Текст книги "Бироновщина. Два регентства"

Автор книги: Василий Авенариус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)

– Прикажете прочитать, ваше высочество, что доносит Цвейгоф?

– Да, будьте добры.

Летний сад состоял из трех отдельных садов, из которых первые два, украшенные статуями, гротами были открыты для публики; третий же, находившийся на месте нынешнего Инженерного замка с его садом, служил для разведения фруктов и овощей для высочайшего стола, почему доступа туда посторонним лицам не было. Донесение Цвейгофа касалось двух первых садов, в которых, как оказалось, «в летнее время ходят множество всякого чина люди и ломают своевольно у статуй персты и прочие мелкие вещи, а в зимнее время не токмо всякого подлого народа ходят множество денно и нощно, но и ездят на лошадях в санях и тем ломают и повреждают у оных статуй мелкие вещи, также похищали чехлы и мешки».

– Что за безобразие! – возмутилась принцесса, выслушав донесение. – И что же предпринято против этого?

– Тут есть резолюция: «Доложено ее высочеству правительнице. Повелено: оставить без движения впредь до особого приказания».

– Ну да, ну да… – пробормотала Анна Леопольдовна. – Я предполагала тогда провести все нынешнее лето в Петергофе, а при отсутствии моем всякие починки были бы бесполезны: наш варварский народ за лето все опять перепортил бы…

– А теперь ваше высочество изменили ваше намерение?

– Да, на этой же неделе я переезжаю в Летний дворец и прошу вас, милый граф, сказать об этом Цвейгофу да и садовому мастеру Массе, чтобы к моему переезду все было там в исправности.

Три дня спустя высочайший двор действительно переселился на летнее пребывание из Зимнего в Летний дворец.

Хотя у Анны Леопольдовны, согласно новому придворному штату, и было теперь семь фрейлин, но ее конфидентки – Юлиана Менгден и Лили Врангель – по–прежнему пользовались ее особенным расположением и доверием. В самый день своего переезда в Летний дворец она в их обществе совершила прогулку по всему Летнему саду.

Весна 1741 года была ранняя, погода теплая и солнечная. Поэтому, несмотря на начало мая, аллеи в двух первых садах почти совсем уже просохли, деревья кругом покрылись зеленым пухом, со всех сторон раздавалось щебетанье лесных пташек, а домашние водяные птицы весело плескались в прудах. Полною грудью вдыхая живительный весенний воздух, Лили с сладостной грустью вспоминала о своих детских годах, проведенных в деревне. Принцесса же и Юлиана более интересовались практическими вопросами: приделаны ли уже отбитые у статуй носы и пальцы и починен ли в большом гроте обер–мастером колокольной игральной музыки Ферстером орган, приводившийся в действие водою из большого пруда.

Вообще неохотница до всякого моциона Анна Леопольдовна, к удивлению Лили, распространила на этот раз свою прогулку и на третий сад, хотя там, кажется, нечем было любоваться. Между грядами там и сям стояла еще вода, но правительница мужественно шагала все вперед, пока не дошла до садовой ограды у Симеоновского моста.

– Так вот где он устроился… – проговорила она, мечтательно засматриваясь на двухэтажный каменный дом с открытым балконом, уставленным пальмами и другими цветущими растениями.

В это самое время растворилась дверь балкона, и среди пышной зелени показался Линар в элегантном утреннем костюме.

Увидев принцессу, он отвесил ей глубокий поклон, она же, кивнув в ответ, тотчас повернулась к нему спиной и без оглядки ускоренными шагами пошла. Завернув за угол оранжереи, она схватилась рукой за сердце и остановилась.

– Что с вами, ваше высочество? – спросила озабоченно Юлиана.

– Так… сердцебиение. А у тебя самой разве нет?

Весь день затем Анна Леопольдовна была задумчивее обыкновенного, а вечером вызвала к себе опять молодого Миниха и просила его прислать к ней на другое утро придворного архитектора Растрелли.

– Вашему высочеству угодно сделать какую–нибудь перестройку в этом дворце? – спросил Миних.

– Н–нет… Я построю для себя новый Летний дворец.

– Но ведь и этот еще прочен?

– Да стоит–то не там, где мне хочется.

На следующее утро принцесса вместе с архитектором направилась снова в третий сад.

Знаменитый итальянский зодчий, богато одаренный творческим воображением, узнав, что ей желательно, наметил тут же место для нового дворца в несколько этажей с отдельной каменной кухней, флигелем для придворной прислуги и с гауптвахтой и живой рукой набросал на бумагу общий вид главного здания с изящной балюстрадой, с тремя фронтисписами и разными аллегорическими фигурами.

– Прелестно, прелестно! – восторгалась Анна Леопольдовна. – Вы, синьор Растрелли, истинный художник! У меня была бы к вам еще только маленькая просьба…

– Приказывайте, принцесса.

– Вот тут над крышей не выстроите ли вы мне зубчатую башню?

– Башню, да еще зубчатую! – ужаснулся Растрелли.

– Да, на манер, знаете, древних рыцарских замков.

– Нет, ваше высочество, это невозможно.

– Почему же нет?

– Положительно невозможно! Это противоречило бы общему стилю дворца.

– Ну, сделайте это в виде особого мне одолжения.

– И в виде особого одолжения, простите, не сделаю. Репутации моей я не смею портить антихудожественной постройкой. Лучше поручите уж дело кому–нибудь другому.

– Ах ты Господи! Какой вы, право, упрямый. Да понимаете ли, башня эта мне необходима, совершенно необходима!

– Для чего? Осмелюсь спросить.

– Для чего!.. Да видите ли… мне хотелось бы иметь сверху полный кругозор…

– Так я поставлю вам лесенку к верхней балюстраде. Оттуда можно будет видеть во все стороны.

– И через ту вон ограду?

– Разумеется, вниз по Фонтанке до самой Невской перспективы.

– А башни мне вы так–таки и не сделаете?

– Ни за миллион рублей, принцесса.

Анна Леопольдовна подавила глубокий вздох.

– Ну, что же делать, если вы так жестокосерды! Устройте мне хоть лесенку.

На другой же день Растрелли получил от дворцовой конторы формальное предписание приступить к возведению нового дворца с крайним поспешением. Еще через день в третьем саду появились землекопы, а там стал подвозиться и строительный материал.

Не проходило с этих пор дня, чтобы правительница не совершила прогулки по третьему саду, сопровождали ее две фрейлины–фаворитки. У ворот туда был поставлен часовой, который не пропускал никого постороннего.

9 мая у фельдмаршала Миниха, по случаю дня его рождения, был большой бал с итальянским концертом, а 11 мая – у Миниха–сына крестины новорожденной дочери. Старику Анна Леопольдовна послала золотую, осыпанную бриллиантами табакерку, а на крестины откомандировала своего супруга, выразив согласие быть вместе с ним восприемницей новорожденной, нареченной по обеим Анной–Ульрикой. Сама же она не тронулась из дворца. Кроме романов да карт, ее занимала теперь, казалось, только новая постройка. За ломберным столом ее обыкновенными партнерами были прежде принц Антон–Ульрих и два посланника: австрийский – Ботта и английский – Финч. В середине мая явился еще новый партнер – саксонско–польский посланник, граф Линар, и с этого дня ни одна партия не обходилась уже без него. Но вел он себя вполне по–рыцарски, не позволяя себе никаких отступлений от придворного этикета, если же временами и вскидывал с карт свои выразительно томные взоры, то останавливал их на принцессе на один лишь миг, а затем вперял их уже на целую минуту, если не более, в устремленные на него глаза Юлианы, стоявшей неотступно за креслом своей госпожи. В июне месяце такая тактика стала для всех понятной: Линар просил руки Юлианы, и она, не задумываясь, дала ему свое согласие. До официального обручения, которое должно было состояться в августе, жених встречался с невестой в третьем саду, принцесса же гуляла, обыкновенно, от них отдельно, вдвоем с Лили.

– Как я довольна! – высказалась она ей как–то. – Смотри, как они оба счастливы!

– А он все–таки остается еще вашим рыцарем? – спросила Лили.

– Без страха и без упрека! У него ведь свой рыцарский девиз:

А Dieu mon âme,

Ma vie au roi,

Mon coeur aux dames,

L'honneur pour moi! [25]25
  * * *


[Закрыть] [26]26
  * Моя душа принадлежит Богу, моя жизнь – королю, мое сердце – дамам, моя честь – мне самому! (фр.).


[Закрыть]

Глава пятнадцатая

В ОБРУЧИ И В ГОРЕЛКИ

День тезоименитства малютки–императора Иоанна Антоновича 24 июня праздновался в Летнем дворце большим банкетом, к которому была приглашена и цесаревна Елизавета. За полчаса до банкета явился один из ее камер–юнкеров, Пьер Шувалов, с извещением, что по внезапному нездоровью цесаревна, к сожалению своему, быть не может. Более самой принцессы была огорчена этим Лили Врангель, потому что цесаревну сопровождала всегда Аннет Скавронская. Когда наступил момент вести дам к столу, к Лили подошел Шувалов.

– По поручению вашей подруги, графини Анны Карловны, осмелюсь предложить вам руку.

Лили сделала вид, что не поняла его игры слов, и без возражений оперлась на его руку. За столом он прилагал все старания, чтобы занять ее. Так, между прочим, он сообщил ей про сидевшего недалеко от них графа Линара, что тот по происхождению итальянец, но предки его еще двести лет назад переселились в Германию.

– Оттого–то у него и волосы уже так посветлели! – заметила Лили. – Да и цвет кожи совсем как у молодой девушки.

– А известно ли вам, чем достигается такой нежности кожа? – спросил Шувалов.

– Чем?

– Особой парижской помадой. Он на ночь вымазывает себе этой помадой и лицо, и руки, а потом надевает еще маску и перчатки.

– И спит так всю ночь в маске и перчатках! Да вы, Петр Иваныч, это не сочиняете?

– Нет, я узнал это из самого верного источника. Но зато ведь полюбуйтесь: как хорош!

– После этого я на него просто глядеть не могу!

– И не глядите: это волк в овечьей шкуре.

По окончании банкета правительница вышла на стеклянную галерею, где для нее и ее избранных партнеров был уже раскрыт ломберный стол, тут же у открытых окон подышать свежим воздухом уселись и пожилые царедворцы. Молодежь же спустилась в сад, чтобы на площадке под галереей поиграть в модную тогда игру «cerceaux» (обручи). Лили научилась этой игре еще у своих родных в Лифляндии и выказала себя теперь настоящей мастерицей. Зорко следя за взлетавшими над нею обручами, она подхватывала их своей палкой и бросала дальше с естественной грацией, плавно, то приподнимаясь, то опускаясь на цыпочках, наклоняясь своим гибким станом то вперед, то назад. При этом невинное, хорошенькое личико ее светилось таким оживлением и неподдельным удовольствием, что участвовавшие в игре кавалеры невольно на нее заглядывались, а один из них не утерпел бросить ей не в очередь свой обруч:

– Мадемуазель Врангель, ловите!

Она порхнула навстречу обручу и, поймав его, с тою же ловкостью метнула обратно. Тут ее окликнули уже с разных сторон: «Мадемуазель Врангель! Мадемуазель Врангель!» и почти одновременно над нею взвилось четыре обруча.

Она не растерялась и, точно фехтуя рапирой с несколькими противниками, поспела нанизать На свою палку три обруча, а четвертый захватила на лету свободной левой рукой.

– Вы – сильфида, мадемуазель Врангель! Вам первый приз! – услышала она сверху звучный мужской голос.

Она подняла голову. С галереи ей благосклонно кивал и улыбался не кто иной, как златокудрый, светлолицый Линар.

«Волк в овечьей шкуре», – припомнилось ей предостережение Шувалова, и по спине ее невольно пробежали мурашки, как в предчувствии чего–то недоброго. Но задумываться над этим ей не дали летевшие к ней все новые и новые обручи, требовавшие ее внимания. Так она и не заметила бы, стоявшего уже некоторое время в стороне под навесом деревьев, просто одетого, молодого человека, если бы на него не указал Шувалов:

– Да вон, никак, Самсонов! Как его впустили сюда и что ему нужно?

– Он, верно, только что вернулся из поездки с Разумовским… – пробормотала Лили.

– И желает тотчас представиться своей молочной сестрице? – досказал насмешливо Шувалов. – Прикажите спросить его?

– Да, пожалуйста.

Минуту спустя он вернулся назад от Самсонова с надушенным письмецом:

– От вашей подруги.

– Может быть, требуется ответ?.. – проговорила Лили и тут же вскрыла письмо.

– Что–нибудь интимное? – спросил Шувалов, видя, как лицо молодой барышни залило огнем.

Письмо действительно было интимного содержания:

«Ты не поверишь, душечка Лили, как мне досадно, что опять должна упустить случай поболтать с тобой. Вместо себя, посылаю к тебе, по крайней мере, твоего Гришу, с которым ты не виделась ведь еще гораздо дольше. По скромности своей он, разумеется, не станет хвастаться перед тобой своими счетоводными подвигами. Но Разумовский им просто не нахвалится: «Хлопец дуже умный, звычайно сметливый, говорит, бодай его сей та той! В трех имениях, говорит, вывел плутни приказчиков на чистую воду». Так вот он каков, твой Гриша! Как жаль, право, что он из простых.

Твоя Аннет».

Наскоро дочитав, Лили скользнула взором в ту сторону, где сейчас только стоял Самсонов, но его там уже не было. Да ей было и не до него: приходилось опять ловить обручи и отсылать далее.

Тем временем завечерело и небо заволокло темными тучами. В густой листве деревьев засветились цветные фонарики блестящей иллюминации, но света их было все–таки недостаточно, чтобы хорошенько различать в вышине взлетающие обручи. Игру волей–неволей пришлось прекратить.

– Неужели, Петр Иваныч, мы войдем уже в комнаты! – заметила с сожалением Лили. – На воздухе так чудно тепло…

– А что нам тут делать?

– Да хоть поиграть в горелки.

– Господа! Не угодно ли в горелки?

На той же площадке перед дворцом все выстроились попарно колонной. При возгласе: «Птички летят!» – задняя пара вылетала вперед. Быстротою полета выделилась вскоре опять–таки Лили, и никому из «горевших» не удавалось нагнать ее. Тем чаще зато приходилось «гореть» ей самой, и тем охотнее многие из кавалеров давали ловить себя, особенно Шувалов.

Она стояла с ним опять в паре в конце колонны, когда сзади примкнула к ним новая пара – Юлиана и Линар.

Когда до них дошла очередь бежать, Линар предоставил «горевшему» ловить Юлиану, сам же преспокойно стал на его место.

– Что это значит? – удивилась Лили. – Он, видно, считает себя слишком важным, чтобы бегать?

– Нет, не то, – отвечал Шувалов, – он как будто сберегает силы, чтобы нагнать вас.

– Ну, нет! Ему–то я уже не дамся.

Догадка Шувалова оправдалась: когда Юлиана была схвачена, Линар через плечо оглянулся назад.

– Граф Линар, не оглядываться! – крикнула ему Лили, а потом шепотом предложила Шувалову: – Переменим–ка местами.

Как только Линар хлопнул в ладоши, оба побежали. В первый момент Линар рванулся было в ту сторону, откуда ожидал появления Лили. Но он тотчас заметил свою ошибку, и вместо того чтобы преследовать Лили, побежал между ней и Шуваловым, чтобы не дать им соединиться. Так все трое бежали все время рядом, пока не достигли большого грота.

– Обежимте кругом! – закричал по–русски Шувалов.

Лили без оглядки завернула за угол грота, Линар же, нагнав Шувалова, не схватил его руками, а толкнул плечом с такой силой, что едва не сшиб его с ног.

– Mille pardons, monsieur! [27]27
  Тысяча извинений, мосье! (фр.).


[Закрыть]– извинился он и полетел дальше навстречу Лили.

С разбегу она не имела уже возможности уклониться в сторону и чуть не угодила в его раскрытые объятья.

– Voilà, [28]28
  Вот (фр.).


[Закрыть]– сказал он с торжествующей улыбкой и, взяв ее за руку, повел обратно ко дворцу.

Глава шестнадцатая

ДОИГРАЛАСЬ!

Очередь «гореть» была за Шуваловым. Но он повторил маневр Линара: пропуская мимо себя пару за парой, он для виду делал несколько шагов вслед за бегущими и становился затем опять «гореть».

«Он тоже хочет погнаться за мной, но я убегу от обоих», – решила Лили.

– Нам бежать, граф Линар. Раз! Два! Три!

Они побежали.

«Убегу! Убегу на край света!» – говорила себе Лили, улетая быстрее ветра.

Шувалов не замедлил пуститься в погоню за ней. Она свернула с большой аллеи через лужайку к оранжереям. Здесь она вынуждена была обогнуть цветочную клумбу. Шувалов, чтобы сократить путь, направился прямо через клумбу. Но ноги его увязли в разрыхленной земле, и он растянулся во весь рост. Пока он вскочил опять на ноги, пока отряхнул с себя землю, Лили юркнула в беседку, откуда крытый ход из дикого винограда вел к большому пруду. Но перед выходом она застала уже задыхающегося от бега Линара. Вместо того чтобы подать ему руку, она бросилась в сторону.

– Куда же вы, мадемуазель? Это – я! – кричал он ей вслед.

Сама она точно так же задыхалась, сердце в груди у нее билось молотком, но от страха у нее выросли крылья, и, не разбирая уже дороги, она неслась все вперед да вперед.

Вот и второй сад, скудно только освещенный там и сям обыкновенными масляными фонарями, так как туда, по расчету устроителей иллюминаций, едва ли мог забрести кто–нибудь из придворной знати. Силы начинали уже изменять ей, колени у нее подгибались, воздуху в груди не хватало. Еще пять минут – и она свалится наземь. А Линар все по ее пятам! Тяжелое дыханье его все ближе и ближе…

– Ах!

Он обхватил ее сзади.

– Пустите меня, граф Линар…

Он старался пригнуть ее голову к себе. Она уклонялась со всей энергией отчаянья и наконец, в виде последнего средства, впилась зубами в его руку.

– Sacrebleu! [29]29
  Черт возьми! (фр.).


[Закрыть]– пробурчал он и дал ей волю.

Но сделал он это не потому, чтобы причиненная ему боль была так невыносима, а просто потому, что кто–то посторонний отдернул его руку и взял его в то же время за шиворот.

Ни он, ни Лили не заметили сидевшего в нескольких шагах от них на скамейке человека, сделавшегося случайным свидетелем всей описанной сцены

Сам мужчина рослый и сильный, Линар резким движением плеч сразу обернулся к дерзновенному, обошедшемуся так бесцеремонно с ним, титулованным представителем иностранной державы, и поставившему его в глупейшее положение перед фрейлиной принцессы–правительницы. И что же? Лицом к лицу перед ним оказался совсем молодой еще человек, чуть не юнец, да еще в одежде простого обывателя! Не диво, что благородный саксонец сгоряча замахнулся кулаком. Но молодой человек кулаком же отпарировал его удар и тут же схватил его за горло.

– Да ты его задушишь, Гриша! – вскричала Лили, теперь только разглядевшая Самсонова.

– И задушу! – отвечал он, напирая на Линара, пока тот не уперся спиной в ствол дерева.

– Побойся Бога, Гриша!.. Ведь это саксонский посланник. Он тебя и меня погубит…

Самсонов пришел в себя и разжал пальцы. Посиневшее уже лицо посланника приняло опять более естественную окраску.

– Вы его знаете, баронесса? – пробормотал он, растирая себе рукой затекшую шею. – Кто этот… субъект?

– Я крепостной раб и вам, дворянину и вельможе, не ровня, – отвечал по–немецки сам за себя Самсонов. – Но посмейте еще только пальцем коснуться этой барышни – и ваша песня спета!

Сказано это было таким зловещим тоном, что Линар побледнел и весь затрясся от бессильной злобы.

– Сатисфакцию дать мне раб, конечно, не может, – прошипел он сквозь зубы. – Но это тебе, любезный, так не пройдет… ты меня еще попомнишь!

– Вы, граф, оставите его в покое, – с решительностью вступилась тут Лили.

– Да кто мне помешает?

– Ваш собственный расчет: в ваших же интересах посланника и жениха не давать всей этой глупой истории огласки. Мы все трое ее забудем, точно ничего и не было. Так для всех нас лучше.

Линар не мог не сознать резонности такого предложения.

– А вы, мадемуазель, за этого человека отвечаете? – спросил он.

– Отвечаю как за себя. Мы–то с ним, во всяком случае, не проговоримся. Но и вы, граф, дайте мне слово ничего не предпринимать ни против него, ни против меня.

– Хорошо…

– Честное слово?

– Честное слово. А теперь, что же, мы возвратимся опять к другим?

– Да, вы ступайте вперед. Я и без вас уже найду дорогу.

В голосе молодой девушки, несмотря на ее сдержанность, слышалась такая враждебность, что саксонец нашел бесполезным долее настаивать. В знак согласия он молча только наклонил голову. Но прежде чем совсем сойти с бесславного поля действия, он все–таки не мог не выказать всего своего презрения рабу, нанесшему ему оскорбление действием. Вполоборота, через плечо, прищурившись на Самсонова, он проронил полувнятно, точно жалея для него даже драгоценных звуков своего благородного голоса:

– Марать руки о твою холопскую рожу я не стану. Но можешь считать про себя, что получил от меня полновесную пощечину.

И, высоко неся голову, он пошел своей дорогой. Самсонов глядел ему вслед со сжатыми кулаками и, чего доброго, ринулся бы за ним, не будь тут ангела–хранителя обоих – Лили.

– Обличье соколье, а душа воронья! – прошептал он дрожащими от гнева губами. – Нож бы в бок – и делу конец!

– Какой ты злющий, Гриша! На тебя смотреть страшно! – сказала Лили.

Искаженные ненавистью черты его приняли виноватое выражение, и кулаки его разжались. При этом Лили вдруг заметила, что одна рука у него в крови.

– Боже! Что с твоей рукой, Гриша?

Он печально улыбнулся.

– Зубы ваши, Лизавета Романовна, очень уж остры.

– Так это я тебя же укусила? Прости, голубчик! Вот тебе мой платок, помочи его в пруду…

Он принял ее вышитый, батистовый платок, но не прижал его к ране.

– Спасибо вам, но во дворце вас могут хватиться. Не вернуться ли вам сейчас?

– Да, да…

Она что–то, казалось, хотела еще прибавить, но в горле у нее будто что осеклось. И быстрыми шагами она удалилась, но окружным путем, чтобы не повстречаться опять как–нибудь с Линаром.

Глава семнадцатая

ЕЩЕ ОДИН РЫЦАРЬ БЕЗ СТРАХА, НО НЕ БЕЗ УПРЕКА

Между тем Линара ожидало еще новое испытание. Едва только он сделал несколько шагов за ближайшую купу деревьев, как оттуда его вполголоса окликнули:

– Граф Линар! На пару слов.

Он обернулся, к нему подходил Пьер Шувалов.

– Вы разрешите мне идти с вами? – продолжал Шувалов. – По пути и сговоримся.

– Да что вам угодно от меня, милостивый государь? – отрывисто и далеко не с обычной своей вежливостью спросил саксонец.

– Первым долгом позвольте выразить вам мое глубокое соболезнование: такой неслыханный афронт от простолюдина и раба…

Линара передернуло.

– А вы подглядели?

– Подглядывать не в обычае придворных людей российского императорского двора. Не знаю, как при дворе курфюрста саксонского?..

– Вы, милостивый государь, ищете, кажется, ссоры со мною!

– Нимало, любезный граф. Каков вопрос, таков и ответ. В долгу мы, русские, не любим тоже оставаться. Но возвратимся к делу. Прибыл я на место как раз в самый разгар вашего… объяснения. Присутствие лишнего свидетеля в такой критический момент вам едва ли могло бы быть приятно, и потому я стушевался. Но совсем скрыть от вас мое присутствие я не счел себя вправе, тем более что принимаю живое участие не столько даже в вас, сколько в тех двух лицах, с которыми вы только что… объяснялись. Обидчик ваш довольно близкий мне человек: сколько лет он был у меня казачком, потом камердинером.

– Вот как! Тем лучше, – подхватил Линар, – вы, надеюсь, примерно накажете этого нахала?

– Вы, граф, меня не дослушали: человек этот был моим камердинером, но теперь он собственность цесаревны Елизаветы и состоит в распоряжении ее камер–юнкера Разумовского.

– Так сегодня же я переговорю с господином Разумовским.

– Вы этого не сделаете.

– Как! Почему?

– Потому, что сейчас ведь только дали баронессе Врангель свое честное слово ничего не предпринимать ни против нее, ни против ее защитника.

Из уст саксонца, против его желания, вырвалось довольно вульгарное немецкое междометие.

– Вы сомневаетесь в моем честном слове? – вскричал он.

– Не желал бы сомневаться, но не сами ли вы собираетесь его нарушить?

– Милостивый государь! Есть оскорбления, которые смываются только кровью!

– Я всегда к вашим услугам, – с учтивым поклоном отвечал Шувалов, который делался все спокойнее по мере того, как его собеседник терял равновесие духа. – Пистолетом я владею довольно сносно: на двадцать пять шагов попадаю в червонного туза без промаха. Но крови вашей я вовсе не жажду, точно так же, я полагаю, как и вы моей. Не так ли?

– На что мне ваша кровь!..

– Ну, вот. Разговор наш будет чисто деловой, и волноваться вам не из–за чего. Вы, быть может, уже заметили, что я к баронессе Врангель не совсем равнодушен…

– Мне–то какое до этого дело! Или вам угодно вступиться тоже за нее?

– Нет, это сделал уже с успехом мой бывший камердинер, и лавров его я не ищу. Я нашел нужным поставить вас только в известность, что намерения у меня относительно баронессы Врангель самые чистые и я с радостью сейчас хоть предложил бы ей руку и сердце…

Линар криво усмехнулся:

– За чем же дело стало? Могу пожелать вам только не слишком разочароваться.

– Подобно вам? Нет, прежде чем лезть в воду, я имею обыкновение спрашивать броду. И в этом–то, почтеннейший граф, вы можете оказать мне неоценимую услугу.

– Я? Вы изволите шутить.

– Нет, серьезно. Избранница моего сердца, как вам, я думаю, не безызвестно, бедна как церковная мышь. Сам я, чего вы, может быть, не знаете, еще беднее: я в долгу как в шелку…

– Но меня–то, милостивый государь, это ничуть не касается! Я могу разве только пожалеть вас.

– Вот за такое сочувствие я вам глубоко благодарен! Стало быть, я все–таки недаром обратился к вам.

– Да что вам, наконец, нужно от меня?!

– Ваше благосклонное содействие.

– В чем?

– В том, чтобы вашим властным словом, как магическим жезлом, раскрылся сезам, то есть государственная рентерея, и моей будущей спутнице жизни отсыпали полный мешок бренного металла.

– Да с какой стати, скажите, мне хлопотать за вас?

– А по пословице: рука руку моет. Если вы не поможете мне в моем деле, то никто и ничто на свете не заставит меня молчать о том, чему я сейчас вот был случайным свидетелем.

Взбешенный Линар не мог воздержаться помянуть, хотя и сквозь зубы, дьявола.

– Что вы изволили сказать? – с утонченной учтивостью переспросил Шувалов. – Вы можете мне в известной степени повредить, я это знаю, но ваше положение будет, пожалуй, еще хуже. Для нас обоих, стало быть, выгоднее не подымать шуму, а войти в полюбовную сделку.

В душе надменного представителя дрезденского двора происходила, видимо, тяжелая борьба, но благоразумие взяло наконец верх.

– Чего же вы требуете? – глухо произнес он. – Чтобы баронессе Врангель было назначено приличное приданое?

– Вот именно. Цифры я наперед не определяю: дадут много, претензии заявлять я не стану, а покажется мне мало, то вы не откажетесь приложить все ваше красноречие…

– Постойте! – нетерпеливо перебил Лииар. – Мы продаем шкуру, не убив медведя.

– Позвольте вам заметить, граф, что ваше сравнение к баронессе ничуть не применимо.

– Согласен, на кошечку она похожа гораздо, более. Но уверены ли вы, скажите, в расположении ее к вам?

– То–то вот, что не совсем еще уверен.

– И вдруг окажется, что мы с вами вытаскивали каштаны из огня для постороннего третьего лица?

– Этого–то не случится.

– Почему вы так уверены?

– Потому что вы, граф, с свойственным вам дипломатическим тактом, через посредство вашей досточтимой невесты и принцессы, окажете на нее надлежащее нравственное давление.

– Это уже чересчур! На это не рассчитывайте.

– Тогда наша сделка, к сожалению, не состоится.

– Herrgottsdonnerwetter! [30]30
  Черт возьми! (нем.).


[Закрыть]Да ведь надо же мне чем–нибудь оправдать такое вмешательство мое в судьбу этой девицы?

– Оправдание у вас будет для женщин самое убедительное – неукротимая ревность.

– Ревность? К кому?

– А ко мне. До слуха вашего, изволите видеть, дошло, что еще не так давно ваш покорный слуга состоял в числе многочисленных поклонников баронессы Юлианы и пользовался у нее предпочтительным фавором…

– Это правда?

– С моей стороны, по крайней мере, поклонение было самое искреннее, и этого для вас, я думаю, довольно. Так вот, в безумной ревности своей ко мне вы не ранее успокоитесь, пока не свяжете меня по рукам и ногам узами Гименея с другой особой. Вопрос, как видите, весьма деликатный, но для вас, первоклассного дипломата, он не представит непреодолимых затруднений. Засим других условий я вам никаких уже не ставлю. Со своей же стороны я наложу на мои уста неразмыкаемый замок… Однако начинает накрапывать! Так что же, любезный граф, чего еще раздумывать? Закрепим наш союз дружеским рукопожатием.

Тому ничего не оставалось, как со вздохом прикоснуться кончиками пальцев до протянутой ему дружеской руки. Затем оба пустились бегом ко дворцу, потому что дождь зарядил вовсю.

Глава восемнадцатая

КАБЫ ВОЛЯ!

С переходом Самсонова в другие руки братья, Шуваловы хотя и обзавелись новым молодым слугой, пользовались им больше для посылок, и старик Ермолаич сохранил за собой звание старшего камердинера.

В ожидании возвращения господ из Летнего дворца, где после банкета предстояли еще танцы и ужин, старик отобрал из вышедшего из стирки господского белья целую груду разноцветных чулок с продранными пятками и при свете сального огарка чинил их теперь штопальной иглой. Старость, однако, сказалась уже за третьей парой: в очах у него затуманилось, в пояснице заломило.

– Эх, эх! – прокряхтел он. – Пора костям на место… Передохнуть часочек…

И, отложив в сторону работу, он поплелся к своей кровати. Но не успел он еще хорошенько улечься, как в передней звякнул колокольчик – сперва тихонько, потом сильнее.

– Ишь ты! Кого это нелегкая принесла? Он пошел отпереть дверь.

– Ну, подумайте! Грамотей наш! – воскликнул он, увидев перед собой Самсонова. – Отколе проявился? Аль вспомнил старого друга?

Тот, не отвечая, швырнул на стол мокрый от дождя картуз и, схватившись руками за голову, зашагал из угла в угол.

– Да что у тебя, головушку разломило? – допытывал Ермолаич.

– Словно железным обручем сжимает… – был глухой ответ.

– Стало, здорово простудился. Сходил бы в баньку…

– Нет, дяденька, не то… Я, кажется, с ума сойду!

И, с горьким воплем упав на стул, Самсонов закрыл лицо руками и зарыдал.

– Ишь ты. Что–то неладно, – сообразил старый друг и, подойдя к плачущему, начал гладить его по волосам. – Да что это у тебя с рукой–то? Будто оцарапана, и кровь еще каплет. Где это тебя угораздило? Очень, видно, больно?

– Нет, дяденька, не рука у меня, а душа болит…

– Душа болит! Ну, подумайте! Полно же, полно, миленький! Не баба ты, слава Богу. Перемелется – мука будет…

От старческой ласки слезы у юноши потекли еще обильнее, но в слезах понемногу растворилось его горе.

– Кабы только воля!.. – прошептал он, отирая глаза.

– Фюить, фюить! – засвистал Ермолаич. – Так вот ты о чем! Да что тебе у матушки цесаревны не вольно, что ли, живется?

– Тебе, дяденька, меня не понять. Будь я вольный, я вышел бы в заправские люди, добился бы дворянства.

– Эвона куда метнул! Да на что тебе дворянство?

– На то, что никакой граф или князь не посмел бы уже тогда говорить мне таких слов…

– Каких слов?

– «Не хочу, – говорит, – о тебя, раба, марать моих чистых рук, а считай, – говорит, – что я дал тебе пощечину». Подвернись он мне еще раз под руку, да я его, мерзавца, так исковеркаю!..

И, сверкая глазами, Самсонов погрозил в пространство кулаком. Ермолаич, успокаивая, потрепал его по пылающей щеке морщинистой рукой.