Текст книги "Вторая жизнь"
Автор книги: Василий Ванюшин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)
И вдруг рявкнули все пятеро: тонко свистнула флейта, за гудел барабан, громко залаял и заквакал саксофон.
Какофония обрела некоторую мелодию. Мужчины поднялись со стульев, повернулись к дамам. Замелькали вскинутые на плечи руки.
– Не потанцевать ли и нам? – предложил Браун Юв. – Оригинально все-таки…
– Нет, – категорически отказалась Мэй. – Отвратительно… Будто железными лапами хватают за душу. Робот в искусстве! Страшно.
Танцующих между тем становилось все больше и больше. Даже толстая дама со своим сухоньким кавалером принялись покачиваться и кружиться. Люди постепенно уставали, а роботы дули как ни в чем не бывало. Потом они смолкли, и только шипел еще вырывающийся сжатый воздух.
В зале было оживленно. За столиками спорили, где возможна замена человека машиной. Мужчины острили, дамы смущенно улыбались.
Задернутый занавес долго не открывался. Браун видел, что весело провести вечер не удастся: Юв была молчалива, задумчива, почти ничего не ела.
Снова появился конферансье. Юв вздрогнула, когда он объявил:
– Эрика Зильтон!
Но все, кажется, уже забыли это имя и смотрели на конфе рансье с недоумением. Тогда он пояснил:
– Эрика Зильтон становится ныне знаменитостью. Неделю на зад она покончила с собой. Врачи свидетельствовали полную смерть. И вот Эрика ожила. Ее оживил один профессор… Она танцует и поет в нашем ресторане. Попросим Эрику Зильтон!
Похлопав в ладоши, конферансье отступил в сторону. На эстраду вышла очень худая девушка, в слишком открытом платье. Она откинула назад голову, прикрыла глаза, опустила тонкие руки вдоль тела и так замерла. Где-то за ширмой тонко и жалобно запела скрипка. То играл не робот, а человек – это чувствовалось: скрипка плакала, изливая тоску и печаль. Эрика стояла неподвижно. Скрипка совсем смолкла. Возникло еле слышимое пиццикато, оно постепенно усиливалось; ритмичные звуки, низкие, глухие, напоминали удары сердца. Затем вздохнули басовые струны, и – родился тоненький писк, похожий на крик новорожденного ребенка, он усиливался, захватывал новые звуки, становился увереннее, крепче. Теперь пели все струны.
Эрика открыла глаза, глубоко вздохнула, взглянула в зал, сделала первый шаг навстречу людям – робкий, осторожный, и протянула руки…
Юв смотрела на эстраду и плохо видела Эрику – глаза застилали слезы. Юв хорошо понимала искусство. Она чувствовала, что на этом лучше всего надо кончить выступление, и не нужно от Эрики ни танцев, ни песен – все это только испортит глубокое, потрясающее впечатление…
Раздался громовой грохот барабана. Появился ритм, проскользнули веселые нотки. В пенье скрипок влился хохот саксофона, заухал тромбон, зашипел сжатый воздух – в мир подлинной музыки вломились грохот и визг роботов.
Эрика запела что-то. Пританцовывая, она спустилась с эстрады и пошла между столиками. Теперь на нее смотрели с любопытством – и только. Юв опасалась худшего…
Вот Эрика приблизилась к соседнему столику. Она была очень бледна, на ее лице застыла гримаса насильственной улыбки. Эрика пела фальшивым голосом. «Почему ты меня, милый, не поцелуешь…»
Когда она отошла от столика в глубь зала, толстая дама сказала довольно громко:
– Она и сейчас как неживая… На меня пахнуло запахом морга. Не могу!..
Дама закрыла рот, ее тучное тело содрогнулось. Она вскочила и, трясясь, побежала к двери.
Юв закрыла глаза руками.
В зале поднялся шум, затопали ногами. Трещал сухой голос конферансье.
Браун что-то говорил Юв, но она не слушала.
Когда, несколько минут спустя, Юв взглянула на эстраду, она увидела лежащую там Эрику. Конферансье брызгал в ее лицо водой…
ПОД ЖЕЛТЫМ ПЛАМЕНЕМ СВЕЧЕЙ
Арвий Шельба переоценил свое умение улаживать конфликты, он напрасно думал, что относительный мир, воцарившийся в институте, – его заслуга. На самом деле примирения между Доминаком и Галактионовым не было, никакого объяснения не последовало, и если Доминак, демонстративно отказавшись от должности директора, все же не покинул института, была на то особая причина.
После заседания ученого совета Себастьян Доминак несколько раз посетил аббата Рабелиуса, чтобы подкрепить свою веру, которая должна прибавить сил для борьбы.
И сегодня он пришел к Рабелиусу прямо в церковь.
Та же молитва. Аббат поднял руку, сделал широкий жест – воздух колыхнулся, опахнул лицо Доминака. Сверху лился желтый свет, он маслом растекался по черной одежде аббата. Тонкое лицо его казалось восковым. Узкие черные брови надломились, глаза смотрели строго. На самом деле Рабелиус был доволен: он молод, а к нему ходит на исповедь и благословение знаменитый ученый. Ему хотелось показаться перед Доминаком широко образованным служителем церкви.
– Вы исповедуете неотомизм, – тихо заговорил аббат. – Это похвально. Католическая церковь признает учение Фомы[2]2
Фома Аквинский, представитель средневековой философии и теологии.
[Закрыть] истинной философией. Фома различал истины разума и истины высшие – недоступные разуму человека, но постигаемые благодаря вере. Наша церковь почитает Фому Аквинского – он примирил науку и религию, примирил! – воскликнул Рабелиус, – когда иные думали, что они непримиримы. Он примирил благодать и природу, веру и разум, сверхъестественное и естественное, духовный и светский порядок, верность вечным данным и достижение разума. И это все с помощью бога. Без помощи бога разум не в состоянии объяснить ни мировоззрения, ни морали. Вы принимаете истину: католическая вера – основа нашей цивилизации. Похвально! Идите верным путем единения разума и веры – и вы обретете силу; не переходите черту, отграничивающую перстом божиим естественное от сверхъестественного, что подвластно только всевышнему. Человеку определен богом: реверти унде венерис…
«Вернуться туда, откуда ты пришел», – повторил знакомые латинские слова Доминак.
– В этом ничего трудного нет, – продолжал Рабелиус. – Все там будем. Пришли оттуда и уйдем туда – судьба каждого предопределена богом. И не в силах человека вернуться на землю – такова воля бога. Только он может уходить от нас и возвращаться к нам. Он сказал: «Эго сум резурекцио ет вита…»
«Я воскресение и жизнь» – повторил Доминак и поклонился. Аббат еще раз благословил его.
Доминак повернулся, чтобы уйти, и увидел Нибиша, стоявшего в дверях. Доминак удивился: миллионер за последние дни сильно похудел. На широком лбу появились резкие морщины озабоченности, глаз? горели беспокойством. Говорят, каждый день, куда бы он ни выезжал, о его бронированный автомобиль ударяется несколько пуль. Вероятно, он тоже пришел, чтобы укрепить свой дух. Проходя мимо Доминака, Нибиш шепнул:
– Подождите меня у выхода.
Возле церкви стоял вместительный автомобиль. Доминак обо шел вокруг него и никакой брони не заметил.
Он давно знал Нибиша, его отца, знал все семейство, и од но время был как бы домашним врачом Нибишей. Это впоследствии оказалось выгодным для обеих сторон.
Минут через пятнадцать показался Нибиш. Он открыл машину и жестом пригласил Доминака садиться. Выехали на самую многолюдную улицу, где на каждом перекрестке стояли полицейские в касках и с автоматическими пистолетами в белых кобурах. Машина мчалась на предельной скорости. Сквозь стекла ничего нельзя было различить, кроме домов, громоздившихся по сторонам. Иногда перед светофором приходилось останавливаться, и Нибиш старался втиснуться в скопление автомашин. Доминак догадался, что Нибиш опасается мстительного выстрела. Профессор почувствовал себя скверно и забился в угол машины.
За всю дорогу они не обменялись ни словом. Лишь когда машина остановилась у подъезда дома миллионера, профессор, облегченно вздохнув, сказал:
– Не понимаю… В цивилизованной стране бандиты среди бела дня угрожают государственному человеку! Неужели нельзя принять мер?
Нибиш усмехнулся.
– Меня не это беспокоит… Идемте, господин профессор.
В кабинете Нибиш опустил шторы, кивнул Доминаку на кресло и продолжил начатый разговор:
– Не думайте, что я трус. В юности, вы же знаете, я про шел хорошую школу. Отец сунул меня в такое место, где пришлось пройти огонь, воду и медные трубы. Были стычки и не с такими негодяями… Я знаю, что им надо. Они не решатся стрелять. Болтовня газет им на руку. Этим мерзавцам нужны деньги, только деньги. Им хочется нагнать на меня побольше страха, а потом потребовать несколько тысяч отступных – и дело с концом.
– А вы отдайте…
– Черта с два! – Нибиш сверкнул глазами и сжал кулак. – Они еще придут ко мне на поклон. Мне деньги даются нелегко – ценой ума, нервов, риска. Деньги – это такое, от чего я никогда не отступал. – Нибиш умолк, недружелюбно посмотрел на Доминака. Доминак понял, о каких деньгах идет речь, и промолчал. – Вы не смогли сделать пустяка. Гуго жив…
– Он между жизнью и смертью, – сказал Доминак. – Гуго умрет.
– Посмотрим, – Нибиш ткнул пальцем в кнопку звонка.
Вошел старичок, с голым черепом, согнувшийся в поклоне.
– Шампанское на льду, – коротко бросил Нибиш.
Доминак насторожился: он понял, что главный разговор впереди. Когда шампанское было подано и бокалы наполнены, Нибиш сказал:
– Вы правильно поступили, что послушались моего совета и не ушли из института. Тогда, по телефону, я не сказал вам, почему надо поступить именно так. Сейчас мы побеседуем об этом. Выпейте еще. Сегодня меня весь день мучит жажда.
На стене висел портрет старика с взлохмаченными седыми волосами, с крючковатым носом и маленькими внимательными глазами. Он смотрел куда-то вниз, мимо зрителя. Это дед Джордона Нибиша, он еще жив.
Все в роду Нибиша отличались долголетием, особенно дед Джордона; он пережил своего сына – отца Джордона, умершего, правда, насильственной смертью; деду перевалило за сто, но он до сих пор занимается делом – не расстается с мыловаренным заводом, с которого и началась его карьера.
Доминак заинтересовался живучестью Нибишей, он написал отдельную работу об этой семье. В ней говорилось и о наследственности, и о благочестивости, укрепляющей дух, и даже о… мыле, вырабатываемом на заводе Нибиша-деда. Доминак писал, что, как показал анализ, это мыло особенное, оно очень гигиенично и полезно; при употреблении его поры кожи раскрываются настежь, кожа приобретает необыкновенную эластичность, благодаря чему поры дольше не закупориваются грязью, выделениями потовых и сальных желез. Все это в высшей степени благоприятствует дыханию через кожу и, следовательно, улучшению и сохранению здоровья.
Воспользовавшись научным трудом профессора Доминака, патриарх Нибишей широко разрекламировал свою продукцию, не пожалев на это денег. Затраты окупились с лихвой. Продукция шла хорошо. Особенно охотно ее покупали те, кто, слава богу, пожил на этом свете и невольно думал о смерти, а думать о ней не хотелось. Старички пустили даже поговорку: «Мойся мылом Нибишей – проживешь «хиби шен», что значит на языке атлантов – свыше ста…
Нибиш-старший благоволил к Доминаку. Джордон же, не занимавшийся мыловарением, не проявлял к нему особого интереса до последнего времени…
Пока старичок-лакей открывал новую бутылку шампанского, Доминак справился у Джордона о здоровье деда.
– Живет, – пожал плечами Нибиш.
Когда лакей ушел, Доминак заметил, кивнув на двери:
– Ваш дед много старше, но руки у него проворней.
– Да. Но и этому девяносто. – Помолчав, Нибиш пояснил: – Дальний родственник. Из бедных… Я стал недоверчив после того, как пробрался сюда Гуго. Я разогнал всю прислугу и взял надежных… Но пора заняться серьезным разговором.
Разговор был действительно на серьезную тему и такую неожиданную, что Доминак не знал, что и думать, и долго не мог сказать ни слова.
Джордон Нибиш хотел иметь аппарат профессора Галактионова, лучше всего вместе с профессором, которому он может дать огромные деньги. Джордон вложил немало средств и усилий, чтобы газеты в конце концов замолчали об опытах Галактионова: пусть у людей создается впечатление, что это все выдумка, не имеющая за собой ничего реального. Правда, Нибишу выгодны слезливые статьи, оплакивавшие его здоровье, энергию, предприимчивость, будто бы парализованные ожиданием мести за Гуго. Но пусть лучше считают, что история с Гуго – это тоже выдумка газет.
Тем не менее Нибишу хочется казаться нездоровым. Он не появляется в правительственной экономической комиссии, выезжает только в церковь.
Все это делается для того, чтобы отвлечь внимание бизнесменов от Галактионова, отстранить конкурентовпредпринимателей и легче завладеть аппаратом и секретом опытов Галактионова. Нибиш безусловно доверяет во всем почтенному Себастьяну Доминаку, как давнему другу семьи, надеется на его содействие, за что не останется в долгу.
Профессору Доминаку надо продолжать свою работу в институте, больше того – помириться с профессором Галактионовым, склонить его продать свое открытие и пойти на службу к Нибишу. А если русский профессор не согласится на это, предпринять иные шаги для овладения его секретом…
Нибиш говорил спокойным деловым тоном: у него заранее все было обдумано.
– Вы хотите воскрешать мертвецов? – спросил изумленный Доминак.
– Да. Но не таких, как Гуго и эта несчастная Зильтон. Я буду иметь дело с мертвецами, у которых есть очень состоятельные родители или родственники.
Опустив голову, Доминак долго сидел в задумчивости. Нибиш спросил:
– Вы согласны?
– Не могу… согласиться, – тихо проговорил Доминак. – Это против веры, моего мировоззрения.
Нибиш усмехнулся:
– Аббат Рабелиус отпустит грехи.
– Что заставляет вас совершать этот грех? – поднял голову Доминак.
– Миллионы, которые я получу. Как видите, у меня чисто деловые соображения, а они не противоречат церкви, она благословляет бизнес. А до борьбы мировозрений мне нет дела.
– Но вы хотите, чтобы я…
– Да, – прервал его Нибиш, – тоже из чисто деловых соображений. Вы получите назначенную вами сумму.
«Он примирил духовный и светский порядок…» – вспомнил Доминак слова Рабелиуса о Фоме Аквинском и не мог найти возражений Нибишу.
– Я реалист, – продолжал тот, раскуривая сигару. – Все равно открытие Галактионова рано или поздно получит ход. Так не лучше ли нам с вами пустить его в дело. Но я и благочестивый католик. Вы думаете, зачем я, миллионер Нибиш, ездил сегодня к аббату Рабелиусу? Я мог бы пригласить сюда десять аббатов, и они выслушали бы меня здесь. Но в данном случае я счел нужным поехать сам, смирив гордость.
– Зачем? Испросить благословение аббата на это дело?
– Разумеется.
«Странно, – подумал Доминак. – Рабелиус наставлял меня не переходить черту, отграничивающую естественное от сверхъестественного, а минуту спустя благословил Нибиша перешагнуть эту черту».
– Я должен поговорить, посоветоваться еще раз с Рабелиу сом, – сказал Доминак.
– Пожалуйста. Не хотите ли еще выпить?
– Что вы! Я сожалею, что выпил эти два бокала. Мне нужно в церковь… Но знаете, господин Нибиш, все научные открытия наших сотрудников принадлежат институту, и авторы их не вправе распоряжаться сами.
– Это не относится к открытию профессора Галактионова, – твердо заявил Нибиш. – Я все обдумал. Мне известно, что опыты его не были предусмотрены планом института. Галактионов предпринимал их вопреки программе, на свой страх и риск, вопреки вашему желанию. Как видите, плохое поворачивается хорошим. Галактионов имеет право ни перед кем не отчитываться в своих опытах, они – его частное дело, он волен распоряжаться своим открытием.
– Да, формально это, пожалуй, так, – согласился профессор, поднимаясь с кресла. – Сейчас я ничего не обещаю вам, господин Нибиш. Подумаю.
– Думайте, – разрешил хозяин. – Но помните, что время – это деньги. И советую меньше думать о грехах. Отпущение их – самое легкое дело. Скажите аббату так: у меня был разговор с Нибишем… И больше ничего.
Раскланявшись, Доминак вышел из кабинета. Миновав небольшой коридор, он вышел в просторный зал и по широкой изгибающейся лестнице спустился в вестибюль. По сторонам высились золоченые колонны. Потолок в зале отливал пурпуром, своды в вестибюле голубели, как небо. Все тут было прочно, дорого и красиво. В огромные окна широким потоком вливался солнечный свет.
Аббат Рабелиус был удивлен и польщен повторным посещением его видным ученым. Когда Доминак вкратце изложил причину своего прихода, упомянув Нибиша, Рабелиус, подняв руки ввысь и устремив туда же глаза, долго шептал молитвы. Затем он сказал:
– Мне еще не приходилось давать благословение на подобные дела. Так я сказал господину Нибишу. Я обещал поговорить с кардиналом. Не исключено, что кардинал будет говорить об этом с самим папой. Это не простое благословение. Но я надеюсь, что оно будет дано. Если вы поклянетесь не забывать нашу церковь, то получите ее благословение.
Приложив руки к груди, Доминак склонился перед аббатом.
– Эго те абсольво а пеккатис туис,[3]3
Отпускаю тебе грехи твои.
[Закрыть] – поспешно произнес аббат трафаретную фразу – ему пора было уходить. Странный, полный неожиданностей, выпал день. Стоило над многим подумать и пока не спешить к епископу.
Доминак ушел. Рабелиус осмотрел церковь и прикрыл за со бой дверь. Перед входом он увидел девушку, худенькую, с испуганными глазами. Видно, она стеснялась своего старенького платья и никак не могла решиться войти в церковь.
Аббат подошел ближе и внимательно посмотрел ей в лицо.
– Вы на исповедь?
– Да, – ответила девушка потупившись.
– Идите за мной.
Вернувшись в церковь, аббат открыл боковую дверь. Тут бы ла небольшая комната с диваном и несколькими стульями. Из высокого окна свет косо падал на дверь, дальше стоял полумрак. В углу высилось черное распятие – Христос страдальчески смотрел, свесив голову в терновом венце.
Рабелиус хорошо знал, что многие женщины Атлансдама считают его красавцем. Иные настойчиво добивались исповеди не возле алтаря, и он принимал их в этой комнате…
– Как тебя зовут? – спросил аббат.
– Эрика Зильтон, – ответила девушка, прячась в темноту. Аббат показал ей на диван.
– Рассказывай.
Она говорила сбивчиво, еле сдерживаясь, чтобы не расплакаться.
– Мне нет счастья… в жизни. Люди говорят, что на мне – великий грех. Я воскрешена на горе…
– Молитву читай, – глухо сказал Рабелиус.
Она встала, обратилась лицом к распятию, зашептала что-то, потом умолкла, через плечо осторожно взглянув на аббата.
– Твое тело было в морге? – спросил он приближаясь.
– Да, так говорят… Мне тяжело жить…
– Разденься, я должен освятить…
Девушка вздрогнула, повернулась, прижимая руки к груди, сделала шаг назад, к распятию.
– Так надо, – сурово и глухо сказал он. – Быстрее.
Эрика осторожно снимала платье, опасаясь, что оно расползется в руках.
– Все, все снимай! – торопил аббат и жестом руки показал Эрике место – против окна. Теплый солнечный луч уперся в грудь девушки, скользнул вниз, к ногам. Свет слепил ее, и она не видела лица аббата. Впереди стояло что-то черное, страшное.
– Где ты живешь? – спросил он.
– Нигде. У меня нет работы,
Аббат молча перекрестил ее.
– Можешь одеваться. Не хочешь ли ты стать монахиней?
– Мне все равно…
– Все равно – это плохо. Надо желать. Святая пища обновит твою кровь и тело. Завтра я буду говорить проповедь, и ты при всех верующих здесь, в церкви, проклянешь сатану в образе русского профессора.
Эрика отшатнулась в угол.
– Нет, нет! Ни за что… Он – единственный человек, который делал для меня добро!
– Сумасшедшая, – аббат отвернулся. – Уходи.
В ГОРАХ ЮЖНЕЕ АТДАНСДАМА
Макс, никогда не унывающий Макс, сегодня был крайне озабочен, подавлен чем-то. Когда Галактионов ехал после пяти к себе на квартиру, он не выдержал и спросил:
– Что случилось, Макс? Не отделывайтесь шутливым ответом – у вас это не получится. Говорите правду.
– Да, пожалуй… – шофер поморщился, вздохнул. – Не до шуток. И вообще, кажется, у нас с вами не было повода для шуток.
– Я хотел сказать, чтобы вы не отделывались ничего не значащим ответом. Не поверю.
В машине можно было говорить о чем угодно без боязни, что услышат. И Макс рассказал:
– Отцу Мэй и его товарищам – нашим товарищам, угрожает серьезная опасность. Мне поручили предупредить их быть осторожными, не давать повода для пересмотра приговора. Это трудное дело. До лагеря сто километров. Дорога каждая минута…
– Вам нужна машина?
– Да. Но я не могу воспользоваться этой: вы не должны быть причастны даже косвенно к этому делу. Мне нужна такая машина, которую можно бросить без сожаления, если потребуется. Но и не это самое трудное. Машину мне дадут… Чертовски трудно проникнуть в лагерь. У меня к вам, Даниил Романович, одна просьба: если меня завтра не окажется на работе, поставьте об этом в известность директора.
– И это все, что я должен сделать?
– Нет. Еще вы должны как можно резче говорить обо мне, возмущаться моей недисциплинированностью, – сказал Макс.
С минуту Даниил Романович с грустью размышлял о том, что до сих пор в этой стране все его хорошие устремления приносили, кажется, только вред. Его опыты, очень удачные с чисто научной точки зрения, обернулись новым горем для Эрики Зильтон, вызвали раздор в институте, обрадовали только шайку Кайзера. И ничем нельзя помочь отцу Мэй и его товарищам. Он не имеет права вмешиваться в это дело. А слова сочувствия, добрые пожелания таким людям, как Макс, пожалуй, не нужны.
– Мне непонятно, почему вы скрываете от Мэй, где ее отец.
– Мы поступаем правильно, – нахмурился Макс. – Вы немножко знаете Юв Мэй и совершенно не знаете Изабеллу Барке. Если бы ей стало известно, где ее отец, – о! я уверен, ничто не остановило бы ее, чтобы встретиться с ним, повидать его. Нет, это кончилось бы плохо и для Августа и для нее. А так она думает, что отец скрылся за границей, и верит, что он вернется. Это не мешает ей работать.
– Но имя Барке может появиться в газетах, – высказал предположение Галактионов.
– Никогда. Из-за боязни, что это вызовет возмущение. Они постараются покончить с ним втайне. И сейчас назревает такая опасность.
Они простились. Макс вернулся к институту и поставил машину в гараж.
А через час он уже мчался на старенькой потрепанной машине по широкой автостраде, уходящей на юг. Макс выжимал из машины все, что она могла дать. Он еще не знал, как попадет в лагерь, знал только одно – туда надо проникнуть во что бы то ни стало.
Местность заметно поднималась, мотор перегревался. Вдали зажелтели в лучах вечернего солнца голые горы – они были из сплошного камня. Асфальтированная автострада уводила влево от гор. Макс свернул на узкое шоссе – на старую дорогу, проложенную через горный перевал в незапамятные времена. Лагерь находился правее, в трех километрах от шоссе. Проезд по этой дороге не был запрещен. Но часовые, охранявшие лагерь, отлично видели каждую машину, каждого человека на шоссе. Макс ехал и знал, что за ним наблюдают невидимые глаза. Напротив лагеря дорога просматривалась особенно отчетливо, она проходила лощиной.
…Часовые увидели на шоссе аварию. Старенькая машина – от мотора ее шел пар, – вероятно, отказала в управлении, и шофер не мог с ней сладить – на полном ходу она врезалась в каменный выступ.
Уцелел ли водитель? Машина стояла накренившись, испуская клубы пара. Ни одного человека не показывалось возле нее. Проезжих машин тоже не было: все, у кого мозги в порядке, давно предпочитают ездить не прямо через перевал, а в объезд, по отличной автостраде – это в три раза дальше, но ведь самая близкая дорога не обязательно та, что ведет прямо.
Наконец отворилась дверца, из машины выполз человек. Он с трудом поднялся и долго стоял, привалившись к машине, ощупывал голову и смотрел по сторонам. Потом он оторвал лоскут от рубашки и обмотал им голову. После этого он осмотрел машину и даже попытался ее завести, но у него ничего не получилось. Тогда он несколько раз прокричал, поворачиваясь во все стороны. Никто не отозвался. Человек постоял в раздумье, поднял с земли палку и, опираясь на нее, попытался подняться на противоположный скат горы. Но скат был крут, и пришлось отказаться от этой попытки. Человек повернул в сторону невидимых часовых и стал карабкаться по камням. Он несколько раз присаживался отдохнуть, ощупывал голову, охал, ругался, громко проклинал машину и себя за то, что поехал на ночь глядя этой дорогой, на которой нет ни души, и снова хватался за выступы камней.
Руки его ослабели, он сорвался и упал. И долго лежал без движения.
Макс открыл глаза, когда его толкнули в бок. Перед ним стоял коренастый солдат с автоматом в руках и биноклем на груди.
– Проваливай отсюда! – тихо и злобно сказал солдат и понял, что сказал глупость: человек не мог подняться на ноги, не только идти; из-под повязки по лицу текла кровь. Солдат постоял в раздумье и ушел.
Минут через десять он вернулся с ефрейтором. Макс лежал с закрытыми глазами. Ефрейтор ругал солдата – зачем подпустил сюда этого человека, пусть бы издыхал на дороге. Теперь надо ставить в известность дежурного.
Ефрейтор ушел, солдат скрылся в своем секрете. Максу пришлось долго лежать. Когда стало совсем темно, появился ефрейтор с двумя санитарами из лагерного госпиталя.
Лагерь был невелик, в нем содержалось несколько сот заключенных. Территория его напоминала карьер, врезавшийся в склон горы. Собственно, это и был карьер: заключенные выламывали в слоистой горе камень-плитняк. По краям карьера высились десятиметровые отвесные стены, выложенные из камня. По этим стенам в несколько линий была протянута колючая проволока и в нее включался электрический ток. Заключенные жили в каменных пещерах, выдолбленных в крайней стене карьера.
Однажды поздно вечером, когда заключенные укладывались в своих норах спать, явилась санитарная комиссия. Она придирчиво осматривала подземные казематы. Один из членов комиссии, оставшись с Августом Барке с глазу на глаз, шепнул несколько слов…
Милый, дорогой Макс, отчаянная твоя голова! Напрасно ты рисковал своей жизнью. Вчера ночью случилось то, от чего ты хотел предостеречь…
Август дня два тому назад почувствовал: что-то назревает за этими каменными стенами, опутанными колючей проволокой. Лагерная стража следила за каждым шагом заключенных, чаще возле канцелярии появлялись автомашины, приезжавшие со стороны города.
Один сеанс, телевидения Август пропустил, опасаясь участившихся визитов придирчивых надсмотрщиков. Но в прошлую ночь не выдержал: очень хотелось увидеть дочь, услышать ее голос. Раньше возле телевизора обычно собирались верные друзья. На этот раз Барке был осторожен: рисковать, так уж только собой. Он забрался в свою нишу, отодвинул каменную плиту, закрывавшую приемник, нащупал провод, протянутый от колючей проволоки. Экран еще не светился, но голос дочери он уже слышал, тихий, родной. Позади раздался щелчок. Август резко обернулся – прямо в глаза ударил луч карманного фонарика.
Теперь не было смысла скрывать, что он смотрел телевизор и слушал радио. Надо только не подвести под удар товарищей: говорить, что делал один, втайне от заключенных.
Днем его повели на допрос. «Я один», – это Август произнес твердо, чтобы не повторять, а на вопрос: «Откуда телевизор?» – отказался отвечать.
Теперь надо было ожидать изменения приговора…
И когда Августу передали о том, каким путем удалось Максу пробраться в лагерь, вначале было только сожаление: поздно… И тут же в душе Августа заговорила гордость за своих товарищей. Значит, они там не сидят сложа руки… Жаль, что не удалось ничего передать Максу: его быстро отправили из лагеря.
Затем он стал размышлять над допущенной ошибкой. Да, он очень любил дочь. Любовь – слабость и сила характера. Человек, лишенный свободы, острее чувствует это. И как легко: стоит повернуть ручку – и он увидит дочь! Этого очень хотелось. И была ли тут ошибка?
Нет! Хотя надо было соблюдать величайшую осторожность, все равно – тут дело не в ошибке. Макс передал: будут выискивать повод, чтобы пересмотреть приговор… Не этот случай используют, так другой. Не будет случая – наймут провокатора. Лишь бы убить…
Нового приговора не последовало. Был еще допрос. Держали отдельно под стражей. А ночью посадили в закрытую машину и повезли. Везли не в город – это ясно, а дальше в горы: дорога была тряская. Везли не меньше двух-трех часов, и все это время голову сверлила одна мысль: расстрел.
Машина остановилась. Открыли дверцу. Только начинало светать. Он увидел широкое каменистое плато и гребень гор, выгнувшийся амфитеатром.
Август спрыгнул на землю.
Здесь тоже был лагерь. Вероятно он только создавался – не было никаких строений. Участок в несколько гектаров окружала колючая проволока, именно окружала, потому что участок имел форму круга; это показалось странным. За колючей проволокой белели палатки, людей там не было видно. Далеко за пределами лагеря моталась из стороны в сторону стрела экскаватора. Заключенные, вероятно, работали там, под охраной, а на ночь их приводили сюда, за колючую проволоку.
Августу многое показалось странным. Прежде всего, то, что заключенных было всего полтора десятка, а охранял их целый взвод – солдаты жили тоже в палатках. раскинутых за пределами проволочного окружения. Под вечер сюда приехала группа офицеров во главе с полковником, который долго осматривал плато в бинокль. Офицеры скоро уехали.
«Похоже, что здесь будет полигон, – думал Август. Но по чему меня привезли сюда? Здесь – жизнь на свежем воздухе, да и работа легче. Почему ко мне такая милость? Нет, тут что-то не то…»
Подозрения его усилились, когда он перезнакомился со все ми заключенными. Большинство были политические, как и он. Двое оказались бандитами со смертным приговором, который им обещали заменить пожизненным заключением.
И он догадался:
«Все мы здесь смертники, и нам готовят какую-то адскую смерть».
Не было надежды сообщить о себе друзьям, жене, дочери. Сюда приезжали только военные чины. Однажды приехали солдаты на трех грузовиках. Они привезли детали какого-то разборного сооружения и сгрузили их возле котлована. Август попытался заговорить с одним из солдат, но сейчас же получил удар прикладом.
Снова приехала группа офицеров: среди них были, судя по форме, два военных инженера. Они. развернули какой-то чертеж, долго рассматривали его, перебрасываясь непонятными терминами. Офицеры бездельничали. Они стояли возле котлована и, посмеиваясь, говорили о женщинах. Август работал лопатой, разравнивал выброшенную экскаватором землю. Офицеры стояли рядом. Они не обращали внимания на заключенных, полагая, видимо, что люди, лишенные свободы, лишены и слуха.
У Августа выпала из рук лопата, когда он услышал имя дочери, – не то, которое он ей дал, а то, с которым она живет сейчас и выступает перед телезрителями. Он поспешно поднял лопату, оглянулся, нет ли рядом охранника – тот оказался возле инженеров, и, продолжая работать, приблизился к офицерам.
Да, говорили об Юв Мэй, обращаясь к молодому капитану, довольно красивому, в новеньком мундире, плотно обтягивавшем его широкие плечи.
