Текст книги "Цена высшему образованию (СИ)"

Автор книги: Василий Варга

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

– Нужен, нужен, а то как же! Я ушам своим не верю...я сама такая. Заплата у меня – еле свожу концы с концами и это после института. У меня отец на заводе Микояна столяром в два раза больше зарабатывает, чем я, экономист на закрытом предприятии.

– Увольняйся и переезжай сюда, – сказал я. – Тебя возьмут на ДОК. Нам выделят жилье, мы будем жить здесь на свежем воздухе, среди девственной природы, здесь есть свои прелести, каких нет, и не может быть в Москве.

–У меня в Москве дядя – министр ... Он, правда, не балует нас своим вниманием, но, я думаю, что если его племянница хорошо попросит, он не сможет оказаться помочь нам, не правда ли? А потом я одна дочь у родителей. Есть, правда, еще брат Борис, но он женат и живет у жены. Кроме того, есть еще одна закавыка. Выписываться из Москвы никак нельзя. Если ты выпишешься однажды и уедешь, это касается и москвичей, которые после окончания института, уезжают по распределению, то в Москве тебя больше никто не пропишет. Все, поезд ушел.

– А как же? Где нам жить? Меня к тебе никто не пропишет, – сказал я.

– Мужа к жене пропишут, равно, как и жену к мужу, была бы площадь.

2

В сельсовете нас расписали в тот же день, когда мы пришли и заполнили заявки. И стоило это всего лишь пятьдесят рублей в качестве презента. У меня еще валялись деньги, взятые в кредит в кассе взаимопомощи Тячевского РОНО. Наша свадьба была очень скромной и малолюдной. Присутствовали только свидетели Аня и Люда, с которыми Валя жила на четвертом этаже в Шаянах.

Через две недели я проводил Валю в Мукачево и в четыре утра посадил на московский поезд номер 16 "Москва – Будапешт". Валя уехала уже не одна. Я хоть и остался дорабатывать положенный срок, но уже как бы ехал с ней. Она уже знала, что станет матерью.

Ей необходимо было морально подготовить своих родителей к тому, что теперь за нею тянется хвост, в результате скоропалительного выхода замуж, без их родительского одобрения и благословения. Теперь чужого, неизвестного им человека, надо принять в свою семью, прописать в квартире, сидеть с ним за одним столом. В будни и в праздники.

Как только она уехала, ко мне в общежитие появился уполномоченный банка, чтоб выяснить, почему я задерживаю погашение кредита. Я пожал плечами, но согласился, что его надо гасить.

− Вам надо вернуться на старую работу, иначе вас ждут неприятности, − сказал он, доставая какую−то бумажку, чтоб ознакомить меня с тем, что в ней написано.

− Да я и так знаю, но думаю: меня уволили за прогул.

− Пока нет. Я говорил с вашим Кривским, он вас ждет.

***

Я снова надел пиджак с университетским значком, и немного помятый галстук. Кривский не вызывал, мораль не читал, а директор школы Биланич приказал готовиться к проведению открытого урока.

− Что такое открытый урок? – поинтересовался я у Миши, который уже успел жениться и уже успел отправить жену в декретный отпуск.

− Это водка, бутылок десять, это баран для шашлыка и всякая закусь. А что касаемо проведения, можешь не готовиться. Сам урок это ерунда, тут важно его завершение.

− Я не буду проводить открытый урок в таком виде, я не согласен.

− Не говори глупости, − сказал добродушный Миша. Все проводят, а ты: не буду. Что ты, как капризный ребенок. Или денег жалко?

− Да у меня нет денег.

− А кредит?

− Кредит гасить надо.

− Ну, как знаешь.

Урок-пьянку мне все же пришлось провести. Миша держался на ногах, а директор валялся в блевотине.

− Еще раз т−такой ур−рок дашь, тогда отпущу. Знаю: в Москву собираешься удрать, мы тут остаемся, мы патриоты, а ты... так себе...интелеле.

Мне надо было не только отработать, полученные в кредит деньги, но и в случае увольнения, получить трудовую книжку и копию приказа об увольнении. Кроме этого, любой выпускник университета, института, обязан был отработать два года по направлению.

Я снова поселился у той же хозяйки, что и раньше, которая мне за двадцать рублей в месяц согласилась варить фасолевый суп каждый день, к которому я уже так привык, что даже живот мне не пучило, и газы не мучили.

Ровно через три недели я получил от Вали письмо. Она писала, что наши ночи не прошли бесследно, она беременна. По письму чувствовалось, что она не в восторге от беременности, от замужества, но то, что было не вернешь. Видать, дела у нее шли неважно. Этого и следовало ожидать. Какой отец, какая мать могут одобрить поведение дочери, простить ей ее легкомысленный поступок? Неужели мало молодых людей в Москве? Зачем тащить какого-то хорька с периферии? Да все они лезут в Москву как тараканы, любыми путями, даже женитьбой не брезгуют, поскольку это самый легкий способ пролезть в столицу социалистического государства. Сколько таких случаев? Как только пропишется какой-нибудь альфонс, так сразу норовит сбежать из семьи и притащить в Москву свою любовницу любым путем. Хорошо, если ребятенка не оставит, а то выращивай его одна.

Мысли моего тестя, которого я никогда не видел раньше, бродили и в моей голове, словно он передавал их мне на большое расстояние по законам телепатии. Я немедленно ответил Вале длинным письмом, полным любви и восторга, со всякими добрыми пожеланиями ее отцу и матери. Я не намекал ей, что хочу как можно быстрее отсюда уехать, потому что мне здесь невероятно трудно. Она в письме ни одним словом не обмолвилась о том, что мне надо собирать чемодан.

***

Мне предстояла поездка к матери. Как настоящий пролетарий, у которого отсутствует даже маленькая доля нравственности и родительской обязанности, я должен был сообщить ей, что скоропалительно женился, без ее материнского благословения, на случайно встретившейся девушке из крупного города. А это значит, что в скором времени соберу свои пожитки и уеду к ней, а она, моя мать, останется одна-одиношенька в доме с дырявой крышей в большой комнате с глиняным полом, и как ни топи, тепла никогда не будет.

Я и подумать не мог, что я чмо, неблагодарная сволочь по отношению к матери, которая мне не только дала жизнь, но и вскормила своей грудью. Как всякий эгоист, я думал только о себе, о своей шкуре, которая ждала плети и кровавых подтеков. Я не только выполнял свой сыновний долг, который, по твердому убеждению детей, заключается в том, что достаточно показаться на глаза родителю, и долг уже выполнен, но и преследовал сугубо практические цели. Мать откармливала меня, голодного, как могла и чем могла. Она берегла яйца, сметану, варила фасоль и даже жертвовала наиболее упитанной курицей, да еще наливала чарку крепкого самогона трех-четырех летней выдержки. Мать готова была отрезать одну ногу у коровы, если бы это было возможно, лишь бы сын не голодал.

В этот раз я опоздал на электричку, а, следовательно, и на автобус и поэтому пришлось топать пятнадцать километров пешком под покровом ночи от центральной дороги. Мать еще не спала. Керосиновая лампа тускло горела под потолком. Мать стояла у окна и глядела в темноту ночи. Она бросилась обнимать сына, как только я открыл дверь.

– Я уже переживала, думала: уехал куда. Хорошо, сынок, что пришел. Кто еще ко мне придет, если не ты? Ты – моя единственная радость и надежда. Не обращай внимания, если я, когда ворчу, я уже старая, ворчливая.

Она бросилась накрывать на стол, извлекла бутылку, достала дешевую сигарету "Дымок", закурила, не затягиваясь.

– Что если перебраться к дочери месяца на два, − предложил я матери, чувствуя, что эту перегородку мне не удастся сдвинуть с места.

– А как на это посмотрит зять? Я не прочь была бы. Дочь, конечно же, согласиться, куда деваться, я в этом нисколько не сомневаюсь. Дочь есть дочь.

– Я поговорю с ней.

– Попытайся.

Я стал укладываться на ночь. Как только печь потухла, холод стал выпирать со всех углов, будто его кто-то качал насосом. Лучший способ избавиться от дрожания -это напялить на себя теплую одежду и накрыться шерстяным одеялом с головой.

"Надо бы пол поставить. Земляной пол во второй половине двадцатого века – это уже что-то музейное, это может быть, где-то в Африке, но не в центре Европы, – размышлял я под шерстяным одеялом. – Если только я стану с каждой получки понемногу откладывать, хотя бы по десятке, то можно не только полы поставить, но и ремонт сделать, ведь дом не ремонтировался с тех пор, как был построен отцом".

Утром я уже был у сестры. Сестра сидела, щелкала семечки в жарко натопленной комнате.

– Возьми мать к себе хоть недельки на две, пока не кончатся морозы.

– Надо бы, конечно, мать у нас одна, я знаю, что она мерзнет, но все дело в том, что ты после ее смерти наследуешь этот дом и поэтому тебе надо проявлять больше заботу о матери, чем мне. Я и так ей помогаю, когда тебя нет. Она одна, ей скучно. Приходит ко мне и просит: дочка, поговори со мной, тоскливо как-то у меня на душе. Я начинаю с ней разговор, развлекаю ее, а она всякий раз тебя начинает вспоминать. Она тебя любит больше, чем меня. Вот ты ей и помогай, заботься о матери родной. А если не можешь, откажись от дома в мою пользу, но в письменной форме. Я не такая дура, меня не проведешь.

Я тут же побежал к Мите, соседу договариваться о том, чтобы тот сделал перегородку.

– Эта работа будет стоить десять рублей, – сказал Митя, выдающийся столяр.

– Митя, прошу тебя, сделай эту проклятую перегородку, как можно быстрее. Зима на носу, а ее еще оштукатуривать надо. Мать, сам понимаешь. Боюсь, как бы не замерзла. Я с тобой рассчитаюсь в следующую субботу. В четверг у нас получка в школе.

– А что – зять не может сделать перегородку? это же пустяк. День работы, − сказал Митя и его глаза заблестели деревенской хитрецой, означающий – деньги на бочку, тогда и договор будет заключен с обеих сторон.

– Ладно, подождем недельку, − сдался я, а Митя протянул мне руку. – Ты, Митя, не веришь мне? Боишься: не отдам.

− Да не, что ты. Ладно. К понедельнику перегородка будет готова.

− Ну, спасибо.

Сестра была классическим мастером в области деревенских интриг и не только в своей семье, но и во всей округе. Обладая исключительно хорошим нюхом, определила, что брат уже находится у матери и немного должно быть расстроен, что не удалось договориться по поводу перегородки с Митей, так как у брата в карманах ветер гуляет, налила мужу стакан бормотухи, а потом сказала:

− Сходи, пристыди братца, а то он уж больно нос стал задирать. Если не знаешь, как это делается – научу.

− Я сам могу научить. Налей ишшо.

Он сухо поздоровался, уселся без приглашения за стол в бараньей шапке, надвинутой на лоб, и тупо уставился на меня. Я лежал на кровати одетый и ждал, что он скажет.

– Ну, чо, ученый человек? почему ничего не сделано? Иде перегородка. Рази так относятся к матери родной?

– Ты ведь мог бы сделать, кум, это же так просто. Тут нужны руки и топор. Это такой пустяк!

– Если пустяк – сделай сам, – отрезал зять. – Либо заплати. Тогда сделает любой, в том числе и я. Ты – барин, у тебя денег куры не клюют. Мы и так маме помогаем. Всегда, когда ей одиноко, она к нам приходит: тебя ведь нет. Ты все налетами, как красно солнышко появляешься и тут же исчезаешь, а ей живая душа нужна.

– Если вы ей помогаете, то, почему бы вам ни взять ее к себе недельки на две, пока не кончатся крещенские морозы?

– А ты свою сестру спроси, хочет ли она этого. Вы родные – договоритесь. Но ты свою сестру плохо знаешь, как я вижу. А потом мать спроси, хочет ли она этого? Не лучше ли ей дровишек прикупить, да перегородку нанять сделать? А что ты Митю посылаешь просто так, на словах? Хоть пятерку бы дал в качестве аванса, тогда другое дело.

– Кум, у меня сложилась тяжелая ситуация, дело в том...-, и тут я запнулся, что дальше говорить, не знал.

– Какая еще ситувация? Заплати деньги и дело в шляпе. А ситувацию выброси из головы. Ты ученый человек, у тебя денег – куры не клюют, а ты какую-то ситувацию мне суешь. Было бы у меня столько грамотности, я бы дворец построил, а не то, что какую-то паршивую перегородку. А, в общем, делай, как знаешь, ты ученый, тебе виднее, а мы народ темный. На нас где сядешь – там и слезешь.

− Ну и семейка, − сказал я с обидой в голосе, хотя где−то, в чем−то ты и прав.

На следующий день утром я побежал к двоюродной сестре Аксинье занимать пятерку на дорогу уже во второй раз.

− У нас получку задерживают, − стал я врать, поскольку никакого другого выхода у меня не было. Я должен был вернуться в Тячев в этот день во что бы то ни стало.

– Не стоило беспокоиться, братец, разбогатеешь,– отдашь. Знаем мы вас, ученых: в голове густо, а в кошельке – пусто. Самогоночки хочешь? угощу. Огурчик соленый, картошечка...своя, – чем плохо, а? Усе советская власть дала: ешь, пей, да смеши людей. Наш самый большой и самый богатый начальник, колхозный бригадир, сказал, что такой вкусной самогонки и такой вкусной женщины, как я, нигде нет. Честное слово, я не обманываю тебя. Теперь он у нас частый гость. Мужик он, правда, не ахти, но жить дает, не душит, как других. А мне что? с меня не убудет, правда? Это самая простая расплата. Задрала юбку и все. Не всякую женщину бригадир балует.

– Он тебе что-нибудь подбрасывает?

− А как же! натурой. Я ему натурой и он мне натурой, все как полагается.

***

Я тяжело переживал, что не способен сделать такой пустяк, как нанять человека, чтоб тот сделал матери перегородку в прихожей. Работыто там на несколько часов. А мать страдает. В большой комнате холодно зимой. А после установки этой злополучной перегородки, получится комнатенка два на два, чуть больше чем в могиле, где всегда тепло и уютно, только этого человек уже не ощущает. И тут я впервые понял, что сам-то я ничего не умею. Вдобавок ни инструмента, ни материала, а в голове один марксизм. Скоро перевалит за третий десяток, а я палку перепилить не могу: все мои способности полностью проглотил марксизм.

И в школе за нелегкий труд мне платят жалкие гроши, да еще требуют, чтобы я лгал на каждом шагу, туманил мозги подросткам. Но выхода просто не нет. Университетский значок ярко сверкает на груди, вызывая уважение окружающих. Не каждый знал, что учитель стоил столько же, сколько уборщица, у которой, однако же, были и привилегии. Уборщица могла управиться за два часа, а потом пойти и в другое место, где у нее тоже была такая же ставка  60 рублей.

***

Наступил день получки. День получки – это всегда праздник для советского человека. Мужики его праздновали одинаково: открывали бутылку и пускали по кругу, а потом открывали вторую. Некоторые потом приползали домой на четвереньках. Жены лупили их скалками, но все же принимали, отмывали, поили рассолом, укладывали в мягкую постель. Муж все же и отец детишек.

Многие жены шли на хитрость: дежурили у касс в день получки и тут же отбирали деньги у мужа, любителя православной. Это касалось больше рабочего класса, а всякий нищий советский интеллигент в день получки обязательно купит батон вареной или копченой колбасы и маленький торт для любимой жены, а то и бутылку сухого вина прихватит.

Я тоже ждал получки, и она у меня уже была расписана до копейки. Я только не предусмотрел расходы на выпивку и закуску среди своих сотрудников, как бы забыл, что еще не обмыл свой открытый урок, данный еще в прошлом учебном году.

Деньги принес директор школы Биланич.

– Ну, ребята, сегодня мы Виктора Васильевича привязываем к бутылке, – произнес он торжественно. – Подходи, распишись в ведомости, тебе я первому выдам, так и быть.

– А сколько там? – спросил я.

– Пять рублей тридцать девять копеек.

У меня пот выступил на лбу.

– Пять рублей? А жить на что? И еще сорок рублей у меня долгов.

− Как же так?

− А вот так. Кредит брал? Брал. А яво надо гасить.

− Пойду сторожем в колхоз.

– Тебя сторожем не возьмут, – сказал Биланич, – ты слишком грамотный и опасный. У любого председателя сторож должен быть своим человеком и дорожить своей должностью. Кредит...

− Брал...по глупости, по неопытности.

– Тогда не вякай, иди, распишись. А обмывать твой открытый урок будем...в следующей пятилетке, – га-га-га!

Получив пятерку и 39 копеек, я отправился в Тячев, зашел в кафе и устроил себе королевский обед и выпил сто грамм для храбрости.

Полный энергии и неясных надежд, я отправился на почту и получил письмо от Вали. "Если тебя отпустят в средине учебного года, рассчитывайся и приезжай. Целую – Валя".

Недолго думая, я тут же сочинил заявление на имя Кривского и ринулся к нему на прием. Он меня выслушал, посмотрел мое письмо от жены и сказал:

− Бог с вами, все равно вы не наш. Я бы тоже променял этот городок и эту должность на Москву, если был бы в вашем возрасте. И как это вам удалось окрутить москвичку?

– Я должен в кассу сто рублей, как быть? – спросил я.

− Напиши мне заявление, я окажу тебе материальную помощь, рассчитаешься, – сказал Кривский.

− Спасибо.

К двадцатому декабря я получил трудовую книжку и отпускные почти за целый месяц. Мне этого хватило не только на билет до Москвы, но и на перегородку для матери. Никогда до этого я не был так счастлив.

Стал вопрос, в какой форме сообщить матери, что я, собираюсь покинуть ее на старости лет. Это было страшно и бесстыдно, собственное я было выше сыновьего долга, оно заслоняло ту крохотную мораль, которая у меня осталась после университета, где меня в течение пяти лет пичкали марксистскими идеями.

Это было уже после обеда, день короткий, но я собрался в течение пяти минут, а еще через десять был на вокзале, а уже через час в Бычкове. И там мне повезло: я сел на последний автобус. Минут сорок спустя, я был у Мити.

Он долго чмокал, а потом стал извиняться. Не было времени, прихворнул, а потом жена прихворнула, надо было корову доить. Я знал, что каждое сказанное им слово – ложь, но вместо того, чтобы назвать его лжецом, вытащил десятку и положил перед ним на стол.

У него заблестели глаза, он тут же схватил эту десятку и спрятал во внутренний карман пиджака, чтобы я не передумал.

− Но щекотурить я не буду, не могу, ты видишь: у меня одна нога короче, так и зовут меня Митя Хромой.

− Хорошо. Но поставишь печку.

− Кирпичи есть?

− Найдутся.

− Ну, тогда поставлю, так уж и быть.

Я сразу помчался к матери и сказал, что пробуду с ней целую неделю, а Митя завтра придет делать перегородку.

Перегородку Митя сделал за день, а на второй день смастерил плиту, можно было штукатурить и топить печь.

Пока все сохло, я съездил в Апшу к помещику Халосуке. И дрова, и сено он мне выписал, как помощь нищим. Матери все привезли в течение недели, и тут она заподозрила неладное. Она чаще и дольше молилась, и казалось, это ей не помогло. С мокрыми глазами, она села рядом, обняла меня и сказала:

− Чувствует мое сердце, что ты, сынок, хочешь меня оставить одну. Конечно, у тебя своя жизнь и я не хочу заставить тебя сторожить меня здесь в этой дыре. И все же, я не знаю, как я буду одна. Я замерзну зимой, у меня нечем будет топить, не будет сена на корову.

− И дрова, и сено будут. Каждый годя буду приезжать в отпуск и обеспечивать тебя и тем и другим. Мама, я вынужден уехать. Теперь у меня семья в Москве. Я верю, что там буду счастлив.

Мать не сказала ни слова, она повернулась и куда-то ушла. Я был уверен, что она обиделась, но не придал этому значения, а отправился в дровяной сарай за охапкой дров, чтоб растопить плиту. Я заметил мать в другой комнатенке. Она стояла на коленях и молилась перед изображением мученика Иисуса. Маленький огарок свечи догорал, она поднялась с колен, преподнесла мне молитвенник и попросила поцеловать в конце молитвы.

− Дай тебе добрый путь, сынок, − произнесла она, вытирая кончиком платка, которым была повязана ее голова, слезы, катившиеся вдоль бледного лица.

Я уезжал с какой-то радостью из родных мест, и как только автобус скрылся за поворотом, забыл о матери, словно был уверен, что завтра же вернусь. И вообще, у матери своя жизнь, а у меня своя. Все дети разлучаются со своими родителями и забывают о них. Есть сыновья куда хуже меня. Есть такие, которые живут через дорогу и не подойдут к матери даже тогда, когда не может подняться с кровати. Мы все бездушны, аморальны, так похожи на животных в этом смысле. Мать бросает животных, как только они подрастут, она забывает о них и они забывают о матери. Такими их сотворил бог. А люди нет. Я глубоко убежден, что безразличие к родному человеку, в частности к матери не только у нас, русских, но и у других народов, это аморально, это начало гибели цивилизации. В том, что это стало обычным и в славянских народов, в частности в России, виноват Ленин – Бланк – самый заклятый враг русской нации. Это он породил безотцовщину, это он лишил морали любого христианина.

Я не совсем оставил мать в одиночестве, я ежегодно помогал ей и все же моя вина перед ней грызла меня всю мою жизнь и эта грызня мое наказание – справедливое и неотвратимое.

***

Приезд в столицу, чужой для меня город, не сулил мне ничего хорошего. Как нигде я чувствовал себя в нем букашкой: раздавят, никто даже не обратит внимание. Современная Москва это прекрасный европейский город, в котором не то, что жить, но прогуляться приятно, а тогда Москва была большой деревней с неважными дорогами, бестолково расставленными многоэтажками, на фасадах общественных зданий красовались красные полотнища с изображением коротконого иудея и невероятным количеством каменных изваяний ему же, которые не переставали воздвигаться. Гордостью Москвы был метрополитен имени того же вождя. Казалось все улицы, проспекты, переулки, закоулки, тупики носили его имя. Москвичи уже не знали, что бы еще назвать его именем.

Москва могла гордиться еще и тем, что в ее магазинах всегда была колбаса в то время как в других городах жители забывали, как она пахнет. Обещание Никиты, что в 1980 году наступит коммунизм, кануло в лету, весь идеологический бомонд копошился в безжизненных талмудах еврейского пророка Ленина, ставшего гусским.

Перед тем, как прибыть на Киевский вокзал, поезд замедлил ход, я прилип к окну и думал, что меня ждет в этом городе? Я уже знал, что в Москву все стремятся, что власти города делают все возможное и невозможное, чтоб преградить путь этому нашествию, как правило, проходимцев со всех концов огромной страны. Если заглянуть глубже, то можно было составить пропорцию: 5 иногородних на 1 москвича.

С другой стороны партийные боссы могли гордиться тем, что Москва это интернациональный город. Среди многочисленных приезжих были и такие, кто приехал в Москву и поселился, как к себе на дачу. Я же, абсолютно никому не нужный, сто процентный пролетарий, прошел все муки ада, прежде чем вписаться в это государство в государстве, найти уголок и работу, дающую право считать себя приезжим москвичом.

Меня встречали супруга и ее отец, худощавый, жилистый, невысокого роста человек, сверливший меня недоверчивыми глазами неясного цвета и иногда задававшего каверзные вопросы.

Мы тут же сели на метро. Я волочил тяжелый мешок, а Валя посматривала на меня все еще влюбленными глазами и скупо улыбалась.

–Ты привез хоть немного денег? – был ее первый осторожный вопрос.

– Я много, кое-чего привез, а денег... у меня всего три рубля в кармане. Деньги – это такой дефицит, просто кошмар. Они как живые, сами выпрыгивают из кармана и катятся кудато, катятся..., не поймешь.

Гримаса удивления и разочарования передернула ее симпатичное личико. Она открыла губки, чтобы, что-то сказать, но ничего не сказала.

− Ты разочарована?

– Немного да, говорю честно. Я получаю всего 105 рублей на заводе, но это только ставка, а после всех налогов выходит 80 в месяц, это сам понимаешь, копейки. Отец работает на заводе Микояна слесарем и зарабатывает в два раза больше меня. У меня трудно проходит беременность. Это хождение по врачам, по аптекам, да и питание нужно более усиленное, не щи на костных бульонах.

Я уже знал, что основное отличие города от деревни в том, что в городе деньги играют такую же роль, как наличие кислорода в воздухе. Если кислорода нет, человек погибает. Если в городе нет денег, человек не жилец.

У шести подъездного пятиэтажного дома, сработанного из силикатного кирпича, автобус от станции метро "Сокол" притормозил, и мы выгрузили мешок и тяжелый чемодан. Я подал Вале руку, ей это понравилось: есть на кого опереться, выходя из транспорта.

− Надо было взять такси, – посетовал тесть. – Напихал всякого барахла, а этого ничего здесь не нужно: в Москве все есть, были бы деньги, – ворчал он, недоверчиво посматривая на зятя, жмота, у которого, как ему казалось, заметно оттопыренный карман. Валя молчала, опустив голову. И мне сказать было нечего. Я схватил мешок, а в другую руку взял тяжелый чемодан и последовал за Валей ко второму подъезду.

−Я на пятый этаж не потащу, – сказал тесть, – а вы как хотите.

И он направился наверх.

− Постой здесь,– сказал я Вале, – я сначала отнесу мешок, а потом вернусь за чемоданом.

− Я так страдаю без лифта. Чем дальше, тем тяжелее вверх подниматься. Пятиэтажки специально строят, в них лифт не положен.

В небольшой двухкомнатной квартирке со смежными комнатами на пятом этаже коротала свой век семья Жарковых в составе трех человек.

Валя, несмотря на приятную внешность и покладистый характер, смогла выйти замуж только в тридцатилетнем возрасте и то за мужика из периферии, что считалось самым неудачным шагом в жизни, когда человек вынужден согласиться с неутешительным принципом: лучше что-то, чем ничего. Об этом мне напоминала постоянная грусть ее миловидного личика и не проходящая печаль черных глаз, сверкающих с каким-то укором под дугами густых черных бровей.

В этой хрупкой женщине было много мужества, чтобы не ожесточиться, подобно другим, и стойко переносить все тяготы жизни.

– Мне цена сто пять рублей, – повторяла она о себе часто, как будто цена человека измеряется только деньгами. – Я думала, что ты будешь той стеной, за которую я смогу прятаться от сквозняков, но, похоже, этой стеной должна стать я. А я слишком непрочная стена для тебя. А тут еще ребенок. Как мы будем его растить?

Валю постоянно подзуживала мать. Она выбирала такие моменты, когда я сидел в крохотной комнатенке за тонким дверным полотном, и громко произносила:

– Много денег привез твой муженек? Чай тышши две, три? Чичас ой как нужны деньги и тебе и всем нам!

– Да что ты, мама? какие деньги могут быть у молодого специалиста, тем более у учителя? Ни стажа, ни опыта... перебьемся как-нибудь, – пыталась гасить материнский пыл Валя.

– Чаво, чаво? Он нячаво не привез? Енто совсем худо. Я, вишь, не работаю...один Ляксей Григорьич тянет лямку. Бяда, бяда! Что оно творится! Что ж ты за голяка такого замуж пошла? Где была твоя голова? Вот оно всегда так, када без родительского благословения, сломя голову в омут с закрытыми глазами бросаются.

– Это мое дело, – слабо огрызалась Валя, – не вмешивайся, пожалуйста, в мою жизнь.

Ей не особенно можно было выступать против родителей, поскольку ответственный квартиросъемщик Алексей Григорьевич, должен был поставить свою подпись на бланке о том, что он не возражает против прописки зятя, приехавшего из далекой провинции. За эту подпись Валя сражалась с августа месяца. Отец был против прописки зятя и не без основания. Слишком долго он ждал этой квартиры, и она ему нелегко досталась. Потом у него был любимый сын Борис. Борис недавно женился и ушел жить к жене в комнатенку в коммунальной квартире. У отца всегда болело сердце, как там сын. А может, он вернется, поселится вместе с женой. А куда селиться, если эта клуша привезла какого-то голодранца из периферии? Не успел приехать, как уже проигрыватель включает, какого-то Бабаха слушает, музыкант облупленный.

Но подпись он все же поставил. А куда деваться? С пузом она уже ходит. Если этот голодранец сбежит, она станет матерью одиночкой. Много их, матерей одной ночки развелось, пусть уж, ладно, что будет, то будет.

3

В канун нового года, когда весь советский народ готовился к светлому празднику, чтоб встретить следующий год пятилетки, после которой уж наверняка наступит коммунизм, я собрался на прием к начальнику паспортного стола, чтобы получить добро на прописку. У меня были собраны все документы. Очереди действительно не было никакой: никто кроме меня не решал вопросы прописки в канун нового года.

– Ну, что на москвичке женился, чтобы получше устроиться, прописаться в столице? Знаю я вас, лимитчиков проклятых. Как тараканы лезете в Москву. Ну, где был почти шесть месяцев? Брак вон, когда зарегистрирован, шесть месяцев назад!

– Я у матери был, – ответил я, обласканный вежливым милицейским приемом, зная, что в милиции снизу доверху трудно встретить порядочного, и главное, вежливого человека, поэтому грубость и наглость, тупорылого, мильтона с погонами майора на плечах, принимал, как должное.

– Ну, ну, дальше.

– И работал учителем, после окончания университета.

– Что, что, что? Значит, ты молодой специалист. Ну, ну, голубчик, дуй дальше.

– Я недавно уволился, теперь хочу получить прописку, потому что в Москве, никто меня без прописки не возьмет на работу.

– Зря уволился. Ты, голубчик, обязан отработать три года по направлению после окончания советского вуза. Путь жена к тебе переезжает. Я в прописке тебе отказываю, понял? Возвращайся туда, откуда приехал. На селе нужны молодые специалисты. Село просто задыхается без молодых специалистов. А вы, кхе, кхе, в Москву как тараканы ползете. Любым путем. Конечно, находятся дурочки, которые дают себя облапошить, а когда у них пузо начинает пухнуть, со слезами сюда приходят, умоляют: пропишите моего мужа! Дудки вам, дурочки! Я и вашей клуше говорил: что вы, не могли за москвича выйти замуж, а дали себя какому-то колуну из периферии облапошить? вы же симпатичная женщина, вы хоть в зеркало почаще заглядывайте.

– А вы сами не предлагали ей руку и сердце? – спросил я спокойно.

– Рунду вы говорите, я еще, когда был в Рязани, женился.

– Сразу видно, что вы рязанский парень. А вообще я поражен высокой культурой столичной милиции. Мне можно идти?

– Чапайте...в свою глухомань и не лезьте в столицу.

Дома я рассказал Вале, как прошел прием. Валя залилась слезами.

– Наглец, какой! Который месяц он издевается надо мной. Я хожу возле него, сверкаю пузом, а он только ухмыляется. В последний раз он мне сказал: пусть ваш муж сам приезжает, я хочу на него посмотреть. А вдруг его в живых нет, а вы что-то такое непотребное задумали. Скажем, прописали мертвую душу, а потом будете требовать лишнюю площадь у государства. На очередь по улучшению жилищных условий начнете становиться. Нет, дамочка, не выйдет. Знаем мы таких.

– В юридическую консультацию надо обратиться, – предложил я.

В юридической консультации посмотрели все документы, сказали, что в прописке отказали незаконно и посоветовали обратиться в городской паспортный стол.