Текст книги "Бироновщина. Два регентства"

Автор книги: Василий Авенариус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)

– Дело, не терпящее отлагательства. Не угодно ли вам сейчас одеться?

Он стал спешно одеваться, а я отошел к окошку. Не совсем еще одевшись, он подошел ко мне:

– В чем же, скажите, дело?

– Дело в том, что мне приказано вас арестовать.

– Арестовать!

Он хотел открыть форточку, чтобы крикнуть своему караулу. Но я схватил его за руку.

– Брат ваш, герцог, уже арестован, – сказал я, – и если вы не дадите взять себя доброй волей, то будете убиты без всякого снисхождения. Эй, ребята!

Когда вбежали мои конвойные, он понял, что сопротивляться бесполезно, и просил только подать ему шубу. Против этого я, конечно, ничего не имел, посадил его к себе в сани и сдал здесь, в кордегардии.

– Превосходно, – одобрил Миних. – А теперь расскажите–ка их высочествам, как вы взяли самого регента.

– Главное затруднение для меня заключалось в том, – заговорил опять Манштейн, – что в Летнем дворце мне не было известно расположение всех комнат. Знал я только, что герцог со своим семейством занимает четырнадцать покоев и что вход к нему из антикамеры, где принимают послов. Пройдя садом к заднему крыльцу, я застал в прихожей нескольких дежурных лакеев. Но так как за мной следовал взвод солдат, то лакеи так растерялись, что ни один не догадался побежать предупредить своего господина. Я их уже не спрашивал и пошел наугад. Из посольской антикамеры я проник в первый внутренний покой, оттуда во второй. Далее была большая закрытая дверь.

Не спальня ли там? Я толкнул дверь. Изнутри она была хоть и замкнута на ключ, но не заперта на задвижки. От сильного толчка обе половинки двери разом раскрылись.

Я не ошибся: то была собственная спальня герцога. Освещалась она висячим фонарем, кровать же была с балдахином и занавеской. Я отдернул занавеску и увидел перед собой спящих глубоким сном герцогиню и герцога. Я их громко окликнул.

Оба тотчас проснулись и закричали, что было мочи:

– Караул! Караул!

Я стал было объяснять, зачем явился, но герцогиня, приподнявшись с подушек, продолжала кричать, а героцог, вообразив, должно быть, что настал последний его час, вскочил с постели (он лежал с другой стороны) и со страху полез под кровать. Я, однако, уже обежал кругом и схватил его. Он барахтался, брыкался и начал опять звать караульных.

– Караульных у меня к вашим услугам двадцать человек, – сказал я. – Сюда, ребята!

Подоспевшие ко мне на помощь конвойные справились с ним также не сразу. Герцог – человек, как вы знаете, очень сильный. Он стал работать кулаками, а одному солдату, который схватил его за горло, до крови укусил палец. Наконец они его все–таки осилили, скрутили ему руки офицерским шарфом, рот заткнули платком и на руках вынесли его из дворца. На улице я велел набросить на него солдатскую шинель, так как он был в одном белье…»

– А я уступил ему мою карету и сам пошел опять пешком, – с сухой усмешкой досказал Миних, – последняя честь побежденному врагу!

– Вы, граф, можете еще шутить! – заметила с укоризной сострадательная Анна Леопольдовна. – А герцогиня, говорили вы, выбежала на мороз за мужем тоже в ночном туалете? Как вы ее не удержали, мосье Манштейн?

– Солдаты, ваше высочество, ее и не пускали, – отвечал Манштейн. – Но она вырвалась у них из рук. Я увидел ее уже на улице, на куче снега и велел отвести ее назад во дворец.

– Там у нее, наверно, найдется от простуды шалфей с малиной, – добавил Миних. – A la guerre comme à la guerre, [11]11
  На войне как на войне (фр.).


[Закрыть]принцесса.

Лили, подобно всем другим слушателям, не сводившая глаз с молодого адъютанта фельдмаршала, не могла не заметить, что временами его взоры словно невольно обращались в ее сторону, но затем он тотчас опять отводил их на принцессу.

Вошедший в это время паж доложил о прибытии цесаревны Елизаветы и первого министра, графа Остермана.

– Я послал за ними, – объяснил Миних, – чтобы сообща обсудить, что предпринять с бывшим регентом и как объявить народу в манифесте о вступлении вашего высочества в управление государством.

Совещание с цесаревной и канцлером затянулось почти до самого рассвета. Отставленного регента положено было поутру отправить в Шлиссельбургскую крепость до решения судом его дальнейшей участи, принцесса Анна Леопольдовна делалась правительницей на время малолетства своего сына, с титулом «императорского Высочества великой княгини российской», но самый титул должен был быть предложен ей советом первых чинов государства по принесении присяги, манифест же был сочинен тут же искусником по этой части Остерманом, чтобы он мог быть подписан без всякой задержки приглашенными во дворец к 9 часам утра министрами и генералитетом. [12]12
  В манифесте, именем императора Иоанна объявлялось всем верноподданным, что «хотя, по предписанию императрицы Анны, регентом был назначен герцог курляндский, но ему велено было свое регенство вести по государственным правам, конституциям и прежним преданиям и уставам, и особливо велено не токмо о ближайшем здравии и воспитании нашем попечение иметь, но и к родителям нашим и ко всей императорской фамилии почтение оказывать. Но вместо должного тому исполнения, он дерзнул не токмо многие противные государственным правам поступки чинить, но и к любезнейшим нашим родителям великое непочитание и презрение публично оказывать, и притом с употреблением непристойных угроз, и такие дальновидные и опасные намерения объявить дерзнул, которым не только любезнейшие родители наши, но и мы сами, и покой, и благополучие империи нашей в опасное состояние приведены быть могли бы. И потому принуждены себя нашли, по усердному желанию и прошению всех наших верных подданных духовного и мирского чина, оного герцога от регентства отрешить и по тому же прошению всех наших верных подданных оное правительство поручить нашей государыне матери».


[Закрыть]

Так закончилось регентство герцога курляндского Эрнста–Иоганна Бирона, продолжавшееся всего 22 дня: с 18 октября по 9 ноября 1740 года.

Глава седьмая

СВОЯ РУКА – ВЛАДЫКА

С раннего уже утра весть о низложении ненавистного временщика–курляндца облетела весь Петербург. Но те именно лица, которым по служебной их обязанности должно было быть известно, казалось бы, раньше других о готовящемся перевороте, узнали о нем позже очень многих простых обывателей столицы. К числу таких, ничего не чаявших должностных лиц принадлежал и полицеймейстер князь Шаховской, пользовавшийся особенным фавором Бирона. В оставшихся после него «Записках» Шаховской откровенно признается, что, когда перед рассветом, его разбудил полицейский офицер и объявил ему об аресте регента и о большом съезде в Зимнем дворце, он «ни малого воображения о том прежде не имея, в смятении был». Наскоро одевшись, он велел везти себя туда же, но дворец был окружен такой несметной толпой, что ему, Шаховскому, пришлось выйти из кареты, и он с большим трудом пробрался до крыльца.

«Всевидящий, защити меня!» – молился он про себя, когда подходил к придворной церкви, но «тут уже от тесноты продраться в церковь скоро не мог… Одни носят листы бумаги и кричат: «Изволите, истинные дети отечества, в верности нашей всемилостивейшей правительнице подписываться и в том Евангелие и крест целовать!» Другие, жадно спрашивая, как и что писать, и вырывая один у другого чернильницу и перья, подписывались и теснились войти в церковь присягать и поклониться стоящей там правительнице в окружности знатных и доверенных господ».

В кишевшей на дворцовой площади народной толпе был и Самсонов. На его глазах ко дворцу подъезжали придворные экипажи за экипажами, подходили с распущенными знаменами, с барабанным боем и музыкой, войска. Вокруг него раздавались радостные клики с насмешками над Бироном и похвалами новой правительнице. А вот гром пушек с Петропавловской крепости, беглый ружейный огонь и троекратное «Виват!» войск с звуками литавр и труб, возвестили, что молебствие в дворцовой церкви окончено и присяга исполнена. По всей площади прокатилось громогласное «ура», тхедхваченное неумолкающим перезвоном колоколов всех столичных церквей.

«И, может быть, я сам сей этой радости народной причинен!.. – подумалось Самсонову. – Отчего же у меня на душе так невесело?»

И вспомнилось ему тут все то, чего он наслышался о безволии принцессы Анны Леопольдовны, о ее полном равнодушии к государственным делам.

«Ну, что же делать! Приходится мириться с тем, что есть: слабая, но добрая правительница все же во сто крат лучше изверга Бирона…»

В это время из ворот дворца начали выкатывать на площадь бочку за бочкой «зелена вина» на угощение народа.

Господи Боже Ты мой, что сталось вдруг с этими тысячами мирных людей! Все разом, словно обезумев, громадной океанской волной ринулись к хмельному зелью, пуская в ход кулаки и локти, толкая и давя друг друга. Крупная брань и болезненные вопли… Позади остались одни слабосильные старики, да и тех зависть берет.

– Ишь, черти! – ворчит один. – Из–за кости с мозгом собаки грызутся!

– Грех сладок, а человек падок, – отзывается другой, а сам, облизываясь, утирает сивые усы. – Мужику вино, что колесу деготь.

А там, около бочек, после потасовки идут уже братские объятия и лобзанья, разливаются на всю площадь разгульные песни.

У Самсонова не стало уже сил быть свидетелем этих диких, но простодушных проявлений радости народной. Он поплелся восвояси и завалился спать, чтобы только поскорее забыться. Но еще до утра его поднял на ноги денщик старика Миниха:

– Вставай–ка, вставай, друг любезный. Фельдмаршал тебя к себе требует.

Когда Самсонов вошел в кабинет графа Миниха, кроме хозяина там оказался еще и сын его, а также их родственник, президент камер–коллегии барон Менгден, дядя баронессы Юлианы.

– У тебя ведь, сказывают, изрядный почерк? – обратился к Самсонову фельдмаршал. – Изготовься же, очини себе перо.

Пока Самсонов очинивал свежее гусиное перо, у тех троих продолжалось совещание, разумеется, на родном их языке, но, говоря уже и прежде с грехом пополам по–немецки и пробыв затем полгода в остзейском крае, Самсонов понимал каждое их слово.

– Итак, – заговорил старик Миних, – каким отличием можно было бы оказать наибольшую приятность самой правительнице? В денежных средствах ее высочество отныне нуждаться уже не будет…

– Если позволите мне высказаться, – заметил Менгден, – с принятием титула императорское высочество принцесса имеет несомненное право возложить на себя орденские знаки Святого Андрея Первозванного…

– Верно. Траур ей, видимо, уже надоел, и она будет очень довольна являться на всех торжествах в светло–голубой ленте.

– Не пристойнее ли будет, – возразил Миних–сын, – доложить сперва о том самой принцессе и поднесение ей этого высшего знака отличия предоставить высшему учреждению – сенату?

– Правильно, – согласился отец. – Ты, мой милый, как ее гофмейстер, представишь на ее усмотрение список предполагаемых наград и при сем удобном случае упомянешь на словах также об Андреевской звезде…

– И ленте небесно–лазурного цвета? Не забуду! – улыбнулся сын. – С кого же мы начнем список?

– С кого, как не с вашего почтеннейшего батюшки? – заявил президент камер–коллегии. – Благодаря ему одному ее высочество провозглашена регентшей…

– Да чем вы меня еще наградите, милый барон? – сказал фельдмаршал. – Все ордена у меня есть, в армии я выше всех… Недостает мне разве еще звания генералиссимуса…

– Вот, вот!

– Простите, батюшка, – вмешался снова молодой Миних. – Но у меня есть основания думать, что принц Антон–Ульрих давно уже и во сне, и наяву мечтает об этом высоком звании.

– В самом деле?

– Я в этом уверен. Юлиана слышала из его собственных уст.

Фельдмаршал поморщился.

– В таком случае, конечно… Надо бы хорошенько выяснить еще это обстоятельство.

– Да есть ли у нас на то время? Указ о наградах должен быть нынче утром подписан, а принц, как вы знаете, до крайности обидчив и тщеславен. Не деликатнее ли будет, не спрашивая принца, прямо пожаловать его в генералиссимусы, а вам самим до времени удовольствоваться должностью первого министра?

– Гм… Но первым министром состоит теперь Остерман…

– Ну, для него мы придумаем какое–нибудь другое отличие. Кабинет министров без вас уже немыслим, а кому же быть первым в кабинете, как не вам?

– Будь так. Но нельзя ли как–нибудь хоть оговорить, что генералиссимусом следовало бы быть собственно мне…

– Что ж, это можно. Что, Самсонов, приготовил перо? – спросил по–русски молодой граф.

– Приготовил.

– Так пиши: «Ноября 10 дня всемилостивейше пожаловали мы: «1». Любезнейшему нашему государю–родителю быть генералиссимусом, и хотя генерал–фельдмаршал граф фон Миних за его к Российской империи оказанные знатные службы и то ныне уже первый в Российской империи командующий генерал–фельдмаршал и в коллегии военной президент к пожалованию б сего знатного чина надежду иметь мог, токмо во всенижайшем к вышеупомянутом его высочеству почтении от сего высочайшего чина отрекается, притом же его высочество чин конной гвардии подполковника на себя принять изволил».

– А не покажется ли принцу такая оговорка несколько обидной? – заметил Менгден. – Точно его жалуют не за действительные его заслуги.

– Да ведь оно так и есть, – сухо отрезал старик Миних. – Диктуй далее, – сказал он сыну.

Тот продолжал:

– «2». Генерал–фельдмаршалу графу фон Миниху по вышеписанным обстоятельствам и особливо в рассуждении при нынешнем случае нам, родителям нашим и всему государству оказанной усердной ревности, при которой он, оставляя свое и своей фамилии благополучие и не щадя пота и крови, поступал, дабы он по то время, пока ему Бог живот и силу продолжит, в состоянии был Нам ревностные услуги оказать, Всемилостивейше пожаловали чин первого министра в наших консилиях, и как он ныне уже первый ранг в империи имеет, то ему по генералиссимусе первым в империи быть, при чем и супруге его пред всеми знатнейшими дамами, в том числе и тех принцев, кои невладеющие в нашей службе обретаются, супругами, первенство иметь».

– Вот это так! – одобрил фельдмаршал, и в бесстрастном взоре его блеснул огонек как бы искрейнего чувства. – За твою матушку я особенно рад! Теперь надо задобрить Остермана. Уступить мне звание первого министра будет ему очень горько. Если этому старому волку не заткнуть рта другим сочным куском, то он не перестанет лязгать на меня зубами.

– Помнится мне, – подал тут голос Менгден, – что несколько лет назад, когда Остерман работал над новым положением для флота, он очень льстился на звание генерал–адмирала.

– Да? Ведь вакансия эта и доныне еще свободна?

– Ну, что ж, произведем его в генерал–адмиралы! – усмехнулся молодой Миних и кивнул Самсонову. – Итак, пункт третий: «Вице–канцлеру Империи, графу Остерману, пожаловали чин давно состоящей вакансии генерал–адмирала, причем ему и кабинет–министром быть по–прежнему».

– Остермана зовут у нас душо ю кабинета министров, а Черкасского тело м, – сказал фельдмаршал. – Теперь, стало быть, очередь тела . Со смерти старого Головкина, больше шести уже лет, должность великого канцлера тоже не занята. Не предоставить ли ее Черкасскому?

– Сказать между нами, – заметил Менгден, – Черкасский за свои неблаговидные поступки заслуживал бы скорее отставки, чем награды. В нем нет ни капельки добродушия истых русских людей, в душе он все еще татарин…

– Так–то так, – сказал Миних–сын. – Но в начале нового правления, мне кажется, вернее можно утвердиться не строгостью и уличением прежних провинностей, сколько милосердием и великодушием, а потому для новой правительницы будет полезнее явить и в сем случае особенно убедительный акт великодушия, возвысив малодостойного. Не правда ли, батюшка?

– Вреда большого оттого для России не будет: воли я ему все равно не дам.

– Стало быть, вы согласны? Пиши, Самсонов: «4». Действительному тайному советнику князю Черкасскому пожаловать также чин давно состоящей вакансии великого канцлера, и быть ему по–прежнему в кабинете».

– Мне вот что приходит в голову, – сказал тут старик–фельдмаршал. – Если Черкасского не считать коренным русским, то до сих пор мы не наградили еще ни одного русского. Теперь выдвинем и кого–нибудь из русских.

Так в 5–й пункт наградного указа попал природный русский граф Михаил Гаврилович Головкин, который давно уже получил высший гражданский чин действительного тайного советника, а теперь удостоился звания вице–канцлера.

За Головкиным следовал еще целый ряд награждаемых лиц, в том числе, конечно, и двое присутствующих при совещании: Миних–сын был назначен обер–гофмейстером с чином генерал–поручика, а барон Менгден украсился орденскими знаками Святого Александра Невского. Из остальных упомянем здесь еще о бывшем адъютанте принца брауншвейгского, Петре Граматине, который за месяц назад, после пытки в застенке и наказании кнутом, был лишен всех чинов и исключен из службы, а теперь восстановлялся в прежних чинах с назначением на должность директора канцелярии принца.

– Всех, кажется, удовлетворили, кого следовало, никого не обошли? – сказал фельдмаршал.

– А придворные дамы не попадут в этот указ? – спросил Менгден.

– Нет, относительно их будет особое распоряжение, выбор их надо предоставить самой принцессе. Вы, барон, имеете в виду, вероятно, вашу племянницу Юлиану?

– Да, она, казалось бы, заслужила того, чтобы сделаться статс–фрейлиной ее высочества.

– Еще бы! – подтвердил Миних–сын. – Теперь у ее высочества уже по регламенту должно быть не менее семи фрейлин, а кому же и быть старшей, как не Юлиане? Да она и сама напомнит принцессе, будьте покойны.

– Ваше сиятельство не погневитесь за смелое слово? – решился тут выступить со своим предложением и Самсонов.

– Говори.

– Любимую свою камер–юнгферу, баронессу Лизавету Романовну Врангель, ее высочество принцесса еще при блаженной памяти государыне немеревалась также взять к себе во фрейлины…

– Да тебе–то откуда сие известно учинилось?

– А он молочный брат баронессы Врангель, – объяснил отцу с улыбкой молодой граф. – Точнее сказать, приходился он молочным братом ее покойной сестре, Маргарите, которая, если вы припомните, была также фрейлиной при принцессе… А две величины, равные порознь третьей, равны между собой.

По узким губам Миниха–отца проскользнула также тень улыбки.

– Старая аксиома, – промолвил он. – Но ведь если принцесса так уж благоволит к этой девице, то и сама, конечно, не преминет сделать ее фрейлиной.

– На всякий случай, я все–таки доложу ей об этом, – сказал молодой граф.

– Вспало мне еще на мысль, ваше сиятельство… – заговорил опять, ободрившись, Самсонов.

Фельдмаршал начал уже, видимо, терять терпение и сдвинул брови.

– Что еще?

– Ее высочеству цесаревне Елизавете Петровне, осмелюсь спросить, ничего не жалуется?

Оба Миниха, отец и сын, озадаченно переглянулись: цесаревну они совсем ведь упустили из виду!

– Да что можно было бы ей пожаловать? – сказал фельдмаршал. – В средствах она хоть и стеснена, но рядом с почетными наградами простым смертным назначить ей, царской дочери, денежный презент не совсем–то подобает.

– При своей гордости она, наверное, откажется, как отказалась от презента Бирона, – заметил сын. – Но у тебя, Самсонов, никак, уже что–то придумано?

– Не знаю, как покажется вашим сиятельствам… Цесаревне, сдается мне, не столь даже лестно стоять в указе наряду с разными сановными особами, сколько видеть родственное внимание к себе со стороны правительницы. Года два назад цесаревна прочила в камер–юнкеры к себе доброго приятеля моих бывших господ Шуваловых, Воронцова Михаилу Ларионыча. Но герцог Бирон не взлюбил его и удалил в Новгородскую губернию в линейные полки. Так вот, кабы его вернуть теперь оттуда ко двору цесаревны…

– Препозиция, батюшка, мне кажется, весьма даже приемлемая, – сказал Миних–сын. – Воронцов в самом деле был в немалом фаворе у цесаревны, а паче того, пожалуй, у ее кузины молодой графини Скавронской.

– Герцог опасался, говорят, как бы не дошло у них даже до брака, – добавил Менгден. – Это был бы такой мезальянс… [13]13
  Неравный брак (фр.).


[Закрыть]

– Да нам–то какое до этого дело? Умиротворить бы только цесаревну и ее приближенных.

– Совершенно верно, – подтвердил старик отец. – Так ты, сын мой, скажи об этом правительнице сегодня же при поднесении указа о милостях. Она, верно, тоже опробует.

– А курьер, ваше сиятельство, к господину Воронцову будет тоже послан? – спросил Самсонов.

– Ты, братец, не сам ли уж хотел бы быть таковым курьером? – снисходительно опять улыбнулся фельдмаршал.

– Коли будет такая ваша милость. Михайло Ларионыч меня с прежних времен хорошо тоже знает.

– Ну, что ж, поезжай с Богом.

Глава восьмая

СОКОЛ С МИРТОВОЙ И ГОЛУБЬ С МАСЛИЧНОЙ ВЕТКОЙ

Проект наградного указа, как и следовало ожидать, был принцессой во всех пунктах опробован, и не далее как в 11 часов утра указ был прочитан высшим чинам, собравшимся во дворце в полном составе. Пожалованные, один за другим, подходили к руке новой правительницы. Каждого она удостаивала официально любезной улыбкой, некоторых избранных и парой ласковых слов, особенную же внимательность выказала старику–фельдмаршалу.

– Вас, граф, как моего первого министра, я желала бы всегда иметь около себя, – сказала она, – но я не могу требовать, чтобы вы во всякую погоду ездили ко мне с Десятой линии Васильевского острова через Неву…

Миних стал было уверять, что ему как человеку военному всякая погода нипочем, но, не договорив, он так раскашлялся, что должен был прижать к губам платок.

– Вот видите: вы уже простужены! – сказала Анна Леопольдовна. – Нет, нет, вы должны переехать ко мне во дворец. Для вас будут отведены те самые покои, которые я сама занимала до сегодняшнего дня. А чтобы вам поскорее поправиться от простуды, – прибавила она шутливо, – я пропишу вам рецепт…

– Какой такой рецепт, ваше высочество?

– А ордер на отпуск вам ста тысяч из нашей государственной аптеки – рентереи.

Принцессе, очевидно, была небезызвестна единственная слабость честного старого воина – жадность к деньгам, и она не без основания полагала, что такое звонкое лекарство излечит его вернее всякой докторской микстуры. Бесстрастные черты фельдмаршала действительно озарились как бы лучами солнца.

– Этим подарком, – с чувством заявил он, – ваше высочество, даете мне возможность привести в исполнение одно мое давнишнее желание. Дом мой уже много лет нуждается в капитальном ремонте. Теперь заодно я могу украсить и наружный фасад его скульптурными изображениями…

– Ваших воинских подвигов и трофеев?

– Да…

– Вот это я понимаю! Знаете ли, граф, в главной группе я поместила бы пленных турок в цепях. Как вы находите эту мысль?

– Прекрасная мысль, достойная вашего высочества.

– Вы одобряете? Как я рада! Но работа должна быть непременно художественная, и поручить ее можно только первоклассным скульпторам.

– Не иначе.

– Так от ста тысяч вам, пожалуй, ничего почти не останется?

– Не так–то много. Признаться, я наводил уже справки: с общим ремонтом все обойдется по меньшей мере тысяч в семьдесят.

Стоявшая позади Анны Леопольдовны Юлиана наклонилась к ее уху.

– Верно, верно, – тотчас согласилась с ней принцесса. – Уменьшить прописанную вам порцию – значило бы затянуть ваш кашель. Поэтому на починку и украшение вашего дома я пропишу еще отдельный рецепт на семьдесят тысяч. Напомни мне, пожалуйста, Юлиана.

Такая щедрость правительницы окончательно, казалось, покорила сердце старика–фельдмаршала.

Не забыла принцесса дополнительной милостью и его сына: чтобы ему, новому обер–гофмейстеру, быть всегда поблизости, она подарила тому в собственность казенный дом по соседству с Зимним дворцом. Чрезвычайно расчетливый вообще в государственных расходах, фельдмаршал на этот раз не возражал: ведь и сын его, как он сам, был одним из самых крепких столпов нового правительства.

Юлиану и Лили Анна Леопольдовна поздравила с их новыми званиями статс–фрейлины и гоффрейлины еще у себя до общего приема. Весть об этом разнеслась на приеме с быстротою молнии, и большинство поздравителей считало долгом после правительницы принести поздравления и ее двум любимым придворным дамам. Так, подошел к ним и молодой адъютант фельдмаршала, подполковник Манштейн. Сказав несколько обыкновенных любезностей Юлиане, он уступил место следующему поздравителю, а сам заговорил с Лили.

– Простите мое любопытство, баронесса, – приступил он прямо к занимавшему его, по–видимому, вопросу, – большую часть вашей недолгой еще жизни вы провели, как я слышал, в деревне?

«От кого он это слышал?» – мелькнуло в мыслях Лили, невольно покрасневшей при таком непосредственном обращении к ней блестящего гвардейца. Но, стараясь не показать своего замешательства, она отвечала с требуемой холодной корректностью:

– При дворе я уже целых полтора года, в деревне же прожила перед тем еще в десять раз дольше.

– О! В таком случае, жизнь ваша действительно очень уж долгая! – улыбнулся Манштейн, затем тихонько вздохнул. – Вашему покорному слуге не выпало такого счастья! Хотя я и лет на десять, на двенадцать вас старше, однако деревенским воздухом почти не дышал. Родился я здесь, в болотистом Петербурге. Покойный отец мой был генералом русской службы. Но так как сам он был родом из Пруссии, то послал меня воспитываться в берлинский кадетский корпус, из корпуса же я поступил прямо в прусское войско и дослужился до поручика, дослужился бы с Божьей помощью когда–нибудь и до генерала, не пригласи меня пять лет тому назад царица Анна на русскую службу. И здесь мне, должен сказать, повезло: в прошлом году наш славный фельдмаршал взял меня к себе в адъютанты, в нынешнем произвел в подполковники, а на днях я буду иметь честь представиться вам и в полковничьем мундире. Когда дадут мне полк, я могу обзавестись и собственной семьей… Смею ли я, баронесса, узнать ваше мнение, не проситься ли мне куда–нибудь подальше от двора–в деревенскую глушь?

– Мое мнение? – повторила, недоумевая, Лили и вдруг, сообразив, вся вспыхнула до корней волос.

– Вы, может быть, еще подумаете, – продолжал Манштейн. – Если позволите, я завтра зайду к вам за ответом?

Хотя это было сказано несколько пониженным голосом, но Юлиана расслышала последние слова и отвечала за Лили:

– Она, простите, еще не принимает визитов.

– У нас с баронессой Врангель был разговор о деревне, – нашелся Манштейн. – Ей так хотелось бы подышать опять чистым ароматом лугов и полей. Вот я желал бы доставить ей букет душистых цветов…

– Прибавьте уж на всякий случай и миртовую ветку!

– Что это вы вздумали, Юлиана?.. – пробормотала Лили.

Манштейн, казалось, лучше ее понял иронию статс–фрейлины.

– Так до завтра, баронесса Врангель, – проговорил он слегка дрогнувшим голосом и, отдав обеим фрейлинам формальный поклон, отошел в сторону.

«Не ревнует ли она уже его ко мне?» – подумала Лили.

Она не могла дождаться, когда кончится церемония официального приема, и воспользовалась первым случаем, чтобы уйти к себе. Но тут, в коридоре, перед дверью в свою комнату, она застала своего молочного брата.

– А, Гриша! Хотел показаться мне уже без бороды?

– Бояться мне теперь, точно, уже некого, – отвечал Самсонов каким–то загадочным тоном. – Но я к вам, Лизавета Романовна, не затем…

– А за чем же? – Меня посылают курьером в Новгородскую губернию за Михайлой Ларионычем Воронцовым. Его возвращают ко двору цесаревны…

– Да? Как графиня Анна Карловна–то будет довольна!

– Приятелька ваша по суженому своему, верно, крепко стосковалась. Так вот я и думал, не будет ли от нее к нему поклона? Вы дозволите мне от вашего имени зайти к ней?

– Ну, конечно. Я напишу ей сейчас об этом пару строк.

Уйдя к себе, Лили через пять минут возвратилась к Самсонову с запиской.

– Вот, Гриша, отдай ей в собственные руки.

– Слушаю–с. А засим, Елизавета Романовна, позвольте пожелать вам здоровья и всякого счастья…

Голос его упал, и лицо приняло такое грустное, ожесточенное выражение, что Лили не на шутку всполошилась.

– Что это значит, Гриша? Ты точно навеки со мною прощаешься?

– Может, и навеки… Премилостивый Господь не оставь вас!..

– Нет, право, Гриша, что это с тобой? Ты разве не вернешься уже с Воронцовым в Петербург?

– На день–другой вернусь…

– А там опять в свою милую Лифляндию? – досказала Лили с невольной уже горечью.

– Да куда же больше? Здесь у Минихов и без меня сколько лишних ртов: семеро одну соломинку несут. В деревне же я сам себе голова, а тужить обо мне здесь некому, ни одна душа слезинки не прольет.

– Ты думаешь?.. Может, я буду скучать по тебе.

– Ах, Лизавета Романовна! Вы–то забудете про меня еще раньше всех.

– Плакать по тебе я, понятно, не стану, вот еще! Но почему мне забыть тебя раньше других?

– Да как же: за таким мужем, ясным соколом…

– Что? Что такое? – прервала его Лили. – Ты, Гриша, кажется, бредишь! Кто этот ясный сокол?

– Знамо, что фельдмаршалский адъютант Манштейн: и умен, и пригож.

Лили в сердцах даже ногой топнула.

– Опять этот Манштейн! Ты–то с чего взял, что я выхожу за него?

– А с какой же стати он стал бы допытывать у меня про вас всю подноготную: кто, мол, были ваши родители…

– И много ль за мною приданого?

– Нет, на приданое он не зарится. Напротив, как услышал, что вы не из богатых, то словно у него даже гора с плеч спала. «Стало, говорит, не так уж избалована». Ну, я, вестимо, расписал ему вас: что такой умницы, такой ангельской души поискать…

Лили еще пуще возмутилась:

– Да как ты смел! Кто тебя просил! Я никогда не пойду за него! Да и вообще не выйду замуж…

Сумрачные черты Самсонова слегка прояснились.

– Да правда ли, Лизавета Романовна? Ей–богу?

– Ей–богу, Гриша. Ну, а теперь до свиданья.

И, вся вдруг зардевшись, она сама быстро удалилась. А он, облегченно вздохнув, отправился с ее запиской к двоюродной сестре цесаревны, молодой графине Анне Карловне Скавронской.

На другое утро он мчался уже на курьерских в Новгородскую губернию к негласному жениху Скавронской, везя от нее письмо, на конверте которого был собственноручный ее рисунок – голубь с масличной веткой.

Утром доложили Лили, что ее желает видеть полковник Манштейн. Не задумываясь, она велела сказать, что, к сожалению, не может его принять.

– Но они с большим букетом…

«Ясный сокол с миртовой веткой!» – подумала Лили, а вслух промолвила, что «все равно видеть его не может, да и не хочет»!

– Так прямо и сказать прикажите?

– Так и скажи.

«По крайней мере, все разом будет кончено!» – решила она про себя.

Она не ошиблась: вскоре она узнала, что Манштейн назначен командиром Астраханского пехотного полка, стоявшего где–то в глубине России. С тех пор она с ним и не встречалась.

Глава девятая

ЧАШКА ЧАЮ У ЦЕСАРЕВНЫ

Приводя в исполнение свое знаменательное предприятие, старик–фельдмаршал чересчур понадеялся на свои силы. Правда, что во время походов он закалил свой крепкий от природы организм, и возраст его был не такой уж преклонный (пятьдесят восемь лет). Предприятие удалось ему также на славу. Но прогулка пешком в одном мундире от Зимнего до Летнего дворца и обратно по сильному морозу, две подряд бессонные ночи и крайнее напряжение нервов не прошли для него даром. Уже в день объявления Анны Леопольдовны правительницею у него обнаружились явные признаки простуды, а затем, не успев еще согласно желанию принцессы, перебраться из своего дома на Васильевском острове в ее прежние покои в Зимнем дворце, он и совсем слег: у него открылся брюшной тиф или, как тогда выражались, «нервная горячка» (Nervenfieber).

Когда сын фельдмаршала принес это печальное известие молодой правительнице, та выразила ему искреннее соболезнование, но когда он добавил, что отец до своего выздоровления просит ее принимать лично других министров и сановников с докладами, она испугалась:

– Нет, нет! В государственных делах я смыслю столько же, как в китайском языке. Оставьте меня, господа, пожалуйста, в покое!

– Да без вашей санкции, принцесса, ни одно дело первостепенной важности не может получить движения, – настаивал Миних–сын. – А некоторые дела решительно не терпят отлагательства…