Текст книги "Цена высшему образованию (СИ)"

Автор книги: Василий Варга

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

В городском паспортном столе, что размещался на ленинградском шоссе в доме номер шестнадцать, вопрос прописки решился положительно, и я стал москвичом. Валя была бесконечно рада. Она всю дорогу щебетала.

– У меня есть еще одна приятная новость, – сказала она, когда мы уже подходили к дому.– У моего папы родной брат Василий Григорьевич министр топлива и энергетики Российской федерации пригласил нас всех встретить Новый год у него дома. Я надеюсь, я возлагаю большие надежды на то, что он устроит тебя на работу. Ему это ничего не стоит. Достаточно снять трубку и сказать несколько слов.

Все волновались, все готовились, Валя лично проверяла, как сидит костюм на моих плечах. Даже тесть заново побрился и надел свой парадный костюм двадцати летней давности.

– Надо будеть взять такси, – сказал он,– подкатить к дому брата и малость посигналить, пущай видит, что мы не такие уж голяки. Он тот еще жук, но мне на него плевать. Подумаешь он министр, а я всего-на всего слесарь, ну и что же: из одной дырки выпали, одна мать нас грудью кормила, а он теперича, когда поднялся на высоту, морду воротит. Да начхать мне на него.

− Успокойся, папа, – сказала дочь. – Видишь, дядя Василий в гости позвал, а это добрый знак. Ты только не перечь ему, он этого не любит: министр все же. К нему все идут, кланяются, он только головой кивает, будь поласковее с ним, хоть он и родной брат тебе, ну, пожалуйста, папочка, я очень прошу тебя.

– Да на хрен он мне нужен, брат называется. Сколько мы всяких бед натерпелись, а он даже пальцем не пошевелил, чтоб помочь в трудную минуту. Каб я сам работал в этом ЧК КПСС, рядом с Брежневым, братец кожен день мне бы названивал и спрашивал: ну, как здоровьице, Алексей Григорьевич? Это Василий Григорьевич, братец твой родненький тебя беспокоит. Вот как бы он лепетал, да в гости приглашал кожное воскресение, а то...я даже и не помню, када мы у него были. Кажись лет пять тому назад, не так ли?

Валя молчала, в рот воды набрав. Мы вышли на остановку, каждый из нас стоял с поднятой рукой, но машины проезжали мимо нас, не останавливаясь: новый год все же на носу, все машины битком набиты. Пришлось нам, как пролетариям, добираться городским транспортом.

Министр жил в центре Москвы в четырех комнатной квартире, где все четыре комнаты были изолированы.

В большой столовой стол уже был накрыт, и в половине двенадцатого вечера все заняли свои места. На столе шампанское-вдоволь, французский коньяк, водка высшего сорта, черная, красная икра, гусиный паштет, крабы и много закусок, которые я видел впервые. Все же министр, это не слесарь шестого разряда и не учитель, цена которому полкопейки.

Жена Василия Ксения Петровна сервировала стол, как положено: вилки слева, ножи и ложки справа больших блюд, все из сверкающего серебра, а салаты в хрустальных вазах, салфетки матерчатые, бумажные, а посредине ряд бутылок с дорогими винами, коньяками и водкой под названием "Особая".

Глядя на всю эту прелесть, я вспомнил слова, кажется Горького: человек создан для счастья, как птица для полета и хотел воспроизвести эту фразу полностью во время тоста, но Валя мне шепнула: сиди не рыпайся. Василий Григорьевич чрезвычайно доволен жизнью и положением, которое он занимает в обществе, и как бы ему ни хотелось быть поближе к родному брату, ничего не получалось. У брата даже в старомодном костюме вид слесаря четвертого разряда, – сидит, съежившись, и только глаза сверкают злобой от зависти конечно. А он, Василий Григорьевич, в дорогом домашнем халате, цветущий, сытый и самодовольный, восседает в кресле во главе стола, глядит на нас, как на мокрых цыплят и загадочно улыбается.

– Значит, поженились. Хорошо, хорошо. Похвально. Внучек, вижу, скоро будет. Похвально, похвально. А то мои козочки замуж повыскакивали довольно рано, уже успели развестись...по второму разу, а детей как не было, так и нет, – рассуждал Василий Григорьевич, осуждающе поглядывая на своих дочерей, которые сидели напротив нас и тоже критически на нас поглядывали.

– Фи, папан! что это ты нас козочками прозываешь? Как тебе не стыдно, – стала корить его старшая дочь Тамара. – Я тебе не могу сказать: сень кю вери мачта. Ни за что не скажу. Есть кюзь ми. Может, я не хочу пока иметь бэби. Бэби – фи! Ты не подумал об этом? экий пассаж! Мне бэби пока ни к чему, я не желаю портить свою фигуру.

Тамара еще очень молодая и красивая, изыскано одетая, с короткой модной стрижкой, лениво потягивала шампанское, изредка поглядывала на меня и даже умудрилась моргнуть дважды, а на свою двоюродную сестру Валю не обращала никакого внимания.

– Ты, козочка, молчи. Муж у тебя был то, что надо, нечего было от него бегать на сторону и с какими-то пижонами путаться. Вон внучка только вышла замуж и уже готовится стать матерью. Это я понимаю и даже немного завидую брату Леше, он скоро станет дедушкой, а я весь в ожидании и кажется напрасном, а мне уже, как вы знаете, не двадцать и не тридцать лет, – сказал Василий Григорьевич с расстройства, выпил рюмку до дна.

– Папульчик, ненаглядный ты мой, я хотела иметь бэби, да не получилось, мой бывший рыцарь, ну совершенно негодный как мужчина и к тому же, видать, бесплодный, – заявила младшая дочь Юлия, как будто речь шла о кукле, с которой она побаловалась, а потом выкинула на помойку. – Я все время намеревалась гульнуть, на стороне что−то такое подхватить, чтобы округлиться и вас с матерью обрадовать, но мамочка, наш семейный страж порядка и морали, сказала: не смей, дочка этого делать, а ить сам Ленин отрицал всякую мораль и пропагандировал свободную любовь под девизом: долой стыд.

− Что ты такое говоришь, дочка, откуда в твоей головке, довольно умной, появилась эта ересь. Забудь о ней и срочно. Это может повлиять на мое положение а, следовательно, и на всей семьи. Ты не подумала об этом?– грозно приструнил Юлию отец.

− Ну, папан, не злись. Что тут такого? Мне один бойфренд все тверди на ушко, когда лапал меня по неположенным местам. Но мы с Тамусенькой еще покажем, на что мы способны, правда, Тамусенька, моя любимая сестричка? Пойдем, покурим, пусть папан останется со своей любимой внучкой.

− Я буду рожать только после тридцати, – заявила Тамара, согревая ладошками бокал с шампанским.

− Э, бросьте вы рундой заниматься, – повелительным тоном сказала Ксения Петровна, хозяйка дома. – Пущай Василий Грягоревич расскажет, как он встречался с Ленькой Брежневым. Давай, Грягорьевич, не скромничай. Он у нас такой скромный, такой скромный, а это не всегда на пользу. Ты, мой касатик, мог бы быть уже министром СССР, а ты только министр России. А там, глядишь, с самым Ильичом сблизился бы и у Кремль.

Василий Григорьевич молчал. Он тайком поглядывал на брата, зная, что тот будет не в восторге от этого рассказа, и явно медлил. И не зря.

– Да что рунду рассказывать, – выпалил мой тесть, – наплевать мне на вашего Брежнева. Подумаш, Брежнев! Хонурик он, вот он кто. Хрущев яго пригрел, а он, падло, ножку ему подставил, напоил всех стариков в Политбюро и свергли хорошего человека, а он мужик был то, что надо. Так что, уважаемая Ксения Петровна, тут и хвастаться особенно нечем.

Василия Григорьевича передернуло от слов брата, Ксения Петровна вообще втянула голову в плечи, а дочери дружно хихикнули, не смея противоречить родному дяде. Только мы с Валей сидели, как на судебном заседании, будто ожидали, что сейчас вынесут приговор Алексею Григорьевичу и нам всем. Я уже стал поглядывать на дверь на тот случай, если прикажут убираться к такой−то матери.

− Папа, помолчи, пожалуйста, – с мольбой в лазах произнесла Валя. – Вот ты всегда любишь испортить настроение людям. Не обращайте на него внимания, Василий Григорьевич.

– Давайте выпьем, проводим старый год, все же он был знаменателен рядом постановлений ЦК КПСС и Совета министров, – предложил хозяин и поднял рюмку с коньяком. Мы все поддержали тост. Только отец Вали сидел, набычившись.

Вскоре напряжение начало спадать, стрелки на часах близились к двенадцати, и на экране телевизора появился новый вождь Брежнев, чтобы поздравить счастливых советских граждан с новым годом и пожелать всем успехов в коммунистическом строительстве.

Все встали, поднимая бокалы с шампанским, а тесть, Алексей Григорьевич, демонстративно остался сидеть и объяснил свое поведение тем, что он не уважает ни Брежнева, ни Косыгина.

– Да и ты, братец, такой же! Все вы одним миром мазаны. Что, не нравится? Так слушай! Все вы чинуши, и ты в их рядах. Все вы врете, обещаете народу золотые горы. Все по своим меркам меряете. Но нас, рабочих, не обманешь, нам ваша трепотня до лампочки. Нам зарплату повышать нужно, а не языком трепать.

– А я-то причем? Я этих вопросов не решаю. Давай поговорим, о чем-нибудь другом. Все же мы очень редко видимся, – пытался уговорить брата Василий Григорьевич.

Но брат смотрел на него как на врага народа, а потом продолжил:

– Сытый голодному – не товарищ. Ты всегда слишком высоко нос задираешь. Ты ни разу ни в чем мне не помог. Бориса ведь мог пристроить. Чужие люди помогали, а ты в стороне остался. И теперь вот зятек приехал, кто его на работу возьмет, если у него учительское образование и партийного билета нет? Помоги ему устроиться, не то они вдвоем с дочкой мне на шею сядут. Уже сели. Докажи, что ты брат! А то все вокруг, да около. Партия, Брежнев, Косыгин, постановления, а делом заняться не хочешь, или не можешь.

– Все не так просто, как ты думаешь, – сказал Василий Григорьевич. – Надо бы заполучить эту книжечку с изображением Ильича...

– А, ты всегда отнекиваешься. Мы тебе не нужны. Я – рабочий всего на всего, супруга, эта иждивенка, кроме кастрюль ничего не знает, ни на что не годится, а дочка замуж выскочила за голяка, – как сводить концы с концами, ну-ка подскажи, братец, министр России!

– Ммм, – промычал хозяин.

– Вот-вот, ты мычишь. Ты всегда мычишь, когда брату помочь надо. Пойдем отсюда, нам здесь делать нечего.

− Да посидите, чего уж там? Василь Грягорьевич, пристыди свово строптивого брата, – сказала Ксения Петровна.

– Да, Алексей Григорьевич, успокойтесь, не забывайте, что вы в гостях, а не у себя дома, – сказала Тамара.

– Да, дядя Леша, я тоже думаю, что вы ведете себя несколько пикантно, если не сказать вызывающе. А что касается вашего зятя, что ж! мужик он вполне симпатичный, но моя дорогая сестричка Валентина, прежде чем тащить в загс...голяка, сама должна была подумать, что она тоже такая же. Вот мы с Тамуськой другое дело, у нас папа – министр, а не слесарь какого-то там разряда. И нечего нам претензии предъявлять, устраивайтесь сами, мы здесь ни при чем. Жаль, что у тебя пузо торчит, сестричка, а то бы я твоего, как его, а, Володьку, у тебя отняла и своей старшей сестричке отдала, у нас бы ему жилось как в раю, – тараторила Юлия, будучи под мухой. Валя ничего не сказала, она достала платок, накрыла им глаза, склонив мне головку на плечо. Я хотел сказать им крепкое словечко, но воздержался. Эти люди из другой планеты, у них психология другая, они и меня считают всего лишь куклой, которую можно отнять, подарить старшей сестре, чтоб та поигралась и выбросила на помойку.

− Мне стыдно за моих родственников, – шепнула мне Валя на ухо.

− Цыц, козявки! – громко произнес Алексей Григорьевич. – Вот какие у тебя дочери, братец. Сучки. Сучки и давалкины. Каждая из вас по два раза замужем побывали. Иде это видано, братец – министр фигов. Будь моя воля...

Алексей Григорьевич все больше и больше наливался злостью, схватил нож, правда, столовый тупой, но сжимал его со всей силой, словно собирался кого−то пырнуть во имя справедливости

− Сам ты сук, – огрызнулась Юлия, хватая старшую сестру за руку и уводя ее в прихожую – курилку, где у них под крышкой столика хранились очень дорогие тонкие сигареты, после которых становилось весело и легко на душе.

− Ну, хватить шутить, – сказал Василий Григорьевич.– Злые шутки в начале года просто неуместны. Вам далеко ехать, а я тоже прилягу. Отдохнуть надо после напряженного труда.

Алексей Григорьевич поднялся первый и ушел в раздевалку, ни с кем не прощаясь.

Так рухнули надежды Вали на то, что родной дядя окажет помощь в устройстве мужа на работу.

4

– Ничего, – сказал я по дороге домой. – Будет день, будет пища.

Мы возвращались во втором часу ночи на такси, который нам заказал Василий Григорьевич, и сунул мне двадцать пять рублей так, чтоб его брат не видел, чтоб я мог рассчитаться с водителем.

− Здесь учреждений много. Кроме того, у нас безработицы нет. Опыт у меня уже есть. Лет восемь тому назад я ходил из учреждения в учреждение до тех пор, пока не устроился, − пел я жене глупую, фальшивую песню.

– Попытайся, – шептала мне на ухо Валя, – а то мои сто пять рублей, сам понимаешь: коту под хвост. Кроме того, после всех налогов, я получаю на руки восемьдесят, а иногда восемьдесят пять рублей – сорок аванс, сорок пять – в получку. Если бы по восемьдесят – хватило бы вполне на одного человека, а так...приходится поясок потуже затягивать, больше на костных бульонах сидеть. В Москве так много соблазнов: и туда и сюда хочется. Я в театре уже год не была. Если ты не сможешь найти работу, нам будет совсем плохо. А еще ребенок. Теперь я начинаю думать, что не надо было заводить ребенка, да и вообще не стоило затевать...

– Что затевать? – спросил я.

– А так, ничего. Это я как бы про себя сказала. Ты не обращай внимания. Мы бабы – существа слабые и капризные. Если мы не замужем, нам все беды кажутся оттого, что мы не замужем. Стоит выйти замуж – и все проблемы, как ветром сдуло. Когда же это случается и у нас появляется муж, а дела при этом идут так же плохо, а то и хуже прежнего, тогда мы всю вину сваливаем на мужа.

– Но у нас равноправие, – шепнул я ей на ушко в ответ.

– Дай-то Бог. Устроишься на сто пять рублей – будем равны, но тебе же еще и матери помогать. Тебе надо на двух работах вкалывать.

– Завтра с утра я начинаю хождение по мукам. Я работу найду, во что бы то ни стало.

Я с нетерпением ждал утра, чтобы начать сражение за право существовать и стать равноправным членом семьи. Кое-как позавтракав, я отправился в техникум. Там меня встретили с некоторым удивлением:

 В середине учебного года вы претендуете на должность преподавателя? Удивительно. Если в каком-нибудь очень плохом учебном заведении, где текучесть кадров, откуда все бегут, поищите такое заведение, либо обратитесь в школу. Любая школа это такая дыра... Впрочем, извините, мне бежать,  сказала мне завуч техникума.

 Но...

– Пожалуйста, не отвлекайте нас от работы: сказано, вы нам не нужны, значит, не нужны. Что еще?

В другом техникуме тоже никто не требовался, но здесь нашлась женщина с одним глазом, высокая, плечистая, с проседью на голове и бородавкой на носу. Она охотно завела разговор с незнакомцем в коридоре.

– Не ходите в этот техникум, здесь такая рутина. Всю жизнь будете работать преподавателем, ежегодно вести непосильную и беспощадную войну за количество часов, поскольку от этого будет зависеть ваша зарплата. Вам придется участвовать в склоках. Вас поневоле затащат, в какую-нибудь группировку. Идите лучше в школу. В Москве свыше тысячу школ, где работает одно бабье, а вы мужчина. Как только станете работать, начальство вас тут же поставит на учет, и через год вы уже будете сидеть в директорском кресле, а директор это не учитель, вы должны понимать.

Я слушал, как завороженный. Мысленно я уже был в школе и даже воображал себя в директорском кресле.

– Да, это бы мне подошло, спасибо за подсказку. С меня шампанское и коробка конфет, – сказал я и улыбнулся.

– Вы, надеюсь, член партии?

– Нет, – простодушно ответил я. – А что– это, так важно?

– Это плохо, – вздохнула дама, – очень плохо, молодой человек. Как же вы так, с вашим образованием? Ваше образование без партийного билета, ну, ничегошеньки не стоит. В партии надо обязательно состоять.

– Почему? – наивно спросил я.

– Понимаете..., извините, но вы, я вижу, из периферии...неужели там такой темный народ? В партии надо состоять, потому что партия и народ-едины, или народ и партия-едины, это все равно. И так, конечно, можно прожить, без партийного билета, но если у вас будет этот партийный билет, к вам больше доверия, понимаете? Партия не оставит вас в числе пролетариата, понимаете вы это?

– Доверие надо заслужить, – сказал я, не зная, что это была очередная глупость

– Так-то оно так, но директор школы – это номенклатура райкома партии. Директор утверждается на бюро райкома.

– Я партийный в душе.

– Простите меня, но вы просто темный человек, или поэт, в облаках витаете. Впрочем, вы в этом сами убедитесь.

Тут прогремел звонок, и дама исчезла, ее как не бывало.

Я был действительно поэт, если не в прямом смысле, то в душе. Я тут же, как Дон Кихот, воевавший с мельницами, бросился в отдел народного образования Дзержинского района города Москвы.

Возле кабинета отдела кадров не было ни одного человека, это вселяло надежду. Наконецто, здесь я найду понимание и...пристанище. На обшарпанном полотне двери никаких объявлений и она немного приоткрыта. Я осторожно постучал.

– Заходи, не стесняйся! – послышалось за дверью, и когда я вошел, мне взашей, попала лузга семечки подсолнуха.

– Что хотишь? кхе-кхе-кхе. Ужо все на работу устроились, и мене здеся делать нечего, – сказал начальник отдела кадров, выплевывая очередную порцию шелухи от жареного зернышка семечки. Он заерзал на скрипучем стуле, будто вошел не проситель, а его непосредственный подчиненный и тут же, как только выплюнул шелуху, достал дешевую сигарету, зажег спичку и пустил мне едкий дым в лицо. – Страх, люблю семечки и этот вонючий дым, ты уж, брат, звиняй. Я хронтовик и привычки мои еще с хронта, а что поделаешь? Ну, ты садись, садись, рассказывай!

Начальник поворачивался на скрипучем обшарпанном стуле и во все стороны выпускал дурно пахнущий дым, обнажая коричневые передние зубы.

– Я приехал из другой местности, ищу работу. Я учитель русского языка, университет окончил не так давно.

– Вообче, не мужеское это дело – учитель. Ты только не обидься, но среди мужиков нет толковых учителей. Я помню, взводом командовал под Курском, дык у мене во взводе учитель был. Историк. К бою готовиться надо, а он записки пишет. Ты, говорю, Фомич, брось енти записки к ядреной бабушке, автомат почисти лучше, а ён мне отвечает: у мене, товарищ сержант, два автомата – один стреляет, а другой бумагу портит, поскольку перо тоже способно стрелять, оно тоже автомат. Чудной такой был. И погиб с пером в руках. Так-то, браток. А по поводу работы, дык я скажу прямо: в школах Дзержинского района мужики – редкость. Если только физруки. Мы с Мирославой Ивановной, заведующий РОНО, едины в этом вопросе: мужчины в школе – редкость, а те, что есть – так себе: ни мужик, ни баба, или ни Богу свечка, ни черту кочерга. Честное слово, только не обижаться, хорошо? Ежели бы у тебе физкультурный диплом был, другое дело. Это мужеское дело, а литература...Из литературы я помню только стихотворение "Бородино" Пушкина.

− Да не Пушкин это стихотворение написал, а Михаил Суслов, – сказал я, чтоб посмотреть, как он будет реагировать.

−А мне все одно, пущай будеть и Суслов.

– Значит, я вам не подхожу. А что если я одену юбку и через несколько дней появлюсь у вас здесь?

– Га! а ты молодец, находчивый, значит. Только как ты – плоскогрудым будешь, али как?

– Грудь у меня искусственная будет!

– М-м-м, а ты мне все больше и больше наравишься. Люблю находчивых мужиков. Под Сталинградом, помню, когда перешли в наступление, мы, кто с винтовкой, кто с автоматом в руках, бегим, преследуем немцев, а те отстреливаются, нас косят. Что делать, ложиться? Это никак не подходит, поскольку действовал приказ: вперед и только вперед. Ни шагу назад. А у меня был солдатик, хохол, Дымко. Так вот этот Дымко говорит: товаришу сержант, ложиться нейзя и итить во весь рост нейзя, по-пластунски давайте продвигаться! Так мы и поступили. Солдат сохранили и немцев прогнали... Знаешь, что? тут у мене есть одно местечко. Я тебе чичас продиктую адрес, съезди, только не говори, что я тебя направил, хорошо?

– А почему?

– Все потому же. Мы в районе проводим ксперимент: школа без мужиков. Мне от Мирославы Ивановны влететь может. Усе, будь здоров! Ну, ты меня понял?

– Понял.

– Надо говорить: так точно, аль в армии не служил?

– Служил.

– Ну, тады чаво? так и отвечай: слушаюсь, так точно. Рядовой запаса! Встать, смиррна! Вольно! Такто, вот.

– Слушаюсь, так точно, товарищ старшина!

– То-то же! А партбилет у тебя есть?

– Нет.

– Тогда ты не наш, был бы членом, мы, могет быть сделали бы тебя дилехтором, тоже в качестве ксперимента. Но, ...знаешь, про партию не говори. Спросят про партбилет – мычи, шоб думали, что ты в восторге от партии, понял?

На следующий день я отправился на поиски этой школы, расположенной далеко за ВДНХ.

После двухчасовых мытарств я нашел школу, потому что руководствовался народной мудростью древних: язык до Киева доведет. Кабинет директора находился на первом этаже. Его занимала женщина лет тридцати, еще молодая, но уже с проседью в волосах, лицо которой всегда казалось растерянным и немного усталым, и грустным. У нее как будто была власть не только над педагогами, но и над учениками и в то же самое время у нее не было власти ни над теми, ни над другими. В ее полураскрытый кабинет запросто врывались озорные мальчишки, чтоб похихикать, посмеяться или просто корчить рожицы. Так, от нечего делать.

– Матвеев! маму вызову. Что ты все время ходишь, зубы скалишь, работать мне не даешь? уроки учи лучше. Какой у тебя сейчас урок, английский? почему не на уроке? Марш на урок, живо, ну, кому сказано?

– Исправьте мне двойку по русскому языку, тогда пойду, и больше не стану вас беспокоить, – нагло заявил Матвеев, переминаясь с ноги на ногу.

– Ну, хорошо. Выучишь, тогда исправлю. Я сама хочу, чтоб ты исправил.

– Я это знаю, – заявил мальчик.

– Почему ты знаешь?

– Мой папа имеет очень большой вес, от него многие зависят, в том числе и вы.

– Перестань паясничать, – нахмурила брови директриса.

– Хи-хи, – произнес мальчишка,  исправьте мне двойку, тогда уйду, больно нужно мне здесь околачиваться.

 Исправлю, только уходи.

 Исправьте сейчас, либо дайте слово директора, я знаю, что если вы даете слово, вы его выполняете.

 Хорошо, даю слово,  сдалась директор.

Мальчишка исчез в мгновение ока, но тут же стали заглядывать другие.

– Вот видите, с кем нам приходится работать, – сказала она, обращаясь к посетителю. – И все, потому что папа крупная шишка. Из бедных семей дети гораздо лучше, проще. Мы были совсем другими. Эх, молодежь, что с вами будет дальше? Ну, так...а вы кто-инспектор? Из МосгорОНО?

– Я ищу работу.

– Работу? В школе? Кто вас направил? Мужчина и на работу в школе, да у меня ни одного мужика нет. У меня даже физрук – женщина. Кто вы? какой профессии?

– Я преподаватель русского языка. Женился на москвичке, переехал к ней жить, потому ищу работу. Нет ли у вас ставки?

– Ага, вы хотите преподавать русский язык. Ну-ка скажите. В предложении "Он стоял по пояс в воде" существительное "пояс" в каком падеже? Подумайте, не торопитесь. Это не шарада, это трудности русского языка, передового языка в мире.

– Винительный падеж.

– Правильно, молодец. А в слове фарфор, где ударение, на первом или на последнем слоге?

– На последнем.

– Правильно. А в слове "творог"?

– Это что – экзамен за десятый класс?

– Нет. К вам еще один вопрос. Вы – член или не член?

– Я с членом, но без партийного билета, – выпалил я, совершенно позабыв, что надо было мычать.

– Хулиган! я имела в виду член партии большевиков. Ну, хорошо. Если у вас нет партийного билета, следовательно, вы не можете претендовать на мое кресло, я подумаю над вашим предложением, но учтите: здесь одно бабье, вас тут затрахают, оторвут вам член, которым вы бравируете, между прочим.

– Я тоже могу трахать.

– Да не в том смысле. У вас с русским языком нелады. В данном случае я выразилась каким языком, ну-ка скажите?

– Эзоповским.

– То-то же. Приходите через недельку, или через две. Через две, точно.

– А может, через три?

– Можно и через три, или четыре.

– Спасибо.

5

Ночью, притулившись к бочку жены, я напряженно думал, куда бы еще пойти, к кому бы обратиться по поводу трудоустройства и вспомнил, что, будучи студентом, я вместе с Юрой Соколовым, студентомфизиком подрабатывали у художников, позируя им в обнаженном до пояса виде. Это была почасовая оплата. Не бог весть, какие деньги, но все же это было хорошим подспорьем к стипендии. А почему бы ни обратиться в институт имени Сурикова или в Строгановское художественное училище? Какая разница, кем работать, где деньги зарабатывать? Лишь бы они поступали, откуда-нибудь. Бедная Валя, теперь она жалеет о своем необдуманном поступке. Сделать уже ничего нельзя. Аборт поздно делать, а будущему ребенку нужен отец, пусть такой, как я, голодранец. Буря в моей голове утихла, где-то около четырех утра. Я поспал два часа, а в шесть утра уже был на ногах.

К восьми я уже был на Волоколамском шоссе в доме номер, 9 в высшем Строгановском училище. Колени у меня дрожали от перенапряжения и страха, что и здесь откажут, ведь здесь натурщикам платили два рубля в час. Это в два раза больше, чем я получал, позируя в студенческие годы.

Я быстро разыскал бригадира по приему и использованию натурщиков Надежду Степановну, женщину тридцати пяти лет с сигаретой во рту, поздоровался и сунул ей свой паспорт.

– А новенький, хорошо. Ждите. Если понравитесь – будем разговаривать.

– Кому? – не понял я.

– Кому? кому? Художнику, не мне, конечно. Стойте у круглого стола, в вестибюле.

У круглого стола стояла толпа претендентов мужского пола. Из всех выделялся один натурщик. Он был высокого роста, широк в плечах, с высоким лбом, могучим носом, широкоскул. Он хвастался своими победами на конкурсах по отбору натурщиков, даже кому-то обещал помочь устроиться, выдавал себя за помощника бригадира и при этом многозначительно улыбался. Здесь он был своим.

Его хвастовство тут же подтвердилось, когда семенящей походкой подошла Надежда Степановна и, расплываясь в обворожительной улыбке, спросила:

– Лешенька, ты кого-нибудь присмотрел?

– Да ентого кореша надоть было бы пристроить, он ничего, бицепсы то, что надо, правда, не такие, как у меня, но вполне подходящие, – сказал он, и бесцеремонно, на виду у всех, помассировал тугую грудь бригадира.

– Шалун неугомонный, потерпеть не можешь, – взвизгнула она и побежала куда-то дальше. Она вскоре вернулась и сказала:

– Давай своего кореша.

С места поднялся щуплый молодой человек невысокого роста, слегка прихрамывающий на левую ногу.

Я стоял, хлопал глазами. Через некоторое время ко мне подошел художник в очках, поздоровался и стал с очень близкого расстояния всматриваться в мое лицо. Он при этом то морщился, то растворялся в улыбке, но пребывал в нерешительности.

– Что вам во мне не нравится? – спросил я.

– Вы знаете, если бы у вас были более широкие скулы, мы бы с вами поладили. А так...я сожалею. Но вы надежды не теряйте. В половине второго подойдут наши ребята, может, кто и возьмет вас. А, может, и я еще вернусь к вам.

– Спасибо вам, – сказал я и, обиженный, направился к раздевалке.

– Вы что – уже уходите? – удивилась Надежда Степановна. – Подумаешь, гордый какой! Да здесь ребята неделями торчат в ожидании, чтобы их на день на два пригласили позировать.

– Пусть торчат, а я не стану: у меня диплом есть.

– Диплом? Тогда что вам здесь делать?

– Не могу нигде устроиться.

– А что, у вас нет знакомых, друзей, родственников?

– Никого нет. И партбилета нет.

– Тогда я вам не завидую.

Я выскочил на улицу и помчался в другой конец города, в институт имени Сурикова. Здесь желающих устроиться натурщиками, было так много, что просто нечего было и надеяться на то, что повезет. Молодые девушки, отсидев или отстояв два часа в застывшей позе только в купальном костюме в огромной аудитории, где было немного теплее, чем на улице, жались к теплым батареям в вестибюле и клацали зубами.

– Сейчас бы сто грамм принять, до костей промерзла, – сказал одна девушка своей подруге.

– А я страдаю оттого, что все время хочу по маленькому, видать мочевой пузырь простудила.

– Вы – студенты? – спросил я.

– Да, мы в консерватории учимся. А что? Кто вы?

 Я бывший студент, не могу найти работу, и вот пришел в надеже здесь подработать.

 Если вы очень стойкий и очень выносливый  попытайтесь, но это далеко не сахар. А что вы сбежали с учебного заведения, не окончив его, у вас нет диплома?  допытывалась одна студентка, посиневшая от холода.

 Как будто все есть. Счастья нет,  сказал я и повернулся к выходу.

 Ну и ну,  раздалось мне в след.

Я вернулся домой довольно поздно усталый и голодный, как волк.

– Ну, садись, зятек, покушай. Чем богаты – тем и рады, – сказала теща. – А как твои дяла? Ишшо не устроился на работу? Вам не надо было жаниться, да робенка заводить, – как яво содержать будете, на какие шиши? Валя, эх, дура девка, сколько жанихов у ее было -уйма, пруд пруди, а она, вишь, куда подалась! Стяхи пишет, поэт, значит; ну и пусть стяхи и кушает теперича. Бяда, бяда.

– Не переживайте, я найду работу, все образуется, – успокаивал я ее.

 Как не переживать, одна она у нас и то счастья не имееть. Ну, подумай, какой из тебя муж, глава семьи? Вот Ляксей Григорич, так это глава. Сто шестьдесят рублев в месяц приносит, а ты что в семью принес? Сушеные яблоки. Да кому они нужны? Я их давно в мусоропровод выкинула.

Обед был не шибко. Щи без мяса, жареная картошка на маргарине и чай. Но это было так вкусно, хоть тарелки вылизывай. Я благодарил тещу за вкусный обед, ушел в маленькую комнатушку, где мы ютились с Валей по ночам, и включил проигрыватель. Полилась музыка Баха.

– Ты чаво это музыку крутишь? кака музыка может быть, ежели работы нет? Ты что – на шею Вали хочешь сесть? Ах ты, Боже мой, Боже мой, бяда, бяда!

Вечером Валя вернулась с работы усталая, бледная, голодная, нервозная. К музыке она отнеслась если не враждебно, то весьма неодобрительно. Я каким-то шестым чувством улавливал ее настроение, хорошо зная, что во время беременности женщину нельзя волновать, нельзя ей перечить, расстраивать, гнуть свою линию, даже если ты прав на все сто процентов. Валя нелегко переносила свою беременность. И это было не только оттого, что она не обладала могучим здоровьем. Главное было в другом. Родители ее постоянно пилили, почему она так глупо поступила, что вышла замуж за голяка, у которого решительно ничего нет за душой. Она сначала брыкалась, протестовала, доказывала обратное и даже грубо отвечала: не ваше дело, а потом, постепенно стала сдавать позиции, накапливать в себе крупицы сожаления того, что она не так давно, поддавшись чувству, дала согласие на замужество с этим неудачником. Родители заметили эту перемену и еще больше усилили атаку.