Текст книги "Вторая жизнь"
Автор книги: Василий Ванюшин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)
СЕРДЦЕ ЧЕЛОВЕКА ОБНАЖЕНО
Утром приехал Макс. Он показался только на секунду, торопливо сказал что-то о Юв, о страшной вести и исчез за дверью.
Даниил Романович понял: страшная опасность грозит отцу Юв. Теперь Макс не покажется до тех пор, пока не выручат его, – человек он решительный и зря минуты терять не будет.
Это заставило Галактионова по-новому задуматься над грозящей ему опасностью. «Мне тоже нельзя терять времени, надо действовать решительнее, драться и отстаивать свою честь во всем, даже в мелочах. – Заложив руки в карманы, он ходил по комнате от двери к окну. – Доминак не постеснялся прийти ко мне с паскудным предложением – продать честь свою. Надо повидать Мартинсона, рассказать обо всем и попросить помощи. Он поддерживает меня как ученого, поддержит и как человека. Верно сказал Макс: друзей не ждут, их надо искать.
Вспомнился разговор с Латовым. Лавр Афанасьевич был прав, высказав опасение, что аппарат Даниила Романовича и секрет его опытов станут приманкой для бизнесменов. Надо будет поставить в известность Латова о замысле Нибиша. Нужно поговорить с Мартинсоном и Шельбой…
Рассуждения его шли привычным путем: люди, с которыми он работал, должны прежде всего сказать свое слово о его виновности или невиновности, поддержать, и в первую очередь Мартинсон, на которого можно было надеяться.
Мартинсона в институте не оказалось: ему нездоровилось, и он работал дома. Даниил Романович позвонил ему. Старик сказал, что будет рад видеть своего коллегу.
Галактионов пошел пешком, надо было обдумать разговор. Удобно ли втягивать почтенного старца с мировым именем в эту неприятную историю?
Мысли потекли спокойнее.
Да, он приехал сюда не для того, чтобы преподавать свои взгляды, навязывать свои мысли, учить своим методам работы. Но ему не дают работать так, как он хочет! Требуют отказаться от своих взглядов, а результаты работы хотят забрать и эксплуатировать.
«Мораль и аморализм…» – вспомнил Галактионов слова Доминака, сказанные на ученом совете. – Если это – ваша мораль, то что такое аморальность?»
Мартинсон жил один и все делал сам: убирал комнаты и варил обед. Он встретил Галактионова в старой запятнанной пижаме и в войлочных шлепанцах. На голове его было намотано полотенце, и он напоминал дервиша из восточных сказок – не хватало только редкой с прозеленью бородки.
– Головные боли мучают, коллега, – глухо пожаловался хозяин и поморщился.
В темном углу зарычала собака.
– Иди сюда, Рекс!
Из угла лениво вышел огромный пес с печальными и нечисты ми глазами. Вокруг его туловища была толстая повязка из черной плотной материи.
– Тот самый, – сказал Мартинсон, поглаживая собаку по го лове. – Но опыт не совсем удачен.
Галактионов, присев на стул, наблюдал за собакой. Она, жалобно повизгивая, пыталась укусить себя за бока.
Даниил Романович знал, какой опыт сделал Мартинсон. Собаке вставили искусственное сердце – из пластмассы, контакты аккумулятора, прибинтованного к туловищу, были выведены к зубам. Сердце ритмично сжималось и разжималось, гнало кровь. Собака жила пятый день после операции, но Мартинсон не совсем был доволен этим интересным опытом.
– Она долго не проживет, – сказал он, грустно глядя на собаку.
– Ее беспокоят боли, – заметил Галактионов, – а в остальном все, кажется, хорошо.
– Да, несомненно, боль в области сердца. Пластмасса оказалась груба, надо подбирать другую.
Вдруг Мартинсон отрывисто произнес, указав на дверь.
– Рекс, чужой!..
Пес оскалился, заворчал, взгляд слезливых глаз ожесточил ся, он побежал к двери, но скоро вернулся вялой походкой и забрался в темный угол.
– Иногда даже лает. Думаю, что и укусить может, – улыбнулся Мартинсон. – Почти настоящая собака, хотя вместо собачьего сердца – мешок из пластмассы.
Самолюбивый Мартинсон не спрашивал Галактиончва о его успехах. Даниил Романович не осмеливался начать разговор, неприятный, пустяковый в окружении тех поразительно интересных и нужных дел, которыми заняты и он и этот старый ученый. Даниил Романович уважал Мартинсона. Не только потому, что это был известный в мире ученый, лауреат Нобелевской премии. Он был близок и дорог тем, что высоко ценил достижения русских ученых, прежде всего Павлова, хотя редко говорил об этом.
В тысяча девятьсот втором году Мартинсон, будучи студен том, услышал о необыкновенном опыте профессора Томского университета Кулябко. Сын бедных родителей, будущий подвижник науки собрал кое-как деньги на дорогу и в ботинках, в легкой одежонке отправился в Россию, в холодную Сибирь, в Томск. Он голодал, мерз, но не раскаивался, что предпринял такую рискованную поездку.
Он увидел не чудо, но явление изумительное, необыкновенное. Обнаженное живое сердце человека! Да, оно жило, вынутое из тела человека и, отделенное от него, билось, ритмично сжимаясь и разжимаясь.
И удивительнее всего было то, что сердце вынули из тела человека через несколько часов после смерти. Русский профессор оживил его.
Адам Мартинсон посчитал бы для себя за великую честь учиться у русского профессора в Томском университете, но он понимал, что, полураздетый, без денег, пропадет в Сибири. Дома все-таки было легче, и он вернулся на родину. С этого времени он пошел по пути русского ученого. Жить было трудно. Он стал аскетом, работал и работал, не женился и не имел семьи. Он повторил опыт Кулябко и сделал даже больше – заменил одному пациенту больное сердце сердцем, взятым у молодого человека, погибшего при аварии, Адам Мартинсон был удостоен Нобелевской премии.
Однако в последнее время, особенно после опытов Галактно нова, старый ученый увидел, что он шел довольно узкой дорогой. Замена одного органа, даже такого важнейшего как сердце, не может решить полностью всей проблемы, над которой работали и он, Мартинсон, и Галактионов. Об этом ученый и писал в журнале, одним из первых оценивая во всей полноте достижение Галактионова. Сделал это, с болью поборов самолюбие, иначе поступить он не мог: правда была ему дороже всего.
Сейчас, разговаривая с Галактионовьгм, который в опытах по оживлению человеческого организма в целом ушел далеко вперед, Адам Мартинсон не преминул показать еще раз то, чего тоже никто в мире не сделал, Открыв высокий белый шкафчик, он сказал не без гордости:
– Смотрите, работает но-прежнему…
Там заключенное в стеклянный сосуд билось живое человеческое сердце. Аорта, легочная артерия и полые вены образовывали замкнутые круги, видно было, что сосуды пульсируют, по ним течет кровь.
– Почти год работает, – сказал ученый, осторожно закрывая дверцу.
Он отошел в темный угол, отодвинул шторку и включил маленькую лампочку.
Там тоже билось человеческое сердце, точно такое же, как в шкафчике, только сосуды просвечивались и хорошо виднелась пульсирующая красноватая жидкость. Это было искусственное сердце – достижение не столько медицины, сколько физиков.
– На очередном конгрессе демонстрация ваших опытов вызовет восхищение, – сказал Галактионов.
– Дай бог, чтобы Рекс дожил, – вздохнул старый ученый. – Искусственное сердце – трудная задача. Нужен такой материал, который выдержал бы при необходимой эластичности необходимое напряжение. Я беру максимальное напряжение, когда человек выполняет атлетические упражнения; ток крови тридцать семь – тридцать восемь литров в минуту, при ста восьмидесяти ударах… Нужен очень прочный, долговечный материал. Приходится много варьировать, менять процент компонентов – связующих, наполнителей, пластификаторов. Но я уже почти достиг желаемого. Это искусственное сердце обладает всеми качествами живого, а в одном даже превосходит – не подвергается болезням. Но я думаю, стоит ли работать над искусственным сердцем? Как лучше, удобнее сделать его двигателем?
Голос Мартинсона утратил горделивые нотки; начались сетования на неудачи…
– Может, не стоит заменять живое сердце искусственным? – заметил Галактионов.
Мартинсон сразу насупился.
– Это уже пройденный мною этап. А Рекс?! Он ничего не доказывает?
– Да, конечно, – поспешил согласиться Галактионов, не же лая спорить: Рекс многое доказал: – И знаете что, мне думается, надо сделать. Ни в коем случае не ждать конгресса. Надо собрать ученых здесь, пригласить журналистов и продемонстрировать опыт.
Мартинсон удивленно посмотрел на него, размотал и отбросил, полотенце.
– А ведь вы, пожалуй, правы. Как вяжут по рукам и ногам эти условия: без директора, без конгресса – ни шагу. Откровенно говоря, завидую иногда тем, кто помоложе: у них больше решительности, и формальностям они не придают того значения, какое придаем мы, старики. Даже голова перестала болеть! – Мартинсон повеселел, расправил усы. – До конгресса мы сумеем приготовить еще кое-что. Одни ваши опыты, коллега, оправдают всю идею создания института, – снова разоткровенничался он. – Мир будет изумлен. Пока он только переваривает первые сообщения, а после конгресса в полной мере поймет, что это значит. Я заранее поздравляю вас, коллега, с Нобелевской премией.
– Боюсь, что мне не придется участвовать в этом конгрессе, и поздравления ваши слишком преждевременны, дорогой коллега, – промолвил Даниил Романович, решив начать неприятный для себя и для Мартинсона разговор.
Он начал рассказывать. Мартинсон снова взял полотенце и стал накручивать его вокруг головы. Кисти, опустившись, закрыли глаза. Седые усы ощетинивались, когда старик морщился – то ли от головной боли, то ли от возмущения, и обвисали, как мокрые, когда он с печальным сожалением качал головой.
Опять этот Доминак! Мартинсон вскочил и, заложив руки за спину, крупно зашагал взад и вперед по комнате, теряя шлепанцы.
– Негодяи, подлецы! – выкрикивал он. – Вот, вот видите! Я же знаю: никогда не бывало и не будет того, чтобы дали ученому свободно работать. Вера, политика, алчность – вот что нам мешает. Им все купить, все продать…
Скоро он остыл, опустился в жесткое плетеное кресло и растерянно посмотрел на Галактионова.
– Но что же делать? Я не понимаю, зачем вы это рассказа ли?
– Я обнажил перед вами свое сердце. Вы поддержали меня как ученого, надеюсь – поддержите и как человека.
Мартинсон долго молчал, хмурил седые брови, кряхтя поправлял полотенце на голове.
– Вы хотите, чтобы я ввязался в драку с грязными людишками? Я признаю спор только по научным вопросам, – сказал он недовольно.
– Вы ученый с мировым именем, – тихо убеждал Даниил Романович. – К вашему голосу прислушивается правительство Атлантии.
Мартинсон снова надолго замолчал. Галактионов с затаенной надеждой смотрел на его сухое лицо, испещренное сотней морщин, на пепельно-темные губы. Бороться он мог вместе только вот с такими, как этот ученый. Голос двоих, троих прозвучит на весь мир, и на него откликнутся тысячи.
– Хорошо, – вздохнув, произнес старый ученый. – Как вы сказали? Обнажил сердце… Хорошо. Я обещаю вам. Старался всегда быть в стороне от всего этого, но в данный момент не могу… Да, да, обещаю.
Они обменялись крепким рукопожатием. Галактионов собрался уходить. Мартинсон, провожая его, сказал:
– Но имейте в виду, коллега, если мое выступление после дует, ни в коем случае не изображайте это так, будто я разделяю ваши убеждения, взгляды на общественное устройство, на политику. Я смотрю на все это, как смотрит простой человек: ему нет дела до политических и правительственных деклараций или… что там еще пишут и говорят; как бы они ни были хороши, а он судит обо всем только исходя из своей жизни, судит по фактам, как мы, ученые, по опытам. В мире достоверны, правдивы взгляды и суждения только простого человека труда и ученого, все остальное вокруг них – суета посторонних бездельников, их домыслы, инсинуации. Имейте в виду мой взгляд на это, коллега.
– Да, да, – ответил Галактионов еще раз пожимая прохладную жесткую руку старого ученого.
Они расстались, далеко не полностью высказав свои мысли, да это сейчас и не нужно было делать. Галактионов хорошо знал взгляд Мартинсона на общественное устройство, организацию государства и правительства. Основная мысль его сводилась к тому, что во главе правительства должен быть ученый. Сам Мартинсон отнюдь не претендует на эту роль, – нет, он хочет заниматься только наукой, но возглавлять правительство должен ученый, непременно с мировым именем. Слово и закон, подписанный таким человеком, авторитетны для всех. Тогда для развития науки будут созданы наилучшие условия, народ будет гуманным, просвещенным, культурным.
Эту концепцию Мартинсона Даниил Романович мог бы легко опрокинуть, сказав только одну фразу: «Так ли будет хорошо, если правительство возглавит какой-нибудь Доминак, идущий на поводу какого-нибудь Нибиша. Тогда прощай гуманизм и сама наука…» Но не стоило затевать такого разговора, тем более, что Мартинсон желает людям только добра.
И ЕЩЕ БЫЛА НОЧЬ
Юв осталась в машине. Браун сказал, что он пробудет в штабе ровно столько, сколько требуется, чтобы написать рапорт. И он не задержался там ни одной лишней минуты. Рапорт был написан по всей форме, лаконично и ясно, были указаны мотивы, побудившие капитана Брауна подать в отставку. Но адъютант Фромма читал и снова перечитывал одни и те же строки – он не верил своим глазам. Браун поспешил уйти, ему хотелось избежать расспросов и устных объяснений. Решительный шаг сделан. Адъютант, Гарвин и другие офицеры уже не будут ему друзьями и Фромм не будет начальником. Не о чем с ними говорить – рапорт подан. Войны нет, и никто не имеет права задержать Брауна на службе. Браун сел за руль.
– Ну что, Реми?
– Еще утром, до встречи с тобой, я мог сказать о себе словами Фауста: в груди моей, увы, живут две души… Теперь этого нет. Теперь у меня одна душа. Только одна, Юв…
Он вел машину по улицам города. Куда? Сам еще не знал. Пока подальше от штаба.
– Фромм отменит приказ, – сказал Браун. – Должен отменить или отложить на неопределенное время. Взрыва не будет, Юв.
Это было даже не предположение, а только надежда. Всем в штабе хорошо известно, что главный маршал никогда не отменял своих приказов. Задержись Браун в штабе несколько минут, поговори с приятелями-офицерами, и он узнал бы, что Фромм вечером дополнительным приказом назначил полковника Гарвина старшим дежурным по полигону – главный маршал не надеялся на Брауна… Взрыв мог быть только отсрочен на день-два: если вместо Брауна в убежище должен будет спуститься другой офицер, потребуется время для установки дополнительного фильтра. Юв положила руку на плечо Брауна, пальцы коснулись шеи.
– Я верю тебе, Реми. Ты храбрый. Но куда мы поедем?
– Куда хочешь, – он склонил голову и прижал щекой ее руку.
– Домой мне не хочется, – сказала Юв. – Не надо ни о чем рассказывать матери.
– Но ты не успела позавтракать, я знаю. Надо куда-то заехать.
– Как хочешь.
Они побывали во многих ресторанах, но уходили, не задерживаясь ни в одном из них. Начинался полдень, с духотой и жарой, – время второго завтрака для деловых людей и томительные часы для бездельников, пробавляющихся до вечера прохладительными. Свободный столик можно было отыскать, но Браун и Юв, обменявшись взглядами, поворачивали назад.
– Сейчас лучше всего «Под радугой». Поедем? – предложил он.
– Как хочешь.
Но и в дневном баре «Под радугой» оказалось то же. Наконец на окраине города они нашли сырой, темный кабачок, битком набитый простым людом. На цементном полу темнели пивные пятна и валялись серые полоски раздавленных сигарет. Рабочие сухо стучали деревянными подошвами ботинок, сгребали с подносов дешевые бутерброды и, прислонясь к облупившейся стене, жевали их, запивая пивом прямо из бутылки.
– Юв Мэй! Провалиться мне на этом месте, если я ошибаюсь! – услышала Юв грубоватый, радостный голос.
– Каким бы ветром занесло ее в эту дыру! – хрипло возразил другой.
– Говорю тебе – Юв Мэй. Разуй глаза, парень!
– Она самая! – поддержали шумно голоса.
– Красотка, ничего не скажешь! С охраной…
Хозяин кабака, толстяк с потным лицом, бросил вытирать стаканы, схватил чистое полотенце и выбежал из-за стойки. Он понес льстивую чепуху:
– Поражен, удивлен, осчастливлен! Прошу сюда! А ну, ребята, освободи столик и – молчать! Господин офицер, минуточку… – Он не знал, как обратиться к Юв, и только улыбался и кланялся ей. – У нас не роскошно, и все же я постараюсь… чего изволите?
Браун и Юв сели за столик.
– Как всем, – бутербродов и ninea, – сказала Юв. Кабачок отозвался радостным гулом.
– Молодчина, Юв!
– А я думал, она обедает в самых роскошных ресторанах.
– Нет, тут что-то не то…
– Ах, черт! Ведь только и света в окошке, что телевизор…
– Не верится даже. Я непременно должен выпить с ней.
– И я…
Столик сразу же оказался плотно заставленным непочатыми бутылками с пивом. Кто-то вырвал у хозяина кабачка полотенце. Бутылки откупоривались, их горлышки тщательно протирались. Десятки рук тянулись к Юв.
– Хоть пол глотка, Юв!
– Во имя бессмертия труда!
– Из моей, Юв…
Браун настороженно посматривал вокруг, опасаясь оскорблений. Но ни одного слова, которое могло бы смутить Юв, не услышал. Она брала одну бутылку за другой, отпивала глоток или просто пригубляла. Поднялся восторженный шум. Бутылки подхватывались из ее рук и тут же без передышки высасывались с наслаждением до капли.
– Будь здорова, Юв!
– За твое счастье, детка!
– За вашу удачу, капитан!
Долговязый парень в черной шляпе-цилиндре, с мотком веревки на плече, смеялся, сверкая зубами и белками глаз:
– Юв Мэй, теперь мы узнаем все ваши мысли!
– Да, да, – радостно подхватили вокруг. – Узнаем, что у вас на уме.
Юв смутилась – она не поняла шутки.
– Каким образом узнаете?
– Примета! – пояснил долговязый парень. – Мы пили после вас из той же посуды. Ваши мысли передались нам, все до единой…
– Ну и что же? – заинтересовалась она.
– Юв Мэй выходит замуж, – громко, чтобы слышали все, объ явил парень в черном цилиндре.
– По любви, – добавил кто-то.
– И с благословения родителей.
– И вы на радостях предприняли эту прогулку.
Долговязый парень схватил валявшийся на полу длинный гиб кий прут с железным ершом на конце, опустился на одно колено, поставил рядом вертикально прут с колючей шапкой и запел чистым красивым тенором:
О улыбнись, красотка, мне
Зелеными глазами!
Хозяин кабачка пытался просунуться к столу, хотел что-то предложить неожиданным посетителям. Его оттолкнули.
– Не мешай…
Юв не спешила уходить, хотя видела, что Брауну тут не нравится.
– Правильно мы отгадали ваши мысли? – спрашивали ее.
– Нет, – ответила она, погрустнев. – Я смотрела на вас и думала об отце.
Стало тихо.
– А кто ваш отец, где он?
– Он такой же, как и вы, а где… Вы скоро узнаете, – Юв встала.
Их провожали не так шумно, как встретили. Задала им Юв задачу, теперь будут гадать, кто ее отец. Пусть! Это лучше, чем скабрезные разговоры в фешенебельных ресторанах.
Вдали вырисовывались горы, они были похожи на облака, осевшие на землю и окутанные пылью. Слева раскинулись заводские корпуса. Браун повернул в сторону, машина помчалась берегом реки.
Они ездили без всякой цели, только чтобы убить время. В городе зажигались огни. Близилась ночь. Браун вспомнил о пережитых кошмарах, ехать домой не хотелось. Друзей, с которыми можно бы провести время, у него теперь не было.
– Поедем ужинать в ресторан, – предложил он.
– Нет. Мы купим что-нибудь и поедем к тебе.
Руки его дрогнули. Он бросил руль и повернулся к ней. Впереди, почти перед колесами, мелькнул лакированный бок машины. Браун успел затормозить. Опасность миновала.
– Что ты сказала, Юв?
– Мы проведем вечер вдвоем. И мне не хотелось бы погиб нуть вместе с тобой под колесами, – она улыбнулась и погрозила пальцем.
Он остановил машину у большого ярко освещенного гастрономического магазина. Юв выскочила и, бросив на ходу: «Я скоро», скрылась за стеклянной дверью. Браун вынул сигарету.
Юв скоро вернулась.
– Больше нам ничего не нужно, – сказала она, положив свертки на сиденье.
– Теперь поедем?
– Да.
Но они остановились еще раз. Юв надо было купить что-то для себя.
Наконец они приехали. Было около восьми, Браун включил свет. Юв стала осматривать квартиру, чисто по-женски оценивая ее достоинства. Браун сложил свертки на стол. Юв подошла к зеркалу. Он сделал вид, что крадется к ней. Юв видела его в зеркале и не оборачивалась. Он обнял ее, погладил волосы.
– Подожди! Мне надо принять ванну. Тебе тоже умыться… Послушай, Реми, – Юв поправила волосы и остановилась в нерешительности. – У меня ничего с собой нет. Дай твою пижаму.
Юв ушла. Браун наскоро умылся под краном и стал ждать. Это было новое ожидание, совсем не похожее на то, которое он переживал раньше, встречаясь с женщинами. Он сидел, охваченный радостью, затем эта радость стала мучительной. Юв не возвращалась долго. Вдруг ему показалось, что она убежала.
Он не выдержал, встал и открыл дверь в коридор. Послышался шум воды.
Наконец Юв вошла, он нетерпеливо обнял ее и дернул пижаму за рукава вниз. Куртка с непомерно широким воротом соскользнула с покатых плеч Юв.
…Когда Браун посмотрел на часы, было двенадцать. Луна висела где-то сбоку, и неживой зеленоватый свет косо падал в окно.
Он включил настольную лампу, Юв проснулась.
– Не люблю луну, – сказал Браун. – Подсматривает…
Юв молчала. Он сидел рядом, положив ей на грудь руку.
– Я читала один роман о войне и о любви среди смертей, – прикрыв глаза, сказала она. – Сначала я не поверила, что можно любить по-настоящему когда рядом смерть. Думала: люди просто пользуются остатком жизни и первой возможностью… Нет, там была описана правда. Горе и страх не могут заглушить любви.
– Любят пока живут.
– И живут, пока любят. Теперь я это знаю, – сказала она.
Юв опять уснула. Браун смотрел на Юв и думал.
«Значит, она счастливее меня. Она спокойна. Почему у меня нет такого спокойствия, что еще может случиться?»
Губы Юв были полуоткрыты, она слегка улыбалась и в то же время хмурилась – бровь подергивалась.
Браун вспомнил прошлую ночь. Сейчас было совсем не то, и все же страх, непонятный и настораживающий, подкрадывался к сердцу. Скорее бы прошла и эта ночь, счастливая, бессонная и тревожная. Завтра он получит документы и снимет военный мундир.
