Текст книги "Вторая жизнь"

Автор книги: Василий Ванюшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

ЖИВОЙ!

– Скажешь профессору Галактионову, что он поступит в высшей степени неблагоразумно, если не примет моего предложения. Внуши, что он получит не только огромные деньги, – я гарантирую его безопасность и полную свободу. Нибиш защитит надежнее, чем закон. Не забудь напомнить, что ему нет смысла и расчета возвращаться на родину: там ему будет уготована ссылка в Сибирь, если не хуже, – это ты отлично понимаешь сам. Иди и не появляйся мне на глаза, пока не сломишь упорства Галактионова.

И человек, получивший задание с такими наставлениями, отправился к русскому профессору. Ему было лет пятьдесят. Лицо его сплошь покрывали веснушки, издали они молодили, придавали здоровый, цветущий вид, а вблизи отчетливо выступали косые морщины.

Несмотря на летнюю жару, он носил просторное светлое пальто – оно скрывало старый с протертыми рукавами костюм; на голове – серая шляпа с широкими обвисшими полями. Он шел не спеша, обдумывая, как лучше подступиться к Галактионову…

– Здравствуйте, профессор.

Перед Галактионовым стоял тот самый человек, которого он видел в памятный день на пути к цветочному магазину. Даниил Романович снова подумал, что он где-то встречал этого человека. Только было это давно, когда на его лице не было морщин и светло-рыжие брови не торчали кисточками; взгляд серых глаз был грустно задумчивым, а не нагловатым и колючим, как сейчас.

– У меня к вам серьезное дело, – сказал он на чистом русском языке, и Галактионов больше не сомневался, что гость его русский.

У Даниила Романовича в это время был Макс. Галактионов попросил его выйти в другую комнату и, не приглашая посетителя садиться, сказал:

– Слушаю вас. Но могу для этого выкроить пять минут. – Даниил Романович на ходу дожевывал бутерброд, одновременно завязывая галстук.

Посетитель, не снимая шляпы, сел в кресло, вытянул ноги, не спеша достал сигару, откусил кончик ее, сплюнул на пол, но угадал себе на пальто, закурил. Затем, поглядывая на дверь, тихим голосом изложил предложение Нибиша.

– Вы получите полмиллиона и надежную защиту от правосудия, – сказал он, помахивая сигарой и отгоняя дым.

Галактионов одернул пиджак и взял шляпу.

– Я уже слышал это предложение и послал Нибиша вместе с его шантажистом к черту.

Посетитель подобрал ноги, вскинул рыжие пучки бровей; серые с черными зрачками глаза были похожи на обшарпанные дула пистолетов.

– С того времени положение изменилось, – произнес он, не разжимая зубов. – Изменилось в худшую для вас сторону.

– Я никого не просил беспокоиться обо мне, – холодно ответил Галактионов.

– А вы читали сегодняшние газеты?

– Я теперь не читаю их.

– Зря. Вот что пишут. – Посетитель извлек из просторного кармана газету. – Не беспокойтесь, не ругают. Наоборот…

«Профессор Галактионов давно известен цивилизованному ми ру как противник коммунистического режима». Он восхищался научными успехами этого мира…»

А вывод?

«Если Галактионов и причастен к убийству Брауна, то все равно он действовал тут не как наш враг, его вынудили это сделать, чтобы погубить. Будем внимательны к Галактионову и беспощадны к врагам…»

Это писали «Биржевые ведомости», – газета, которая до сих пор поносила Галактионова так же, как и «Новая Атлантида».

Даниил Романович понял, в чьих интересах была напечатана такая статья. Нибишу надо, чтобы Галактионова не арестовывали – во всяком случае до тех пор, пока он не приобретет «секрета воскрешения мертвецов».

– А вот что еще пишут, – гость развернул еще одну газету.

– Достаточно.

– Напрасно. Тут пишут: после того, как вы отказались от убежища в известном вам посольстве, Советское правительство расценило это как нежелание возвратиться на родину.

– Это вы не пожелали возвратиться на родину… – Даниил Романович надел шляпу. – Как ваша фамилия?

Посетитель, отвернувшись, заговорил по-атлантски:

– Я все же советовал бы вам принять предложение господина Нибиша, подумать…

– У меня нет времени разговаривать о Нибише. Но вам я могу уделить еще пару минут. Только говорите по-русски. Скажите, как ваша фамилия? Я вас когда-то встречал. Давно, вероятно. Как вы сюда попали, чем занимаетесь?

– Я свободный человек. – Посетитель снова вытянул ноги, пустил клуб дыма, изображая свою независимость и безмятежность. – Что хочу, то и делаю.

«Сейчас я спущу его с лестницы», – подумал Галактионов и кивком показал на густой дым. – Разыгрываете. Сигарам курим, водкам пьем…

– Что это такое? – нахмурился посетитель,

– Такую песенку распевал один недалекий человек, поживший, кажется, в Харбине. Тоже говорил о свободе. Выходит, вы свободный человек – сами выбрали себе предательство и шантаж?

Посетитель резко вскочил, стукнув каблуками. Сразу же приоткрылась дверь и высунулась голова Макса с настороженным взглядом немигающих глаз. Галактионов чуть заметным движением руки приказал ему не мешать разговору.

«Свободный человек» снова сел, руки его, усыпанные веснушками, сжались в кулаки.

– Я не предавал. Меня предали. Все бежали с поля боя.

И вновь показалось Галактионову, что однажды близко видел он это лицо и этот взгляд с затаенной грустью, и было это не так давно. И вдруг вспомнил…

– Ваша фамилия Коровин.

Посетитель вздрогнул. Он старался придать голосу безразличный тон:

– Ну, пусть Коровин. Это все равно, что Иванов…

– Нет, не все равно. Вашему сыну не все равно..

И снова посетитель вздрогнул – и долго не мог овладеть собой.

– Сын? Вы… вы бросьте, профессор, меня шантажировать. Не выйдет!..

– Вы забыли сына, и он вас знать не хочет. Вы для него мертвы. Мертвые сраму не имут… Как вы смели прийти сюда?

– К делу, к делу, профессор, – сказал Коровин. – Я жду ответа. Серьезно подумайте. Вы же знаете, что ждет вас, когда вы вернетесь на родину.

Галактионов посмотрел на него с усмешкой.

– Я мог бы выгнать вас и не разговаривать так долго. Но такая уж у меня, черт побери, натура – каждое дело хочется закончить.

– Можно подумать, что не вам угрожает опасность, а мне. – Коровин криво улыбнулся, раскурил погасшую было сигару.

– Я вижу, вам неинтересно разговаривать о сыне.

– У меня нет сына, – крикнул Коровин.

– А был?

– Его угробили в лагере, – он с остервенением отбросил полусгоревшую спичку, стиснул зубы. – Я этого никогда не прощу. Но что вы пристали ко мне? Как будто вы знаете о моем сыне!

– А вы знаете?

– Еще бы! – зло усмехнулся Коровин. – Тут не только я интересуюсь своими родными и, детьми. Разведка работает, мы все знаем.

– Ну, что ж, если вы так уверены, то нам говорить больше не о чем, – как бы соглашаясь, сказал Галактионов. – А с предложением Нибиша вы ко мне больше не приходите. Если еще раз придете, вышвырну вон! Кстати, вы любите, вернее, любили родную природу? Здесь ведь ничто не напоминает о России, На прощание покажу вам вот это… Пока я соберу в кабинете кое-что в портфель, вы посмотрите.

Галактионов взял с этажерки фотоальбом и положил на стол перед Коровиным. Тот искоса посмотрел на коричневую обложку с незатейливым рисунком – три тоненькие березки возле ручья.

– На первых страницах для вас ничего интересного нет, – листая альбом, говорил Галактионов. – Фронтовые дороги, моя семья… А вот здесь – пожалуйста…

Оставив Коровина одного, он ушел в соседнюю комнату.

Встретились два русских человека в чужой стране, и обоим неприятна эта встреча. И язык, родной с детства, оказался нужным только для того, чтобы выразить взаимное озлобление.

Галактионов подумал еще: случается, сыновья, забывают мать, но мать не может забыть сына, как бы ни был он плох…

Дверь была приоткрыта, и Макс слышал разговор Галактионова с посетителем. Макс не знал русского языка, тем не менее предугадывал, каков будет ответ профессора очередному посланцу Нибиша. Когда Галактионов зашел в комнату, Макс, не тратя времени попусту, предложил обдумать более серьезное дело – поручить Гуго разыскать Кайзера.

– Вы хотите сцапать неуловимого для полиции бандита? – удивился Даниил Романович.

– Он неуловимый потому, что полиция не хочет его ловить.

– Сегодня выяснится, стоит ли рисковать жизнью из-за Кайзера, – сказал Галактионов и вернулся в первую комнату.

Коровин стоял над раскрытым альбомом и плакал. Он был бледен, и веснушки чернели на щеках коркой. Как и следовало ожидать, альбом лежал раскрытым на странице с фотографией участников целинной экспедиции вместе с шофером Дмитрием Коровиным, упорно отказывавшимся назвать свое отчество.

– Выходит, вы действительно встречали моего сына, – выдавил Коровин. – Что он, где?

– Если вы хотите, то можно поговорить об этом после, когда у меня будет свободное время, – сказал Галактионов, закрывая альбом.

Макс смотрел на двух русских и ничего не понимал.

Почему этот пожилой человек, не стыдясь, плачет? Ведь он, кажется, угрожал Галактионову?

Есть пословица: «Не тот силен – кто сразу кричит, угрожая, а тот, кто молчит, раздумывая»…

Профессор и шофер сели в машину и уехали. Коровин, понурив голову, тихо пошел по тротуару. Перед ним остановился молодой человек с модными усиками и приподнял шляпу:

– Мне нужно поговорить с вами. Вот отличное местечко! – И указал на открытые двери кафе.

Оттуда они вышли через полчаса, обменявшись шляпами. У Гуго на левой руке висело светлое пальто, правой он поддерживал посланца Нибиша.

ОН ДОЛЖЕН ЖИТЬ

Оставив Брауна под наблюдением помощников и Эрики Зиль тон, профессора собрались в соседней комнате на консилиум.

Это был необычайный консилиум. Речь шла не о больном, которому угрожает смерть, а о человеке, который был мертв, – теперь ему возвращена жизнь, но надолго ли?

У Галактионова за эти два дня осунулось лицо, впервые он заметил, что сдают нервы, но он старался быть хладнокровным.

– Дорогой коллега, – сказал он, обращаясь к Мартинсону. – Если бы не ваши многочисленные опыты по оживлению сердца, все наши усилия ни к чему бы не привели.

– Да, пожалуй, – согласился Мартинсон. – Однако самое главное – все-таки мозг, роль облучения. Но не будем сейчас тратить времени. Важно выяснить – сумеем ли мы теперь уже просто больного человека поставить на ноги. От этого зависит многое… Будем откровенны, как всегда. Прогноз, если не безнадежный, то очень серьезный. Ваше слово, дорогой коллега.

И Галактионов подтвердил, что надежды на выздоровление Брауна очень мало. Правда, благодаря облучению удалось возобновить дыхательные функции тканей мозга, активизировать энзимные системы. Но слишком поздно пришлось начать мероприятия по оживлению организма в целом. Есть опасение, что идет процесс необратимых изменений в структуре тканей мозга, они будут прогрессировать, а это в любую минуту может парализовать деятельность жизненно важных органов, того же сердца.

Арвий Шельба, утративший в эти дни присущее ему добродушие беспечного человека, вскочил с кресла и воскликнул:

– Черт меня возьми вместе с папой римским! Неужели я до сих пор занимался не тем, что нужно было делать? И неужели ничего не могу предложить в такой критический момент?! – Он по привычке взъерошил волосы, потом гордо приподнял голову и закинул руки за спину. – Нет, друзья, у меня есть серьезное соображение. Организм Брауна не нуждается в омоложении, это так. Но изобретенный мною препарат содействует в высшей степени повышению жизненного тонуса, это проверено. Почему бы нам не испробовать? Тем более что препарат абсолютно безвреден.

– Вы правы, – Галактионов протянул руку Шельбе. – Если мы знаем, что Брауну, несмотря на все наши усилия, все равно угрожает неизбежная смерть, мы обязаны дать ему возможность говорить. Пусть эта вторая его жизнь будет очень короткой, но нужно, чтобы он почувствовал себя в этой жизни человеком святого долга…

– Но прежде всего ему нужен покой, – сказал Шельба. – Иначе нет смысла применять мой препарат.

– И ни в коем случае нельзя впускать к нему эту красавицу, – сказал суровый Мартинсон. – Невеста она или жена – все равно нельзя, как бы она ни просила.

– Согласен, – кивнул головой Галактионов. – Итак, в нашем распоряжении еще один, вернее, только один день.

Раздался легкий стук в дверь. Галактионов, подойдя, отк рыл ее и увидел Макса. Вернувшись, он сообщил Мартинсону и Шельбе:

– Профессор Доминак прошел в свой кабинет.

Доминак несколько дней не появлялся в институте и, каза лось, забыл, что является его директором.

– Мы должны пойти к нему, – Мартинсон поднялся с кресла. – Но, разумеется, не для того, чтобы говорить о Брауне.

– Не поставить ли перед ним вопрос прямо, – сказал разгорячившийся Шельба, – с нами он или против нас?

– Не будем торопиться, – возразил Галактионов. – Раздоры сейчас ни к чему, они только помешают нам. – Он чувствовал, что не для философских разговоров соизволил явиться в институт Себастьян Доминак.

– Идемте, идемте, – горячился Шельба. – Если потребуется, я скажу ему прямо…

Втроем они вошли в просторный кабинет директора. Окна бы ли плотно закрыты шторами, в сумраке желтела лысина Доминака, склонившегося над письменным столом.

– Мы к вам, господин директор, – сказал Шельба, выступив вперед.

– Садитесь, пожалуйста. – Но так как при этих словах Доминак сам встал, то никто не сел. – Я сам хотел вас пригласить. Есть очень важное сообщение. – Доминак, как всегда, смотрел не в лица, а на ноги тех, с кем разговаривал. – Правительство приняло решение, признало нежелательным размещение института в нашей стране. Причины известны. Правительство санкционировало предание суду профессора Галактионова. За что – вам тоже…

– Вы считаете это правильным? – перебил его Шельба.

Доминак не ответил. Он вдруг сел и обхватил свою большую гладкую голову руками.

– Господа, я узнал страшную новость. Профессор Галактионов, вам лучше бы выйти… Впрочем, все равно… Я только прошу вас, господа, не говорить пока никому, Дело в том… Дело в том… Мы накануне войны, и, возможно, завтра наши народы, профессор Галактионов, будут врагами; следовательно, и мы с вами.

Для самого Доминака эта новость, видимо, была потрясаю щей. Разговоры о войне шли давно, к ним привыкли, как к любой трескотне газет. Неожиданным явился угрожающий поворот от разговоров к делу, поставивший всех в Атлансдаме, в том числе и Доминака, перед лицом опасности. Доминак, казалось, еще больше постарел, сразу же обессилел.

Галактионов как можно спокойнее сказал:

– Мы с вами, профессор, давно противники, противники в науке. Но не враги, чтобы браться за оружие.

– Мой долг, мои чувства патриота, – склонив голову, тихо проговорил Доминак, – повелевают мне быть вместе с народом.

– А ваш народ хочет войны? – шагнул к столу Мартинсон. – Я знаю: мой народ не хочет и не будет воевать. Мы трое, – он указал на Шельбу и Галактионова, – остаемся друзьями, будем работать во имя жизни. Вам не удастся судить Галактионова. Скоро мир услышит имена преступников.

Мартинсон, насупив седые брови, повернулся и пошел к двери. Шельба поклонился Доминаку, проговорил с язвительностью:

– Передайте вашему правительству и всем ученым благодарность за гостеприимство.

Галактионов не обмолвился ни словом. Он думал об одном: «Нельзя терять ни минуты. Этот день решает все…»

Закрывая дверь, они услышали возглас Доминака, прозвучавший слабо и растерянно:

– Господа, подождите, я не хотел…

Но они, не задерживаясь, прошли в лабораторию.

Эрика Зильтон доложила, что Браун хочет видеть профессора Галактионова и говорить с ним. Но когда Даниил Романович вошел в палату, Браун уже спал – напряжение, потребовавшееся для разговора с Эрикой, сильно утомило его.

– Дорогой друг, – обратился Галактионов к Шельбе. – Приступайте к делу. Сейчас вся надежда на ваш препарат.

– Если это не поможет, – задумчиво проговорил Шельба, – то я откажусь от звания профессора и попрошусь к вам в ассистенты.

– Идите, профессор. Он должен жить.

Через час Браун проснулся. Взгляд его был осмысленным, почти ясным. Галактионов не разрешал ему говорить, он сам задавал вопросы и просил отвечать на них коротко.

– Капитан Браун, вы слышите меня?

– Да.

– Вы помните, что с вами произошло?

– Я вспомнил…

– Вам рассказывала Эрика Зильтон о себе?

– Да.

– И о Гуго?

– Да.

– Вы знаете, за что вас убили?

– Я понял все.

– Меня обвиняют в убийстве, моей Родине угрожают войной. Нужно сказать правду.

– Я понимаю…

Мартинсон, стоявший рядом с Галактионовым, прошептал ему:

– Скажите всю правду о состоянии его здоровья. Он должен знать, чтобы рассчитать свои силы.

Галактионов кивнул головой и снова обратился к Брауну:

– Вы смелый, честный человек. Но вы многого не знали в жизни. Вы прожили тридцать лет. Не скрою, что ваша вторая жизнь может продлиться всего тридцать часов. Вас не пугает это?

Браун промолчал.

– За эти тридцать часов, – продолжал Галактионов, – вы сможете совершить такой подвиг, который человечество никогда не забудет. Мы вернули вам жизнь, но вы вправе распоряжаться ею, мы не вынуждаем вас поступать вопреки вашему желанию. Мы бессильны продлить вашу жизнь на годы и десятилетия, как это хотелось бы вам и нам. Но вы можете словом правды продлить жизнь миллионам людей.

– Да, да, – сказал Браун. – Я хочу попробовать сесть.

– Попробуйте.

Браун поднял забинтованную голову, уперся руками о постель и сел. Тело оказалось послушным – как хорошо! Он попытался встать на ноги. И – встал. Держась за спинку кровати, он сделал неуверенный шаг, еще один. Посмотрел в окно, оно было прикрыто тонкой занавеской, щедрый свет летнего солнца проникал в комнату. Как приятно ощущать солнечное тепло, как желанна и дорога жизнь! Он шагнул к окну, протягивая руки и ловя солнечные лучи, и чуть не упал пошатнувшись.

– На первый раз довольно, – сказал профессор. – Лежите и отдыхайте. Сейчас придет к вам Гуго, он расскажет о Кайзере.

ЧТО МОЖНО СДЕЛАТЬ ЗА 30 ЧАСОВ ЖИЗНИ

Рассказ Гуго вызвал воспоминания о человеке, который гнался за Брауном на автомашине до цветочного магазина. Временами оборачиваясь, Браун мельком видел его лицо, но не запомнил. Только глаза, вернее один глаз, отчетливо белеющий за стеклом, всплыл в памяти.

«Так вот кто был наемным убийцей! – с обидой и злобой по думал Браун. – Меня, капитана Брауна, убили по-бандитски. А за что?»

Он догадался, по чьему приказу было это сделано. И понял, почему: еще одна деталь всплыла в памяти. Месяц назад он провожал на родину близкого друга, офицера, уволенного из армии по болезни. Браун на аэродроме просил его передать привет отцу и матери, сказал, что там, на родине, Роберта (так звали офицера) засыплют вопросами: всем интересно знать, как тут идет жизнь, какова служба в штабе. Роберт возразил: пожалуй, он не сможет удовлетворить это любопытство. И пояснил: при увольнении он подписал бумагу, содержавшую перечень тем и вопросов, которых не следует касаться в разговоре.

«А ведь мне такой бумаги не давали подписать! – вспомнил Браун. – Что же это означало? Да только то, что они были вполне уверены в моем гробовом молчании». Нахлынувшая ненависть обессилила его, мысли спутались.

Тридцать часов отпущено ему на вторую жизнь, одни сутки! Так сказал профессор, и ему надо верить.

Что можно успеть сделать за это короткое время, зная на перед, что смерть неминуема. Голова раскалывается от боли…

«Я могу думать, не перенапрягаясь, – иначе сразу наваливается чернота и душит, – осторожно размышлял Браун. – Могу говорить, немного и тихо. И только. Что я в силах сделать? Положение безвыходное…»

Опять слабость сковала его тело и закружилась голова. Он забыл, что говорил профессор о словах правды. Вспомнилась Юв.

«Где она? Надо непременно повидать ее. Юв не приходит. Не знает ничего или ее не пускают? Ей трудно жить, ей будет очень трудно жить. Надо что-то сделать для нее, но у меня ничего нет.

Может быть, нам обвенчаться? Отец обещал, если я женюсь по его согласию, выделить мне полмиллиона. Пусть эти деньги будут Юв, а мне ничего не надо… Но как это сделать? Обязательно ли быть в церкви или можно вызвать священника сюда? И главное – надо согласие отца, надо разговаривать с ним, он захочет увидеть Юв. Можно вызвать его телеграммой… Глупо – отец может не согласиться, узнав, в чем тут дело. Глупо думать перед смертью о женитьбе. Деньги не принесут радости Юв, я знаю. Деньги, деньги… К тому же ее отцу угрожает смерть. Что с ним сейчас? Я совсем забыл о нем. Но что я могу сделать, кому сказать? И кто поверит мне? О, я хорошо знаю, что это не так просто…»

Сознание бессилия опять ослабило его. Браун забылся на несколько минут. Эрика, войдя с букетом, постояла возле кровати, прислушалась – он дышал спокойно. Эрика положила букет на столик и вышла.

Когда он проснулся, букет цветов обрадовал его, как обрадовало бы появление самой Юв. Он взял цветы – и увидел привязанную к букету записку. Буквы то сливались, то, приплясывая, перевертывались. Браун прочел с трудом:

«Дорогой мой Реми! Меня не пускают к тебе, но мы непременно увидимся. Верь профессору, мой любимый. Твоя Юв».

Ему представилось: он под руку с Юв входит в церковь, полную торжественности и таинственности, слабо освещенную свечами. Он никого не пригласит. Будет только мать Юв, ее близкие и родные.

Вот они подходят к алтарю, где их ожидает священник.

«Рабелиус!» – вдруг вспомнил Браун, и сразу же картину бракосочетания, полную торжественной святости, заслонило худенькое личико Эрики Зильтон, стыдливое и мокрое от слез. Она сидела вот здесь и рассказывала о Рабелиусе, как он оскорбил ее…

Нет, Браун не пойдет в церковь, он не хочет, чтобы Рабелиус брал за руку Юв, смотрел на нее, благословлял их. Надо выбросить мысли о церкви, не стоит тратить времени на нее. И вообще, как глупо думать о женитьбе. Ведь скоро снова смерть…

Мысль о неизбежной смерти вызвала сожаление, что он не дома, на родине, а в Атлантии.

«Пусть меня отправят самолетом на родину. Лучше там умереть. Может быть, я успею повидать отца и мать, проститься с ними. Меня похоронят на родной земле. Все-таки легче старикам. Да, хочу умереть на родине… Надо бы сказать отцу, пусть не морочит людям головы крепостью своих антиатомных убежищ и дополнительными фильтрами; хватит наживать на обмане деньги. Пусть на склоне лет своих живет честно. А сколько осталось жить им? Война перекинется и на родину. Да, да, война, о которой говорил Фромм. О войне сказал профессор. Могут ли быть счастливы мои родные, Юв, ее мать и отец, если начнется война?»

Мысль эта отстранила все другие мысли. Он предчувствовал назревающую катастрофу. Война может возникнуть в любую минуту. Может быть, сейчас уже по приказу Фромма подвешиваются атомные бомбы к самолетам. Их сбросят, а в ответ сразу же полетят ракеты еще большей разрушительной силы. Что стоит одна человеческая жизнь, когда весь земной шар…

«Вы должны совершить подвиг», – вспомнил он слова профессора. Взглянул на записку Юв: «Верь профессору».

У Брауна возникла непривычная мысль о необычном подвиге – каждый военный мечтает о подвиге, но не о таком…

Как совершить этот подвиг?

Он может говорить, и его речь можно записать на пленку. Но голос его ослаб и стал, вероятно, неузнаваемым. Нет, магнитофонная лента, как и патефонная пластинка, в таком серьезном деле не годится.

Выступление на митинге, на каком-нибудь многолюдном собрании? Никогда в жизни он не произносил речей, да и не было сейчас сил для этого.

В палату вошел низенький курчавый человек, вероятно, помощник профессора. В руках он держал шприц. Это он сделал укол, и Браун скоро почувствовал себя значительно лучше. И сейчас рад был его приходу.

Сделав укол, человек сказал:

– А сейчас придет ваша невеста.

Юв! Она была удивительно красива в широком белом халате, накинутом на плечи.

Она села на край кровати. Вдруг он приподнялся с постели, схватил ее за руки.

– Юв, нельзя терять ни минуты. Дайте мне скорее одеться…

Она положила ему на лоб руку.

– Реми, тебе надо лежать. Меня впустили с условием, что ты будешь вести себя спокойно.

– Нет, нет, – протестовал он. – Время, время, уходит! Дайте мне костюм. Мы едем сейчас же…

– Куда?

– Ты повезешь меня в студию. Да-да, я хочу выступить. Чтоб все видели и слышали…

Он говорил горячо, громко. Вошел Галактионов. Шельба сказал:

– Он придумал очень хорошую штуку – выступить по телевидению. Это было бы здорово!

– И вы полагаете, что это разрешат? – усомнился Галактио нов. – С этим и на порог не пустят.

Браун слушал их, сжимая руку Юв. Слова профессора поверг ли его в уныние. Он понимал, что не простое дело говорить перед всеми телезрителями Атлансдама.

– Юв, – тихо спросил он, – ты не можешь помочь?

Она отрицательно покачала головой.

– Предоставьте это мне, – стал горячо убеждать Галактионова Шельба. – Я когда-то умел улаживать дела. Не улыбайтесь скептически, коллега. Жильмаро – не Доминак. Директора телецентра и его компанию я немного знаю.

– Если бы это удалось, лучшего и не придумать, – сказал Галактионов. – Желаю вам успеха. Мне, конечно, ехать нельзя – мое появление может испортить все дело. Кроме того, я дал подписку – находиться только на квартире и в институте. Я сяду к телевизору, буду обдумывать свою речь на суде и ждать вашего выступления, капитан Браун.

– Господин профессор, – воскликнул оживившийся Браун, – только бы мне удалось сказать свое слово, клянусь, вам не придется идти в суд, никто волоса на голове вашей не тронет.

Брауну принесли его одежду – военный костюм. Голова его была забинтована, фуражку удалось одеть с трудом. Он хотел быть в парадном костюме, в котором ехал на встречу с невестой. И когда он встал рядом с Юв, лицо которой было и печальное и торжественное, вспомнились недавние мечты о венчании в церкви. И он почувствовал, что именно сейчас прочнее брачных уз, освященных церковью, соединились их судьбы и пути в жизни, как бы ни была для него жизнь коротка, прекрасна, тяжела – все равно навсегда,