Текст книги "Бироновщина. Два регентства"

Автор книги: Василий Авенариус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 23 страниц)

Дома ему, однако, не сиделось, и в ожидании окончания службы в придворной церкви он отправился к Зимнему дворцу.

На дворцовой площади растянулся ряд карет. В разных местах, по случаю лютого мороза пылали костры. Около толпились кучера, продрогшие на своих козлах. Проходя мимо костра, он расслышал такую фразу:

– Тихомолком, поди, увезли, чтобы лишнего, значит, шуму в городе не было. Скатертью дорога!

– Кого увезли, братцы? – спросил, подходя, Самсонов.

– А бывшую правительницу, – отвечал один.

– Со чады и домочадцы, – добавил другой.

Самсонова точно обухом по голове хватило, он даже пошатнулся.

– Когда ж их поспели увезти?

– А нонче, бают, в два часа утра.

Далее он уж не спрашивал, боясь услышать, что в числе увезенных «домочадцев» была и его зазнобушка.

«Михайло Ларивоныч, наверно, все доподлинно знает, ужо у самого спрошу…»

И со слабым лучом надежды он поплелся восвояси, а под вечер завернул опять на квартиру к Воронцову. Тот еще не возвращался из дворца. Наконец раздался резкий звонок, и Самсонов бросился в переднюю отпереть дверь.

– А, Григорий! Ты уже здесь? – весело заговорил входящий. – А я только что хотел за тобой послать. Полюбуйся–ка на меня.

Он повернулся спиной к огню и хлопнул себя по пояснице.

Там красовался на светло–голубой розетке длинный золотой ключ.

– Да это камергерский ключ! – заметил Самсонов. – Вы пожалованы в камергеры?

– И я, и братья Шуваловы, и Разумовский. Обещана нам также малая толика из конфискованных поместьев. Желаешь ты, братец, быть тогда в моем новом поместье управляющим?

– Как не желать!

– Так считай себя уже у меня на службе; прижимать я тебя не буду и жалованьем не обижу. Но хотел я тебя видеть теперь не за этим. Нынче во дворце бал. Ты поедешь со мной и можешь надеть мой новый синий кафтан. Мы с тобой ведь одной комплекции.

– А для чего мне ехать, сударь?

– Благоверная государыня–царица, думается мне, допустит тебя к безмену и поднесет тебе также золотое яблочко на серебряном блюдце.

Надежда в сердце у Самсонова готова была опять вспыхнуть ярким пламенем.

– Михайло Ларивоныч, скажите мне одно: Лизавета Романовна, значит, еще здесь и не уехала с принцессой?

Воронцов с трудом подавил улыбку и отвечал с притворно рассеянным видом:

– Лизавета Романовна? Гм… Признаться, я о ней и не справлялся, не до того мне, братец, было.

– Наверное вы знаете! Не мучьте меня, Бога ради, скажите!

– Будем вместе во дворце, там и справимся. А теперь примерь–ка кафтан.

Так–то к началу придворного бала в восемь часов вечера из подкатившей к главному крыльцу Зимнего дворца двухместной кареты вслед за Воронцовым вышел и Самсонов в воронцовском, с иголочки, синем кафтане. В вестибюле они застали уже лейб–хирурга Лестока, охорашивавшегося перед зеркалом.

– Новому камергеру земной поклон! – приветствовал он Воронцова с преувеличенно почтительным поклоном. – А о нас, грешных, так и забыли?

– Не совсем, – отвечал Воронцов. – Скоро и вас мы будем иметь честь поздравить.

– О! С чем?

– Пока это тайна.

– Какие уж тайны между такими приятелями, как мы с вами? Шепните мне на ушко.

– Разве что на ушко. А дальше вы не перескажете?

– Ни–ни.

И Воронцов наклонился к его уху. По всему широкому лицу Лестока расплылась блаженная улыбка. Он обеими руками потряс руку приятеля.

– Вот это так! Ну, спасибо вам, добрейший мой. Никогда вам этого не забуду.

Какая награда ожидала лейб–хирурга, Самсонов тогда так и не узнал, да нимало этим и не интересовался. Впоследствии уж, когда вышла награда, оказалось, что Лесток сделан первым лейб–медиком с чином действительного тайного советника, а также главным директором медицинской канцелярии и медицинского факультета с жалованьем в семь тысяч рублей.

– А слышали ли вы, дорогой друг, – продолжал словоохотливый Лесток, – что у маркиза де ла Шетарди была уже депутация от гвардейцев благодарить за то, что он давал ее величеству такие добрые советы? Со своей стороны маркиз напоил их шампанским, ну, а они, по русскому обычаю, давай с ним обниматься, целоваться, кричать виват за свою государыню и за его короля. Дипломатический механизм, как видите, опять заведен. А правда ли, скажите, – продолжал болтун, понижая голос, – правда ли, будто Салтыкову дана еще секретная инструкция?

– Какому Салтыкову? – спросил Воронцов.

– Тоже ведь дипломат! Хе–хе–хе! – засмеялся Лесток и похлопал его дружески по спине. – Про какого Салтыкова может быть теперь и речь, как не про того, который сопровождает брауншвейгцев за границу.

– Если дана секретная инструкция, так как же мне–то знать?

– Еще бы! А в дополнение к той секретной инструкции дана ему еще будто бы секретнейшая.

– В самом деле?

– Да, и такого содержания, чтобы он не торопился, а делал в дороге растяги дня на два, на три. С какой целью, спрашивается? Не затем ли, чтобы вернуть с пути всю фамилию и отправить в места российские не столь отдаленные?

– Тише, доктор! Вы забываете, что у стен здесь есть уши.

Действительно, и по лестнице, и у каждой двери парадных покоев дворца торчали придворные камер–лакеи, раболепно преклонявшиеся перед этими двумя общепризнанными любимцами молодой царицы.

– Иди–ка за мной, – сказал Воронцов следовавшему по пятам его Самсонову и провел его боковой анфиладой в отдаленную горницу. – Тут и подожди.

Ждать Самсонову пришлось довольно долго. Издали доносился сперва смутный гул от многоголосого говора и шарканья ног. Потом этот гул покрыт был гармоничными звуками оркестра. Бал начался, по обыкновению, английским променадом, который сменился затем французским контрдансом. А Самсонов в своем уединении слонялся из угла в угол, временами лишь останавливаясь перед той или другой из украшавших стены масленых картин. Но, глядя на картины, он их словно и не видел. В голове у него перекрещивались всевозможные и невозможные предположения о том, для чего его сюда вызвали, а потом всплывала вдруг секретнейшая инструкция генералу Салтыкову.

Тут послышались шаги, и через комнату прошел из одной двери в другую камер–лакей.

– Постой, любезный! – остановил его на пороге Самсонов. – Не знаешь ли, что делает теперь государыня?

– Что делает государыня? – повторил тот, свысока озирая вопрошающего, как бы соображая, отвечать ли ему вообще. Потом с подобающим своему званию достоинством промолвил: – Ее величество изволили пройтись в аглицком променаде с маркизом Шетарди, а теперича сели за карты с тремя другими послами: Финчем, Мардефельдом да Ботта.

Молвил – и проследовал далее.

Протекло еще с полчаса – для Самсонова полвечности, когда приближающийся шелковый шелест заставил его быстро обернуться.

«Вот оно!»

В дверях показалась сама императрица в сопровождении своей фрейлины–кузины и ее жениха. Самсонов низко склонился и замер.

В роскошном светлом бальном наряде, с бриллиантовой диадемой на высокой, посыпанной пудрой прическе, с веером, как с магическим жезлом, в руке и с чарующей улыбкой на устах, вся олицетворение здоровья, красоты и изящества, она представлялась ему неземным видением, сказочной волшебницей, от воли которой зависело даровать ему все, о чем бы он когда–либо ни мечтал.

– Здравствуй, Самсонов, – заговорила она, заговорила так милостиво и просто, точно не была повелительницей многомиллионного народа, а он одним из самых скромных ее подданных. – Я тебя еще не поблагодарила. Не думал ли уж ты, что я оставлю тебя без всякой награды?

– Я имел счастье возить ваше величество. Это для меня самая дорогая награда, – отвечал Самсонов.

– Для тебя, но не для меня. Ты наравне с молодыми гренадерами помог мне в достопамятную ночь добраться до Зимнего дворца. Награды моим гренадерам выйдут не раньше Нового года. Тебе же, сказывали мне, очень уж к спеху (шутливая усмешка заиграла на лице царственной волшебницы). Так вот, я решила теперь же сверстать тебя с ними в награде. [47]47
  По высочайшему указу 31 декабря 1741 года гренадерская рота Преображенского полка была переименована в лейб–кампанию, причем весь состав роты до последнего рядового был возведен в потомственное дворянство и всем были отписаны деревни с крестьянами из конфискованных имений приверженцев немецкого лагеря: рядовым по 29 душ, а сержанту Грюнштейну 927 душ.


[Закрыть]От поместья, которое я подарила Михаиле Илларионовичу на свадьбу его с моей любезной сестрицей, я отрезала для тебя небольшую усадебку, дабы, управляя тем поместьем, ты мог жить по соседству и своим собственным домком. А дабы и всему будущему потомству твоему жилось столь же вольготно, я жалую тебя потомственным дворянством.

– Ваше величество наградили меня превыше всяких заслуг…

– Теперь, Аннет, твоя очередь, – сказала государыня.

Когда он тут поднял голову, она с Воронцовым выходила уже. Осталась одна Скавронская.

– Идем со мной, – предложила она ему и пошла вперед,

«Нет, нет, этого же быть не может…» – говорил себе Самсонов, следуя за ней, а у самого от ожидаемого несбыточного счастья сердце сладко ныло и голова кружилась.

Но несбыточное оказалось возможным. Они вошли в собственный будуар Скавронской, слабо освещенный висящим с потолка розовым, матового стекла, фонарем. Сквозь розовый полумрак Самсонов различил лишь стройную женскую фигуру, которая при входе их быстро поднялась с диванчика, но на полпути, как и он сам, приросла к полу.

– Что, деточки, не узнаете уже друг друга? – спросила Скавронская. – Познакомьтесь опять, не буду мешать вам.

И она удалилась, неслышно притворив за собою дверь.

Недаром назвала она их деточками. Как двое малюток, которым приходится в первый раз свести знакомство, они стояли друг против друга, не зная, с чего начать. Самсонов первый нарушил молчание.

– Вы еще здесь, Лизавета Романовна? А я было уже думал, что вас увезли…

– И увезли бы, если бы… – тихим голосом начала тут и она, не поднимая на него глаза, но, смутившись, поспешила на полуфразе заговорить о другом. – Ах, вот что, Гриша, скажи, был ты у Ломоносова?

– Был. Что это за умная голова! Что за душа–человек! Он достал мне из академии разных хороших книг…

– Чтобы сделать из тебя тоже ученого?

– Нет. «Не всем быть учеными, – говорил он мне, – матушке–России нужны также и деловые люди». А так как у меня больше всего склонности к деревенскому хозяйству, то и книг он раздобыл мне по этой же части.

– А где ж ты займешься опять своим деревенским хозяйством? Не в Лифляндии же?

– Зачем в Лифляндии, когда Михайло Ларивоныч делает меня управляющим своим новым поместьем да когда рядом у меня будет и своя собственная усадебка.

– Господи, как я за тебя рада! Но кто же и когда подарил тебе эту усадьбу?

– А сейчас вот только государыня императрица.

– И дала тебе также вольную?

– Не только вольную, но возвела меня и в потомственные дворяне.

– Правда? Теперь тебе, Гриша, кажется, желать уж нечего…

– Окроме одного, главного, Лизавета Романовна…

Он не договорил. Она подняла на него глаза, и взоры их встретились. Тут она поняла и, чтобы скрыть свое замешательство, спросила:

– А что твоя рука? Я все не могу забыть, что тебя тогда ненароком укусила.

– Она давно зажила.

– Покажи–ка.

На руке у него оказался только маленький белый рубец. Не успел он отдернуть руку, как Лили прижала губы к этому рубцу.

– Что вы делаете, Лизавета Романовна! – вскричал Самсонов.

– Теперь совсем заживет! А в деревне у себя один ты не соскучишься?

– До смерти соскучусь.

Она протянула ему обе руки.

– Так я поеду с тобой. Но дворянство твое, знай, ни при чем. Ты и так был мне всегда люб, и я пошла бы за тебя даже за крепостного…

Когда немного погодя Самсонов вышел из дворца на свежий воздух, он был как в хмельном чаду. Без определенной цели пошел он бродить по двадцатиградусному морозу. Будь тридцать, сорок градусов – внутренний жар в нем и тогда не остыл бы. Ему надо было во что бы то ни стало поведать кому–нибудь о свалившейся на него с неба благодати. Но кто поймет его? К Ломоносову ночью не толкнешься. Разве завернуть к старику Ермолаичу?

Немало удивился тот, когда в полночную пору к нему ворвался его прежний юный товарищ. Но когда старик узнал еще от него про царские милости да про его предстоящую женитьбу на родовитой баронессе и писаной красавице, он руками развел:

– Вот счастливчик–то! Ну, подумайте! И что же, ты повел себя с нею заправским женихом, обнял ее и расцеловал? Аль не дерзнул, духу не хватило?

Счастливчик в ответ смущенно только улыбнулся.

– Так что же, сказывай.

– Я вот что скажу тебе, старина, – признался тут Самсонов. – Стой тогда позади меня палач с отточенным топором, чтобы мне сейчас голову срубить за мою продерзость, я точно так же обнял бы, расцеловал бы ее крепко–накрепко, мою ненаглядную и желанную!

– Ну, подумайте!

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

С воцарением Елизаветы Петровны национально–русское направление окончательно восторжествовало, и основная тема нашего рассказа, таким образом, исчерпана. Остается сказать только несколько слов о дальнейшей судьбе главных действующих лиц рассказа.

Свадьбы двух подруг – Аннет Скавронской и Лили Врангель – состоялись, вопреки первоначальному предположению, в разное время. Скавронская венчалась с Воронцовым еще 31 января 1742 года с подобающей пышностью в придворной церкви в присутствии самой государыни и всего высочайшего двора. Самсонова тогда не былоо уже в Петербурге. Он находился за тысячу верст, чтобы принять пожалованное Воронцову поместье, а также и отрезанный от этого поместья ему самому небольшой участок. Вернулся он в Петербург уже в Великом посту, а потому венчаться с Лили ему можно было только на Красную горку. По желанию обоих, свадьба была самая скромная и тихая в приходской церкви, в присутствии лишь посаженых отца и матери – супругов Воронцовых да двух свидетелей – Ломоносова и Ермолаича. На другой же день молодые собрались в путь–дорогу к своему новому пепелищу, где остались уже навсегда. Мужа приковывало не столько его собственное маленькое хозяйство, сколько управление большим, довольно запущенным, имением Воронцовых, которое постепенно, однако, было приведено им в цветущее состояние и служило затем образцом по всему Поволжью. Жене его было вдоволь забот с воспитанием своих деток. О столичных новостях они узнавали из выписываемых ими «Санкт–Петербургских ведомостей». Так, осведомились они, например, что 25 мая в Москве императрица Елизавета, торжественно короновалась и что в числе награжденных по этому случаю орденом Святого Александра Невского были также Воронцов и оба брата Шуваловы, что не далее как через два года Воронцов был возведен в графское достоинство и назначен вице–канцлером, а в 1758 году и канцлером, что Петр Иванович Шувалов в 1746 году сделан также графом, а впоследствии оба брата дослужились до звания генерал–фельдмаршала. Особенно порадовало Самсонова назначение в 1745 году Ломоносова академиком–профессором химии, с чем он, конечно, и не преминул его письменно поздравить. Переписывались они вообще довольно редко (у того и другого было слишком много дел), но сам Ломоносов не забывал Самсонова, высылая ему как свои собственные сочинения, статьи и стихи, так и вновь выходящие книги по сельскому хозяйству и популярные издания.

Из тех же «Санкт–Петербургских ведомостей» наши провинциалы узнали также о ссылке врагов императрицы: Остермана – в Березов, Миниха – в Пелым, Левенвольде – в Соликамск…

О бывшей правительнице и ее семействе до них доходили только смутные, разноречивые слухи, которые затем так и замолкли. В действительности злосчастная брауншвейгская фамилия, остановленная в пути еще до германской границы, содержалась в заключении сперва в Риге, потом в Динамюнде и оттуда была отправлена в Раненбург, захолустный городок Рязанской губернии. Два года спустя признано было нужным сослать их еще дальше – в Холмогоры, Архангельской губернии, где принцесса Анна Леопольдовна скончалась уже в 1746 году, на 28 году жизни. Тело ее было доставлено в Петербург и в пятницу на Вербной неделе предано земле в Александро–Невской лавре.

Супруг ее, принц Антон–Ульрих, остался с детьми в Холмогорах и, под старость ослепнув, дожил до 1774 года, так и не дождавшись свободы.

Старший сын их, бывший император Иоанн Антонович с первого же дня прибытия в Холмогоры был отделен от родителей, братьев и сестер и томился в одиночестве в нескольких шагах от них двенадцать лет. В 1759 году его перевезли на новое заточение – в Шлиссельбургскую крепость, где в 1764 году он и отдал Богу душу…

Остальные дети «брауншвейгцев», пережившие отца, были отправлены в 1780 году на жительство в Данию, в Дорсен, где пользовались уже относительными удобствами жизни, так как из русской казны им отпускалось до самой смерти по восьми тысяч рублей на каждого.

Бывшая статс–фрейлина и главная фаворитка правительницы, баронесса Юлиана Менгден, первое время не разлучалась со своей госпожой. Но когда принцесса с супругом и детьми была удалена в Холмогоры, Юлиана была оставлена в Раненбурге под строгим караулом и возвращена из ссылки только в 1761 году императором Петром III. Поселившись в Риге, она вошла вновь в переписку со своим бывшим женихом, графом Линаром. Но тот и слышать не хотел уже о женитьбе, точно так же не спешил возвратить невесте полученные от нее для вклада в дрезденский банк деньги и бриллианты. Тут, к ее счастью, императрица Екатерина II, разбирая бумаги, оставшиеся после бывшей правительницы, нашла между ними расписку Динара. Расписка была переслана Юлиане, которой по ней и удалось наконец вернуть свое добро, хотя без процентов. Замуж она так никогда и не вышла, дожив до преклонных лет…