Текст книги "Бироновщина. Два регентства"

Автор книги: Василий Авенариус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)

Говоря такъ, Василій Кирилловичъ прошелъ въ свою комнату и усѣлся за столъ, безпорядочно заваленный бумагами, а Самсонову милостиво указалъ на другой стулъ, дырявый, y стѣны.

– Садись ужъ, садись, да чуръ – съ оглядкой: одна ножка ненадежна.

– Коли дозволите, я вамъ ее исправлю, – вызвался Самсоновъ: – захвачу изъ дому столярнаго клею…

– И благо. Чего озираешься? Не вельможныя палаты. Года три назадъ, еще приватно на мытномъ дворѣ проживающий, погорѣлъ до тла; однѣ книги изъ огня только и вынесъ; омеблемента и поднесь еще не обновилъ.

«Омеблементъ», дѣйствительно, былъ очень скуденъ и простъ. Даже письменный столъ былъ тесовый, некрашенный. Единственнымъ украшеніемъ небольшой и низкой комнаты служили двѣ полки книгъ въ прочныхъ, свиной кожи, переплетахъ.

– А развѣ г–нъ совѣтникъ не испросилъ вамъ пожарнаго пособія? – замѣтилъ Самсоновъ.

Василій Кирилловичъ безнадежно махнулъ рукой.

– Станетъ этакій ферфлюхтеръ хлопотать о русскомъ человѣкѣ!

– А на него и управы нѣтъ?

– На Іоганна–Данилу Шумахера управа? Га! Этому Зевесу и нѣмцы–академики въ ножки кланяются. Одначе, пора намъ съ тобой и за дѣло. Ты грамотѣ–то сколько–нибудь обученъ?

– Нисколько–съ.

– Какъ? и азбуки не знаешь?

– И азбуки не знаю.

– Эхъ, эхъ! Когда–то мы съ тобой до реторики доберемся.

– А это тоже особая наука?

– Особая и преизрядная; учитъ она не только красно говорить, но еще чрезъ красоту своего штиля и къ тому слушателей приводитъ, что они вѣрятъ выговоренному; подаетъ она и искусный способъ получать милости отъ знатныхъ лицъ, содѣя тебя властителемъ надъ человѣческими сердцами.

– Куда ужъ мнѣ заноситься такъ далеко! Дай Богъ сперва хоть научиться простой грамотѣ да цыфири.

– Да, цыфирь, иначе математика, находится тоже въ столь великомъ почетѣ, что изъ оной знать надлежитъ по меньшей мѣрѣ наиспособнѣйшее и наіупотребительнѣйшее – четыре правила ариѳметики. Нынѣ же начнемъ съ первыхъ азовъ родной рѣчи. Принцъ Антонъ–Ульрихъ, при пріѣздѣ шесть лѣтъ тому въ Питеръ, не зналъ по–русски и въ зубъ толкнуть. Мнѣ выпало тогда счастіе обучать его какъ нашему языку, такъ равно и россійской грамотѣ. Начерталъ я для его свѣтлости наши литеры и каллиграфныя прописи. Теперь оныя и для тебя пригодятся: честь, братецъ, немалая.

Съ этими словами Тредіаковскій досталъ съ полки переплетенную тетрадь, гдѣ въ началѣ была имъ «начертана» крупнымъ шрифтомъ русская азбука, а далѣе – прописи. Такъ какъ его первый ученикъ, принцъ брауншвейгскій, прибывъ въ Россію на 20–мъ году жизни, умѣлъ уже, конечно, и читать, и писать по–нѣмецки, то учителю не было надобности обучать его русскимъ буквамъ и складамъ по тогдашнему стародавнему способу: «Азъ, Буки – Аб», «Буки, Азъ – Ба» и т. д. Выговаривалъ Василій Кирилловичъ русскія буквы по–нѣмецки: «А, Бе». Къ этому упрощенному пріему обратился онъ и съ своимъ новымъ ученикомъ и былъ пріятно пораженъ, съ какою быстротою и легкостью тотъ схватывалъ первоначальную книжную мудрость.

– О! да этакъ y тебя и чтеніе скоро пойдетъ какъ по маслу, – сказалъ онъ. – Вотъ постой–ка, есть y меня тутъ нѣкая торжественная пѣснь: еще въ бытность мою въ Гамбургѣ сочинена мною на коронацію нашей благовѣрной государыни императрицы. Самъ я буду читать, а ты только слѣди за мной.

И, развернувъ на столѣ передъ ученикомъ большой пергаментный листъ, онъ сталъ, не торопясь, но съ должнымъ паѳосомъ, считывать съ листа свою «пѣснь», водя по печатнымъ строкамъ ногтемъ:

– «Да здравствуетъ днесь Императриксъ Анна

На престолъ сѣдша Увѣнчанна»…

– «Императриксъ» – это что же? – спросилъ Самсоновъ. – Императрица?

– Ну да; но по–латыни.

– А зачѣмъ же было не сказать то же по–русски?

– Высокая, братецъ, матерія требуетъ и штиля высокаго. Для тебя сіе, я вижу, еще тарабарщина. Прочитаю–ка тебѣ нѣчто болѣе доступное, – про грозу въ Гаагѣ, городѣ голландскомъ: самъ ее испытавши, тогда жъ и воспѣлъ. Слушай.

И Самсоновъ услышалъ, какъ «набѣгли тучи, воду несучи… Молніи сверкаютъ, страхомъ поражаютъ, трескъ въ лѣсу съ Перуна, и темнѣетъ Луна… Всѣ животны рыщутъ, покою не сыщутъ; біютъ себя въ груди виноваты люди… руки воздѣваютъ, на небо глашаютъ.»

Голосъ чтеца гремѣлъ, очи метали молніи. И вдругъ изъ тѣхъ же очей свѣтлый лучъ, а изъ устъ медовые звуки: «О, солнце красно! Стань опять ясно, разжени тучи, слезы горючи… А вы, Аквилоны, будьте какъ и оны; лютость отложите, только прохладите… Дни намъ надо красны, пріятны и ясны.»

Неизбалованный слухъ Самсонова ласкало со звучіе риѳмъ, а потому на вопросъ: «каковы стихи?» – онъ отвѣчалъ вполнѣ чистосердечно:

– Превосходны–съ!

Василій Кирилловичъ самодовольно улыбнулся.

– Это, братецъ ты мой, только цвѣточки; а ужъ ягодки у меня!..

«Однако онъ меня своими ягодами, пожалуй, еще обкормитъ! Хорошаго понемножку," подумалъ Самсоновъ и взялся за картузъ.

– Ты что жъ это, уже во–свояси? – съ видимымъ сожалѣніемъ спросилъ декламаторъ.

– Да, ваше благородіе, пора. Много вамъ благодаренъ…

– И есть за что. Сама вѣдь государыня императрица какъ меня цѣнитъ! До гробовой доски не забуду, какъ пѣлъ я передъ нею сочиненную мною на голосъ оду на новый 1733 годъ!

– Сами же и пѣли?

– Собственной персоной. Голосомъ Богъ не обидѣлъ. Государыня изволила возлежать въ своемъ креслѣ y пылающаго камина, а я, смиренно проползши отъ порога до ея стопъ на колѣняхъ, въ такой же позитурѣ пѣлъ свою оду; когда жъ допѣлъ, ея величеству благоугодно было державною дланью ударить меня по ланитѣ. Незабвенная оплеушина!.. Ну, прощай, любезный, утѣшилъ ты меня. Завтра, о сю же пору, жду тебя опять неуклонно.

VII. Прогулка по Лѣтнему саду

Нѣсколько дней уже Лилли Врангель провела подъ кровлей Лѣтняго дворца, но не удостоилась еще представленія императрицѣ. Изъ всѣхъ обоего пола обитателей дворца она болѣе или менѣе сошлась пока только съ нѣмкой мадамъ Варлендъ, которой были поручены главный надзоръ надъ дворцовыми птичниками и дрессировка для государыни разныхъ птицъ. Въ Зимнемъ дворцѣ былъ отведенъ для пернатыхъ, какъ она слышала, особый дворъ; въ Лѣтнемъ же саду имѣлась даже цѣлая «менажерія»: въ одной большой общей клѣткѣ содержались всевозможныя лѣсныя пташки, нѣкоторыя «заморскія» птицы и всякая домашняя; соловьи и орлы сидѣли въ отдѣльныхъ клѣткахъ; точно такъ же отдѣльно помѣщалось и разное мелкое звѣрье: мартышки, сурки и т. п.

Собственно на «птичный» дворъ ни гулявшая въ Лѣтнемъ саду посторонняя публика, ни жильцы Лѣтняго дворца вообще не имѣли доступа. Но для Лилли мадамъ Варлендъ дѣлала изъятіе изъ общаго запрета, такъ какъ дѣвочка съ такимъ неослабнымъ интересомъ относилась къ ея питомцамъ. Чего–чего не узнала отъ нея Лилли! Такъ, напр., что большая клѣтка оставляется на зиму подъ открытымъ небомъ, но отъ морозовъ и снѣга покрывается войлочнымъ чехломъ; что всего больше хлопотъ и заботъ y мадамъ Варлендъ съ выучкой одного сѣраго, съ краснымъ хохолкомъ, красавца–попугая, который, по приказу государыни, выписанъ нарочно изъ Гамбурга и будетъ подаренъ его свѣтлости, герцогу курляндскому, въ день его рожденія – 13–го ноября; что и русскихъ–то птицъ не такъ легко получать въ желаемомъ количествѣ: хоть бы вотъ купецъ Иванъ Симоновъ подрядился наловить 50 штукъ соловьевъ по 30 коп. за штуку (легко сказать! этакія деньги!), а къ осени надо, во что бы то ни стало, раздобыть еще сотню; про обыкновенныхъ пичугъ: скворцовъ, зябликовъ, щеглятъ, чижей, – и говорить нечего…

– Да на что вамъ, помилуйте, все еще новыхъ да новыхъ птицъ, когда y васъ ихъ здѣсь и безъ того хоть отбавляй? – недоумѣвала Лилли.

– А мало ли ихъ требуется для всѣхъ чиновъ Двора? – отвѣчала мадамъ Варлендъ. – Всякому пріятно получить этакую пѣвунью даромъ. Ну, а потомъ весной въ Благовѣщенье ея величество любитъ выпускать собственноручно на волю цѣлыя сотни мелкихъ птахъ, да еще…

– Что еще? – не унималась Лилли, когда та, глубоко вздохнувъ, запнулась.

– Государыня до страсти, знаешь, любитъ стрѣлять птицъ на–лету… Ну, что же дѣлать? Бѣдняжки приносятъ свою жизнь, такъ сказать, на алтарь отечества! А не хочешь ли, дитя мое, разъ прогуляться? Вѣдь ты не видѣла еще всѣхъ здѣшнихъ диковинъ?

Тогдашній Лѣтній садъ состоялъ изъ трехъ отдѣльныхъ садовъ: первые два занимали ту самую площадь между Фонтанкой и Царицынымъ Лугомъ, что и нынѣшній Лѣтній садъ; третій же, какъ ихъ продолженіе, находился тамъ, гдѣ теперь инженерный замокъ съ его садомъ. Диковины первыхъ двухъ садовъ были слѣдующія: свинцовыя «фигуры» изъ «Езоповыхъ фабулъ," «большой» гротъ съ органомъ, издававшимъ звуки посредствомъ проведенной въ него изъ пруда воды; «малый» гротъ и «маленькіе гротцы», затейливо убранные разноцвѣтными раковинами, два пруда: «большой» – съ лебедями, гусями, утками, журавлями и чапурами (цаплями), и «прудъ карпіевъ», гдѣ можно было кормить рыбъ хлѣбомъ; оранжереи и теплицы; затѣмъ еще разныя «огибныя» и «крытыя» дорожки, увитыя зеленью бесѣдки и проч.

Третій садъ былъ предназначенъ не для гулянья, а для хозяйственныхъ цѣлей: часть его была засажена фруктовыми деревьями и ягодными кустами, а другая раскопана подъ огородныя овощи.

Только–что Лилли съ мадамъ Варлендъ вышли на окружную дорогу, отдѣлявшую второй садъ отъ третьяго, какъ вдали показались два бѣгущихъ скорохода, а за ними экипажъ.

– Государыня! – вскрикнула Варлендъ и, схвативъ Лилли за руку, повлекла ее въ ближайшую бесѣдку.

– Да для чего намъ прятаться? – спросила Лилли. – Я государыню до сихъ поръ вѣдь даже не имѣла случая видѣть…

– Когда ея величество недомогаетъ, то лучше не попадаться ей на глаза. Сегодня она дѣлаетъ хоть опять прогулку въ экипажѣ – и то слава Богу. Сейчасъ онѣ проѣдутъ… ч–ш–ш–ш!

Обѣ притаились. Вотъ пролетѣли мимо, какъ вѣтеръ, скороходы; а вотъ послышался, по убитой пескомъ дорогѣ, мягкій шумъ колесъ и дробный лошадиный топотъ. Сквозь ажурный переплетъ бесѣдки Лилли, сама снаружи невидимая, могла довольно отчетливо разглядѣть проѣзжающихъ: въ небольшой коляскѣ, запряженной парой пони тигровой масти, сидѣли двѣ дамы, изъ которыхъ одна, болѣе пожилая, очень полная и высокая, сама правила лошадками.

– Да это же вовсе не государыня! – усомнилась Лилли, когда экипажъ скрылся изъ виду.

– Какъ же нѣтъ? – возразила Варлендъ. – Та, что правила, и была государыня.

– Не можетъ быть! На ней не было ни золотой короны, ни порфиры…

– Ахъ ты, дитя, дитя! – улыбнулась Варлендъ. – Корона и порфира надѣваются монархами только при самыхъ большихъ торжествахъ.

– Вотъ какъ? А я–то думала… Но кто была съ нею другая дама? У той лицо не то чтобы важнѣе, но, какъ бы сказать?..

– Спесивѣе? Да, ужъ такой спесивицы, какъ герцогиня Биронъ, другой y насъ и не найти. Она воображаетъ себя второй царицей: въ дни пріемовъ y себя дома возсѣдаетъ, какъ на тронѣ, на высокомъ позолоченномъ креслѣ; платье на ней цѣною въ сто тысячъ рублей, а брилліантовъ понавѣшено на цѣлыхъ два милліона. Каждому визитеру она протягиваетъ не одну руку, а обѣ заразъ, и горе тому, кто поцѣлуетъ одну только руку!

– Вотъ дура–то!

– Что ты, милая! Развѣ такія вещи говорятся вслухъ?

– А про себя думать можно? – засмѣялась Лилли. – Вы, мадамъ Варлендъ, ее, видно, не очень–то любите?

– Кто ее любитъ!

– А государыня?

– Государыня держитъ ее около себя больше изъ–за самого герцога. Въ экипажѣ она садитъ ее, конечно, рядомъ съ собой, но въ комнатахъ герцогиня въ присутствіи государыни точно такъ же, какъ и всѣ другіе, не смѣетъ садиться. Изъ статсъ–дамъ одной только старушкѣ графинѣ Чернышевой ея величество дѣлаетъ иногда послабленіе. «Ты, матушка, я вижу, устала стоять?» говорить она ей. «Такъ упрись о столъ; пускай кто–нибудь тебя заслонить вмѣсто ширмы, чтобы я тебя не видѣла.»

– А изъ другихъ дамъ, кто всего ближе къ государынѣ?

– Да, пожалуй, камерфрау Юшкова.

– Какая же она дама! Вѣдь она, кажется, изъ совсѣмъ простыхъ и была прежде чуть ли не судомойкой?

– Происхожденіе ея, моя милая, надо теперь забыть: Анна Федоровна выдана замужъ за подполковника; значитъ, она подполковница.

– Однако она до сихъ поръ еще обрѣзаетъ ногти на ногахъ y государыни, да и y всего семейства герцога?

– Господи! Кто тебѣ разболталъ объ этомъ?

– Узнала я это отъ одной камермедхенъ.

– Отъ которой?

– Позвольте ужъ умолчать. За мою болтовню съ прислугой мнѣ и то довольно уже досталось.

– Отъ принцессы?

– Ай, нѣтъ. Принцесса не скажетъ никому ни одного жесткаго слова. Ей точно лѣнь даже сердиться. Нотацію прочла мнѣ баронесса Юліана: «Съ прислугой надо быть привѣтливой, но такъ, чтобы она это цѣнила, какъ особую милость. Никакой фамильярности, чтобъ не вызвать ее на такое же фамильярничанье, которое обращается въ нахальство»…

– А что жъ, все это очень вѣрно. Совѣты баронессы Юліаны вообще должны быть для тебя придворнымъ катехизисомъ. Она, конечно, объяснила тебѣ также, какъ вести себя съ государыней?

– О, да. Улыбаться можно, но не ранѣе, какъ только тогда, когда сама государыня улыбнется, а громко смѣяться – Боже упаси! Да мнѣ теперь и не до смѣху; какъ подумаю, что придется тоже представляться государынѣ, такъ y меня душа уходитъ въ пятки. Такъ страшно, такъ ужъ страшно!..

– Да ты и вправду вѣдь дрожишь, какъ маленькая птичка, – замѣтила начальница птичника, нѣжно гладя дѣвочку по спинѣ. – Ну, полно же, полно. Приметъ тебя государыня вѣдь не при общемъ пріемѣ, а совсѣмъ приватно, запросто, въ своемъ домашнемъ кругу. Изъ 6–ти статсъ–дамъ будетъ, вѣроятно, одна только безотлучная герцогиня Биронъ.

– Но герцогиня, сами вы говорите, такая гордячка…

– При государынѣ она и рта не разѣваетъ.

– А оберъ–гофмейстерина?

– Княгиня Голицына? Та послѣ смерти своего мужа–фельдмаршала, вотъ уже девятый годъ, почти не показывается при Дворѣ. Будутъ только фрейлины, да приживалки, да шуты.

– Но скажите мнѣ, пожалуйста, мадамъ Варлендъ (баронессу Юліану я не рѣшилась спросить): для чего государыня окружила себя шутами? Вѣдь есть же болѣе благородныя развлеченія?

– Видишь ли… На всѣ эти куртаги, банкеты, спектакли надо являться въ корсажѣ, фижмахъ, букляхъ, надо самой вести придворные разговоры. Не такъ давно еще не проходило вѣдь дня безъ какихъ–либо празднествъ; завели итальянскую оперу, нѣмецкую трагедію… Герцогъ выписалъ нарочно нѣмецкую труппу изъ Лейпцига. И что за роскошь была въ нарядахъ! Никто не смѣлъ пріѣзжать ко Двору второй разъ въ одномъ и томъ же платьѣ. На нарядахъ многіе даже до тла раззорялись, влѣзали по уши въ долги. Но вотъ съ тѣхъ поръ, что государыня чувствуетъ себя такъ плохо, всѣ эти оффиціальные выходы слишкомъ ее утомляютъ, и она почти не показывается изъ своихъ аппартаментовъ. Тамъ фрейлины развлекаютъ ее народными пѣснями, приживалки – разсказами о привидѣніяхъ и разбойникахъ, а шуты – своими глупостями. Изъ шутовъ, сказать между нами, одинъ только можетъ назваться человѣкомъ: это Балакиревъ, который былъ шутомъ еще y царя Петра.

– Но есть вѣдь между ними, кажется, и титулованные?

– Есть–то есть: два князя и одинъ графъ…

– Но какъ тѣ–то рѣшились сдѣлаться шутами?

– Не по своей охотѣ, конечно, а разжалованы въ шуты, – одинъ изъ–за своей жены, интригантки, а два другихъ за то, что тайнымъ образомъ перешли въ католичество: государыня вѣдь очень набожна и крѣпко держится своего православія.

– Мнѣ называли еще какого–то любимца государыни Педрилло?

– Ну, этотъ неаполитанецъ не столько шутъ, какъ мошенникъ. Зовутъ его собственно Піетро Мира; былъ онъ y насъ сперва пѣвцомъ буффъ въ итальянской оперѣ и скрипачомъ въ оркестрѣ; но своими забавными дурачествами сумѣлъ снискать расположеніе государыни, и она сдѣлала его своимъ придворнымъ шутомъ. Теперь онъ исполняетъ всякія порученія ея величества, гдѣ можетъ извлечь для себя пользу, играетъ за нее въ карты, а выигрышъ кладетъ себѣ въ карманъ. Для него да еще для другого шута изъ португальскихъ жидовъ, Яна д'Акоста, тоже изряднаго плута, учрежденъ даже особый шутовской орденъ – святого Бенедетто.

– А кромѣ шутовъ, y государыни есть вѣдь и шутихи?

– Ну, тѣ просто безобидныя болтушки. Съ одной, впрочемъ, милая, будь осторожна – съ карлицей–калмычкой: y нея бываютъ и презлыя шутки.

– Я слышала, кажется, ея имя: Буженинова.

– Вотъ, вотъ. Крещена она Авдотьей, прозвище же Буженинова ей дано за то, что любимое ея кушанье – буженина, вареная свинина съ лукомъ и перцомъ.

– Но, что до меня, то я не могла бы проводить цѣлые дни въ обществѣ дураковъ и дуръ!

– Бога ради, моя милая, не высказывайся только такъ откровенно при другихъ! Тебя не сдѣлаютъ тогда не только фрейлиной принцессы, но и камеръ–юнгферой.

– Да мнѣ все равно, чѣмъ бы ни быть, хоть камермедхенъ, лишь бы поскорѣй! А то висишь на воздухѣ между небомъ и землей…

Желаніе дѣвочки исполнилось уже на слѣдующее утро.

VIII. Анна Іоанновна въ домашнемъ быту

Когда дежурный камеръ–юнкеръ съ низкимъ поклономъ пропустилъ Анну Леопольдовну и сопровождавшихъ ее Юліану и Лилли въ царскіе покои, – навстрѣчу оттуда имъ неслись звонкіе переливы женскаго хора. Когда же онѣ переступили порогъ той комнаты, гдѣ пѣлъ хоръ, пѣніе было властно прервано не женски–густымъ голосомъ:

– Будетъ, дѣвки! Пошли вонъ!

Пѣвицы–фрейлины, смолкнувъ, послушно удалились въ смежную комнату. Властный голосъ принадлежалъ сидѣвшей y открытаго въ садъ окна, пожилой дамѣ. Если бы Лилли даже и не видѣла ее мелькомъ наканунѣ проѣзжающею въ экипажѣ, то уже потому, что изъ всѣхъ присутствующихъ она одна только сидѣла, y нея не оставалось бы сомнѣнія, что то сама императрица.

Въ 1724 году голштинскій камеръ–юнкеръ Берхгольцъ, будучи въ Митавѣ y двора Анны Іоанновны (тогда еще герцогини курляндской), описывалъ ее такъ:

«Герцогиня – женщина живая и пріятная, хорошо сложена, недурна собой и держитъ себя такъ, что чувствуешь къ ней почтеніе».

За пятнадцать лѣтъ, однако, внѣшность ея сильно измѣнилась. Необычайная дородность, особенно поражавшая въ утреннемъ свѣтлоголубомъ капотѣ, при отсутствіи корсета; головной уборъ – красный платокъ, рѣзко выдѣлявшій смуглость лица, и всего болѣе долговременная болѣзненность дѣлали ее на видъ значительно старше ея 46–ти лѣтъ… Брови она еще красила, но румяниться и бѣлиться уже перестала, и, вмѣсто воды и мыла, употребляла для очищенія кожи только топленое масло, отъ чего цвѣтъ ея кожи казался еще смуглѣе. Выпуклые, широко–разставленные глаза будто опухли и были окаймлены темными кругами; углы рта были страдальчески опущены.

При появленіи любимой племянницы, впрочемъ, хмурыя черты императрицы нѣсколько прояснились. Еще болѣе обрадовалась лежавшая y ея ногъ левретка: съ веселымъ лаемъ она вскочила съ своей вышитой подушки и, виляя хвостомъ, подбѣжала къ принцессѣ. (Въ скобкахъ замѣтимъ, одному изъ титулованныхъ шутовъ, бывшему камергеру, было поручено кормить эту собачку и приносить ей каждый день отъ «кухеншрейбера» кринку сливокъ).

– Здравствуй, Цытринька, здравствуй! – поздоровалась Анна Леопольдовна съ собачкой; затѣмъ, подойдя къ своей царственной теткѣ, пожелала ей добраго утра, поцѣловала руку и тутъ же представила ей Лилли:

– Вотъ, ваше величество, моя маленькая фаворитка.

Государыня взоромъ знатока оглядѣла снизу вверхъ стройную, гибкую фигуру дѣвочки.

– Молодая березка! А я вѣдь и то думала, что ты еще коротышка. Недотрога какая! По щекѣ даже не смѣй потрепать. А щечки–то какія алыя! На алый цвѣтокъ летитъ и мотылекъ.

«Ну, ужъ мотылекъ!» вспомнила Лилли про Бирона, но на словахъ этого, конечно, не выразила, а только пуще зардѣлась.

– Ну, Богъ проститъ, – милостиво продолжала императрица. – Ты вѣдь хоть и нѣмка, а говоришь тоже по–нашему?

Сама Анна Іоанновна, не смотря на то, что цѣлыхъ двадцать лѣтъ провела въ Курляндіи, все еще не освоилась хорошенько съ нѣмецкою рѣчью, а потому попрежнему предпочитала русскій языкъ.

– Говорю, ваше величество, отвѣчала, – ободрившись, Лилли. – Я родилась въ Тамбовской губерніи…

– О! да y тебя и выговоръ–то совсѣмъ русскій, чище еще, чѣмъ y покойной сестрицы. Можетъ, ты и русскія пѣсни пѣть умѣешь?

Лилли замялась. Мало–ли распѣвала она въ дѣтствѣ разныхъ пѣсенъ съ своими сверстницами, дворовыми дѣвчонками! Но государыня, чего добраго, прикажетъ ей еще пѣть сейчасъ при всѣхъ…

– Ну, что же молчишь? Отвѣчай! – шепнула ей сзади по–нѣмецки Юліана.

– Простите, ваше величество, – пролепетала Лилли: – y меня хриплый голосъ…

– Ну, тогда тебѣ цѣна грошъ.

Юліана, имѣвшая уже случай слышать, какъ звонко Лилли заливается въ своей комнаткѣ, не хотѣла обличить ее въ явной лжи, но сочла все таки полезнымъ пристыдить ее немножко и доложила государынѣ, что дѣвочка зато мастерица ѣздить верхомъ, даже безъ сѣдла, какъ деревенскія дѣти.

– Скажите, пожалуйста! – улыбнулась Анна Іоанновна. – Ну, когда–нибудь посмотримъ y насъ въ манежѣ, непремѣнно посмотримъ.

Въ это время въ саду закаркала громко ворона.

– Проклятое вороньё! – проворчала государыня и выглянула въ окно. – Такъ и есть: опять надъ моимъ окномъ! Точно имъ и другого мѣста нѣтъ. Подайте–ка мнѣ ружье!

– О, mein Gott! – послышался сдавленный вздохъ изъ устъ стоявшей около царскаго кресла придворной дамы.

Не смѣя до сихъ поръ отвести глазъ отъ императрицы, Лилли только теперь взглянула на эту барыню, въ которой тотчасъ узнала вчерашнюю спутницу государыни, герцогиню Биронъ. Небольшого роста, но съ пышнымъ бюстомъ, 36–ти лѣтняя герцогиня была бы и лицомъ, пожалуй, даже недурна, не будь ея кожа испорчена оспой, не напускай она на себя чрезмѣрной важности и не имѣй она, кромѣ того, непохвальной привычки то–и–дѣло приподнимать брови, – что придавало ея самимъ по себѣ правильнымъ чертамъ выраженіе пугливаго высокомѣрія.

– Какъ это ты, Бенигна, не привыкаешь на конецъ къ выстрѣламъ? – замѣтила ей Анна Іоанновна. – Ну, да Господь съ тобой! Дайте мнѣ лукъ и стрѣлы.

– Eccolo, madre mia! Вотъ тебѣ мой самострѣлъ, – подскочилъ къ ней вертлявый, черномазый субъектъ, въ которомъ, и безъ шутовскаго наряда, не трудно было узнать любимца царицы Педрилло по его звучному итальянскому говору и, казалось, намѣренному даже искаженію русской рѣчи (что мы, однако, не беремся воспроизвести). – Но, чуръ, не промахнись.

– Кто? я промахнусь? Ни въ жизнь!

– А вотъ побьемся объ закладъ: какъ промахнешься, такъ подаришь мнѣ за то золотой. Хорошо?

– Хорошо.

Натянувъ самострѣлъ, государыня, почти не цѣлясь, спустила стрѣлу. Въ тотъ же мигъ ворона, пронзенная стрѣлой, слетѣла кувыркомъ внизъ, цѣпляясь крыльями за древесныя вѣтви, и шлепнулась замертво на земь.

– Per Dio! – изумился Педрилло и съ заискивающею беззастѣнчивостью неаполитанскаго лаццарони протянулъ ладонь:

– Ebbene, made, una piccola moneta.

– Это за что, дуракъ?

– Да мнѣ ночью приснилось, что ты все же подарила мнѣ золотой, и я положилъ его уже себѣ въ карманъ.

– Такъ можешь оставить его y себя въ карманѣ.

Неаполитанецъ почесалъ себѣ ногою за ухомъ, а товарищи его разразились злораднымъ хохотомъ.

Тутъ вошедшій камеръ–юнкеръ доложилъ, что кабинетъ–министръ Артемій Петровичъ Волынскій усерднѣйше просить ея величество удостоить воззрѣніемъ нѣкій спѣшный докладъ.

Анна Іоанновна досадливо насупилась.

– Скажи, что мнѣ недосужно. Вѣчно вѣдь не впопадъ!

– А то, матушка–государыня, велѣла бы ты спросить его: гдѣ бѣлая галка? – предложилъ одинъ изъ шутовъ.

– Какая бѣлая галка?

– Да какъ же: еще на запрошлой масляницѣ, помнишь, повелѣла ты доставить въ твою менажерію бѣлую галку, что проявилась въ Твери. Ну, такъ доколѣ онъ ее не представитъ, дотолѣ ты и не допускай его предъ свои пресвѣтлыя очи.

Государыня усмѣхнулась.

– А что жъ, пожалуй, такъ ему и скажи.

Камеръ–юнкеръ вышелъ, но минуту спустя опять возвратился съ отвѣтомъ, что, по распоряженію его высокопревосходительства Артемія Петровича, тогда–же было писано тверскому воеводѣ Кирѣевскому, дабы для поимки той бѣлой галки съ присланными изъ Москвы помытчиками было безъ промедленія отправлено потребное число солдатъ, сотскихъ, пятидесятскихъ; что во всеобщее свѣдѣніе о всемѣрномъ содѣйствіи было равномѣрно въ пристойныхъ мѣстахъ неоднократно публиковано и во всѣ города Тверской провинціи указы посланы; но что съ тѣхъ поръ той бѣлой галки никто такъ уже и не видѣлъ.

– Пускай пошлетъ сейчасъ, кому слѣдуетъ, подтвердительные указы, – произнесла Анна Іоанновна съ рѣзкою рѣшительностью.

Не отходившая отъ ея кресла герцогиня Биронъ, наклонясь къ ней, шепнула ей что–то на ухо.

– Hm, ja, – согласилась государыня и добавила къ сказанному: – буде–же y Артемія Петровича есть и въ самомъ дѣлѣ нѣчто очень важное, то можетъ передать его свѣтлости господину герцогу для личнаго мнѣ доклада.

Камеръ–юнкеръ откланялся и вновь уже не возвращался.

Между тѣмъ къ императрицѣ подошла камерфрау Анна Федоровна Юшкова и налила изъ склянки въ столовую ложку какой–то бурой жидкости.

– Да ты, Федоровна, своей бурдой въ конецъ уморить меня хочешь? – сказала Анна Іоанновна, впередъ уже морщась.

– Помилуй, голубушка государыня! – отвѣчала Юшкова. – Самъ вѣдь лейбъ–медикъ твой Фишеръ прописалъ: черезъ два часа, молъ, по столовой ложкѣ. Выкушай ложечку, сдѣлай ужъ такую милость!

– Да вотъ португалецъ–то, докторъ Санхецъ, прописалъ совсѣмъ другое.

– А ты его, вертопраха, не слушай. Степенный нѣмецъ, матушка, куда вѣрнѣе. Ты не смотри, что на видъ будто невкусно; вѣдь это лакрица, а лакрица, что медъ, сладка.

– Сласти, Федоровна, для дѣвокъ да подростковъ, а въ наши годы–то что тѣлу пользительнѣй.

– Да чего ужъ пользительнѣй лакрицы? Пей, родная, на здоровье!

– Дай–ка я за матушку нашу выпью, – вызвалася тутъ Буженинова, карлица–калмычка, и, разинувъ ротъ до ушей, потянулась къ подносимой царицѣ ложкѣ.

Но подкравшійся къ ней шутъ д'Акоста подтолкнулъ ложку снизу, и все ея содержимое брызнуло въ лицо карлицѣ.

Новый взрывъ хохота царицыныхъ потѣшниковъ. Не смѣялся одинъ лишь Балакиревъ.

– Ты что это, Емельянычъ, надулся, что мышь на крупу? – отнеслась къ нему государыня.

– Раздумываю, матушка, о негожествѣ потѣхъ человѣческихъ, – былъ отвѣтъ.

– Уменъ ужъ больно! вскинулся д'Акоста. – Смѣяться ему, вишь, на дураковъ не пристало. Словно и думать не умѣютъ!

– Умный начинаетъ думать тамъ, гдѣ дуракъ кончаетъ.

– Oibo! возмутился за д'Акосту Педрилло. – Скажи лучше, что завидно на насъ съ нимъ: не имѣешь еще нашего ордена Бенедетто.

– Куда ужъ намъ, русакамъ! Спасибо блаженной памяти царю Петру Алексѣевичу, что начальникомъ меня хоть надъ мухами поставилъ.

– Надъ мухами? – переспросила Анна Іоанновна. – Разскажи–ка, Емельянычъ, какъ то–было.

– Разскажу тебѣ, матушка, изволь. Случалось мнѣ нѣкоего вельможу (имени его не стану наименовать) не однажды отъ гнѣва царскаго спасать. Ну, другой меня, за то уважилъ бы, какъ подобаетъ знатной персонѣ; а онъ, вишь, по скаредности, и рубля пожалѣлъ. Видитъ тутъ государь, что я пріунылъ, и вопрошаетъ точно такъ–же, какъ вотъ ты, сейчасъ, матушка:

"– Отчего ты, Емельянычъ, молъ, не веселъ, головушку повѣсилъ?

"– Да какъ мнѣ, – говорю, – веселымъ быть, Алексѣичъ: не взирая на весь твой фаворъ, нѣтъ мнѣ отъ людей уваженія, а нѣтъ уваженія оттого, что всѣхъ, кто тебѣ служитъ вѣрой и правдой, ты жалуешь своей царской милостью: кого крестомъ, кого чиномъ, кого мѣстомъ, а меня вотъ за всю мою службу хоть бы разъ чѣмъ наградилъ.

"– Чего–жъ ты самъ желаешь?» спрашиваетъ государь.

«Взялъ я тутъ смѣлость, говорю:

"– Такъ и такъ, молъ, батюшка: поставь ты меня начальникомъ надъ мухами.

«Разсмѣялся государь:

"– Ишь, что надумалъ! Въ какомъ разумѣ сіе понимать должно?

"– А въ такомъ, говорю, – и понимать, что по указу твоему дается мнѣ полная мочь бить мухъ гдѣ только самъ вздумаю, и никто меня за то не смѣлъ–бы призвать къ отвѣту.

"– Будь по сему, говоритъ, – дамъ я тебѣ такой указъ.

«И своеручно написалъ мнѣ указъ.

«Долго–ли, коротко–ли, задалъ тотъ самый вельможа его царскому величеству пиръ зазвонистый, по–нонѣшнему – банкетъ. Пошла гульба да бражничанье; употчивались гости – лучше не надо. Я же, оставшись въ прежнемъ градусѣ, хвать изъ кармана добрую плетку и давай бить на столѣ покалы, стаканы да рюмки, а посуда–то вся дорогая, хрусталя богемскаго. Ну, хозяинъ, знамо, ошалѣлъ, осатанѣлъ, съ немалымъ крикомъ велѣлъ своимъ холопьямъ взять меня, раба божья, и вытолкать вонъ. Приступили они ко мнѣ – рать цѣлая, дванадесять тысячъ. А я учливымъ образомъ кажу имъ пергаментный листъ за собственнымъ царскимъ подписомъ:

"– Вотъ, молъ, царевъ указъ, коимъ я надъ мухами начальникомъ поставленъ; а исполнять царскую службу я за долгъ святой полагаю.

«Отступились тѣ отъ меня, гости кругомъ хохочутъ–заливаются, а я съ плеткой моей добираюсь уже до самаго хозяина. Пришелъ онъ тутъ въ конфузію, затянулъ Лазаря:

"– Ахъ, Иванъ Емельянычъ! такой ты, молъ, да сякой, есть за мной тебѣ еще малый должокъ…

"– Денегъ твоихъ, батюшка, теперь мнѣ уже не надо, – говорю: – дорого яичко къ Христову дню».

– Умно и красно, похвалила Анна Іоанновна разсказчика. – Могъ–бы ты, Емельянычъ, и мнѣ тоже иной разъ умнымъ словомъ промолвиться.

– Молвилъ–бы я, матушка, словечко, да волкъ недалеко, отвѣчалъ Балакиревъ, косясь исподлобья на супругу временщика.

Сама герцогиня Бенигна, плохо понимавшая по–русски, видимо, не поняла намека. Царица же сдвинула брови и пробормотала:

– Экая жарища… Квасу!

– Эй, Квасникъ! не слышишь, что–ли? – крикнуло нѣсколько голосовъ старичку въ дурацкомъ колпакѣ, сидѣвшему въ отдаленномъ углу въ корзинѣ.

Въ отвѣтъ тотъ закудахталъ по–куриному.

Былъ то отпрыскъ стариннаго княжескаго рода, разжалованный въ шуты (какъ уже раньше упомянуто) за ренегатство. Главная его обязанность состояла въ томъ, чтобы подавать царицѣ квасъ, за что ему и было присвоено прозвище «Квасникъ». Въ остальное время онъ долженъ былъ сидѣть «насѣдкой» въ своемъ «лукошкѣ» и высиживать подложенный подъ него десятокъ куриныхъ яицъ.

Не успѣлъ, однако, князь–Квасникъ выбраться изъ своего лукошка, какъ Педрилло, подскочивъ, опрокинулъ лукошко и покатилъ его, вмѣстѣ съ «насѣдкой», по полу. Тутъ подоспѣли и другіе потѣшники, стали, смѣясь, валить другъ дружку въ одну кучу, а еще другіе взялись за музыкальные инструменты: трубу, тромбонъ, бубенъ, – и комната огласилась такимъ человѣческимъ гамомъ и музыкальной какофоніей, что хоть святыхъ вонъ выноси. Мало того: царицына левретка Цытринька не хотѣла, видно, также отстать отъ другихъ и разлаялась во все свое собачье горло.

И вдругъ все кругомъ разомъ смолкло, застыла въ воздухѣ передъ громовымъ, какъ–бы магическимъ возгласомъ:

– Неrrgottssapperment!

На порогѣ стоялъ грознымъ истуканомъ герцогъ Биронъ, одинъ лишь изъ всѣхъ царедворцевъ пользовавшійся привилегіей входить къ императрицѣ безъ предварительнаго доклада.

– Здравствуйте, любезный герцогъ, – привѣтствовала его Анна Іоанновна. – Вы ко мнѣ, я вижу, по дѣлу?