Текст книги "Бироновщина. Два регентства"

Автор книги: Василий Авенариус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)

Опасения дальновидной статс–фрейлины вскоре оправдались.

Глава двенадцатая

ОСТЕРМАНОВЩИНА

Какими судьбами Остерман, незнатного рода иноземец, достиг одной из высших государственных должностей в России и графского титула, ни для кого при дворе не было тайной. Родившись в 1686 году в Эссене в Вестфалии, в семье бедного лютеранского пастора, Генрих–Иоганн–Фридрих, а по–русски Андрей Иванович Остерман, будучи студентом Иенского университета, имел несчастье убить на дуэли другого студента и бежал в Голландию. Здесь, благодаря своему раннему развитию и образованию, он был взят адмиралом русской службы, голландцем Стрюйсом, в свои личные секретари. Петр Великий, встречая даровитого юношу у Стрюйса, обратил на него внимание и предложил ему место переводчика и толмача в посольской канцелярии. Проходя ряд должностей, Остерман выказал себя искусным дипломатом и в 1721 году за удачное заключение Ништадтского мира был пожалован чином тайного советника и званием барона да, сверх того, был награжден еще щедро деньгами и поместьями. Когда новый барон, в числе других награжденных, предстал перед великодушным монархом, чтобы принести свою всенижайшую благодарность, Петр его обнял, расцеловал и вызвался быть его сватом:

– Ну, Андрей Иваныч, теперь ты и знатен и богат. Но в России у нас ты все же не свой еще человек: нет у тебя именитых родственных связей. Хочешь, я сосватаю тебе знатную невесту?

Остерман отвечал, что был бы безмерно счастлив. Так ему была сосватана красавица дочь богача стольника, родственного с царским домом, Марфа Ивановна Стрешнева, которая затем, в 1725 году была пожалована Екатериной I в ее статс–дамы. Сам барон Остерман в том же году был назначен вице–канцлером, а потом и обер–гофмейстером великого князя Петра Алексеевича (с 1727 года императора Петра II), с воцарением же Анны Иоанновны возведен и в графское достоинство. Многообразные перемены в высших сферах не поколебали его положения при дворе, а почему? – всего виднее из отзывов о нем некоторых, знавших его лично, современников.

«Граф Остерман, – характеризует его в своих «Записках» Манштейн, – был, бесспорно, одним из величайших государственных людей своего времени. Он подробно изучил и отлично понимал политику всех европейских государств. Быстрота соображения и обширный ум соединялись в нем с редким трудолюбием и способностью скоро и легко работать. Бескорыстный и неподкупный, он никогда не брал подарков от иностранных дворов без разрешения русского правительства. Однако, с другой стороны, он был слишком недоверчив и подозрителен, не терпел не только высших, но и равных себе, если они в чем–либо его превосходили… В затруднительных обстоятельствах он избегал высказывать свое мнение и обыкновенно притворялся больным. Благодаря такой тактике ему удалось удержаться при шести разных правительствах. Он имел особенную манеру выражать свои мысли, так что немногие могли похвалиться, что понимали его. Часто иностранные послы, после продолжительной беседы с ним, уходили из его кабинета, не узнав ровно ничего. Все, что он говорил или писал, можно было понимать двояким образом. Хитрый и скрытный, он умёл владеть собой и, если встречалась в том надобность, мог казаться растроганным до слез. Он никогда не смотрел ни на кого прямо, опасаясь, чтобы глаза не выдали его душевных помыслов».

Еще резче относительно отрицательных качеств Остермана выражался тогдашний французский посланник при нашем дворе, маркиз де ла Шетарди:

«Граф Остерман слывет за самого хитрого и двуличного человека в целой России. Вся его жизнь есть нечто иное, как постоянная комедия. Каждый решительный переворот в государстве доставляет ему случай разыгрывать различные сцены, занятый единственно мыслью удержаться на месте во время частых дворцовых бурь, он всегда притворно страдает подагрой и судорогой в глазах, чтобы не быть обязанным пристать к которой–либо партии. Тишина в правительстве есть для него лекарство, возвращающее ему здоровье».

Что Остерман действительно страдал застарелой подагрой, едва ли подлежало сомнению. Но он перемог свои телесные недуги, чтобы явиться на призыв правительницы.

– Мне совестно, граф, что побеспокоила вас, – начала принцесса (по обыкновению, по–немецки). – Но когда выздоровеет фельдмаршал Миних, – одному Богу известно, а у меня столько вопросов… Присядьте, пожалуйста.

– Я всегда к услугам вашего высочества, – отвечал Остерман, опускаясь в кресло и, от сопряженной с этим болью в ногах и пояснице, невольно закряхтел и скорчилобычную свою гримасу. – Какой вопрос вас прежде всего интересует?

– Прежде всего, конечно, штат малолетнего императора. Я поручила уже Левенвольде разработать этот штат, но сама я в этом так неопытна, что попросила бы вас помочь мне.

– Не замедлю переговорить с обер–гофмаршалом. Затем следующий вопрос?

– Следующий… У меня их так много… Ах, да! Вот что: Бирон все еще в Шлиссельбурге?

– В Шлиссельбурге. Верховный суд над ним и его сообщниками еще не окончен.

– А его, вы думаете, строго осудят?

– Сколько до меня доходили слухи, его ожидает смертная казнь.

Анна Леопольдовна перекрестилась.

– О, Бог мой! Разве он так уж виноват? Нельзя ли как–нибудь смягчить его участь?

– От вашего высочества будет в свое время зависеть именем вашего державного сына уменьшить наказание.

– До какой степени?

– До ссылки в Сибирь.

– Но и в ссылке жить ведь ужасно! Оба они – и герцог и герцогиня так привыкли к комфорту…

– Все, что возможно будет сделать в этом отношении, ваше высочество, будет сделано.

– Назначьте им порядочную сумму на содержание, дайте им с собой людей, к которым они привыкли, и непременно двух поваров.

– Двух?

– Да, на случай, что один захворает. Герцог такой ведь охотник хорошо поесть. Потом и насчет духовной пищи, вся семья его ведь лютеране. А в Сибири вряд ли найдется лютеранский пастор.

– Мы дадим им отсюда с собой и пастора.

– Как я вам благодарна, граф! Теперь я, по крайней мере, буду спокойна.

– У вашего высочества есть еще вопросы?

– Это были два главных. Теперь скажите мне, как нам быть с государственными делами во время болезни нашего первого министра?

Остерман, казалось, только и ожидал этого вопроса. Открыв свою золотую табакерку с портретом покойной императрицы и угостив себя доброй понюшкой, он чрезвычайно тонко, но вразумительно развил мысль о том, что как внутренние, так и внешние интересы России и всего русского народа могут пострадать непоправимо вследствие болезни главы кабинета.

– Вам, граф, конечно, лучше судить, чем мне, – проговорила Анна Леопольдовна, отодвигаясь со своим креслом, когда ее собеседник, отерев нос, встряхнул пропитанным табаком футляром. – Но ваша подагра лишает вас возможности часто выезжать из дому для личных мне докладов. Не укажете ли вы мне какого–нибудь посредствующего между нами лица?

Принцесса втайне, быть может, надеялась, что у Остер–мана есть все–таки в виду еще какой–нибудь другой подходящий кандидат, кроме Антона–Ульриха, но Остерман, не задумываясь, назвал ей принца–супруга, и она скрепя сердце выразила свое согласие.

Антон–Ульрих принадлежал к числу тех малоодаренных людей, которые очень туго усваивают чужие мысли, но, раз их усвоив, твердо уже уверены в своей правоте и держатся «своего» мнения с непоколебимым упорством. Если же кто смотрит на дело с другой точки зрения, то его и слушать не стоит: он все равно ведь не прав.

Нечего, конечно, удивляться, что принц–посредник в самое короткое время совершенно подпал под влияние хитроумного и льстивого дипломата, умевшего всякому делу придать такой оборот, будто бы первая мысль блеснула в собственном мозгу Антона–Ульриха. В совещаниях их принимали нередко участие третий кабинет–министр князь Черкасский и вице–канцлер граф Головкин. Но те только поддакивали Остерману. А в заключение всякого такого совещания, подобно Катону, не пропускавшему ни одного заседания в римском сенате без своей исторической фразы: «Ceterum censeo Carthaginem esse delendam» («впрочем, Карфаген, я полагаю, должен быть разрушен»), Остерман устами принца приходил к одному неизменному выводу: «А Миниха все–таки следовало бы убрать!»

К середине января нового, 1741 года здоровье фельдмаршала настолько уже окрепло, что позволяло ему заниматься опять обычными делами, принимать на дому у себя своих сочленов по кабинету. Вдруг курьер привозит ему именной указ: впредь по всем делам сноситься с генералиссимусом, принцем Антоном–Ульрихом, да не простыми письмами, как было до сих пор, а по строго установленной форме.

Для Миниха не могло быть сомнения, с чьей стороны нанесен ему этот удар: от своего сына, обер–гофмейстера правительницы, он уже слышал, что Остерман, по годам не являвшийся при дворе, имел аудиенцию у принцессы, а затем ежедневно совещается у себя с ее супругом.

– Дайте мне только встать на ноги, – говорил старик, – повидаться опять с самой принцессой…

Но еще до того, 28 января, ему был прислан новый указ о том, чтобы каждому министру заведовать только своею частью: так «первому министру, генерал–фельдмаршалу графу фон Миниху, ведать все, что касается до всей сухопутной полевой армии, всех иррегулярных войск, артиллерии, фортификации, кадетского корпуса и Ладожского канала, рапортуя обо всем том герцогу брауншвейг–люнебургскому».

В разъяснение же такого указа он узнал от Юлианы Менгден, как относится к нему принц Антон–Ульрих, заявлявший во всеуслышанье, что хотя он, принц, и чувствует себя в некотором долгу у фельдмаршала, но не намерен преклоняться перед ним, как перед верховным визирем, а будет держать его и в военном деле под своей командой.

Глубоко оскорбленный фельдмаршал велел заложить себе карету, облекся в мундир со всеми регалиями и поехал в Зимний дворец. Но правительница его даже не приняла, извиняясь недосугом, и адресовала его к своему супругу, который, дескать, во все дела посвящен лучше ее самой.

– Всему есть мера! – заявил тут Миних своим домашним. – Не будет меня, так они поймут, кого лишились.

И он послал во дворец прошение об отставке. Анна Леопольдовна была этим немало смущена, особенно перед Минихом–сыном, своим обер–гофмейстером. Она назначила фельдмаршалу определенный день и час для личных объяснений, встретила его очень приветливо и стала упрашивать ради Бога не оставлять ее, так как она чрезвычайно дорожит его опытностью и в дипломатии.

– Если я поручила ведать иностранные дела графу Остерману, – говорила она, – то затем только, чтобы облегчить вас: ведь военные ваши дела и без того займут у вас весь день.

Миних сдался, но под условием, чтобы ему не только считатьс я первым министром, но и быть таковым на самом деле с подчинением ему всего кабинета .

– Хорошо, хорошо… – согласилась правительница. – Дайте мне только немножко подумать.

«Подумать», однако, она предоставила опять–таки Остерману, а тот, «подумав» вместе со своими сообщниками, доложил, что при допросе в тайной канцелярии один из солдат, участвовавших при аресте герцога Бирона, проговорился, будто бы Миних подбил их, солдат, к этому предприятию призывом возвести на престол цесаревну Елизавету.

– Ну, я этому не поверю! – воскликнула принцесса.

– А я верю, – отозвался присутствовавший, по обыкновению, при докладе Остермана Антон–Ульрих.

– Не поверю, не поверю! – повторила Анна Леопольдовна. – Это клевета на моего верного Миниха, на мою добрую тетю Лизу.

– За что купил, за то и продаю, – сказал со всегдашней своей льстиво–почтительной уклончивостью Остерман. – Как относится к этому вопросу сама цесаревна, – мне, конечно, не известно. Знаю одно, что, когда выпустили на днях из крепости заключенного туда покойного государыней вольнодумного архиерея Феофилакта Лопатинского, – цесаревна навестила его на Новгородском подворье…

– Но освободили его ведь по моему же указу? А тетя помнит несчастного Лопатинского еще со времен своего отца.

– М–да. Он так и отвечал ей на вопрос, узнает ли он ее: «Ты – искра Петра Великого!» Цесаревна же заплакала и дала ему на лекарство триста рублей.

– А я дала бы шестьсот!

– Великодушие вашего высочества не знает границ. Оставимте пока в покое цесаревну и возвратимся к фельдмаршалу. Будучи сам искусным полководцем, он преклоняется перед военным гением прусского короля, Фридриха II, это, положим, понятно. Но, спрашивается, почему король, который, как известно, до скупости бережлив, посылает ему то и дело весьма ценные подарки?

– Вы, граф, слишком подозрительны. Ведь вот и моя Юлиана получила недавно от прусской королевы портрет с бриллиантами. Неужели отказываться от подарков столь высоких друзей?

– По крайней мере, затруднительно, согласен. Но король Фридрих не далее как в декабре затеял войну из–за Шлезвига с императрицей австрийской Марией–Терезией…

– Покровительницей нашего брауншвейгского дома! – подхватил Антон–Ульрих. – Война самая неспра–пра–пра–праведливая…

– Ты–то хоть не мешайся с твоими комментариями! – досадливо перебила его супруга. – Граф прекрасно может обойтись и без них.

– Не будем входить теперь в обсуждение вопроса о том, которая из двух воюющих сторон стоит на более законной почве, – продолжал Остерман. – Вопросы войны решаются мечом, кто победит, тот и прав. Но при своем пристрастии к прусскому королю граф Миних может настоять на том, чтобы мы двинули наши войска на помощь пруссакам…

– На это–то я никогда не соглашусь! – вскричала Анна Леопольдовна.

– Теперь, принцесса, вы так думаете, потому что слышали только что резоны вашего августейшего супруга и вашего покорного слуги. А выслушаете Миниха, и поддадитесь его доводам. Характер у вас ведь мягкий, как воск…

– Но как же мне не выслушать сперва фельдмаршала?

– Чего еще выслушивать человека, который сам просится в отставку! – вмешался опять Антон–Ульрих. – Или ты тоже в заговоре с Фридрихом против покровительницы нашего брауншвейгского дома?

– Перестань с твоими глупостями!

– Итак, – заговорил снова Остерман, – ваше высочество тоже не можете не признать, что граф Миних, по глубокой приязни своей к королю прусскому, весьма опасен на высоком посту первого министра. А так как он и по внутренним делам государства не только не торопится, как подобало бы верноподданному, исполнять все приказания ваши и принца–генералиссимуса, но, вопреки им, издает еще свои собственные приказы, то дальнейшее пребывание его на настоящем посту опасно и для блага России. Раз он подал по собственному побуждению просьбу об отставке, то нет ничего проще, как удовлетворить его просьбу.

– Так вы, в самом деле, думаете?.. Но как же это сделать возможно деликатнее?

– Делается это по установленной форме. Вот, изволите видеть, его прошение. Вам надо надписать тут наверху одно только словечко: «Согласна».

Говоря так, Остерман обмакнул перо в чернила и подал его принцессе. В последний раз тихонько вздохнув, она приняла перо и надписала на прошении фельдмаршала знаменательное словечко.

Но честолюбивому принцу брауншвейгскому и этого показалось мало, чтобы вконец принизить ненавистного ему фельдмаршала, он, как генералиссимус, не предупредив даже принцессы, приказал указ об увольнении первого министра читать народу на всех столичных перекрестках с барабанным боем.

Нечего говорить, как такое публичное оскорбление должно было возмутить престарелого славного воина, а также всех его родных, в том числе и молодую его невестку, родную сестру Юлианы Менгден. Юлиана не преминула представить дело принцессе в возможно ярком свете. Последствием была крупная семейная сцена между правительницей и ее супругом, который после этого целую неделю избегал быть с нею с глазу на глаз. Для смягчения нанесенной почтенному старику без ее ведома обиды Анна Леопольдовна со своей стороны предложила сенату извиниться перед фельдмаршалом за принца через особую депутацию из трех сенаторов, а потом, 16 февраля, сама побывала у него на «пребогатом трактаменте».

Таким образом, против самой правительницы у устраненного из кабинета фельдмаршала не могло быть уже особенного неудовольствия. Вдохновитель же Антона–Ульриха, Остерман, остался как бы вовсе в стороне. С этого времени никто не стоял уже на его пути. Номинально государством правила принцесса Анна, в действительности же регентствовал Остерман. На смену бироновщины, наступила остермановщина, далеко не столь жестокая, конечно, но столь же чуждая всему русскому.

Глава тринадцатая

СКАЗКА О СПЯЩЕЙ ЦАРЕВНЕ

Сама правительница почти не испытывала на себе отрицательных сторон остермановщины, государственными заботами ее беспокоили лишь постольку, поскольку для проведения какой–либо коренной реформы или для исполнения судебного приговора требовалась ее санкция и собственноручная резолюция. Каждое такое дело докладывалось ей, правда, на словах, но то была одна формальность: слушала принцесса, как говорится, краем уха и, зевая в руку, нередко прерывала доклад совсем не идущими к делу вопросами. Очевидно, мысли ее витали еще в пределах того рыцарского романа, при чтении которого застал ее докладчик. По окончании же доклада она со вздохом облегчения располагалась на одной из своих четырех кроватей и раскрывала опять свой роман. Но и тут мысли ее не надолго сосредоточивались на фантазиях автора: дочитает главу и зажмурит глаза, чтобы предаться собственным уже грезам.

Среди этих фантазий и грез, как в сказочном дворце спящей царевны, жизнь кругом как бы замерла. Великий пост в 1741 году начался очень рано – 9 февраля, а потому о каких–либо придворных балах и спектаклях не было и помину. По вечерам устраивалась карточная партия, но в самом тесном кругу.

Между тем среди этой наружной тишины в придворном мире начали ходить разные тревожные слухи. Чуткая к ним наперсница принцессы, Юлиана Менгден, не преминула обратить на них внимание своей госпожи:

– Позвольте, ваше высочество, занять вас сегодня немножко политикой…

– Опять эта политика! Политика! Политика! – проговорила Анна Леопольдовна скучающим тоном, и мускулы рта ее невольно подернуло зевотой. – Это буря в стакане воды.

– А наша жизнь теперь что такое? Стакан воды без бури. Но, не дай Бог, если вдруг налетать буря и опрокинет весь стакан!

– Ты, милая Юлиана, начинаешь, кажется, тоже фантазировать. Откуда взяться у нас буре?

– А ваше высочество не находите разве странным, что цесаревна Елизавета третий месяц уже к нам глаз не кажет?

– Что же в этом странного? Ей, как и мне, в Великом посту не до развлечений, она охотнее сидит дома…

– То–то вот, что она каждый день, слышно, разъезжает по гвардейским казармам, беседует с солдатами запросто как родная мать, угощает их, обдаривает их жен, крестит у них детей, и вся гвардия давно уже величает ее не иначе как матушкой–цесаревной.

– Да, она умеет привлекать к себе все сердца.

– И отвлекать от вас.

– Ты что этим хочешь сказать, Юлиана?

– Цесаревна, ваше высочество, не забудьте, дочь Петра Великого…

– А я – внучка его старшего брата! Нет, она–то против меня наверное ничего не предпримет.

– Нет дыма без огня. Недаром супруг ваш намерен, говорят, заточить ее в монастырь.

– Опять эти глупые придворные сплетни! Да если бы у него и явилась такая дикая мысль, то я этого ни за что не допущу.

– Покуда вы еще регентша.

– Что–о–о?!

– Ведь сам принц говорил вам, что думает принять православие.

– Да, и я очень этому рада. Сама я ведь православная, а супругам всегда лучше быть одной религии.

– Положим. Но переменить религию он хочет, говорят, вовсе не по внутреннему убеждению, а по настоянию Остермана.

– Да тому–то какое дело?

– Чтобы укрепить власть принца, когда он станет регентом.

– Ну, этому не бывать! – воскликнула правительница, выведенная наконец из своей апатии. – Но мне все еще как–то не верится…

– Так для чего же принц, скажите, бывает теперь ежедневно в сенате? Он готовится, очевидно, к роли регента.

– Нет, этому не бывать! – повторила принцесса. – Я просто запрещу ему ездить в сенат.

В тот же день между ней и Антоном–Ульрихом произошло опять довольно крупное объяснение. Принц отрекся от возводимых на него напраслин и в заключение выговорил себе право ездить в сенат хоть два раза в неделю, чтобы не лишиться своего авторитета генералиссимуса.

Доверчивая Анна Леопольдовна могла погрузиться снова в свое сонное царство. Разбудил ее вторично в начале апреля месяца приговор верховного суда над Бироном и его сообщниками. Приговором этим сам Бирон и его бывший кабинет–министр Бестужев–Рюмин присуждались к четвертованию с отнятием в казну всего имущества движимого и недвижимого. Но правительница, именем малолетнего императора, заменила им смертную казнь пожизненной ссылкой: Бирону – в захолустный городок Тобольской губернии Пелым, а Бестужеву – в его родовую пошехонскую вотчину. Разжалобившись, она готова была оставить Бирону и его имущество, но лично докладывавший ей дело Остерман объявил, что такая поблажка государственному преступнику была бы беспримерна, что, со своей стороны, он, Остерман, сделает все, что угодно ее высочеству для облегчения положения ссыльных: из сибирских доходов им будет назначено суточных по 15 рублей в день, а для личных услуг с ними отправляются в Пелым: два лакея, две женщины (арапка и турчанка), два повара и пастор.

– Вот за это я вам душевно благодарна, – сказала принцесса. – А пятнадцать рублей суточных, вы полагаете, им будет достаточно?

– За глаза, ваше высочество, – уверил Остерман. – В Сибири жизнь ведь необычайно дешева.

Но сам Бирон потревожил еще раз ее сказочный сон. В озлоблении на главных виновников его свержения и осуждения, он, при допросе, выгораживая себя, не посовестился припутать и их к своему процессу. Так была им набросана тень на фельдмаршала Миниха (аттестованного им как «персона, к российским честным людям и ко всей нации весьма злая»), на кабинет–министра князя Черкасского, на начальника канцелярии тайных розыскных дел генерала Ушакова, на обер–шталмейстера князя Куракина, на генерал–прокурора князя Трубецкого, на обер–гофмаршала графа Левенвольде и на президента коммерц–коллегии барона Менгдена. Всем им грозило судебное преследование.

– Да неужто ж я окружена одними злодеями! – ужаснулась Анна Леопольдовна, когда Остерман доложил ей оговоры Бирона.

– Не злодеями, ваше высочество, а людьми, – отвечал Остерман. – Все мы люди, все не безошибочны. Все зависит от освещения ошибок.

Находясь сам в добрых отношениях со всеми оговоренными, кроме устраненного уже и безвредного для него Миниха, он сумел представить их ошибки в таком благоприятном свете, что правительница тотчас согласилась не привлекать виновных к ответственности. Но Остерман признал все–таки неизлишним в высочайшем указе о том подчеркнуть их вину: «Хотя по оным явным обличениям, по силе прав государственных, надлежало о таком вредительном нам самим и нашим родителям и опасном всей нашей Российской империи деле вконец доследовать, однако мы по природному нашему великодушию из высочайшей нашей императорского величества милости, вас во всем том прощаем, в том уповании, что впредь, по должности своей данной нам присяги, верно и истинно поступать будете и к таким бездельным вредительным делам приставать не станете».

Тут кроме острастки в будущем, прощенные, знавшие, конечно, кем редактировался указ, могли прочесть между строк: «Вот от кого ожидайте впредь и гнева и милости!»

А Анна Леопольдовна читала между тех же строк: «Вот кто стережет мой покой от врагов явных и тайных!»

И вдруг этот сладостный покой спящей царевны был нарушен – нарушен грезой наяву.

Глава четырнадцатая

ГЛАВА ИЗ РЫЦАРСКОГО РОМАНА

Дружественный трактат, заключенный русским правительством с королем прусским Фридрихом II, причинял немало хлопот венскому двору, и австрийский посланник в Петербурге, маркиз Ботта, тщетно напрягал все свое дипломатическое искусство к расторжению этого трактата. Взошедшая полгода назад на австрийский престол молодая императрица Мария–Терезия нашла к той же цели другой путь – чисто женский: где не имела успеха сила ума, там могла убедить еще логика сердца. Пять лет перед тем курфюрст саксонский и король польский вынужден был отозвать из Петербурга своего посланника, графа Карла–Морица Линара, присутствие которого признавалось небезопасным для душевного спокойствия семнадцатилетней наследницы российского престола, принцессы Анны Леопольдовны. Кто же, как не тот же Линар, мог бы всего вернее склонить ее теперь к перемене политики России? И вот, по тайному соглашению дворов, венского и дрезденского, посланником от этого последнего двора в Петербург в апреле 1741 года был неожиданно вновь назначен Линар.

При получении известия об этом Анну Леопольдовну, несмотря на ее лимфатическую натуру, охватило такое волнение, что ее первая советчица и первый друг Юлиана Менгден предложила ей дать конфиденциально знать Линару, что его прибытие в Петербург не желательно.

– Как не желательно! – воскликнула принцесса. – Я пять лет только и мечтала о том…

– Мечты и жизнь, ваше высочество, – две вещи разные, особенно для августейших особ. На вас, временную правительницу и мать царствующего императора, обращены взоры всей России, всей Европы…

– Ах, Юлиана! Мы говорим с тобой на разных языках. Какое дело России и Европе до идеального рыцарского романа…

– До замужества вашему высочеству было еще более или менее простительно мечтать о рыцарском романе. Теперь вы замужем и мать царя…

– Ты, милая, я вижу, не имеешь ни малейшего понятия о том, что такое настоящий рыцарский роман. Каждый средневековый рыцарь выбирал себе на всю жизнь одну даму сердца, будь то незамужняя девица или замужняя женщина – все равно. Она была, так сказать, его мадонной, которой он поклонялся, которою вдохновлялся на свои рыцарские подвиги, с именем которой на устах умирал на турнире и в бою. Линар такой же средневековый рыцарь, рыцарь без страха и упрека. Мне стоит только закрыть глаза, как я вижу его уже плывущим на ладье по Рейну, сама я стою на высокой–превысокой башне рыцарского замка и машу ему с вышины платком, а он снизу машет мне в ответ своим пернатым шлемом.

– Теперь он, значит, будет плыть по Неве мимо Зимнего дворца, а вы будете ему махать платком с балкона? – не утерпела подшутить над мечтательницей Юлиана. – На беду, только Нева у нас на всю зиму замерзает. Правда, он может ездить мимо и на санях, но ваше высочество, выходя в мороз на балкон, рискуете схватить насморк, а то и воспаление легких.

– В твоей душе, Юлиана, нет ни капельки романтизма! Я буду видеть его только при высочайших выходах и других торжественных оказиях.

– Только?

– Чего же больше? Но чтобы тебя совсем успокоить, хочешь, я женю его на тебе?

– Что за шутки, принцесса!

– Нет, без всяких шуток. Женат он или нет, для меня решительно безразлично, да и для него тоже. Он останется моим верным паладином, а я – его мадонной. Тебе же лучшей партии, право, не найти. Или он тебе не нравится?

– Как не нравится! Он, можно сказать, писаный красавец…

– Ну, вот. Я же, по крайней мере, буду гарантирована, что он останется при нашем дворе.

Несколько дней спустя новый саксонско–польский посланник представил правительнице свои верительные грамоты на официальном приеме. Теперь и Лили Врангель, находившаяся в свите принцессы, имела случай воочию увидеть этого средневекового рыцаря и писаного красавца.

Линару было уже тридцать восемь лет, но, благодаря своим светлым, с рыжеватым оттенком, волосам, женственно–нежному цвету кожи и стройному, гибкому стану, он казался молодым человеком. При разговоре с правительницей, он умел придавать своим аристократическим чертам, своим зеленовато–серым с поволокой глазам такую благородную томность, своему мягкому голосу такую вкрадчивую почтительность, что самые обыкновенные фразы в его устах приобретали как будто таинственный смысл.

– После столь долгого отсутствия вы, граф, не скоро привыкнете опять к нашему гиперборейскому климату, – заметила Анна Леопольдовна.

– Мысленно, ваше высочество, я все эти годы был в Петербурге, – отвечал Линар.

Но как это было сказано! С каким взмахом светлых, но длинных ресниц!

– Зиму вы, конечно, проводили в самом Дрездене, – продолжала принцесса, – но лето, вероятно, в Саксонской Швейцарии? Ведь у вас там, есть, кажется, родовой замок?

Имелось ли у него там нечто подобное или ему не хотелось на первых же порах разочаровать правительницу, но он отвечал, что у него действительно есть близ Шандау на возвышенном берегу Эльбы старинный дом, который издали очень похож на рыцарский замок.

Анна Леопольдовна метнула на Юлиану торжествующий взгляд.

– То–то мне помнилось! И зубчатую стену омывает внизу бирюзовая Эльба…

Полет ее фантазии был неожиданно прерван прозаическим возражением принца Антона–Ульриха:

– Не бирюзовая, мой друг, а желтая, недаром говорят: «Elbe die qelbe–be–be». [24]24
  Эльба желта. (нем.).


[Закрыть]

Досадливое движение плечами было единственным ответом принцессы на непрошеное вмешательство заики–супруга.

– А здесь, в Петербурге, граф, – обратилась она снова к Динару, – вы нашли уже себе подходящее пристанище?

– Самое подходящее: целое лето я буду иметь счастие дышать одним воздухом с вашим высочеством.

Горевший уже на щеках Анны Леопольдовны румянец вспыхнул еще ярче.

– Я вас, граф, не совсем понимаю…

– Мои окна выходят как раз на Летний сад, откуда ко мне будут доноситься благоухания ваших цветов и песни ваших птиц.

– Нынешнее лето, граф Линар, наслаждаться этим вам придется во всяком случае уже без нас, – сухо заметил опять Антон–Ульрих. – С прошлого года мы с принцессой проводим лето в Петергофе…

– Вопрос этот, мой милый, окончательно еще не решен, – прервала его молодая супруга.

– Как не решен? Сделаны уже все распоряжения…

– Всякое распоряжение может быть отменено. Все зависит оттого, какое будет лето.

Ждать до лета принцесса, однако, не нашла нужным. Как только откланялся посланник и сама она возвратилась в свои покои, к ней был вытребован ее обер–гофмейстер, Миних–сын.

– Вот что, милый граф, – обратилась она к нему, – в январе месяце вы докладывали мне о каком–то донесении скульптурного мастера Цвейгофа…

– Ваше высочество интересовались тогда мраморной статуей «Виктория против турок и татар», которую поручено сделать Цвейгофу, – отвечал Миних. – Белый мрамор для нее еще в прошлую навигацию выписан из Амстердама…

– Про эту статую я, признаться, уже забыла. Нет, Цвейгоф доносил о каких–то повреждениях в Летнем саду. Нельзя ли разыскать это дело?

– Сию минуту.

Дворцовая контора помещалась в нижнем этаже Зимнего дворца, и потому молодой обер–гофмейстер уже через несколько минут возвратился с подлинным донесением скульптурного мастера.