Текст книги "Бироновщина. Два регентства"

Автор книги: Василий Авенариус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)

Лилли, сидѣвшая вмѣстѣ съ Юліаной въ одной изъ ближайшихъ каретъ, была свидѣтельницей этой сцены. Но когда и до нихъ дошла очередь выходить изъ своей кареты, генералъ–полицеймейстерская епанча была уже убрана. Высаживалъ ту и другую изъ кареты, правда, придворный лакей; но шаги Юліаны стѣснялъ очень некстати пышный шлейфъ, такъ что она поневолѣ должна была ступить носкомъ въ воду. Лилли же, y которой не было шлейфа, перепорхнула подъ навѣсъ, ни чуть не замочивъ ногъ.

– Что значитъ умѣть скакать безъ сѣдла! – не безъ колкости замѣтила ей Юліана.

Манежъ дѣлалъ честь его строителю или, вѣрнѣе, «приспособителю», Растрелли: несмотря на его обширность, въ немъ было много свѣта отъ высокихъ, восьмиугольныхъ оконъ по обѣимъ продольнымъ стѣнамъ; а громадныя печи изъ заграничныхъ цвѣтныхъ кафлей по четыремъ угламъ поддерживали комнатную температуру даже въ холодное время года. Въ глубинѣ были устроены амфитеатрально сидѣнія для зрителей; а по серединѣ амфитеатра, подъ пунцовымъ балдахиномъ съ золотой бахромой, возвышались тронообразныя кресла.

О намѣреніи императрицы прибыть въ манежъ, очевидно, дошло и до свѣдѣнія всѣхъ трехъ кабинетъ–министровъ: не желая упустить удобнаго случая для доклада неотложныхъ дѣлъ, были налицо съ портфелями подъ мышкой не только Волынскій и князь Черкасскій, но и графъ Остерманъ, который изъ–за застарѣлой мучительной подагры почти никогда не покидалъ дома. На глубокій поклонъ тріумвировъ государыня отвѣтила только мимоходомъ наклоненіемъ головы и затѣмъ не обращала на нихъ уже никакого вниманія.

Все вниманіе свое, точно такъ же, какъ и другіе, прибывшіе вмѣстѣ съ нею и размѣстившіеся на амфитеатрѣ, она отдала небольшой кавалькадѣ донцовъ, выѣхавшей изъ конюшенъ. Въ знакъ привѣта царицѣ, приподнявъ на головѣ шапки и опустивъ долу острія пикъ, тѣ объѣхали сначала шагомъ, но съ независимо–молодцоватымъ видомъ, весь манежъ; затѣмъ пустили своихъ поджарыхъ, но статныхъ коней рысью, послѣ того галопомъ и, наконецъ, во весь опоръ.

Императрица сидѣла неподвижно въ своихъ креслахъ, и никто изъ окружающихъ не осмѣливался еще проявлять свое одобреніе.

Но вотъ манежные конюхи установили на аренѣ нѣсколько искусственныхъ загражденій изъ древесныхъ вѣтвей вышиною въ два аршина, и лихіе наѣздники съ пиками наперевѣсъ и съ зычнымъ гикомъ принялись одинъ за другимъ брать эти загражденія. Тутъ пробудились наѣздническіе инстинкты и въ самой государынѣ: она ударила ладонь о ладонь, и въ тотъ же мигъ, какъ по командѣ, все кругомъ также захлопало.

Пока убирались барьеры, казаки дали своимъ взмыленнымъ конямъ перевести духъ передъ дальнѣйшимъ ристаньемъ. Вдругъ передній казакъ пронзительно свистнулъ, – и скакунъ его взялъ съ мѣста въ карьеръ, а за нимъ и другіе. Началась джигитовка: подхватываніе съ земли на–лету брошенной шапки, моментальное соскакиванье наземь и вскакиванье опять въ сѣдло, всевозможныя эволюціи въ воздухѣ пикой, и т. д. Нечего говорить, что присутствующіе любители скаковыхъ зрѣлищъ пришли уже въ полный восторгъ, и хлопкамъ, ликованьямъ не было конца. Казаки же, проѣзжая опять шагомъ мимо амфитеатра, съ побѣдоноснымъ видомъ откланивались съ высоты своихъ сѣделъ.

– И все? – отнеслась императрица по–нѣмецки къ герцогу.

– Есть еще одинъ жеребенокъ, – отвѣчалъ тотъ. – Войско донское желало бы имѣть счастье принести его въ даръ вашему величеству…

– Значитъ, онъ обѣщаетъ сдѣлаться украшеніемъ нашихъ конюшенъ?

– Первымъ алмазомъ, государыня.

– Посмотримъ этотъ алмазъ.

По знаку Бирона, старикъ–казакъ вывелъ подъ уздцы жеребенка–двулѣтка караковой масти. Опираясь на руку герцогини Биронъ, Анна Іоанновна спустилась внизъ на арену. За государыней поднялись съ мѣстъ и другіе, въ томъ числѣ также Анна Леопольдовна съ Юліаной и Лилли.

Да, то не былъ обыкновенный жеребенокъ, а прелестнѣйшая, одушевленная картинка! Подъ лоснящеюся, какъ атласъ, темно–гнѣдою шерстью играла, казалось, каждая жилка. Ни секунды не зная покоя, лошадка переминалась все время на всѣхъ четырехъ ножкахъ, точно выточенныхъ геніальнымъ токаремъ, и каждымъ такимъ движеніемъ выказывала гармоничный на диво складъ всего тѣла. Но изящнѣе всего была все–таки головка, на которую была накинута легкая, какъ бы игрушечная уздечка изъ красныхъ ремешковъ, богато выложенныхъ серебромъ. Задорно вскидывая эту чудную головку, жеребенокъ прялъ ушами и поводилъ кругомъ своими большими, умными глазами, словно говоря:

– Любуйтесь, господа, любуйтесь! Такой красоты никто изъ васъ вѣдь еще не видывалъ, да никогда болѣе и не увидитъ.

– Хорошъ, милый, безмѣрно хорошъ! – похвалила его государыня. – Уздечка хороша, а самъ того еще краше.

– Уздечка наборная, лошадка задорная, – отозвался съ самодовольствомъ польщенный старикъ–казакъ. – Ни удилъ, ни сѣдла она еще не вѣдаетъ.

– Такъ на нее развѣ еще не садились?

– Пытались наши молодцы, матушка–государыня, пытались, да не дается: всякаго доселѣ сбрасывала.

– Что бы тебѣ, Лилли, попытаться? – насмѣшливо замѣтила по–нѣмецки Юліана.

Слова эти достигли до слуха Анны Іоанновны и напомнили ей первый разговоръ съ Лилли.

– А и вправду не хочешь ли покататься? – сказала она шутя. – Тебѣ вѣдь и сѣдла не нужно.

– Подсадите–ка барышню! – указалъ Биронъ стоявшимъ тутъ же рейткнехтамъ на Лилли, выхватывая изъ рукъ одного изъ нихъ плетку. – Ну, что же?

Ослушаться герцога значило подпасть подъ его гнѣвъ и немилость. Не пришла Лилли еще въ себя, какъ была поднята дюжими руками на воздухъ, и усажена на спину жеребенка; а Биронъ со всего маху хлестнулъ его плеткой. Лошадка отчаяннымъ прыжкомъ рванулась впередъ такъ внезапно, что старикъ–казакъ выпустилъ изъ рукъ поводья. Лилли успѣла только ухватиться за гриву лошадки и мчалась уже по манежу. Но, сидя бочкомъ безъ опоры для ногъ, она при крутомъ поворотѣ не могла уже удержаться на спинѣ лошадки и чувствовала, какъ соскользаетъ. Еще мигъ – и она повиснетъ на гривѣ.

Жестокая шутка злопамятнаго курляндца грозила окончиться катастрофой. Всѣ присутствующіе съ замираніемъ сердца слѣдили за бѣшеной скачкой; самъ Биронъ уже не улыбался, а кусалъ губы. а съ Анной Леопольдовной сдѣлалосъ дурно. У нѣсколькихъ придворныхъ дамъ нашлись тотчасъ, конечно склянки съ нашатырнымъ спиртомъ, а нѣсколько придворныхъ кавалеровъ бросилось вонъ со всѣхъ ногъ за стаканомъ воды. Оказать какую–нибудь помощь погибающей наѣздницѣ никто изъ нихъ и не думалъ.

Но помощь все–таки подоспѣла: изъ группы столпившагося y входа служительскаго персонала отдѣлился молоденькій лакей и подбѣжалъ какъ разъ во–время, чтобы подхватить падающую наѣздницу. Только стоя уже твердо на ногахъ. Лилли взглянула на своего избавителя.

– Это ты, голубчикъ, Гриша? Безъ тебя бы мнѣ конецъ…

– Долгъ платежомъ красенъ, Лизавета Романовна. Проводить васъ до вашего мѣста, или вы дойдете уже однѣ?

– Дойду, дойду…

Пока онъ неотступно глядѣлъ ей вслѣдъ, какъ она перебиралась черезъ манежъ къ амфитеатру, неукротимый Буцефалъ, обѣжавъ кругомъ манежа, мчался опять мимо. Къ немалому, должно–быть, удивленію лошадки, на спинѣ y нея очутился тутъ опять кто–то. Но этотъ наѣздникъ сидѣлъ уже не по–дамски, а по–мужски и крѣпко сжималъ бока ея шенкелями, какъ въ тискахъ. Она взвилась на дыбы, забрыкалась передними и задними ногами.

Вдругъ ее ошеломилъ ударъ кулакомъ по лбу, и въ глазахъ y нея потемнѣло: они были накрыты шейнымъ платкомъ наѣздника. Такой небывалый еще способъ укрощенія такъ поразилъ лошадку, что она мигомъ присмирѣла и, дрожа всѣми фибрами тѣла, остановилась, какъ вкопанная. Всадникъ, попрежнему держа ее въ шенкеляхъ, потрепалъ ее ласково по шеѣ, по крупу. Когда она нѣсколько поостыла, онъ снялъ платокъ съ ея глазъ и тронулъ поводья. Послушная, какъ овца, она затрусила впередъ мелкой рысцой. Доѣхавъ такъ до амфитеатра, Самсоновъ съ сѣдла склонился передъ государыней, а затѣмъ соскочилъ наземь и передалъ поводья старику–казаку.

Первый къ Самсонову подошелъ Петръ Ивановичъ Шуваловъ, чтобы выразить ему свое удовольствіе. За нимъ подошли и другіе, въ томъ числѣ самъ герцогъ.

– Это вашъ человѣкъ, г–нъ Шуваловъ? – спросилъ онъ. (Грамматическія неправильности въ его русской рѣчи, какъ и прежде, не считаемъ нужнымъ повторять въ нашемъ разсказѣ.)

На утвердительный отвѣтъ Биронъ справился далѣе, не тотъ ли самый это негодивецъ, что самовольно явился на придворный маскарадъ въ костюмѣ рыцаря.

– Тотъ самый, ваша свѣтлость; но молодо–зелено…

Герцогъ погрозилъ Самсонову пальцемъ.

– Еі di verflucнеer Kerl! Вотъ что, г–нъ Шуваловъ. Онъ мнѣ нуженъ для манежа. Отдайте мнѣ его.

– Простите, герцогъ, но онъ и мнѣ самому нуженъ.

– Какъ камердинеръ? Такъ я пришлю вамъ другого.

– Еще разъ прошу не взыскать: я къ нему такъ привыкъ, что ни на кого его не промѣняю.

– Schockschwerenot! Да вѣдь y васъ онъ весь вѣкъ свой не пойдетъ дальше камердинера, а y меня онъ сдѣлаетъ карьеру, дослужится до берейтора…

– Ну, что, Григорій? – обратился Петръ Ивановичъ къ Самсонову. – Что ты самъ на это скажешь?

– Кланяюсь земно его свѣтлости за великую честь, – отвѣчалъ Самсоновъ съ низкимъ поклономъ. – Но отъ добра добра не ищутъ…

– Извольте слышать, ваша свѣтлость, – подхватилъ Шуваловъ. – Мы съ нимъ, такъ сказать, энсепарабли…

Свѣтлѣйшій, вмѣсто отвѣта, повернулся къ господину и слугѣ спиной. Такъ сдѣлка и не состоялась.

Между тѣмъ императрицу обступили три кабинетъ–министра, умоляя выслушать нѣсколько наиспѣшнѣйшихъ дѣлъ. Анна Іоанновна поморщилась, но уступила.

– Тебя, Андрей Иванычъ, я третій годъ совсѣмъ уже не вижу, – замѣтила она графу Остерману, тяжело опиравшемуся на свой костыль. – Все еще страдаешь своей подагрой?

– И подагрой, ваше величество, и хирагрой, – отвѣчалъ со вздохомъ Остерманъ, въ подкрѣпленіе своихъ словъ закатывая подъ лобъ глаза и корча плачевную гримасу. – Только необходимость личной аудіенціи заставила меня выѣхать въ этакую погоду.

– Въ такомъ разѣ я приму тебя раньше другихъ. Ужъ не взыщи, Артемій Петровичъ, – извинилась государыня передъ первымъ министромъ Волынскимъ.

– Но послѣ меня, ваше величество, послѣ меня, – безаппеляціонно вмѣшался тутъ, подходя, Биронъ.

– А y васъ что, любезный герцогъ?

– У меня готовый уже указъ о той важной реформѣ, коею вы столь интересовались.

– Коли такъ, то первая аудіенція, конечно, принадлежитъ вамъ.

– Извѣстно вамъ, господа, что это за важная реформа? – спросилъ Волынскій своихъ двухъ со товарищей по кабинету.

Тѣ отозвались невѣдѣніемъ.

На слѣдующій день недоумѣніе ихъ разъяснилось. Высочайшимъ указомъ, распубликованнымъ въ «С. – Петербургскихъ Вѣдомостяхъ»: y рейтъ–пажей, лейбъ–кучера, лейбъ–форейтора и болѣе мелкихъ служителей конюшеннаго вѣдомства зеленые кафтаны съ красными обшлагами и красныя епанчи замѣнялись кафтанами и епанчами изъ желтаго сукна, а красные камзолы черными.

VIII. Азартъ

Пока высшія сферы Петербурга проводили время въ разнообразныхъ развлеченіяхъ, русская армія, подъ начальствомъ фельдмаршала графа Миниха, переносила всякія лишенія и проливала потоки крови въ войнѣ съ Турціей. Рѣшительный поворотъ въ этой кампаніи произвело взятіе русскими, 19–го августа 1739 г., турецкой крѣпости Хотина; почему, по полученіи, спустя три недѣли, извѣстія о томъ въ Петербургѣ, во всѣхъ столичныхъ церквахъ, 12–го сентября, было благодарственное молебствіе, а вечеромъ въ Зимнемъ дворцѣ – балъ. Къ немалой досадѣ придворныхъ модницъ, однако, танцы на этотъ разъ происходили въ «закрытыхъ» платьяхъ и продолжались всего до 11–ти часовъ вечера, такъ какъ, по случаю кончины герцога голштинскаго, при Дворѣ былъ наложенъ трауръ. Нѣкоторымъ, впрочемъ, утѣшеніемъ служило имъ ожидаемое вскорѣ полное замиреніе турокъ, которое не могло не сопровождаться соотвѣтственными празднествами.

Вслѣдъ за донесеніемъ Миниха пришла въ Петербургъ изъ Фрейберга и торжественная ода на взятіе Хотина, сочиненная молодымъ студентомъ Михайлой Ломоносовымъ, отправленнымъ нашей Академіей Наукъ за границу для подготовленія къ академической дѣятельности. Ода эта, впрочемъ, была оцѣнена при Дворѣ не столько нѣмецкой партіей, сколько русской, – приверженцами цесаревны Елисаветы. Списокъ съ нея досталъ себѣ и Петръ Ивановичъ Шуваловъ, который прочелъ ее затѣмъ также своему юному камердинеру. Тотъ пришелъ въ неописанный восторгъ и выпросилъ себѣ оду, чтобы списать ее и выучить наизусть.

– Изволь, – сказалъ Шуваловъ. – Только смотри, не заикайся объ ней Тредіаковскому.

– Почему же нѣтъ, сударь? Стихи Василью Кириллычу, навѣрное, тоже очень понравятся.

– Ни, Боже мой! Ему было предложено вѣдь отъ Академіи воспѣть ту же самую преславную викторію. Но покудова онъ очинивалъ свое перо, какой–то, вишь, студентъ изъ–за тридевять земель прислалъ уже готовую оду; вотъ теперь онъ и имени Ломоносова слышать не можетъ.

Ломоносовская ода состояла не болѣе, не менѣе, какъ изъ 280–ти стиховъ; но Самсоновъ, благодаря счастливой памяти, черезъ нѣсколько дней, дѣйствительно, зналъ ее всю наизусть.

При Дворѣ тѣмъ временемъ и Ломоносовъ, и самъ герой Хотина были уже забыты. Увеселенія зимняго сезона: балы, банкеты, концерты, спектакли оперные, драматическіе и балетные, смѣнялись одни другими; но самымъ обычнымъ, а для очень многихъ и любимымъ препровожденіемъ времени (какъ мы уже говорили) была карточная игра и притомъ азартная. Однимъ изъ самыхъ ярыхъ игроковъ былъ герцогъ курляндскій; а такъ какъ основная цѣль всякаго азарта – благовиднымъ манеромъ обобрать своего ближняго, обобрать же недруга все–таки не такъ зазорно, какъ добраго пріятеля, – то Биронъ ни мало не чуждался партнеровъ враждебнаго лагеря, а, напротивъ, разсылалъ имъ прелюбезныя приглашенія на свои картежные вечера; дамъ же, какъ принимающихъ всякій проигрышъ черезчуръ близко къ сердцу, вообще не приглашалъ.

Такимъ–то образомъ, однимъ ненастнымъ октябрьскимъ вечеромъ, въ числѣ явившихся въ бироновскій дворецъ на маленькій «фараончикъ», оказались также сторонники цесаревны Елисаветы: первый министръ Волынскій, лейбъ–хирургъ цесаревны Лестокъ и двое ея камеръ–юнкеровъ, братья Шуваловы.

Игра происходила въ двухъ гостиныхъ: въ одной очень просторной – за нѣсколькими столами и въ другой поменьше – за однимъ. Воздуху въ началѣ и тамъ и здѣсь было вполнѣ достаточно. Но отъ свѣчей, лампъ и множества гостей понемногу стало тепло и даже жарко, а отъ табачнаго дыма и душно. Играющіе, впрочемъ, этого какъ–будто не замѣчали. Взоры всѣхъ были прикованы къ рукамъ своего «банкомета», который привычнымъ жестомъ металъ карты направо – для себя, налѣво – для «понтеровъ». Каждый изъ понтеровъ, выбравъ себѣ изъ другой колоды одну или нѣсколько «счастливыхъ» картъ, клалъ ихъ на столъ и накрывалъ своимъ «кушемъ» – ассигнаціей или звонкой монетой, при проигрышѣ увеличивалъ ставку или мѣнялъ карту, а при выигрышѣ загибалъ на «счастливой» одинъ или нѣсколько угловъ разнообразнымъ манеромъ, что имѣло свое, хорошо извѣстное всѣмъ игрокамъ, каббалистическое значеніе. У одной стѣны на особомъ столѣ была приготовлена цѣлая батарея бутылокъ, графинчиковъ, стакановъ и рюмокъ, чтобы играющіе могли временами «укрѣпляться». Лица y всѣхъ были сильно разгорячены – не столько, однако, отъ возвышенной температуры и выпитаго вина, сколько отъ игорной лихорадки, выражавшейся также въ неестественномъ блескѣ глазъ, въ нервныхъ движеніяхъ и въ радостныхъ или бранныхъ восклицаніяхъ,

Братья Шуваловы играли въ большой гостиной, но, по взаимному уговору, за разными столами. Петръ Ивановичъ, игравшій съ перемѣннымъ счастьемъ, перенялъ наконецъ «талью» и высыпалъ на столъ всю бывшую y него въ карманахъ наличность, какъ «фондъ» для своего банка. Заложилъ онъ банкъ какъ разъ во–время: онъ «билъ» карту за картой, и вскорѣ передъ нимъ наросла цѣлая груда червонцевъ и ассигнацій.

– Передаю талью, – объявилъ онъ. – Надо отдышаться…

Разсовавъ весь свой выигрышъ по карманамъ, онъ отошелъ къ столу съ винами и опорожнилъ залпомъ полный стаканъ; затѣмъ прошелся нѣсколько разъ взадъ и впередъ, обмахиваясь платкомъ. Въ ушахъ y него звучало только «бита», «дана», «pliê», долетавшіе къ нему какъ отъ окружающихъ столовъ, такъ и изъ меньшей гостиной, гдѣ игралъ самъ свѣтлѣйшій хозяинъ съ важнѣйшими сановниками.

«Неужели всѣ мы тутъ поголовно рѣхнулись? – подумалъ Шуваловъ. – Все, кажется, люди неглупые, а безсмысленнѣе занятія, право, не выдумаешь. Можетъ–быть, есть еще здравомыслящіе въ кабинетѣ?»

Онъ заглянулъ въ сосѣдній хозяйскій кабинетъ. Здѣсь, дѣйствительно, оказались трое неиграющихъ: австрійскій посланникъ маркизъ Ботта, Волынскій и Лестокъ, мирно бесѣдовавшіе о текущихъ политическихъ и общественныхъ дѣлахъ.

Кстати скажемъ тутъ нѣсколько словъ о Лестокѣ. Происходя изъ семьи французовъ–реформатовъ, съ отмѣной нантскаго эдикта эмигрировавшихъ изъ родной своей Шампаньи въ Германію, Іоганнъ–Германъ Лестокъ родился въ 1692 г. въ небольшомъ люнебургскомъ городкѣ Целле (въ 35–ти верстахъ отъ Ганновера). Перенявъ первые пріемы хирургіи отъ своего отца, не то бородобрея и мозольнаго оператора герцога люнебургскаго, не то его лейбъ–хирурга, онъ собрался окончить свое образованіе въ Парижѣ, но за что–то угодилъ тамъ въ тюрьму, а когда отсидѣлъ свой срокъ, то поступилъ лѣкаремъ во французскую армію. Слухи о карьерѣ, которую дѣлали иностранцы при русскомъ Дворѣ, соблазнили его вскорѣ попытать также счастія въ Россіи. Сумѣвъ понравиться царю Петру, онъ сдѣлался его лейбъ–хирургомъ, а по смерти Петра – лейбъ–хирургомъ же его любимой дочери, цесаревны Елисаветы. Въ данное время y него за плечами было уже 47 лѣтъ; тѣмъ не менѣе, онъ одѣвался по послѣдней парижской модѣ, носилъ парикъ съ самоновѣйшимъ «тупеемъ» – «en aile de pigeon», и врожденныя французамъ живость и невозмутимая веселость дѣлали его вездѣ желаннымъ гостемъ.

– Ah, m–r Shouwaloff! – обратился онъ къ входящему камеръ–юнкеру цесаревны на родномъ своемъ языкѣ (русской рѣчи онъ за всѣ 25 лѣтъ своего пребыванія въ Россіи не далъ себѣ труда научиться). – Колесо фортуны вамъ, видно, измѣнило?

Петръ Ивановичъ, вмѣсто отвѣта, забрянчалъ звонкой монетой, наполнявшей его карманы.

– О! Кого жъ вы это ограбили?

– Прежде всего, кажется, васъ самихъ, любезный докторъ, Вы что–то очень уже скоро исчезли отъ нашего стола.

– Исчезъ, потому что отдалъ вамъ свою дань: пять золотыхъ.

– Не больше?

– Нѣтъ, y меня ассигнуется всегда одна и та же цифра, ни больше, ни меньше. Проиграю – и забастую; а улыбнется разъ мадамъ Фортуна, такъ я обезпечу себя уже на нѣсколько вечеровъ.

– Да, вы, докторъ, выдерживаете характеръ, какъ настоящій европеецъ, – замѣтилъ маркизъ Ботта. – Русскій человѣкъ отъ природы уже азартный игрокъ и во–время никогда не остановится. Карманъ азартнаго игрока – рѣшето, бочка Данаидъ: сколько туда не наливай – все утечетъ до капли.

– Вашъ покорный слуга, г–нъ маркизъ, какъ видите, составляетъ блестящее исключеніе, улыбнулся Шуваловъ. – А y васъ въ Вѣнѣ, скажите, развѣ играютъ меньше, чѣмъ y насъ въ Петербургѣ?

– Въ азартныя игры – куда рѣже. Мы предпочитаемъ игры коммерческія, болѣе разумныя и спокойныя.

– Что бостонъ и вистъ болѣе разумны – я не спорю. Но чтобы они были и болѣе спокойны, – простите, маркизъ, я не согласенъ: вѣдь какъ бы хорошо вы сами ни играли, плохой партнеръ безпрестанно портитъ вамъ кровь, особенно, если онъ воображаетъ себя еще хорошимъ игрокомъ. Какъ бы вы ни сыграли, – вы всегда виноваты. А попробуйте–ка оправдываться, что сыграли по правиламъ, «По правиламъ! Точно не бываетъ и исключеній! Лучше бы, право, и за столъ не садиться, если играешь какъ сапожникъ».

– Да, русскіе вообще очень экспансивны, – тонко усмѣхнулся Лестокъ. – Вы отнюдь не дипломаты.

– Есть между нами и дипломаты, которые ведутъ себя дипломатами и за картами. Но такой дипломатъ, если и не станетъ бранить васъ въ лицо, зато взглянетъ на васъ съ такимъ изумленіемъ, такъ снисходительно пожметъ плечами, испуститъ такой выразительный вздохъ, – что васъ въ жаръ броситъ, вы растеряетесь и невольно уже сдѣлаете явную ошибку, которая зачтется вамъ потомъ, конечно, на весь вечеръ. Нѣтъ, ужъ Господь съ ними, съ этими коммерческими играми! То ли дѣло банкъ, гдѣ бой на жизнь и смерть.

– La bourse ou la vie? Грабежъ среди бѣлаго дня, – виноватъ: среди бѣлой ночи.

– Нѣтъ, докторъ, это не простой грабежъ, а благородный бой съ равнымъ противникомъ, въ своемъ родѣ турниръ.

– Такъ что же вы не побьете главнаго борца?

– Кого, герцога? То–то, что онъ не равный борецъ: самъ онъ терпѣть не можетъ проигрывать и какъ бы требуетъ, чтобы всѣ слагали передъ нимъ оружіе.

– А было бы вовсе не вредно хоть разъ пустить ему кровь, – замѣтилъ молчавшій до сихъ поръ Волынскій. – Вы, Петръ Иванычъ, нынче вѣдь въ изрядномъ, кажется, выигрышѣ? Что бы вамъ сорвать y него банкъ?

– А ваше высокопревосходительство меня благословляете?

– Благословляю отъ всей души. На всякій случай, впрочемъ, докторъ, не возьметесь ли вы быть секундантомъ молодого человѣка. Почемъ знать? Можетъ–быть, ему понадобится и хирургическая помощь.

– Будемъ надѣяться, что не понадобится, – улыбнулся въ отвѣтъ Лестокъ и своей легкой, эластичной походкой послѣдовалъ за Шуваловымъ во вторую гостиную, гдѣ игралъ герцогъ съ избранными партнерами.

IX. Человѣкъ на картѣ

Сорвать тотчасъ банкъ y Бирона Шувалову не представилось, однако, физической возможности: металъ банкъ не самъ хозяинъ, а одинъ изъ гостей – генералъ–полицеймейстеръ Салтыковъ.

– Diable! – выбранился съ досады Петръ Ивановичъ и сталъ перебирать лежавшую на боковомъ столикѣ къ услугамъ понтеровъ колоду.

– А вы развѣ не выждете тальи герцога? – спросилъ его шопотомъ Лестокъ.

– Да скучно, знаете, ждать! Притомъ надо пользоваться счастьемъ, пока везетъ. На какую бы карту вѣрнѣе поставить?

– А y васъ нѣтъ своей вѣрной дамы сердца, червонной дамы?

– Дама–то есть, – отвѣчалъ Шуваловъ, вспомнивъ объ Юліанѣ Менгденъ, – но червонная ли она и вѣрна ли, – еще вопросъ. Сдѣлать развѣ пробу?

Отыскавъ въ колодѣ червонную даму, онъ подошелъ къ играющимъ и попросилъ y банкомета разрѣшенія поставить также карту.

– Сдѣлайте одолженіе, – съ холодною вѣжливостью отвѣчалъ Салтыковъ. – Но наименьшая ставка y насъ – золотой.

Петръ Ивановичъ вспыхнулъ и, положивъ свою карту на столъ, насыпалъ сверху, не считая, цѣлую горсточку золотыхъ.

– Съ мѣста въ карьеръ, молодой человѣкъ, – замѣтилъ Биронъ.

– Да, ваша свѣтлость, курцъ–галопа я не признаю.

Банкометъ началъ метать. Дама легла направо.

– Дама бита! – возгласилъ Салтыковъ и загребъ къ себѣ всю ставку.

– Курцъ–галопъ–то все же вѣрнѣе, – усмѣхнулся герцогъ.

– Ein mal ist kein mal! – отозвался по–нѣмецки Шуваловъ и, доставъ изъ кармана новую, еще большую горсточку золотыхъ, накрылъ ими ту же карту.

– Дама бита! – повторилъ банкометъ, и вторая ставка точно такъ же перешла въ его владѣніе.

– Zwei mal ist nichts, – подзадорилъ молодого игрока съ своей стороны Биронъ.

– Не горячитесь, – услышалъ Шуваловъ за собою тихій голосъ Лестока. – Не забывайте вашей главной цѣли.

Но того обуяла уже игорная страсть, да къ тому же взоры всѣхъ играющихъ были обращены на него. Онъ выгрузилъ на столъ все, что y него было въ карманахъ и золотомъ, и смятыми ассигнаціями.

– Все это на одну карту? – нашелъ нужнымъ спросить его Салтыковъ.

– Ваше превосходительство затрудняетесь принять такую крупную ставку?

Очередь покраснѣть была теперь за оберъ–полицеймейстеромъ. Отвѣчать онъ счелъ ниже своего достоинства.

– Дама бита! – раздалось въ третій разъ.

– Prrr! angekommen! доѣхали! – сострилъ герцогъ, и кругомъ послышался сдержанный смѣхъ.

– Не совсѣмъ… – пробормоталъ Шуваловъ сквозь зубы и досталъ свой бумажникъ.

Но бумажникъ оказался пустъ: давеча, закладывая банкъ, Петръ Ивановичъ выложилъ на столъ все, что y него тамъ было, и обратно потомъ ничего уже не клалъ. Биронъ, наблюдавшій за всѣми его движеніями, хотѣлъ, должно быть, его окончательно пристыдить и иронически предложилъ ему поставить на карту своего камердинера, который вѣдь также такой мастеръ скакать во весь карьеръ.

– И поставлю! – воскликнулъ Шуваловъ, потерявшій уже голову.

Лестокъ дернулъ его сзади за рукавъ; но онъ оттряхулъ его отъ себя и обратился къ банкомету:

– Вы, генералъ, видѣли вѣдь тоже моего человѣка, Самсонова, въ манежѣ?

– Видѣлъ, – отвѣчалъ Салтыковъ. – Лихой наѣздникъ.

– Обошелся онъ мнѣ самому въ полторы тысячи рублей. Не позволите ли вы мнѣ поставить его на карту въ этой суммѣ?

Въ иное время банкометъ, быть можетъ, и сталъ бы возражать противъ столь высокой оцѣнки вовсе ненужнаго ему человѣка; но самолюбіе его было уже слишкомъ больно задѣто, и онъ отвѣчалъ коротко:

– Извольте.

Однако и четвертая дама упала направо.

У Петра Ивановича потемнѣло въ глазахъ; онъ долженъ былъ ухватиться за край стола, чтобы не упасть.

– Вамъ, генералъ, – этотъ Самсоновъ вѣдь ни къ чему, обратился тутъ Биронъ къ Салтыкову. – Уступите–ка мнѣ его. Что вы съ меня за него возьмете?

– Простите, господа, – запротестовалъ Шуваловъ, – но это было бы противъ основныхъ правилъ игры: все, что выиграно банкомъ, остается въ кассѣ банка до конца тальи, и не можетъ быть изъято оттуда.

– Но оно можетъ быть выиграно! – вскричалъ Биронъ. – Я ставлю на карту противъ того Самсонова тѣ же полторы тысячи.

– Ваша свѣтлость вѣрно не откажете прежнему владѣльцу раньше васъ отыграть его себѣ? Прошу о томъ со всей аттенціей и решпектомъ.

Герцогъ, чванливо фыркая, обвелъ окружающихъ игроковъ враждебно–вопрошающимъ взоромъ. Никто изъ нихъ не рѣшился открыто принять сторону его молодого противника; но выраженіе ихъ лицъ не оставляло сомнѣнія, что общія симпатіи все–таки на сторонѣ Шувалова.

– По статуту моего дома, г–нъ Шуваловъ, – произнесъ онъ сухо–дѣловымъ тономъ, – за симъ столомъ играютъ только на чистыя деньги.

Петръ Ивановичъ весь поблѣднѣлъ и затрясся. Но самообладанія y него все–таки достало еще на столько, чтобы отвѣтить съ должною сдержанностью:

– Деньги я въ одинъ моментъ добуду…

– Schön! Подождемъ еще одинъ моментъ и два, и три момента, – великодушно согласился съ усмѣшкой Биронъ, увѣренный, очевидно, что такой суммы легкомысленному камеръ–юнкеру цесаревны сейчасъ все равно не откуда будетъ взять.

Первыя попытки Петра Ивановича въ этомъ направленіи, дѣйствительно, были безуспѣшны. Когда онъ, вмѣстѣ съ Лестокомъ, возвратился въ большую гостиную и обратился къ своему спутнику съ просьбой – Бога ради его выручить, – тотъ напомнилъ ему свое неизмѣнное правило – не издерживать на игру въ одинъ вечеръ болѣе пяти червонцевъ.

– Впрочемъ, и безъ того, cher ami, я ни гроша не далъ бы вамъ взаймы, – добавилъ онъ самымъ дружелюбнымъ тономъ: – не потому, чтобы не хотѣлъ васъ выручить (о, я готовъ для васъ на всякія моральныя жертвы), а потому, что хочу сохранить съ вами прежнія добрыя отношенія; между должникомъ и кредиторомъ, будь они лучшими пріятелями, отношенія тотчасъ портятся; это – аксіома.

– Я забылъ, докторъ, что вы вѣдь не русскій съ душой нараспашку и всякій душевный порывъ взвѣшиваете на вѣсахъ благоразумія! – съ горечью проговорилъ Шуваловъ и подошелъ къ столу, за которымъ игралъ его старшій братъ.

Но и тому не везло: на столѣ передъ нимъ лежало всего нѣсколько серебряныхъ рублей, изъ которыхъ одинъ онъ ставилъ только–что на карту.

– Вашъ братъ тоже сидитъ на мели, – замѣтилъ Лестокъ. – Если вы ужъ непремѣнно хотите отыграть своего человѣка, то есть здѣсь еще одинъ русскій, который скорѣе другихъ войдетъ въ ваше критическое положеніе…

– Вы про кого это говорите, докторъ?

– Да про нашего премьера: y него вѣдь тоже натура широкая.

– Вотъ это вѣрно!

И, уже не колеблясь, Петръ Ивановичъ завернулъ въ хозяйскій кабинетъ и подошелъ къ Волынскому, бесѣдовавшему еще тамъ съ австрійскимъ посланникомъ.

– Не возьмите во гнѣвъ, ваше высокопревосходительство, – началъ онъ, – но я въ такомъ безвыходномъ амбара…

Тотъ не далъ ему договорить и поставилъ вопросъ прямо:

– Вы проигрались?

– Въ пухъ и прахъ, и все на той же проклятой дамѣ червей! Да дѣло для меня не въ проигранныхъ деньгахъ; Господь съ ними…

– Такъ въ чемъ же?

– Въ томъ, что проигралъ я и дорогого мнѣ человѣка…

– М–да, это ужъ совсѣмъ непростительно.

– Сознаю, ваше высокопревосходительство, и каюсь! Главное, что герцогъ имѣетъ еще противъ него зубъ и не–вѣсть что съ нимъ сотворитъ…

– Да это не тотъ ли молодчикъ, котораго онъ хотѣлъ купить y васъ тогда въ манежѣ?

– Тотъ самый. Помогите, Артемій Петровичъ, отецъ родной!

– Это было бы безполезно: завтра вы его опять поставили бы на карту.

– Клянусь вамъ…

– Не клянитесь: грѣхъ взяли бы на душу. Выигралъ его y васъ, говорите вы, самъ герцогъ?

– Нѣтъ, Салтыковъ; но герцогъ готовъ поставить уже противъ него полторы тысячи.

– Ого!

– Да Самсонову моему цѣны нѣтъ. Я завтра же верну вамъ всю сумму…

– Которую займете y ростовщика за безбожные проценты? Нѣтъ, мы сдѣлаемъ это иначе. Изъ когтей герцога я бѣднягу вырву; но самимъ вамъ придется съ нимъ уже распроститься. – Я сейчасъ вернусь, – предупредилъ Волынскій маркиза Ботта направился черезъ первую гостиную во вторую.

– Въ вашемъ банкѣ, генералъ, разыгрывается живой человѣкъ по имени Самсоновъ? – обратился онъ къ банкомету.

– Да, ваше высокопревосходительство, – отвѣчалъ видимо удивленный Салтыковъ. – Но разыгрываю я его не отъ себя.

– Знаю; его вамъ проиграли, и теперь онъ въ вашей кассѣ. Идетъ онъ въ полутора тысячахъ?

– Точно такъ.

– Такой суммы y меня случайно съ собой не имѣется; но надѣюсь, что я пользуюсь y васъ кредитомъ?

– Еще бы! На всякую сумму.

– Благодарю васъ. Такъ я ставлю за него на даму полторы тысячи.

Свѣтлѣйшій хозяинъ молчалъ до сихъ поръ съ видомъ затаенной злобы. Сослаться на «статутъ» своего дома передъ первымъ кабинетъ–министромъ ему было уже неудобно, тѣмъ болѣе, что и нѣкоторые изъ его сановныхъ партнеровъ играли уже на мѣлокъ.

– А я ставлю столько же и одинъ рубль, – объявилъ онъ, высокомѣрно пріосанясь.

– Двѣ тысячи, – по–прежнему не возвышая голоса, сказалъ Волынскій.

– И рубль! – выкрикнулъ не своимъ голосомъ Биронъ.

– Три тысячи.

– И рубль!

– Четыре тысячи.

Хмуро–багровое лицо курляндца исказилось безсильною ненавистью.

– Infamer Mensch! – пробурчалъ онъ, скрежеща зубами.

– Повторите, герцогъ, что вы изволили сказать? – спросилъ Волынскій съ тѣмъ же наружнымъ спокойствіемъ, но вспыхнувшій въ глазахъ его зловѣщій огонекъ выдавалъ поднявшуюся въ душѣ его бурю. – Я не совсѣмъ разслышалъ.

– Это было не про васъ… – уклонился герцогъ, задыхаясь. – Ну, и проигрывайте на здоровье!

– Ваша свѣтлость, значитъ, отступаетесь? – переспросилъ его Салтыковъ.

– Nun ja, zum Kuckuck!

Банкометъ сталъ снова метать. На этотъ разъ дама наконецъ ему измѣнила и вскрылась налѣво.