Текст книги "Бироновщина. Два регентства"

Автор книги: Василий Авенариус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 23 страниц)

– Ускорить переворот.

– Вот это так! – подхватил с жаром Воронцов. – Завтра же преданная вашему высочеству гвардия уходит, и насколько времени – одному Богу известно. Таким образом, в нашем распоряжении остается всего одна ночь до утра. Обстоятельства нам в том отношении также благоприятствуют, что в эту самую минуту большой съезд у графа Головкина по случаю именин его жены, графини Екатерины Ивановны. Будет ужин, будут танцы. Не успеют гости разъехаться, как все будет уже окончено, и врагам нашим придется примириться с совершившимся фактом, вдобавок и Швеция, и Франция останутся с носом, что будет им за их интриги очень здорово.

– Ты, Михайло Илларионович, как человек военный, ни перед чем не оетановишься, – возразила цесаревна. – Но ты забываешь, что я – женщина, а предприятие это требует необычайной мужской отваги…

– Да кому и быть отважной, как не той, в жилах которой течет кровь Великого Петра! Верно ведь, господа?

– Верно! Воронцов, ваше высочество, совершенно прав! – подхватили братья, Шуваловы и принялись оба в свою очередь доказывать необходимость немедленного решения.

– А ты, Алексей Григорьевич, что скажешь? – обратилась цесаревна к молчавшему до сих пор Разумовскому.

– Крый, Маты Божа! Шо я тоби скажу, моя матусенька? – был ответ. – Боюсь я за драгоценную жизнь твою, как станешь деклеровать себя на царство, нехай Бог тебя милуе: пойдет стрельба, кроволитие…

– Да, господа, – сказала Елизавета, – я сама не выношу вида крови. Отвечаете ли вы мне за то, что не прольется ни капли крови?

– Примем к тому все меры, ваше высочество, – уверил Воронцов. – Я сам упрежу гвардейцев.

Во второй половине своего тайного совещания заговорщики наши перешли с французского языка на русский. Поэтому Лесток, высказавший уже определенно свое мнение, не принимал участия в дальнейшем разговоре. Достав из своей записной книжки карандаш, он рисовал что–то сперва на одной игральной карте, потом на другой.

– А доктору нашему и горя мало, – заметила цесаревна. – Занимается картиночками!

– Угодно вашему высочеству взглянуть на эту картинку? – сказал Лесток, подавая ей первую карту. – Вот что ожидает вас, если вы не решитесь сейчас же.

На карте была изображена легкими контурами, но схоже, сама цесаревна с обрезанными волосами и в иноческой одежде, среди нескольких других монахинь.

– Этого никогда не случится! – воскликнула она и скомкала в руке карту.

– Так вы мало еще знаете Остермана и принца–супруга. Принц прямо–таки высказал, конечно, со слов Остермана, что вы не первая русская женщина, которую заточили в монастырь. А вот что предстоит вам, если вы не будете колебаться, – продолжал хирург–художник, подавая второй рисунок. – От вас самих зависит–выбирать то или другое.

На этом рисунке Елизавета была представлена восседающей на престоле в короне и порфире, со скипетром в руке, и окруженной ликующим народом. Решимость великого родителя блеснула в глазах дочери Петра.

– Так вы, господа, все за немедленное действие? – спросила она, глубоко переводя дух, и на общий утвердительный ответ набожно перекрестилась. – Значит, будем действовать! Господь нас не оставит.

Воронцов наклонился к Разумовскому и стал с ним о чем–то шептаться.

– Оце добре, – согласился Разумовский.

– Да вы о чем это, господа? – спросила цесаревна.

– К Зимнему дворцу ваше высочество должна самолично повести деташемент [45]45
  Отряд (фр.).


[Закрыть]преображенцев, а для сего вам придется побеспокоить себя в их казармы, – объяснил Воронцов. – Но если бы среди ночи было приказано заложить для вас ваш придворный экипаж, то об этом сразу узнали бы здесь многие из нижней прислуги, а уверены ли вы, что в вашем дворце нет ни одной души, подкупленной Остерманом?

– Кто может отвечать теперь за всех своих людей!

– Так не разрешите ли вы мне повезти вас в моих собственных санях?

– А в своем кучере ты, Михайло Илларионыч, совсем уверен?

– Вот об этом–то мы и толковали сейчас с Разумовским. На облучок мы посадим самого верного человека, на которого мы оба с ним полагаемся, как на самих себя.

Надо ли говорить читателям, кто был тот верный человек?

Глава двадцать восьмая

ПЕРЕВОРОТ 25 НОЯБРЯ 1741 ГОДА

Момент для государственного переворота был выбран как нельзя более удачно. Правительница и принц–супруг, убаюканные тем, что на следующий день вся враждебная им гвардия будет уже за пределами Петербурга, отправились преспокойно ко сну. Не пользовавшийся благорасположением принцессы первый кабинет–министр, граф Остерман, со своей стороны был крайне доволен, что раз–то хоть предложенная им радикальная мера – удаление гвардии – беспрекословно приводится в исполнение. Чтобы доказать своему антагонисту, графу Головкину, что он не прочь первый протянуть руку примирения, Остерман не отказался прибыть к нему на семейное торжество – именины его супруги, графини Екатерины Ивановны, к которой ведь, благодаря ее родству с царствующим домом, [46]46
  Графиня Е. И. Головкина, по отцу княжна Ромодановская, приходилась принцессе Анне Леопольдовне двоюрдоной теткой, а императрице Анне Иоанновне двоюродной сестрой, так как ее мать, урожденная Салтыкова, была родной сестрой царицы Прасковьи Феодоровны, супруги царя Иоанна Алексеевича.


[Закрыть]съехались и другие русские вельможи, и все представители иностранных держав. Сам Головкин, однако, как назло, не был в состоянии оценить такую любезность своего товарища по кабинету: несколько ночей уже он провел без сна вследствие мучительных подагрических болей и мигрени. После же всех дневных передряг из–за спешного выступления гвардейских полков нервы его до того расходились, что он не вышел даже к гостям из спальни. Гостям его тем менее могло прийти в голову, что они веселятся здесь в последний раз, празднуя как бы тризну хозяев.

Из «Записок» былого бироновского полицеймейстера, а в данное время сенатора, князя Якова Петровича Шаховского, видно, что «все комнаты, окроме той, где сожаления достойной хозяин, объятый болезнями, страдал, наполнены были столами, за коими как в обеде, так и в ужине более ста обоего пола персон, а по большей части из знатнейших чинов и фамилий торжествовали, употребляя во весь день между обеда и ужина, также и потом в веселых восхищениях танцы и русскую пляску с музыкою и песнями, что продолжалось до 1–го часа за полночь, по домам разъехались».

Сам автор «Записок», как свой человек, временами «делал компанию хозяина, одному в своей комнате с болезнями борющемуся», по разъезде же гостей зашел еще раз проститься, и хозяин «слабым голосом, но весьма ласковыми словами» благодарил его и пожелал ему «скорее в дом свой ехать благополучно к успокоению».

Ни тот, ни другой, очевидно, нимало не подозревали готовившегося исторического момента.

Между тем в 12 часу ночи во дворец цесаревны явились посвященные в дело Воронцовым семь человек преображенцев из гренадерской роты, то есть самых рослых молодцов целого полка. Войдя к ним, Елизавета обратилась к выступившему вперед сержанту:

– А! Это ты, Грюнштейн? Что же вам, дети мои, нужно?

– А мы за тобой, матушка, – отвечал Грюнштейн. – Собирайся! Время дорого.

Несмотря на принятое уже раньше решение, цесаревну взяло опять как будто раздумье.

– Чего тут, матушка, еще раздумывать! – настаивал бравый сержант. – Не пойдешь доброй волей, так ведь мы уведем тебя силой!

– Да что–то страшно мне…

– С нами тебе чего страшиться? Мы за тебя, матушка, рады наши головы сложить! – в один голос уверили все семь человек.

Цесаревна была растрогана.

– Обождите тут минутку, – сказала она и вышла, чтобы помолиться у себя перед образом Спасителя.

Как узнали впоследствии ее приближенные, она дала себе при этом клятвенное обещание никогда в жизни не подписывать смертного приговора.

Окончив молитву, она взяла крест и вышла опять к ожидавшим ее гренадерам.

– Поклянитесь мне, дети мои, на сем кресте, что будете служить мне верой и правдой.

Те поочередно приложились ко кресту, повторяя один за другим:

– Клянусь!

– Когда Бог явит Свою милость нам и всей России, я не забуду вашей верности, – сказала Елизавета. – А теперь ступайте и соберите роту во всей готовности и тихости, чтобы не было алярма. Сама я немешкотно за вами приеду.

Самсонов был немало удивлен, когда тем же вечером Разумовский, возвратясь домой от цесаревны, вызвал его к себе и велел ему ровно в полночь быть у Воронцова.

– Письмо отнести? – спросил он.

– Нет. Там Михайло Илларионович на месте тебе уже скажет, какая в тебе треба.

С последним боем полуночного часа Самсонов входил к Воронцову.

– Ну, Григорий, твой час настал, – объявил ему Воронцов. – Ты вздыхал ведь все по воле…

Сердце в груди у Самсонова екнуло.

– Цесаревна дает мне вольную?

– Погоди, не торопись. Волю свою ты должен еще заслужить. Ведь править лошадьми ты не разучился?

– Помилуйте! Разве любимой забаве своей можно разучиться?

– Ну, вот. Так через час времени ты повезешь нашу матушку цесаревну…

– К Зимнему дворцу! – подхватил Самсонов с сияющими глазами.

Воронцов опасливо огляделся.

– Ч–ш–ш–ш! Громко таких вещей не выговаривают. Кучер мой третьего дня отпросился к жене в деревню. Конюх же править парными санями еще не мастер. Так вот на сей раз ты будешь у меня за кучера.

– Не знаю, как и благодарить вас, Михайло Ларивоныч…

– Долг платежом красен. Надеюсь, ты нас с цесаревной не вывалишь из саней?

В ответ Самсонов только улыбнулся.

Таким образом во втором часу ночи к елизаветинскому дворцу на Миллионной из–за угла со стороны Царицына луга подъехали парные сани, в которых сидел Воронцов, а на облучке Самсонов в кучерском платье. У подъезда ожидали уже другие парные сани. Воронцов вошел во дворец, а немного погодя оттуда показалась цесаревна с немногими приближенными. В сани к Самсонову села сама Елизавета вместе с Лестоком, на запятки вскочили Воронцов и один из братьев Шуваловых.

– На Кирочную к Преображенским казармам! – вполголоса приказал Воронцов Самсонову – и сани полетели.

При повороте Самсонов заметил, что и другие сани с остальной свитой несутся за ними.

Сколько раз ведь он правил так лошадьми, но теперь ему сдавалось, что он летит вольной птицей не только к своему собственному счастью, но и везет с собой всю судьбу, все счастье России.

Вот он завернул на Кирочную, а вот и Преображенские казармы, состоявшие тогда из нескольких деревянных строений. У главного здания в ожидании своей «матушки» стояла толпа гренадер. В числе их был и барабанщик. Завидев «матушку», он забил было тревогу. Лесток выскочил из саней и кинжалом перерезал кожу на его барабане. Часть гренадеров разбежалась по соседним домам сзывать товарищей, а остальные, ликуя, проводили цесаревну к себе в казармы.

Как охотно последовал бы за ними и Самсонов! Но лошадей ему не на кого было оставить, да его туда и не пустили бы. Впоследствии уже узнал он подробности, о которых будет сейчас рассказано.

Офицерство Преображенского полка, не имея казенных квартир, жило по частным домам в центре города, в казармах же дежурило по очереди. В эту ночь единственный дежурный офицер спал в дежурной комнате главного здания сном праведных, ничего не чая, почему в столовую этого здания, куда вошла цесаревна, стеклись одни нижние чины.

Когда от нее приняли шубу, она оказалась в латах, а рука ее опиралась на трость, как на саблю. Поводя кругом орлиным взором, она спросила:

– Ребята! Вы знаете, чья я дочь?

В ответ загудел хор голосов:

– Как не знать, матушка! Ты родная дочь незабвенного царя Петра Алексеевича.

– Так вы все идете со мною?

– Все идем, матушка! Веди нас против твоих недругов, мы всех их перебьем!

В голосе и чертах лица воспламененных воинов было столько неистового зверства, что в искренности их намерения перебить недругов нельзя было сомневаться.

– Если вы так жестоки, то я не пойду с вами, – объявила цесаревна. – Убивать я никосо не позволю. Но если вам самим пришлось бы умереть, готовы ли вы отдать жизнь за меня?

– Готовы, матушка, все готовы!

– Помолимся же вместе Богу, чтобы Он не отвернулся от нас.

Все, по ее примеру, опустились на колени. Поцеловав бывший у нее крест, она дала торжественную клятву:

– Клянусь перед Всевышним Богом умереть за вас! Клянетесь ли вы точно так же умереть за меня?

– Клянемся! – был единодушный ответ.

– Идем же, и пусть каждый из нас думает лишь о том, что делает это для счастья своего отечества.

Поднялся такой шумный радостный гомон, что проснулся наконец и безмятежно спавший рядом в дежурной комнате молодой офицер. Протерев глаза, он вбежал к своим подчиненным с обнаженной шпагой. Но при виде цесаревны он остановился как вкопанный.

– Вы, сударь, арестованы, – объявил ему Воронцов, отнимая у него шпагу. – Извольте возвратиться в дежурную и не выходите оттуда, пока вас не выпустят из–под ареста.

Цесаревна, приказав на всякий случай разрезать кожу на всех барабанах, вышла со своими спутниками опять на улицу и села в сани.

– На Невскую першпективу и к Зимнему дворцу! – крикнул Воронцов Самсонову, вскакивая сам на запятки.

– Только потише, братец, потише, – добавила от себя Елизавета, – а то мои молодцы–гренадеры за мною не поспеют.

– Не бойсь, матушка, – весело отозвались окружающие сани гренадеры. – Бегом за тобой поспеем хоть на край света!

Еще в казармах Воронцов отдал необходимые приказания унтер–офицерам, и теперь дорогою от роты в триста гренадер отделялись небольшие отряды в 20, в 30 человек, чтобы произвести на дому аресты главарей немецкой партии: Остермана, Головкина, Левенвольде, а также старика Миниха, который в силу присяги, данной им правительнице, чего доброго, помешал бы еще успешному окончанию предприятия.

Когда сани цесаревны с Невской перспективы выехали на Дворцовую площадь, площадь оказалась совершенно пустынной, и покрывавшая ее снежная пелена едва освещалась мерцавшими в отдалении масляными фонарями около Зимнего дворца. Чтобы не возбудить подозрения дворцовой стражи, Елизавета вышла из саней и пошла пешком. Но глубокий снег и женское платье замедляли ее шаги.

– Так, матушка, мы не скоро доберемся, – заметили ей гренадеры. – Поторопись маненько!

Когда же она, при всем старании, не могла приноровиться к размашистому шагу рослых молодцов, двое подняли ее на руки и донесли так до дворца. Четверо караульных у главного входа, окоченев на морозе, не успели прийти в себя, как были обезоружены. В самой же караульне как солдаты, так и их начальники поголовно спали. Когда гренадеры растолкали спящих и объяснили, что вот–де перед ними матушка–цесаревна, те спросонок не могли вначале даже сообразить, в чем дело.

– Не бойтесь, друзья мои, – заговорила Елизавета. – Хотите ли служить мне, как отцу моему и вашему служили? Вам ведомо, каких я нужд натерпелась и еще терплю от немцев, сколько терпит от них и весь наш русский народ. Освободимся от наших мучителей!

Тут солдаты ее поняли и отвечали единогласно:

– Давно мы этого дожидались, матушка, и что повелишь, то и сделаем!

Офицеры же нерешительно переглядывались, а один из немцев вздумал было призывать подчиненных к долгу службы. Но ему не дали договорить. Один гренадер повалил его на пол и тут же приколол бы штыком, не отклони сама цесаревна штык его в сторону.

– Замкнуть этих господ в их комнате! – приказала она. – Занять все лестницы и выходы, а принца и обер–гофмейстера принцессы взять под стражу! Сама я иду к принцессе. Десять человек за мной!

И впереди десяти гренадер будущая императрица поднялась во второй этаж, где находились собственные апартаменты правительницы. Подойдя к двери спальни, Елизавета нашла ее только притворенной. Дверь растворилась без всякого шума. Погруженные в мирный сон, Анна Леопольдовна и Юлиана Менгден, спавшая в последнее время при ней, очнулись только тогда, когда над ними раздался голос цесаревны:

– Пора вставать, принцесса!

Та в первую минуту была только озадачена:

– Как! Это вы, тетя Лиза?

Но тут взор ее упал на стоящих на пороге гренадер, и вдруг все ей стало ясно. Глаза ее наполнились слезами, и, сложив руки, она начала умолять не делать зла ее малюткам.

– Ни им, ни вам самим ничего не будет, – уверила ее цесаревна.

– Так вы не разлучите меня с ними?

– Нет, они останутся при вас.

– А Юлиана? Я без нее жить не могу!.. Пожалейте меня!.. Оставьте ее тоже мне…

– Хорошо. Теперь вставайте, только поскорее. Я беру вас к себе.

Сама Елизавета вместе с принцессой села в одни сани, двое других саней были поданы для арестованных между тем принца Антона–Ульриха и Миниха–сына и для Юлианы, Лили и Юшковой с двумя младенцами принцессы. По прибытии всех в елизаветинский дворец маленький Иоанн Антонович, проснувшись, расплакался. Цесаревна взяла его на руки и стала целовать.

– Бедняжечка! Ты–то ни в чем не виновен, виноваты во всем твои родители.

Глава двадцать девятая

ИМПЕРАТРИЦА ЕЛИЗАВЕТА ПЕТРОВНА

Аресты указанных Воронцовым главных приверженцев принцессы и принца состоялись не без протестов со стороны арестуемых. Памятуя требование своей матушки–цесаревны – не проливать ни капли крови, гренадеры действительно не прибегли к своему воинскому оружию, но сочли себя вправе убедить сопротивляющихся логикою своих дюжих гренадерских кулаков.

Сам Воронцов, Лесток и старый учитель музыки цесаревны Шварц разъезжали между тем по городу, чтобы оповестить о случившемся знатнейших безобидных вельмож и сановников, с приглашением незамедлительно пожаловать к цесаревне.

В то же время двадцать гренадер, оседлав себе в дворцовых конюшнях верховых коней, помчались к казармам других гвардейцев с приказом двинуться со знаменами к елизаветинскому дворцу, а по пути кричали всем случайным встречным о счастливом исходе переворота. Не прошло и часу времени, как пустынные в глухую ночную пору улицы невской столицы стали все более оживляться гвардейскими полками, экипажами царедворцев и пешеходами из простых обывателей.

Упомянутый уже выше сенатор князь Шаховской был поднят среди ночи с постели сильным стуком в оконный ставень и зычным окриком сенатского экзекутора Дурново, звавшего его наискорее во дворец цесаревны, изволившей принять престол российского правления. В его «Записках» мы находим такое безыскусственное и вместе с тем картинное описание тогдашних его впечатлений:

«Хотя ночь была темная и мороз великий, но улицы были наполнены людьми, идущими к цесаревнину дворцу, а гвардии полки с ружьем шеренгами стояли уже вокруг оного в ближних улицах, и для облегчения от стужи во многих местах раскладывали огни, а другие, донося друг другу, пили вино, чтобы от стужи согреться, причем шум разговоров и громкое восклицание многих голосов «Здравствуй, наша матушка, императрица Елизавета Петровна!» воздух наполняли. И тако я до оного дворца в моей карете сквозь тесноту проехать не мог, вышел из оной, пошел пешком, сквозь множество людей с учтивым молчанием продираясь, и не столько ласковых, сколько грубых слов слыша, взошел на первую с крыльца лестницу и следовал за спешащими туда же в палаты людьми, но еще прежде входа, близ уже дверей, увидел в оной тесноте моего сотоварища, сенатора князя Алексея Дмитриевича Голицына. Мы, содвинувся поближе, спросили тихо друг друга, как это сделалось, но и он так же, как и я, ничего не знал. Мы протеснились сквозь первую и вторую палату и вошли в третью, увидя многих господ знатных чинов, остановились и лишь только успели предстоящим поклониться, как встретил нас ласковым приветствием тогда бывший при дворе ее величества камер–юнкером Петр Иванович, Шувалов. Он, в знак великой всеобщей радости, веселообразно поцеловал нас и рассказал нам о сем с помощью Всемогущего начатом и благополучно оконченном деле и что главнейшие доныне бывшие министры, а именно: генерал–фельдмаршал граф Миних, графы Остерман и Головкин – уже все из домов своих взяты и под арестом сидят здесь же, в доме».

Не так дружелюбно отнесся вначале к приспешнику Бирона выбежавший в это время из другой палаты бывший при Бироне генерал–полицеймейстером, а теперь отставной генерал–аншеф (полный генерал) Василий Федорович Салтыков. Схватив Шаховского за руку, он рассмеялся ему в лицо:

– Что скажете теперь, сенаторы?

Когда же оскорбленный Шаховской спросил его, атакует ли он его по высочайшему повелению, Салтыков перешел с насмешливого тона на приятельский:

– Я, друг мой, теперь от великой радости вне себя, и сей мой поступок по дружеской любви, а не по какой иной причине…

Пожелав ему еще всякого благополучия и поздравив со всеобщей радостью, он расцеловал Шаховского в обе щеки.

Такое же приподнятое настроение замечалось и у огромного большинства присутствующих. Не было видно только троих: канцлера князя Черкасского, остермановского кабинет–секретаря Бреверна и недавно вызванного из опалы прежнего кабинет–министра Бестужева–Рюмина. Но те заперлись в одном из внутренних покоев, чтобы составить манифест о перемене правления, а также формулу присяги и титулов.

В восемь часов утра состоялся высочайший выход. Новая императрица, в голубой Андреевской ленте и радостно взволнованная; при входе своем милостиво наклоняла голову направо и налево, озаряя всех и каждого своей сияющей улыбкой, а затем стала принимать поздравления, допуская поздравителей по очереди к своей руке.

– Теперь ваше величество не покажетесь ли и народу? – тихонько напомнил ей Воронцов.

– Правда! – согласилась она и вышла на открытый балкон.

Появление молодой царицы было встречено восторженными кликами толпившегося внизу народа и выстроенного вокруг дворца войска. Елизавета не уставала кланяться в ответ на все стороны, пока Воронцов не заметил ей опять, что при таком морозе ей легко и простудиться.

– Я вся огнем горю, так где уж тут простудиться! – отвечала она. – Надо мне поблагодарить еще и моих гвардейцев.

И, спустившись вниз к кирасирам, конной гвардии и трем гвардейским пехотным полкам, она прошлась по их рядам, приветствуемая оглушительным «ура!». Когда же она объявила, что принимает на себя звание полковника их полков, восторг гвардейцев не знал уже предела.

По возвращении в свои покои новая императрица приняла знатных дам, после чего приказала собираться всем в Зимний дворец. Когда она с ближайшей свитой садилась в большую открытую линейку, из стоявшей тут же гренадерской роты выступил опять сержант Грюнштейн:

– Матушка государыня, а мы, гренадеры, к тебе еще с просьбицей.

– Если могу, то непременно ее исполню, – отвечала Елизавета. – В чем ваша просьба?

– Не откажи нам, матушка, в милости, объяви себя капитаном нашей роты!

– С удовольствием, дети мои.

– Ура! Ура! Ура!

– А теперь, – продолжала она, – за мной в мой императорский дворец отслужить благодарственный молебен и принять присягу в верности.

Молебен в придворной церкви Зимнего дворца, а затем и присяга совершились с требуемой торжественностью при громогласной пальбе орудий с Петропавловской крепости. Все закончилось только в пятом часу дня.

Еще, однако, до общего разъезда государыня велела привести к себе взятого в плен под Вильманстрандом адъютанта главнокомандующего шведской армией капитана Дидерона, который, к немалому недоумению придворных, был вызван ко двору еще с раннего утра.

– Вот, господин капитан, ваше оружие, – обратилась она к нему по–французски, вручая ему отнятую у него шпагу. – Вы свободны и можете ехать к себе домой во всякое время. На путевые издержки вам будет выдано от нас пятьсот червонцев. Как очевидец, вы можете с полной достоверностью рассказать вашему главнокомандующему о нашем благополучном воцарении. Надеюсь, что он теперь же прекратит неприязненные действия, дабы дать нам время войти вновь в дружественные отношения с его королевским величеством.

Глава тридцатая

БОЛЬ ВРАЧА ИЩЕТ

Со времени перемены правления прошло три дня. Бывшая правительница была водворена вместе со своим семейством в смежное с Зимним дворцом здание. Не только их самих держали в строгом заключении, но и их приближенным было запрещено выходить на улицу или принимать посторонних. Так и Лили Врангель не имела никакого общения с внешним миром, когда ее вдруг вызвали в приемную и она увидела перед собой молоденькую кузину императрицы.

– Аннет… – пробормотала она, но не тронулась ей навстречу.

Скавронская быстро сама подошла к подруге и крепко ее поцеловала, после чего подвела к дивану и усадила рядом с собой.

– Дай–ка посмотреть на тебя, – говорила она, повертывая ее голову к свету. – Ай–ай! Куда девался твой свежий румянец, твои блестящие глазки? Верно, все время проплакала?

– Да как же не плакать! – упавшим голосом прошептала Лили. – Мою милую принцессу, говорят, высылают в Германию…

– Да, нынче вышел об этом высочайший манифест. И слава Богу! Могло бы быть хуже.

– Еще хуже!

– Да вот старик Миних, Остерман, барон Менгден, дядя Юлианы, посажены в крепость и будут лишены, как я слышала, чинов, орденов, всего имущества. Принцессе, во всяком случае, сохранится ее брауншвейгский орден, а принцу – и высший русский Андрея Первозванного. На дорогу им дадут денег, сколько нужно, и до границы проводят их со всем почетом.

– Но зачем же теперь–то с ними обходятся как с арестантами? К ним не доходят никакие вести…

– Да может ли их еще что–нибудь интересовать? Коли хочешь, то передай им, что ко всем иностранным дворам посланы курьеры с известием о восшествии на престол новой государыни, сделаны уже шаги, чтобы заключить прочный мир со Швецией, Долгорукие, Голицыны и другие опальные возвращаются из ссылки…

– Да, все это для принцессы теперь, конечно, не представляет уже ни малейшего интереса.

– Ну, вот. Пришла я к тебе, впрочем, не из–за этих новостей, а из–за тебя самой. Скажи мне, пожалуйста, какие у тебя планы в будущем?

– У меня планы? – со вздохом повторила Лили. – Принцесса хочет взять меня с собой в Германию.

– Вместе с Менгденшей?

– А то как же.

– Но ладишь ли ты с этой интриганкой?

– С Юлианой? Сказать правду, ей ужасно трудно угодить…

– Потому что она ревнует тебя к принцессе?

– Вероятно…

– Так тебе, бедняжке, там от нее просто житья не будет. А в душе признайся, ты все–таки больше русская, чем немка?

– Я очень люблю Россию. Россия – моя родина, и я ни за что бы не уехала, если б не принцесса и ее крошки. Сыночек ее особенно ко мне привязался…

– Все это прекрасно, но и принцесса, и ее сынок тебя скоро забудут, как и ты их.

– Я–то их никогда не забуду, никогда!

– Ну, не забудешь, так со временем все же утешишься. Там, у себя в неметчине, они в тебе не будут уже нуждаться. Оставайся–ка, милочка, у нас, в России! От добра добра не ищут.

В тусклом взоре Лили блеснул какой–то свет, но мгновенно он опять погас.

– Кому здесь до меня какое дело!

– Как кому? Прежде всего мне: мы с тобой, кажется, так дружны…

– Ах, милая Аннет! Когда ты выйдешь за своего Мишеля, никаких подруг тебе уже не надо будет.

– Вздор говоришь, душечка, муж – одно, подруга – другое. Пока ты сама не выйдешь замуж, мой дом будет и твоим домом…

– Я тебе, Аннет, сердечно благодарна. Но о замужестве я и не думаю.

– Зато другие думают. Один претендент просил меня даже быть посредницей.

– Уж не Шувалов ли?

– Именно. Я не подала большой надежды, потому что хотя ты ему чрезвычайно нравишься, но он льстится, кажется, и на твое приданое. Государыня обещала уже ему дать за тобой не меньше, чем дала бы принцесса.

– Да я–то про него и слышать не хочу! Не говори мне о нем, пожалуйста.

– Молчу. Но сердце у тебя болит, а боль врача ищет. Неужели в целой России нет человека, который бы тебя вылечил?

Легкая краска выступила на щеках Лили.

– Нет, – пробормотала она. – Такого человека я не знаю.

– И нет вообще никого, кроме меня, с кем бы тебе было жаль расстаться?

– Один–то есть…

– Гриша Самсонов?

– Да, я люблю его почти как брата. Но он крепостной человек…

– Государынин. Так могу сказать тебе по секрету, что государыня только колеблется еще, дать ли ему вольную прямо от себя или уступить его тебе за свой старый долг.

– За какой долг?

– Да разве ты забыла, что одолжила ей свой заветный грош для покупки того же Самсонова. В реконесанс она отдала бы тебе его самого. Тогда от тебя зависело бы отпустить его на волю или оставить его при себе вечным рабом. Но все это, разумеется, только при одном условии, чтобы ты сама оставалась в России. Ну, что же, выбирай: Менгденша или Самсонов?

Вся зардевшись, Лили вместо ответа бросилась на шею подруги:

– Ах ты милая!

– Стало быть, Самсонов?

– Да…

Вечером того же дня Воронцов послал за Самсоновым.

– Ну, Григорий, – сказал он, – чаял я, что с воцарением государыни нашей Елизаветы Петровны тебе выйдет вольная, ан вышло–то иначе. Отдает тебя государыня в чужие руки.

На лице Самсонова изобразилось такое разочарование, что Воронцов не мог сохранить своего притворно–серьезного вида.

– Да ты слишком–то не полошайся, – продолжал он с улыбкой. – У твоей новой госпожи ручки нежные…

– У госпожи?

– А ты не догадываешься, кто эта особа?

– Может, невеста ваша, графиня Анна Карловна?

– Нет. Неужели тебе сердце твое ничего не вещает? У нее тоже по тебе сердце болит, а боль врача ищет…

Вся кровь хлынула Самсонову в голову.

– Вы говорите про Лили… то есть про Лизавету Романовну?

– Угадал. Но ты словно и не особенно рад?

– Да уж какая радость! Ведь она, слышно, уезжает навсегда с принцессой?

– Собиралась, точно. Но когда ей предложили на выбор либо уехать к немцам, либо остаться здесь у одного русского, который отдается ей в рабы, она ни минутки не задумалась и выбрала – остаться. Ну, что, полегчало немножко?

– Полегчало. Она все–таки считает меня как бы за молочного брата.

– А если ты ей милее не токмо молочного, но и родного брата?

Самсонову почудилось, что его толкнули с крыши многоэтажного дома и он стремглав летит вниз.

– Да статочное ли это дело, Михайло Ларивоныч?.. – пробормотал он.

– Говорю я с тобой душевно, не блажно. Ты вот по ней сохнешь и сокрушаешься и сам тоже присушил сердце девичье.

– Но от кого вы о том уведали?

– Из первого источника: от подруги ее, а моей невесты. Свадьбы наши будут тогда в один и тот же день.

– Не могу я поверить в такое счастье… Да и счастье ли то? Лизавета Романовна – баронесса, а я что – человек серый.

– Не красна на молодце одежа, сам собою молодец красен. Потерпи еще до послезавтра: по случаю великого дня ожидаются разные монаршие милости и тебя, сдается мне, не совсем обойдут. Тогда пойдешь к своей зазнобушке не с пустыми руками, напрямик ей скажешь: так, мол, и так…

– Да у меня, Михайло Ларивоныч, и смелости недостанет…

– Полно тебе малодушествовать! Не ровен час, еще кто другой ее у тебя перехватит. Сам, чай, знаешь кто.

– Это уж не дай Бог!

– То–то же. Смелость, брат, города берет. Гляди весело!

И Самсонов глядел весело, хотя сердце в груди у него все еще и трепетало, и замирало.

Глава тридцать первая

«НУ, ПОДУМАЙТЕ!»

Наступил и великий день 30 ноября, орденский праздник Андрея Первозванного.

На Самсонова напало опять сомнение.

«После литургии посыплются монаршие милости высоким придворным чинам, – думал он про себя. – Какое ж тут дело государыне до нас, мелкоты?»