Текст книги "Цена высшему образованию (СИ)"

Автор книги: Василий Варга

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

– Как так?

– Очень просто. В восьмидесятом году мы перейдем к коммунизму. Но, пока что...надо работать. Идите, устраивайтесь.

– Заявление надо писать?

– В этом нет необходимости, – сказала Вера Александровна, давая понять, что разговор окончен.

− Вы не забудете о нашем разговоре, Вера Александровна?

− Нет, что вы. Я тогда хотела, чтоб вы меня послушались и поступили так, как я вам велю, но...не судьба.

Вера Александровна Шадура была самым молодым деканом, но волевая, напористая, эдакий красавчик в женской юбке и если бы я знал тогда, что у меня был шанс иметь знаменитую жену, − я не был бы счастлив. Я был бы у нее на побегушках, в качестве манекена, которого можно пинать и в хвост и в гриву по всякому поводу и без повода. Кроме того, иметь умную жену – это нагрузка, которую не всякий мужчина может выдержать. Кроме того, я обладал пролетарской гордостью, а это значило, что я всегда плел бы козни, чтоб взять верх над излишним самомнением супруги, которая сразу же, после загса скрутила меня в бараний рог.

Как я вышел из кабинета декана, не помню. Помню, что валился со ступенек, но держался за поручень, но на втором этаже стоял, замешкавшись профессор Гай.

− Ч то с вами, голубчик? – спросил он ухватив меня за рукав. – Ну−ка, докладывайте и без того, без вранья, или сочинительства, как делают все студенты.

− Стипендию забыли выделить, собираюсь искать работу, а это значит надо бросить университет.

− За мной, на кафедру. Живо, кому сказано?!

На кафедре я написал заявление на имя ректора университета Мельникова.

− Я сегодня же решу этот вопрос, а вы пока съездите в обком комсомола, возьмите путевку и на периферию, в колхозы, почитайте дояркам лекции о любви, о дружбе, о коммунизме. Обком немного вам заплатит за лекции.

Счастливый я вернулся в общежитие, на следующее утро вскочил, принял душ, попил чаю с булочкой за три копейки и направился в обком комсомола к заведующей отделом агитации и пропаганды Тамаре Акимовой.

Тамара встретила меня радушно и, недолго думая, выписала командировку на десять дней. Тут же в кассе обкома комсомола,я получил целых двадцать рублей, немного больше, чем моя стипендия за весь месяц. Этих денег хватило бы на студенческое питание как раз на десять дней, а ночлег и транспорт просто не брался в расчет.

***

До райцентра Томаковки можно было добраться только автобусом, другого вида транспорта просто не существовало. Туда вела дорога с твердым покрытием, но неровная, с выбоинами, но все же она пересекала поля, где недавно собрали урожай пшеницы, отчитались о сверхприбыли, и оставили под открытым небом.

Мне предстояло найти райком комсомола.

– Хорошо, что вы приехали, – сказали мне в райкоме. – У нас на селе молодежи очень мало, и развлечений у них никаких нет. Есть опасность, что могут удариться в религиозный дурман, обратить свои взоры к Богу, а нам надо, чтобы они от Ленина не отходили ни на шаг. С Лениным спать ложиться, с Лениным подниматься и идти на ферму коров доить. Какова тематика ваших лекций? О Ленине конечно же. Других тем быть не может и не должно.

− Ну, почему же? У меня, к примеру, тема лекции называется так: "в любовь надо верить". Все хорошо знают, как Ленин любил Крупскую, и она его любила, готовила борщи, чистила ботинки, следила, чтоб у мужа всегда была застегнута ширинка на брюках, чесала за ухом и...и даже запускала руку...ниже пупка, чтоб склонить его к чуйствам...возбуждения и наслаждения.

− Вы слышите, товарищи члены бюро? – спросил секретарь райкома товарищ Крючок. – Насчет ширинки, чесания за ухом и даже руки ниже пупка, мы слышим впервые. Надо на эту тему провести закрытое заседание бюро райкома комсомола и доложить в райком партии. Я думаю, товарищ лектор, что такие установки вы получили в обкоме комсомола, вы же их не выдумали, это не басни, а новые открытия марксистской науки, так?

− Точно так, − сказал я, гордо вскинув голову. – Дело у том, ах простите, оговорился, дело в том...

− Можно у том, можно, это народное выражение, а мы должны быть ближе к народу, − сказала второй секретарь Подкова. – Мне это даже ндравится. Продолжайте пожалюста, дорогой лехтор.

− Знацца, так, − продолжил я коверкать язык, − када я сюды направлялся, у меня была встреча с первым...

− С самим первым? Ого! Продолжайте. Не забудьте упомянуть его фамилию, дабы раз и навсегда отрезать всякое подозрение..., − не унималась Подкова.

− Какие могут быть сомнения, ежели это Обком, − сказал Первый, показывая пальцем в небо. Продолжайте посланец, ленинец.

− Так вот у меня была встреча с Первым..., с Капто.

− С самим Капто? Ого−о! продолжайте, я все буду фуксировать.

− Товарищ Капто только что вернулся из Москвы и там ему сам Суслик, то бишь Суслов, настоящая фамилия Зюсс, открыл тайну про ширинку Ильича. Вот как!

− Разве Суслов – Зюсс?! Да вы что? Этого быть не может!

− Может, как еще может. К примеру, Сталин вовсе не Сталин, а Джугашвили, − брякнул я на свою голову.

Крючок побледнел, а потом позеленел. Дрожащей рукой он начал набирать номер телефона в райком КПСС.

− Слава Ленину. Это беспокоит Крючок. У меня тут такая ситувация, непредвиденная ситувация, я даже не знаю, шо робыть. Обком коцомола прислал лехтора. Лехтор у меня сидит, но это не лехтор, а контра. Он утверждает, шо у Ленина были бруки и была молния на бруках и ён эту молнию не застегивал. Далее он утверждает, шо великий, мудрый Суслов, секлетарь СиКа КПСС, вовсе не Суслов, а Зюсс. Я не знаю, как быть? Можно ли его направлять к дояркам, читать лекцию на тему "В любку надо верить"? В какую любку? А в любовь. Знацца, можно. Ну, я рад. А то бдительность и преданность из меня прямо таки выпирает. Запомните это товарищ Мордуляко. Ну, я поздравляю вас, товарищ лехтор. Вы победили мою преданность, вы на высоте положения. Какие преференции вам полагаются, назовите их.

– У каждого советского человека теперь есть трех спальная кровать: Ленин с нами, – высокомерно произнес я, зная, что теперь могу говорить все, что угодно. А мне ночевать негде. На дворе уже темно, а у меня в вашем красивом и великом городе ни одной знакомой души. Обеспечьте меня железной кроваткой с одной подушкой и одним одеялом.

− Товарищ Забородько, обеспечьте номер в гостинице лектору.

− Я не могу, товарищ Крючок. Пошлите Ивана Ивановича. Я должна дать рекомендации лектору. Мы всегда рекомендуем и эти рекомендации выполняются.

− Иван Иванович, дай указание директору гостиницы.

Третий секретарь Забородько икнула от радости и тут же приступила к рекомендации.

– У вас хорошая темя, она нужна нашей молодежи, как воздух, как кусок свежего хлеба, как дорога с твердым покрытием. Да, да, но, чтоб доярки о великом вожде не забывали ни на минуту, вы понимаете? У вас лекция о любви и дружбе? Хорошо. Рассказывайте им о любви и дружбе между Лениным и Крупской, потому что такой любви не знал даже Шекспиро, когда сочинял драму "Ромка и Джульетта". Вы понимаете, это же любовь гения к своей подруге генеихе. Он ее называл не просто Надя, а Наденька, Надюша, Надюшечка, почти что душечка. Молодежь это должна знать и воспитываться на примере гениального человека. Обратите внимание, Ленин не произносил букву "р", поэтому у него получалось не революция, а ...эволюция, но даже это слово прогрессивно, значит Ленин – сплошной прогресс. И то, что Ленин на всех памятниках стоит с протянутой рукой – это великая мудрость наших скульпторов. Это же не просто он так стоит, не в том смысле, что у кого-то, что-то просит, раз у него протянута рука, а в том смысле, что он показывает, каких вершин мы достигнем, когда построим коммунизм. Он возносит нас, как бы на небо, у него даже палец кверху приподнят. И даже глаз он не щурит, до того он уверен в своей правоте и непобедимости. Вот почему так опасно, чтобы молодежь отходила от идей Ленина. Только у нас плохо с транспортом. Дорог нет, а по грунтовой дороге только гусеничный транспорт может проехать. А как быть с вами, ну просто не знаю.

Молодой человек с большой шевелюрой куда-то побежал и минут через десять вернулся с улыбкой до ушей.

– Все! решился вопрос, – сказал он радостно. – За вами приедет бричка, которую будут тащить лошади. Вы поедете на бричке, как ездили помещики в восемнадцатом веке. Это романтично. Это председательская бричка. Уже есть полная договоренность. Ждите, через два часа бричка будет здесь.

Я ушел побродить по районному центру, посмотреть, что продается в магазинах, но, как и везде, в магазинах было много водки − первый признак коммунистического изобилия, хозяйственное мыло, спички, рыбные консервы и хлеб. И марксистской литературы, бери, не хочу. Все остальное – шаром покати.

Бричка, однако, прикатила за мной только на следующий день. А ночевал я в гостинице. Отдал рубль сторожу за ночлег. Одеяло он мне нашел, а вместо подушки использовал кулак

Райкомовские молодые крысы к этому времени расползлись, кто, куда и мне пришлось малость раскошелиться, чтобы не бродить всю ночь по темным улицам захудалого городка.

***

В десять утра прибыла председательская бричка с человеком на козлах, как в старину.

Мы поехали по грунтовой дороге, раскисшей от осенних дождей и таяния снега. Нигде ни одного садового дерева, земля похожая на слизкий конский навоз: ткни палец весной, брось зерно, и оно поднимется высоко и даст богатый урожай золотистых пшеничных зерен. Недаром помещики до революции собирали колоссальные урожаи и Россия занимала едва ли не первое место в мире по сбору зерна и продавала заграницу. Но появился дедушка Ленин, всех вырезал, собрал своих пролетариев и сказал: пользуйтесь, но коммуной. С тех пор Россия (СССР) всегда покупала хлеб у загнивающих капиталистов.

Я слабо понимал тогда эти процессы, но едва мы отъехали приблизительно пять километров от районного центра, как показались уже полу съеденные птицами горы пшеницы под открытым небом.

− Что это? Почему не накрыли пшеницу, ну, хотя бы шифером? – спросил я у кучера, который, было, немного задремал, поскольку лошади хорошо знали дорогу и шли размеренно.

− Да так, вишь, собрали, отрапортовали и забыли. Хорошо хоть птицы кормятся, − ответил он и достал махорку и кусок газеты, чтобы скрутить самокрутку и подымить.

− Ну, у вас−то хоть хлеб есть?

− Раз в неделю привозят. Батоном можно голову разбить как булыжником.

Наконец, замелькали убогие хатки, кое-где с соломенной крышей и одним окошечком, похожие на грибы, вдоль не асфальтированных проспектов имени Ленина, куда без резиновых сапог ступить невозможно. Я сжался от ужаса: на ногах старые, дышащие на ладан туфельки со стертыми каблуками, если придется сойти с брички и топать пешком, от этой обуви ничего не останется, подошвы останутся в грязи, и я носках.

Лошадьми правил дед Карась Иванович в грязной бараньей шапке и старой военной куртке на меху.

– Чем вы сейчас занимаетесь? – спросил я его. – Урожай убран, посевная закончилась. Что делают сейчас колхозники?

– Как что? водку жрут, ядрена вошь. А чо ишшо делать?

– Свою или магазинную?

– Конечно, свою, а то, как же!

– Магазинная лучше.

– Да ты что, милок? да где ж денег взять на магазинную, сами гоним. Пойдешь вечерком, пшенички колхозной насобираешь, заквасишь, и вари, сколько хошь, сама текет, родная.

– Не жалко пшеницы?

– А чего жалеть-то? Вон она гниет, шиферным листом даже не прикрыта, сам видишь, да мыши ее грызут вволю, соревнуясь с птицами. С таким трудом собрали, а хранить негде и увозить никто не желает. Собрали, свезли, ссыпали в одно место, отчитались, а дальше – хоть трава не расти: никому ничего не надо. Сталина надо возвращать. Зря его раскритиковали. Тогда порядок был. Нашего брата лупить надо как старую клячу, которая воз тянуть не хочет, особенно если брюхо полное. – Он потянул лошадей кнутом по крупу, да так сильно, что лошади рванули прямо в лужу, куда мы чуть не опрокинулись. На одном из сельских клубов с разбитой вывеской висело объявление: "Внимание! Сегодня в 18-00 в нашем клубе – Лекция на тему: "Любовь и дружба промежду Ильичом и Наденькой Крупской". Лектор Елисеев из обкома партии. Вход– бесплатный. Опосля – танцы под гармошку. Да здравствует коммунизм"!

Солнце уже клонилось к закату, когда мы приехали в Коммунарку, деревню, где висело это объявление. Из Коммунарки у нас учился один студент Коля Мякота, известный теперь на всю деревню. В прошлом году, в сентябре месяце, мы работали в колхозе, и я жил в этой семье.

Сестричке Коли было тогда пятнадцать лет, она созревала, как южный сладкий плод, бедра округлились, огонь появился во взгляде. Интересно, как она выглядит сейчас, подумал я.

– Надоть на ночлег вам устроиться, – сказал Карась Иванович. – Могет, к молодке какой, а?

– Я не по этой части, – сказал я. – У меня в этом селе знакомая семя Мякоты, там я и буду ночевать.

– Ну, там девка – кровь с молоком, совсем неплохо.

– Она работает?

– А то, как же? дояркой в колхозе. Наш председатель к ней прицеливается. Он уж всех молодок перепробовал, крепкий мужик. Пёс, и мою дочку испортил. Устроил ее, правда, потом в город на работу. Там ей операцию сделали, ребятенка извлекли... , а вот и хата Мякоты.

– Тогда я здесь сойду, – сказал я.

Хозяйка, Мария Ивановна, была одна дома и очень мне обрадовалась. Они жили бедно. Последнюю корову отобрали, а другой живности около дома никакой, шаром покати, ни за что не зацепишь. Дочка Люся в колхозе дояркой, сын Коля учится, отец помер недавно.

– А Коля где?

– Коля в колхозе пашет, свинарник строит. Надо что-то подзаработать к стипендии, которая так скудна, – сказала Мария Ивановна, тяжело вздыхая.

– Мария Ивановна, я у вас буду ночевать, вы не возражаете?

– А где же тебе еще ночевать, как не у нас? Небось, голоден, как мой Коля?

– Я пойду, хлеб куплю, а вы чайку согрейте.

– А где ты хлеб купишь? Хлеб привозят дважды в неделю на гусеничном тракторе и то черствый. Мы выпекаем сами. Так что в магазине делать нечего.

***

К восемнадцати часам я уже был в клубе. На скрипучих стульях сидело три человека – комсорг, одна учетчица и уборщица.

– Вы первый лектор, который пришел, не опоздав ни на одну минуту. Молодежь соберется минут через сорок, не раньше.

– Что ж! тогда вы расскажите мне, какие формы комсомольской работы наиболее популярны среди ваших комсомольцев.

Комсорг Маланья достала план комсомольской работы, в котором значилось строительство свиноферм, изучение жизни Ильича, надоев молока от каждой коровы. И количество сбора пшеницы с одного гектара.

– Похвально, похвально, – сказал я. – Видно, что комсомольская организация работает над осуществлением задач, определенных 21 съездом КПСС. Только почему ничего не сказано про кукурузу?

– А точно, – сказала Маланья. – Спасибо, что подсказали, я сейчас же внесу коррективы в перспективный план, и мы утвердим это на бюро. Я так и пишу: увеличить посевную кукурузы до двух тысяч гектаров в будущем году и собрать самый высокий урожай в мире, чтобы догнать и перегнать...кузькину мать.

– Точно. И еще добавьте: перейти к коммунистическому принципу распределения в 1980 году, – сказал я.

– О, это у нас в плане записано, посмотрите: построить коммунизм полностью и окончательно. Вывесить портреты Ильича в каждой семье, а маленькие портреты носить на груди, или за пазухой.

– А дороги?

– Дороги? при коммунизме их и построим!

– А как на счет атеизма?

– Атеизма? это про неверие в Бога что ли? Мы и так кричим на кожном собрании: Бога нет, Бога нет! А люди смеются и говорят: зачем вы нам про Бога песни поете, мы и так не верим. Для нас Бог – Ленин. Правда есть и отсталые элементы: крестятся, а некоторые даже крестики на груди носят. Таких мы прорабатываем вплоть до исключения из коцомола.

Мы вынуждены были прервать интересную беседу, потому что комсомольцы стали активно собираться в зале с папиросами в зубах и бутылкой в кармане, громко разговаривали, употребляя нецензурные словечки. Все они были в резиновых сапогах с высокими голенищами, в шапках– ушанках из козьего и заячьего меха с не завязанными тесемочками наверху, а девушки в подпоясанных бушлатах. Кто ковырялся в зубах, кто в носу, а мальчишки курили табак – самосад, от которого исходил ядреный запах, и все без разрешения плевали на пол.

– Маланья, приведите аудиторию в состоянии боевой готовности. Пусть перестанут ругаться матом, плевать на пол, ковыряться в зубах и громко разговаривать, а там, в левом углу, смотрите, парень уже залез девочке под юбку и она верещит, то ли от радости, то ли от стыда, – приказал я Маланье тоном начальника высокого ранга.

– Эй, молодые ленинцы! встать, смирно! Не разговаривать, под юбки комсомолкам не забираться, на пол не плевать, дым изо рта не выпускать, а кто набил брюхо гороховым супом, пересядьте на задние ряды, живо!

У Маланьи был громкий командирский голос, она могла и свистнуть, положив пальцы в рот, если понадобиться, но на этот раз она обошлась только голосом. Больше половины молодых ленинцев встали и хотели пересесть на последние места, но они уже были заняты. Их кумир сам был скромным, но питался ли он только гороховым супом, никто не знает, зато, уйдя в мир иной, в преисподнюю, в апартаменты Диавола, он оставил огромное богатство – свои талмуды и гороховый суп.

Комсомольцы встали, руки по швам, потом дружно уселись, и лекция началась.

Все слушали, развесив уши. Я вынужден был упомянуть о великой любви Ленина к Крупской, и ничего не сказал про его любовницу Инессу Арманд, именем которой уже стали называть улицы и перекрестки, и даже коровы. Ленин в сознании граждан, живших внутри железного занавеса, был святым, безгрешным, неприкасаемым, который даже чихал гениально. И я не мог не подтвердить эти мысли. Не стоило будоражить молодых комсомолок.

После лекции, длившейся около часа, посыпалось много вопросов. Мальчики интересовались в основном, какой будет любовь при коммунизме, будут ли обобществлены девушки, исчезнет ли семья, как пережиток капитализма? так же ли будут рождаться дети, в муках и сосать материнскую грудь или их будут выращивать в пробирках, по плану, и откармливать механизированным способом? Один парень, выдающийся колхозный тракторист, с пеной у рта доказывал, что все будет общее, а детей рожать – это пережиток проклятого прошлого. Разгорелся спор, и даже я, как лектор, затерялся в этом словесном бедламе, и стал подумывать о том, как бы мне смыться. Но куда пойдешь в такую грязь без сапог с высокими голенищами?

Наконец, все стали расходиться, и когда я уже собирался обратиться к комсоргу по поводу резиновых сапог или брички, чтобы добраться до места ночлега, ко мне подошла Люся, дочка хозяйки, у которой я остановился. У нее было довольно миловидное личико с накрашенными ресницами и густыми черными бровями, а копна волос, зачесанная назад, растянулась до уровня колен.

– Виктор Васильевич, вы? Я рада увидеться с вами. Хорошо, что вы у нас остановились. Пойдемте вместе.

– Моя обувь не позволяет мне выйти на ваш проспект имени Ленина, – сказал я вполне искренне.

– Вы все шутите. Какой там проспект, грязь непролазная. А где бричка?

– Утонула вместе с лошадьми в центре села, – сказал я

– Я бы позвонила председателю, но надо идти в контору, здесь нет телефона, – сказала Люся.

– Тогда я остаюсь ночевать здесь.

– Да нет, мы что-нибудь придумаем, – сказала Маланья.

– На руках меня понесете?

– Мы снимем сапоги с члена нашего бюро Свербилко, он посидит тут, а я пойду вместе с вами, заберу сапоги и верну ему обратно, – сказала Маланья.

– Вы находчивы, благодарю вас.

– Эй, Свербилко, подойди сюда! Сними сапоги: лектору не в чем до Марии Ивановны добраться. Грязь жуткая на улице, хоть бы мороз ударил.

– А как же я? Мне тоже надо до дома добраться.

– Я отвечаю за твои сапоги на все сто и обязуюсь возвратить их тебе в целости и сохранности. Я провожу товарища лектора домой, он у нас будет ночевать, а твои сапоги свяжу, закину на плечо и айда в клуб. Ты меня здесь подожди маненько, не переживай. Вон, и Маланья с нами пойдет, – сказала Люся.

– Тады – ладно, – согласился Свербилко и снял резиновые сапоги. – Напишите расписку.

Я благополучно добрался на временную квартиру, крепко спал на свежем воздухе, который пока еще есть в деревне, а утром Люся, уходя на работу, сообщила мне , что на улице пять градусов ниже нуля. Значит подмерзло. Я уже не боялся, что застряну в грязи. Бричка прикатила за мной к десяти утра, и началось путешествие по другим деревням. В каком-то селе, к сожалению, не помню названия, молодежи совсем не было. У меня на лекции сидели три старухи и один хромой старик. Читать им о любви и дружбе так же кощунственно как в Мавзолее креститься, поэтому мы просто побеседовали по душам. Благо не было ни комсомольцев, ни агентов – информаторов. Старушки еще помнили коллективизацию, а потом страшный голод, о котором коммунистическая пресса не обмолвилась ни одним словом.

– Чижело было, сынок, мертвых пытались есть, олифу вместо масла использовали. Дворы были полностью разорены. Но наш народ живуч, перенес все, выжил, расплодился, а ведь существовала угроза полного вымирания. Коммуняки просто зверствовали, над своими же людьми издевались.

– А как вы относитесь к тому, что коммунизм будет построен к 80-ому году?

– Мы в это не верим, сынок. Мозги молодежи туманят, чтоб не бунтовала. Перспективу им в нос суют...вместо хлеба и колбасы.

Я провел почти десять дней в районе, и каждый вечер у меня была лекция в сельском клубе, а когда вернулся в город, мне показалось, что я вернулся в рай. Здесь можно было ходить хоть в тапочках: все было в асфальте и бетоне. Какое это великое дело– асфальт и бетон.

3

Я вернулся в общежитие с пятнадцатью рублями в кармане, получил стипендию за два месяца, все это отнес в сбербанк, расположенный на территории транспортного института и, добавляя, по пять рублей к каждой стипендии, протянул до весны. Это был скучный период в моей студенческой жизни. Скука на лекциях заглушала сознание, что я – студент университета и чтобы эту скуку развеять, тянулся к юбке филологи чек разных курсов и даже к аспирантке Тамаре. Но они были умнее и практичнее меня: кроме вежливых разговоров, большего ни себе, ни мне не позволяли, за что я им всю жизнь был благодарен. Ничто так не может испортить жизнь молодому человеку, как брак, кажущийся раем, который, месяц спустя может превратиться в ад для одного и другого. Если Никита Хрущев стремился догнать и перегнать Америку по всем экономическим показателям, то он успел сделать это только в области брачных отношений. По количеству разводов Советский союз занимал первое место в мире.

Я бродил по этажам общежития немного расстроенный, но свободный и следующий день был для меня такой же, как сегодняшний, без душевных расстройств, без упреков, без слез близкой подруги или, упаси Бог, супруги.

Однако это продолжалось недолго.

Как-то, в конце мая, в начале весенний сессии, в воскресение, я отправился на танцы в тот же транспортный институт, что находился в десяти минутах ходьбы от нашего общежития. Я не был танцором – ассом, как некоторые, но потолкаться среди толпы, – в это время входил в моду буржуазный танец твист, который все идеологи страшно ругали, – любил, а музыка меня просто завораживала. На танцевальную площадку к транспортникам приходили из других институтов, так что студентов было всегда полно. Самым тягостным моим недостатком, который я никак не мог побороть, была стеснительность. Она мешала мне завести знакомство на лету, взять быка за рога, как говорится, и я до сих пор убежден, что из-за этого, прошли мимо меня многие романтические приключения, страдания и радости, которые не часто даются человеку в его короткой сумбурной молодости. У моей стеснительности были свои корни. На первом месте была нищета. Я не успевал не только за модой, но ходил в рваных башмаках, дешевых брюках, старомодных пальто, прозрачных ситцевых рубашонках. Я считал себя некрасивым, и в каждой девушке видел что-то прекрасное, божественное. Поэтому, особенно в начале встречи, проявлял неоправданную робость.

В этот раз со мной был студент Сухов. Он за вечер перезнакомился со всеми, с кем танцевал, и имена всех просто не мог запомнить. А я не познакомился ни с одной девушкой. Мы уже собрались домой в общежитие, как вдруг мой взгляд привлекла девушка в белом платье, с длинными золотистыми волосами, зачесанными назад почти до пояса длиной.

Я пригласил ее на медленное танго. Мы были так близко друг к другу, что я чувствовал ее дыхание, касался ее тугой груди, к которой прилип как банный лист. Она немного выгнула спину так, что ее прелестный бугорок, спрятанный под одеждой, терся о мое чувствительное место, которое мимо воли начало просыпаться. Мне было самому стыдно, и я стал отодвигаться, но она, прелестная кошечка, снова прилипла ко мне тем местом, как бы вторично закинула удочку, на которую я клюнул и тут же шепнул ей на ушко:

– Как хорошо с вами!

Она улыбнулась, ее голубые глаза впились в меня и как бы говорили: да со мной очень хорошо, я сладкая девочка, каких ты еще не встречал. И я докажу тебе это.

– Можно узнать, как вас зовут?

– Роза, – сказала она просто, без всяких мещанских ужимок. И это было так приятно, поскольку девушки, с которыми приходилось делать попытки познакомиться, набивали себе цену и задавали глупый традиционный пролетарский вопрос:

– А зачем вам это надо?

Были и такие, которые какое-то время держали свое имя в секрете, называли любое чужое имя, а настоящее уж потом, во время второй или третий встречи.

А эта... она какая-то особенная, сразу назвала свое имя, без всяких предварительных вопросов и ужимок.

– Роза! какое прекрасное имя! оно такое же, как и вы, красивое, – сказал я искренне. Роза отодвинулась, чтобы посмотреть мне в лицо своими прекрасными голубыми глазами.

– Я так не считаю, – сказала она певучим голосом. – Вы просто преувеличиваете и льстите мне.

– Я хотел бы увести вас отсюда.

– Почему? разве нам плохо здесь? мы в первый раз видим, друг друга, а вы уже заключили меня в свои объятия, и я не сопротивляюсь. Разве мы можем сделать это на улице или в парке в первый вечер нашей встречи? Наверное, нет, правда?

– Я боюсь, что вас похитят у меня. Начнется следующий танец, вас кто-то пригласит, и больше я вас не увижу. Здесь так много кавалеров...

– А вы не отходите от меня во время перерыва между танцами. Это же так просто.

Когда кончился танец, я увел ее в противоположную сторону от того места, где она стояла, и не выпускал ее руку. Я назвал свое имя, рассказал о себе почти все, хоть и путано, как мне самому казалось.

– Ну, теперь, когда мне ваша биография известна, я готова покинуть танцплощадку и вместе с вами совершить прогулку до вашего общежития. Считайте, что я вас провожаю, ведь у нас равноправие, верно?

– А где вы учитесь?

– Я не так откровенна как вы. Я расскажу вам о себе попозже, а пока могу лишь сообщить, что мы с вами соседи. Я живу за трамвайной линией.

– В одном из особняков?

– Да.

– В котором живут советские аристократы?

– Приблизительно.

Мы уже покинули танцплощадку и направились вдоль красивой ограды, за которой начинался Ботанический сад, где горели электрические лампочки и то только в начале, а дальше – темень беспросветная, а темнота, как известно, друг советской молодежи. Я так хотел увести Розу в эту темноту и поцеловать ее, хотя бы в прелестную мягкую, как тесто, руку, но я не решался на такой подвиг в первый же вечер знакомства. Мне было и так хорошо. Мягкая южная ночь, небо, усеянное звездами, нежный шелест ночного ветерка, и рядом новая королева, от которой исходит какая-то энергия, пронизывающая насквозь, какая-то неодолимая сила притягивает мощным магнитом к себе, и ты не думаешь, не способен думать, хорошо это или плохо.

– Роза, как вы думаете, бывает ли любовь с первого взгляда?

– Не знаю, – ответила она, пожимая плечами.

– Мне, кажется, бывает.

– Откуда вам это известно?

– Я думаю, я влюбился с первого взгляда, – сказал я горячо, сжимая ее пальчики.

– В кого же?

– В Розу, в ту, что идет со мною рядом.

– Вы, наверное, поэт.

– В душе – да.

– Вы просто романтик и лицо у вас, как у Ленского из поэмы Пушкина. Я это сразу заметила, еще до того, как вы подошли, чтобы пригласить меня на танец.

– Как хорошо, что я вас увидел.

Роза задумалась, слегка вздохнула и стала поправлять раскиданные ветром волосы. Ее бархатные голубые глаза, скользили по мне, и я тонул в них как в море и радовался этому. Сколько нежности и благородства было в этих глазах – ни описать, ни нарисовать невозможно. Только господь Бог может создать такую прелесть. Я думаю, что когда Бах, Бетховен или Моцарт сочиняли свою бессмертную музыку, они в своих звуках выражали именно такую красоту.

– Однако, нам пора расставаться, – сказала Роза, как бы с оттенком грусти. – А то меня в дом не пустят.

– Надолго? – спросил я в ужасе.

– По крайней мере, до завтра.

– Так надолго?

– Чудак, – произнесла она.

– Перейдем на "ты".

– Я не возражаю, – сказала она.

– Завтра будет длинный день.

– Дни все коротки, как и наша жизнь, – сказала Роза и положила свою ладонь мне на щеку.

Я прикоснулся губами к ее горячей ладошке, Роза вздрогнула, и отняла руку.

– До завтра, – сказала она на остановке около моего общежития. – Провожать меня не надо, я живу здесь, рядом. Завтра встретимся в восемь вечера, погуляем по городу, идет? Только не опаздывай, я не смогу долго тут стоять.

– Я приду на час раньше, – сказал я.

– Этого не нужно делать. Спокойной ночи, – она повернулась и пошла вдоль трамвайной линии, а потом свернула к калитке особняка.

Я никогда не был так возбужден и так счастлив. Долго не мог заснуть. И поделиться своей радостью не с кем: все уже спали и видели сны. Говорят, что можно любить один только раз. Это неправда. И если бы это было так, человек был бы сильно обделен, потому что жизнь это любовь, а любовь это жизнь. Но под любовью нельзя подразумевать только постель, тугой кошелек, происхождение, должность, наличие квартиры.

Я ворочался на своей койке и заснул только около часу ночи. День тянулся нескончаемо долго, я с великим трудом дождался, когда стрелки показывали 19 часов 30 минут, и с букетиком цветов уже стоял на остановке. Роза опоздала ровно на три минуты. Мы сели на трамвай и доехали до остановки " Улица Короленко". Это центр города.

– Ты признаешь равноправие? – спросила она.

– Конечно, я же комсомолец и если партия рекомендует, какие могут быть вопросы?

– Не знала, что ты такой, идейно выдержанный студент. Если будешь продолжать в том же дух – далеко пойдешь.

– Я стану партийным пополизом