, держава несокрушимая, красота несказанная, в песнях великая, в разливах океанская, в затеях неожиданная, в разгулах буйная, бесшабашная.

В молодости – счастье!

Вся самоцветность, вся самородность, все самовеличие, все самоисточники, весь бурный самосмысл – от неисчерпаемой юности духа недровых глубин душ и сердец.

– Бегай степным конем без узды, тешь ветром кудрявую гриву!

– Ржи жеребцом!

– Раздувай ноздри с ярой жадностью!

– Будь готовым к пиру любви!

– Ржи и удивляйся миру!

– Гори раскаленным сердцем!

– Разжигай все огни, разжигай все лучи, живи изо всех сил!

– Верь, что ты согнул семицветную радугу и втащил на небо. На! Радуй!

– Верь, что ты выковал солнце из червонного золота и, повесив на небо, расплавил его огнем своих глаз. На! Свети!

– Верь, что ты взгромоздил Жигулевские горы по Волге. На! Стой!

– Верь, что ты выдумал Волгу и всю красоту. На! Красуй!

 
Эй, кто там на поляне разделится,
Чья отчаянная башка свистит,
Да еще в шапке парчовой,
Мотри, утес от топота разломится?
А это я, в рубахе кумачовой,
Ору ветрам: свисти – пусти.
Ишь, разыгрался, разухался ухарь,
Парень разгайло, босой молодец.
И зевает один себе, хоть тресни,
Выпучил красное брюхо,
Скачет, кружится, ржет жеребец,
Распевает горластые песни.
Это я про себя распеваю, про ухаря.
День баскущий, а челн мой дырявый
Надо бы чинить, да не досуг мне —
Кто без меня будет орать, какая харя,
Какой иной леший рыжий, корявый,
Кто будет гореть пнем в огне.
О-у-о-у-о-у —
Не застуй – мрр.
 

Настоящий парень. Стройно-высокого роста, с небоясными детскими глазами, с кудрявыми волосами цвета соломы, с красногубой улыбкой цвета спелой рябины.

Всегда с песней в сердце, сильный и ловкий, всегда с молодецкими затеями на высоком обветрянном лбу, всегда вольный и отчаянный весенним хрустальным ветром веет по долинам родной любимой земли.

Душа у Степана – прозрачная, звонкая, переливная и певучая, как горный журчей в лесу.

Степан ценит свою душу за то, что бережно сберег ее детской, бирюзовой, утроранней.

Еще с розовых лет он решил на всю жизнь остаться ребенком и понял тогда, что для этого нужно сохранить свою первоцветную душу.

И сам поклялся себе на солнцевстальной заре.

И сохранил.

Сквозь все свои ночи и дни, будто сквозь долгий лес, по дорогам и без дорог, он принес свою детскую душу, чистую, нежную, удивленную.

И душа в своей светлой сохранности расцвела чудесной рощей и невиданно-пестрояркие птицы чеканно отливно ковали песни о перелетных радостях, о вдруг пришедшем, о солнцецветении в восходный час, о неисточимых источниках в долинах каждого сегодня, о без берегов размахе отчаянной воли для смысла откровений жизни.

Единственной гордился гордостью Степан – это душой своей детской, нетронутой душой, взращенной на черноземе тучными полями и степями, сочными удалыми песнями, былинами о богатырях, отчаянным молодечеством, призывным раздольным простором, разгульной бесшабашностью с колокольчиками на тройках по синим дорогам, да удалью напропалую.

И своей единственной гордостью, своей верной душой Степан чуял мудро, что все пути и переливы русской жизни, все соки и возможности, все силы и размахи, все веселия и печали, все одаренья и богатства, – все разом вмещено в нем, и оттого буйно бушевал его всегда мятущийся дух, полный нежданных откровений, негаданных порывов и раскаяний, готовый одинаково гордо принять и страдания и счастье, и славу и бесславие, и великое и ничтожное, и жизнь и смерть.

От первой капли крови до последнего биения сердца Степан впитал в себя общую судьбу, и каждый шаг совершал жизнью коренного, великого сермяжества.

Еще с утроцветных весен, когда трава и песок на берегу Дона были его первыми друзьями, Степан чуял в себе бремя общей доли и весело видел над собой огромную загорелую мужицкую руку, благословляющую вольные дороги.

Молнией по синему небу блеснул пройденный путь перед Степаном; на одном конце пути стоял удивленный перед миром ребенок на берегу Дона, на другом конце – вот сейчас – стоит на утесе волжском удалец Степан Разин с улыбкой калиновой.

И как в детстве, так и теперь – и будет потом – хотелось ему взлететь яснобыстрым соколом и облететь всю землю, посмотреть всех людей, все разгадать, услышать все песни, найти верное счастье, обрести живую воду из солнцеисточника.

Или, как в детстве, так и теперь – и будет потом – хотелось Степану стать проповедником, странником по всей земле, и чтобы по его думе устраивалась жизнь человеческая, полная добра и красоты, полная звона семицветных радуг во славу любви единой.

Или, как в детстве, так и теперь – и будет потом – хотелось Степану просто жить, как живут звезды, солнце, песок, вода, птицы, растения, звери.

Или, еще проще, хотелось ему, как в детстве, так и теперь – и будет потом – бродить одному с гуслями по берегам, распевать песни кумачовые, жить где-нибудь в землянке у реки и по вечерам грустинно смотреть с высокой горы в синедальнюю глубь долины, созерцая мудрость тишины.

Но ни в детстве, ни теперь – и не будет потом – никогда не думалось Степану быть атаманом да вершить столь великие и беспокойные дела столь огромного множества людей.

Но голытьба почитала имя атамана священным и ненарушимым, посланным волею судьбы – всенародным избранием.

Тяжким бременем легло это избрание.

Часто Степан уходил бродить один с раздумьем – как быть…

Он взбирался куда-нибудь на обнаженную грудь одинокой горы и грустинными часами думал свои беспокойные думы.

Степану хотелось просто взять и уйти, скрыться, исчезнуть.

Хотелось чудом превратиться в высокую гибкостройную сосну на южном склоне вершины приволжской горы и кудрявыми, смолистыми ветвями жадно вбирать светорадостный аромат безмятежного дня.

Или еще червонным песком лежать у водокрая на солнце, лежать и мудрым покоем улыбаться в небесную бирюзу и изумрудным ветви нам над головой, и – может случиться – осторожным следам кулика или чайки.

Но уйти было трудно.

Главное – жаль нестерпимо удалых ребят, что на вольной воле, на приволье волжском, на безудержных лугах молодости выросли могучими богатырями на славу без берегов.

А жаль удалых оттого, что много еще впереди лежало дорог непройденных, много дела было не сделано, много силы не сломлено, много обетов не исполнено, много правды не проложено.

Страшился Степан, что без него затихнет вольница, как затихнет вода без ветра буйного.

Опасался Степан, что лютые враги-бояре трусом его объявят в грамотах и бирючам накажут базарному народу орать.

Нет, нельзя было уйти от голой вольницы.

Не думал, не гадал Степан, что сотворится такая неслыханно-чудесная жизнь, бурным океаном разыгравшаяся, радужной сказкой расцветившаяся, в волшебном круге закружившаяся.

Смерти и жизни, горести и радости, молитвы и проклятия, песни и виселицы, пиры и бойни, кистени, и белые девичьи руки, и «сарынь на кичку», персидские ткани и русские сарафаны, добро и жестокость, щедрость и жадность – все сплелось пестрыми нитями в один ковер жизни.

И не стало различий: ночь или день, сегодня или завтра, жизнь или смерть.

Все равно! В отчаянно-пьяном вихре искрами замоталась буйная жизнь. Разгулялась. Разветрилась.

Без памяти. Что будет!

Не остановишь.

Хватило бы только головы на плечах, хватило бы ума-разума начатое победностью завершить, – вот чем томился атаман, да и было от чего умаяться, призадуматься.

Денно и нощно отовсюду стекались гонцы-вестники: кто с Белого моря, кто из Малороссии, кто из Москвы, кто из Сибири, кто из степей калмыцких, кто из Казани, кто с Урала.

И каждому гонцу надо было наказы давать, да знать, что где происходит, да за царскими войсками следить, да помощников рассылать с толком, с расчетом, да казной ведать с береженьем, да пушки, оружие, порох, топоры, лопаты, коней рассылать, да принимать послов от татар, калмыков, киргизов, уральских казаков.

Да снаряжаться на Симбирск, Казань, Нижний, а оттуда или в Москву, или в Астрахань – всюду призывно лежат пути, всюду ждет взвихренная голытьба.

Крепко думал Степан, а еще крепче взмахнул кистенем:

– Прочь с дороги, раздумье! Прочь! Ой, да что это с моей головой! К лицу ли атаману, голытьбой нерушимо поставленному, по распутьям бродить? Прочь! Время не терпит, время зовет. Слышу, чую. Шире, душа, распахнись! Раззудись плечо! А ну, ударь, – эх, ударь, да ударь кистенем по Симбирску!

Перекликно встрепенулась бывалая в полетах бесчисленная стая:

– Сарынь на кичку! В Симбирск!

Раскачался буйным вихрем, разбежался необузданным, красногривым степным конем по бескрайным степям, размахнулся Степан.

– Эй, держись башка молодецкая!

– Ой, и хабба!

– Ой, и вва!

– Расплечись плечо непочатое.

– Крепи!

– Раздувай паруса!

– Хабба!

– Ннай! Ннай! Ннай!

Всколыхнулась волношумным морем яростным понизовая вольница, разлилась раздоль бесшабашная, разгайная, неуемная.

Раскатились под гору колеса молодости.

– Не удержишь!

– Берегись!

– Разом перескочим!

– Эх, и ма, и ма!

– Ори! Свисти! Мотри-во!

– Раздобырдывай!

– Шпарь!

Сотни отчаянно-молодых голосов звонили колокольным звоном по волжским, стройным берегам, отражаясь в кустах у воды серебряной звенчальностью.

Глубинно голубело небо голубелью.

Бирюзово грустилась синедымная даль.

Степан улыбался мудрой тишине с гор и думал о чайках, играющих с солнцем.

– Ребята, на струги!

И пока удальцы отвязывали снасти, снаряжались в путь, кричали, возились, Степан слушал, как весла, ударяясь о палубы, гулким деревянным стуком наполняли воздух, радуя трепетно движения. Слушал и пел:

 
Ребята, на струги!
Ветер попутный
Разгонит паруса и печаль.
Быстрыми крыльями
Искрые соколы
Развеют весельем умчаль.
Эй, рулевой!
А там на раздолиях
Волга укажет,
Где нам положено счастье найти.
Молодость с нами,
Да воля разгульная —
Верные наши пути.
Эй, рулевой!
 

Смолк Степан и упорно уставился со всей своей огнезарной любовью на упругие струги, стройно расснащенные, на волжскую водную дорогу, призывную, обетованную, на разгайных удальцов, отчаянных, веселых, сильных, на все вокруг молодое, жаждущее.

Подумал:

– На бой веду, а они будто на праздник снаряжаются. Решил:

– Нет! Не уйти от них.