Текст книги "Бироновщина. Два регентства"

Автор книги: Василий Авенариус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)

Российских войск хвала растет,

Сердца продерзки страх трясет,

Младый орел уж льва терзает…

Начинавшаяся такими словами новая ода понравилась правительнице еще более прежних.

– Ведь у шведов в государственном гербе лев, а у нас орел, – говорила она Юлиане.Младый орел уж льва терзает…

Это мой мальчик–то! Чем бы наградить мне теперь молодого автора?

– Давно ли ваше высочество его наградили? – возразила Юлиана. – Пусть старается. Слишком баловать этих русских не следует: избалуются.

– Ты думаешь? Ну, что ж, подождем.

И, успокоясь на этом, Анна Леопольдовна забыла уже про нашего поэта. К тому же ведь через несколько дней в первых числах сентября ее рыцарь, граф Линар, должен был отбыть в Дрезден на два, а может быть, и на целых три месяца. Чтобы сделаться обер–камергером петербургского двора, а потом (как передавалось пока шепотом) и герцогом курляндским, ему приходилось предварительно сжечь за собой корабли: отказаться не только от должности сак–сонско–польского посланника, но и вообще от подданства саксонскому курфюрсту, и ликвидировать все свои частные дела.

Прощальная аудиенция Линара у правительницы прошла своим порядком.

Поразило Лили только то, что Юлиана, разлучавшаяся на целые месяцы с объявленным женихом, выказала при этом случае гораздо более самообладания, чем принцесса. Все существо статс–фрейлины, как всегда, было насквозь пропитано тончайшим эфиром придворного этикета, на устах ее играла стереотипная улыбка, а на глазах – ни слезинки.

– Я попрошу вас, граф, на минутку зайти еще ко мне, – проронила она, когда Линар, поцеловав руку правительницы, отдал и ее фрейлинам прощальный поклон.

«Она хочет проститься с ним без свидетелей, – сообразила Лили. – Сердце у нее все же не совсем ледяное. Вот подглядеть бы!»

Желание ее исполнилось. По окончании аудиенции Анна Леопольдовна вдруг спохватилась:

– Чуть было ведь не забыла! На столике у меня, Лили, под киотом, знаешь, маленький образок…

– Принести прикажете?

– Да, да, только поскорее.

Когда Лили принесла ей образок, представлявший художественной работы миниатюрный лик Спасителя, принцесса приложилась сперва к святому лику, а затем поспешила в комнату Юлианы. Лили, пользуясь своим новым положением фрейлины, последовала туда за ней.

Обрученные, стояли оба у письменного столика, невеста – с шкатулкой в руках, а жених – с пером, которым он только что расчеркивался на каком–то листочке. Посыпав свой росчерк из песочницы золотым песком, он сложил листочек вчетверо и с поклоном подал невесте, а та, в обмен, вручила ему шкатулку.

– Так–то вернее, – сказала Юлиана. – Кто может предвидеть всякие случайности?

Тут только оба заметили вошедшую правительницу.

– А у нас тут, ваше высочество, свои семейные счеты, – со своей томной улыбкой объяснил Линар.

Принцесса, казалось, хотела по поводу семейных счетов задать какой–то вопрос, но одумалась и указала Линару на образок в своих руках:

– Вот образ Христа Спасителя. Вам, любезный граф, предстоит дальний путь, и мне хотелось бы благословить вас. Хотя вы и не православный, но Спаситель у нас с вами общий.

Линар преклонил колено, и она благословила его образком.

– Носите его на груди, и всякие опасности минуют вас.

– Ни днем, ни ночью я с ним не расстанусь, – произнес Линар как бы растроганным голосом и, достав платок, начал усиленно сморкаться. – Не будет ли у вашего высочества для меня какого–либо поручения?

– У меня была бы к вам большая просьба…

– Она наперед исполнена.

– Вы, граф, столько говорили мне о своем родовом замке на берегу Эльбы… Вот если бы вы велели срисовать его для меня, у вас в Дрездене ведь так много славных художников…

– Желание вашего высочества для меня закон.

– Только нарядитесь сами рыцарем (ведь в вашем семейном музее есть рыцарские доспехи?) и станьте на подъемном мосту или, еще лучше, сядьте верхом на коня, покрытого стальной броней, точно вы сейчас только собираетесь на турнир или в крестовый поход.

– Не премину, ваше высочество. У меня есть ввиду и художник.

– Чудно! Я буду вам так благодарна. А мы с Юлианой тем временем приготовим для вас обоих укромное гнездышко. Я решила дать в приданое за Юлианой дом герцога Бирона. Вы знаете ведь его? Тут, сейчас около Зимнего дворца.

– Знаю, ваше высочество, это тоже настоящий дворец. Безграничная доброта ваша замыкает мне уста… А теперь мне пора. Храни вас Бог, принцесса! Прощай и ты, моя дорогая!

Поднося к губам руку невесты, Линар окинул комнату последним взглядом и заметил при этом стоявшую в стороне Лили.

– Вам, баронесса Врангель, тоже всего лучшего, – сказал он. – Ко времени моего возвращения я твердо надеюсь найти вас уже замужем.

Слово «твердо» он произнес с особенным ударением и покосился при этом многозначительно на принцессу и Юлиану.

– Слышала, Лили? – спросила Юлиана, когда дверь за женихом ее затворилась. – Он требует, чтобы ты непременно вышла за Шувалова, и нарочно как будето приберег это под самый конец.

– Ваше высочество! – взмолилась Лили к Анне Леопольдовне. – Вы не хотели ведь принуждать меня…

– Хорошо, хорошо… – успокоила ее та, утирая глазакружевным платком. – Но скажи мне теперь, Юлиана, в чем он дал тебе расписку?

– А в тех деньгах и бриллиантах, что он отвозит в Дрезден.

– Точно ты ему не доверяешь!

– Еще я с ним, ваше высочество, не обвенчана. Как только он привезет квитанцию дрезденского банка, расписка будет уничтожена. Я забочусь не столько даже о моих собственных деньгах, сколько о той сумме, которая выручится от продажи ваших бриллиантов и пойдет на расходы по вашей коронации…

– Тс–с–с! Вопрос об этом окончательно еще не решен.

«Она хочет короноваться! – пробежало в мыслях Лили. – Стало быть, провозгласит себя и императрицей и отнимет корону у своего сына? Сама она наверное этого не придумала, а все этот противный Линар… О, если б он не возвратился!»

Она не предвидела, как не предвидели и Анна Леопольдовна с Юлианой, что граф Линар навсегда уже сошел со сцены.

Глава двадцать пятая

СЛОНЫ ПЕРСИДСКОГО ШАХА

С отъездом своего рыцаря правительница, обыкновенно столь пассивная ко всему окружающему, исполнилась небывалой энергии и жажды деятельности. С особенным жаром принялась она за устройство судьбы Юлианы, точно не ее статс–фрейлина, а она сама выходила замуж. Вместе осмотрели они предназначенный для молодых дом Бирона и распределили в нем все помещения, вместе заказывали всю квартирную обстановку, все хозяйственные принадлежности, белье, платья, а придворный бриллиантшик Позье чуть не каждый день являлся во дворец с полными всяких драгоценностей ящиками, чтобы принцессе было из чего выбирать.

Более обыкновенного интересовалась она теперь и государственными делами. Питая непреоборимую антипатию к своему первому министру графу Остерману, явно дружившему с принцем Антоном–Ульрихом, она приблизила к себе графа Головкина, человека ума недалекого, но несомненно ей преданного. По его указанию, без предварения о том даже Остермана и своего супруга, она назначила шестерых новых сенаторов. Когда те представились принцу, последний принял их сухо, а затем наговорил принцессе столько неприятных слов, что она поручила Головкину выработать для принца особую инструкцию, которою несколько умалялась его власть, и сделала распоряжение о вызове из ссылки прежнего кабинет–министра Бестужева–Рюмина. Это еще более обострило отношения двух партий немецкого лагеря: принца и Остермана с одной стороны, принцессы и Головкина – с другой.

Между тем у той и другой партии был один общий противник – цесаревна Елизавета, против которой им волей–неволей приходилось действовать сообща. На случай, если бы не удалось сосватать ее за принца Людвига брауншвейгского, Остерман предложил выдать ее за шаха персидского.

– Чтобы христианка вышла за мусульманина, разве это возможно! – возражала принцесса. – И целую жизнь проводить ей, как в тюрьме, в гареме!.. Она на это, я уверена, не согласится.

– И я не верю, – сказал Остерман с своей тонкой усмешкой.

– Так для чего в таком случае вообще вся эта комедия?

– Для того, чтобы нанести решительный удар популярности самой опасной претендентки на российский престол, сделать ее смешною в глазах гвардии и всего русского народа. Смех в этих случаях поражает вернее пули.

– Но это неблагородно! – возмутилась Анна Леопольдовна.

– Благородство, ваше высочество, вещь в своем роде прекрасная, но в политике не применимая.

– Да и сам шах Надир, говорят, фанатик, и вряд ли станет свататься к христианке.

– А мы предложим ему в приданое за цесаревной царство Астраханское. Азиат, увидите, пойдет на удочку.

Правительница глубоко вздохнула:

– Ну, делайте, как знаете.

«Азиат», в самом деле, пошел на удочку и снарядил особое посольство с подарками как правительнице, так и цесаревне. Главным подарком принцессе должны были быть четырнадцать слонов, для которых приходилось соорудить особые «храмины». Постройка этих «храмин», а проще сказать – высоких амбаров, возложена была на придворных архитекторов Земцова и Шумахера. Подходящее для слоновых амбаров место архитекторы наметили сперва в слоновом бору на Литовском канале, где имелся уже и довольно обширный бассейн. Но слоновый мастер Леонтий нашел, что место то хоть и сухое, да вода в канале известковая, твердая, и купаться слонам в реке Фонтанке куда пользительней. Пришлось подчиниться компетентному мнению специалиста, и «храмины» стали воздвигаться на старом слоновом дворе у Летнего сада, где содержался уже один слон, игравший столь видную роль полтора года назад в национальной процессии на свадьбе карликов покойной царицы. Самый крупный из шаховых слонов, как предварил персидский посланник, отличался своим крайне буйным нравом, особенно в пьяном виде, и кое–кого уже искалечил. А так как старому слону отпускалось (кроме белого виноградного вина к обеду) в летнее время по ведру водки в неделю, а в зимнее по четверти ведра в день, и новым слонам нельзя было отказать в такой же порции, то под действием винных паров большой буйный слон мог натворить еще всяких бед. Поэтому для его слонихи возвели отдельную «храмину». Перед «храминами» была очищена площадка для прогулки шаховых слонов, а к реке оттуда был сделан скатный мост, с которого слоны с удобством могли спускаться в воду для купанья.

Незадолго до прибытия слонов спохватились проверить прочность Аничкова моста, который, по своей ветхости, чего доброго, мог провалиться под их тяжестью. Настил моста, в самом деле, оказался насквозь прогнившим. Тогда нашли нужным освидетельствовать и остальные столичные мосты, по которым предстояло шествовать слонам, и еще четыре моста были признаны неблагонадежными. На всех пяти мостах был закрыт для обывателей проезд, и днем и ночью стучали топоры. Весь город заговорил вдруг о шаховых слонах и о сватовстве шаха к цесаревне.

Выдача родной дочери царя Петра замуж за нехристя, очевидно, против ее воли, не могла не вызвать в народе новые, враждебные немецкой партии толки. Всего более, конечно, были возмущены преданные Елизавете Петровне гвардейцы. Однажды как–то старого слона водили гулять мимо Царицына луга. Гвардейцы высыпали из своих палаток и принялись поносить слоновых вожаков отборной бранью. Когда же слоновщик Ага–Садык не остался у них в долгу, в него полетели камни. На другой день главная полицейская канцелярия выпустила публикацию, в которой предлагалось всем жителям столицы, под страхом строжайшего взыскания, «в провожании слона слоновщику помешательства не чинить».

Видеть шаховых слонов всем, однако, хотелось, и когда разнесся слух, что слоны прибыли уже в Царское Село и наутро будут в Петербурге, с раннего утра навстречу им, как водится, двинулись толпы зевак.

В это самое время в Зимнем дворце, при замкнутых дверях, с глазу на глаз происходили объяснения между правительницей и нарочно приехавшей к ней цесаревной. Что говорилось между ними, так и осталось неизвестным. Но вот в дверях показалась опять цесаревна, лицо ее пылало, голова была гордо вскинута. Следовавшая за ней с заплаканными глазами принцесса напрасно умоляла ее:

– Да уверяю же вас, милая тетя, что сама я на это не была бы капабель (способна)… Все этот Остерман…

– Кто первый подал вам мысль – мне решительно все равно, доискиваться интриганов я не стану, – сухо отвечала цесаревна.

– Но как же нам быть с посланником шаха?..

– Чтобы не было вам конфузий, я его с подарками, пожалуй, приму, без особых, конечно, реверансов, а что скажу ему, о том весь свет потом узнает – и вы с другими.

Никогда еще, казалось, у дочери великого преобразователя России не было такой царственной осанки, с какой она, удаляясь, кивнула на прощание правительнице.

– Вот видишь ли, Юлиана! – жалобно обратилась та к своей наперснице. – Бог знает, что она теперь наговорит посланнику!

– Чем больше эта история наделает шуму, тем лучше, – отвечала Юлиана.

– Нет, нет, довольно! Я не допущу до нее посланника, да и сама не хочу уже видеть ни его, ни его слонов.

– Слонов видеть вам и не нужно, они сделали свое дело. Но аудиенцию посланнику вам все–таки дать придется.

– Ты думаешь?

– Непременно!

Таким образом, слоны были направлены прямо на слоновый двор, аудиенция же персидского посланника состоялась два дня спустя. Приняв присланные ей и ее царственному сыну от шаха драгоценные подарки, правительница заявила посланнику, что подарки для цесаревны могут быть доставлены также в Зимний дворец.

– Но я имею точное приказание от моего повелителя лично вручить их ее высочеству цесаревне, – возразил посланник.

– Ваше превосходительство напрасно только себя побеспокоите, – вступилась тут присутствовавшая при аудиенции Юлиана. – Никого из дипломатического мира цесаревна теперь не принимает.

– Вот именно, никого не принимает! – поспешила подтвердить принцесса.

Посланнику ничего не оставалось как откланяться, а подарки, предназначенные для суженой его повелителя, доставить в Зимний дворец. Так–то эти подарки были получены цесаревной не из рук самого посланника, а из рук обер–гофмейстера правительницы, графа Миниха–сына, на которого вместе с генералом графом Апраксиным было возложено это щекотливое поручение. Елизавета Петровна, полагая, что это новое оскорбление придумано ее заклятым недругом Остерманом, объявила посланцам:

– Вы, господа, исполнители чужой воли, и против вас самих я ничего, разумеется, не имею. Но тем, кто послал вас и кто не в первый уже раз ставит меня в такое амбара, передайте от меня, что всякому долготерпению есть конец.

– Но ваше высочество жестоко ошибаетесь, – счел долгом оправдать свою госпожу Миних. – Правительница питает к вам самые родственные чувства…

– Верю. По своей сердечной доброте она сама никогда не придумала бы тех унижений, которым подвергает меня по совету своего злого гения – графа Остермана. Скажите ему от меня, что он напрасно забывает, кто он и кто я, забывает, чем он обязан моему родителю, который вывел его в люди. Я же никогда не забуду, что мне дано милостью Божией и на что я имею невозбранное право по моему происхождению!

– А самой правительнице ничего больше не прикажете сказать?

– Скажите, что иной раз одна последняя капля переполняет чашу.

– Одна последняя капля переполняет чашу… – раздумчиво повторила Анна Леопольдовна, когда выслушала доклад молодого Миниха. – Что тетя Лиза разумеет под этой последней каплей?..

Глава двадцать шестая

ЧЕТЫРЕ МАНИФЕСТА

Тем временем из двинутой в Финляндию русской армии графу Остерману был прислан экземпляр зажигательного манифеста шведского главнокомандующего Левенгаупта к нашей армии. В манифесте этом говорилось, что война предпринята с целью «избавить достохвальную русскую нацию от тяжелого чужеземного притеснения и бесчеловечной тирании и предоставить свободное избрание законного и справедливого правительства».

Страдая опять сильными подагрическими болями, Остерман поручил своему другу, обер–гофмаршалу графу Левенвольде, показать манифест правительнице. Прочитав манифест, принцесса спросила Левенвольде, что он сам думает. Тот пожал плечами и отвечал с обычной осторожностью:

– В манифесте, ваше высочество, прямо не упоминается ни о вас, ни о цесаревне, говорится только о чужеземном притеснении и избрании законного правительства. Нетрудно, однако, прочесть между строк, что под этим разумеется, хотя прицепиться как будто и не к чему. Вообще, надо отдать шведам справедливость: манифест написан тонко и остро.

– Очень остро, – согласилась Анна Леопольдовна и заговорила о чем–то другом.

Остерман на этом не успокоился. Через того же Левенвольде он представил правительнице проект письма к шведскому главнокомандующему от имени главнокомандующего над русскими войсками, в котором сообщалось, что в одной финляндской деревне найден некий возмутительный манифест к русской армии, якобы подписанный им, Левенгауптом; но так как подобные манифесты от неприятеля не приняты у христианских народов, то оный манифест, нет сомнения, выпущен без его ведома, а потому не благоволит ли он, Левенгаупт, объявить его подложным.

– Хорошо, оставьте это у меня, – сказала принцесса, отодвигая ящик стола, чтобы положить туда бумагу.

– А ваше высочество не прочитаете теперь же? – спросил обер–гофмаршал. – Граф Остерман считает дело неотложным.

– Как он мне надоел, ваш Остерман! Скажите, что когда прочитаю, то и попрошу его к себе.

День шел за днем, а приглашения от правительницы все не было. Между тем, благодаря своим шпионам, Остерман узнал, что у принцессы были уже какие–то таинственные совещания, сперва с архиереем новгородским Амвросием Юшкевичем, потом с его близким приятелем, действительным статским советником Тимирязевым, что Тимирязев, в свою очередь, отправился к своему приятелю, секретарю иностранной коллегии Познякову, доке по сочинению правительственных сообщений, и тот просидел после того целую ночь напролет над какими–то двумя бумагами, которые поутру отвез к Тимирязеву. Несколько дней спустя во дворец был вызван новый кабинет–министр Бестужев–Рюмин. А его, Остермана, главу кабинета, все еще не вызывают! Почва, видимо, уходила у него из–под ног. Он счел нужным испросить себе экстренную аудиенцию.

Анна Леопольдовна, принимая его, не могла скрыть легкого замешательства, что еще более подтвердило в опытном дипломате возникшие в нем подозрения.

– Вашему высочеству благоугодно было доверить господину Тимирязеву, помимо меня, составление двух, первостепенной важности, государственных актов, – приступил он прямо к делу. – Ранее их опубликования не дозволите ли мне как первому министру познакомиться также с их содержанием, чтобы потом не потребовалось опровержения или разъяснения.

Правительница еще более смутилась и поспешила оправдаться:

– Я не хотела, граф, вас беспокоить, потому что… потому что вы же сами ведь писали манифест, где мои дочери обойдены вовсе от наследования престола…

– Манифест о престолонаследии, ваше высочество, писался действительно у меня на дому, но не мною единолично, а сообща несколькими государственными мужами. Притом дочерей у вас тогда ни одной еще не было…

– А теперь есть дочь. Как же было не восстановить ее в правах?

– Не стану спорить, может быть, и желательно дополнить эту недомолвку. Так, наобум, высказаться сейчас по столь серьезному вопросу я не берусь. Об этом, следовательно, трактует один из манифестов, сочиненных господином Тимирязевым? А другой?

– Другой…

Анна Леопольдовна запнулась.

– Другой предусматривает возможность смерти и дочерей? – наугад продолжал допытывать Остерман.

Догадка его, по–видимому, была близка к истине, потому что принцесса растерянно оглянулась на притворенную дверь.

– Где моя Юлиана?..

И она потянулась к серебряному колокольчику на столике около ее оттоманки. Но Остерман задержал ее руку.

– Дозвольте, принцесса, обойтись нам без посторонних советов, которые напрасно усложнили бы только дело. Раз вы признали нужным пересмотреть вопрос о престолонаследии, то не прикажете ли обсудить его в небольшой комиссии, в которую можно было бы пригласить, например, князя Черкасского и архиерея новгородского Юшкевича.

– Хорошо… Пригласите тоже графа Головкина…

– Слушаю–с. Новым манифестом, который был бы выработан комиссией, взамен обоих проектов господина Тимирязева, можно было бы достойно ознаменовать день вашего рожденья, девятого декабря. Не знаю только, не противоречил ли бы этому манифесту, последний проект кабинет–министра Бестужева–Рюмина?

Такое заявление захватило правительницу совсем врасплох. Вся вспыхнув, она пробормотала:

– Так вы слышали и об этом проекте? Кто вам выдал?..

У Остермана почти не оставалось теперь уже сомнений в справедливости дошедшего до него, через его ищеек, слуха о намерении Анны Леопольдовны, еще при жизни сына, самой занять престол.

– Ваше высочество! – заговорил он зловеще–строгим тоном. – Вы играете с огнем. Нарушая права вашего сына, всеми признанного уже государя, вы даете вашим врагам возможность возбудить кандидатуру цесаревны Елизаветы, на стороне которой, несомненно, более симпатий русского народа, особенно же гвардии. Как любительница фантастических историй вы читали, разумеется, арабские сказки «Тысяча и одна ночь»?

– Еще бы.

– Есть там одна сказка про злого духа, закупоренного в бутылку. Бутылку разбили, и заключенный в ней злой дух вырос в один миг в громадного исполина. Наш злой дух – русская гвардия и русское простонародье: дайте им волю, и борьба станет для нас непосильной. Что тогда нас всех ожидает, тому есть в недавнем прошлом немало примеров.

Туго поддаваясь до сих пор на все рассудочные резоны Остермана, правительница была побеждена последним его образным аргументом.

– Ах, Боже мой, Боже мой! – воскликнула она. – Эта ужасная гвардия будет теперь моим вечным кошмаром! Но что же нам теперь делать?

– Единственное радикальное средство – немедленно удалить всю гвардию из Петербурга, чтобы прервать всякие сношения с ней цесаревны.

– Удалить? Но куда?

– Куда как не в Финляндию. Пускай проливает там свою кровь во славу вашу и вашего царственного сына.

– А что ж, и в самом деле! Так вы, любезный граф, устроите это с фельдмаршалом Минихом?

– Миних вашему высочеству по–прежнему верен, но со мной он в контре, а потому оставим его в стороне. Приказ о выступлении гвардии должен последовать для всех совершенно неожиданно, чтобы не дать русской партии опомниться.

– Но как отнесется к этому тетя Лиза? Она будет наверное очень огорчена и рассержена. Как бы уладить мне это с ней по–родственному?

– При всем уважении к вашим родственным чувствам, принцесса, я должен настаивать на соблюдении строжайшей тайны относительно удаления гвардии.

– Но тетя мне этого не простит… А мне хотелось бы сохранить с ней добрые отношения…

– Так при первой же встрече с ней затроньте родственные струны. Вы, дамы, на этот счет ведь большие мастерицы.

– Попытаюсь…

– Попытайтесь, ваше высочество, попытайтесь, – сказал Остерман и, очень довольный достигнутым результатом, откланялся.

Глава двадцать седьмая

ПОСЛЕДНЯЯ КАПЛЯ

В понедельник, 23 ноября, в Зимнем дворце был простой куртаг, то есть съезд придворной знати для карточной игры под звуки итальянской музыки. Прибывшая также на куртаг цесаревна играла за одним столом с правительницей. Но партнеры их, иностранные посланники, не могли не заметить, что настроение той и другой было совсем необыкновенное: Елизавета Петровна была задумчива и печальна, Анна Леопольдовна же выказывала несвойственную ей нервность.

Когда в игре наступил небольшой перерыв, обе они, как по уговору, встали из–за стола, и принцесса взяла цесаревну по–родственному под руку.

– Что это ты, тетя Лиза, такая грустная? – начала она сердечным тоном. – И зачем ты, скажи, всегда в этаком полутрауре?

Елизавета Петровна действительно давно уже изо дня в день появлялась в самых простых платьях из белой тафты на серой подкладке.

– Радоваться мне нечему, – отвечала она со вздохом. – А что до моих нарядов, то богатые, как твои, знаешь, мне не по средствам, долги делать я не желаю.

– Но в иностранных курантах уже пишут, что ты почти не показываешься в публике, ходишь во вретище, точно недовольна своим положением…..

Говоря так, правительница незаметно направилась с цесаревной в свои внутренние покои.

– Милая Анюта! – заговорила тут же с горечью цесаревна. – Скажи сама, могу ли я быть довольной, когда со всех сторон окружена шпионами Остермана?

– Да он воображает, что у тебя тайные альянсы и корреспонденции со шведским королем…

– И ваше высочество этому верите?

– Дорогая тетя! Зачем этот официальный тон?

: – И через кого, позвольте спросить, я веду те альянсы и корреспонденции? – продолжала не менее официально Елизавета.

– По словам Остермана, через маркиза де ла Шетарди. Впрочем, утверждает это не один Остерман…

– А кто ж еще?

– Мне пишут о том же из Дрездена и советуют…

– Что советуют?

– Советуют просить французского короля отозвать маркиза, а его приятеля Лестока арестовать.

– Этого–то вы, принцесса, не сделаете. Лесток мой лейб–хирург, и за него я отвечаю. Да и какая мне надобность в посредничестве Лестока, когда сам, Шетарди и без того навещает меня.

– Так зачем же, chиre tante, [44]44
  Дорогая тетя (фр.).


[Закрыть]вы его принимаете? Прошу вас, в виде особого одолжения, не принимайте его.

– Рада бы сделать вам приятное, но с посланником шутить не положено. Можно сказать ему раз, другой, что меня нет дома, в третий раз он уже не поверит.

– Он должен поверить, если ему так сказано, или, по крайней мере, показать вид, что верит.

– А правительству своему он донесет другое. Да вот не далее еще как вчера, маркиз подъезжает к моему дворцу в ту самую минуту, когда я выхожу из саней. Тут не помогли бы никакие декларасьоны.

– Вы могли бы отговориться мигренью.

– Нет, лгать не в моих правилах. Но если у вашего высочества уж такой каприз, то прикажите Остерману объявить напрямик маркизу, чтобы он перестал ездить ко мне…

– Так вот Остерман сейчас меня и послушает!

– А зачем же ты, душечка, его слушаешь, коварного и присяжного врага России?

– Но ведь он мой главный министр!

– Если уж он, главный министр, не решится это сделать, то как же я–то решусь? Ты меня, Анюта, так расстроила, что я ночи спать не буду…

Слезы заглушили голос цесаревны, и она прижала к глазам платок. Этого было достаточно, чтобы и принцесса прослезилась.

– Милая тетя Лиза! Ну, прости меня, не обижайся…

– Я не памятозлобна, но мне было так больно, что ты меня супсонируешь (подозреваешь)…

Мир между ними был закреплен объятием и несколькими звучными поцелуями. Минуту спустя они, с влажными еще глазами, но с улыбкой на устах, вышли опять рука об руку к другим.

На другой день, 24 ноября, Елизавета Петровна была немало удивлена визитом своего лейб–хирурга в неурочно ранний час. Вид у него был такой разгоряченный, что она с усмешкой спросила, не заезжал ли он уже к Иберкампфу. Лесток был известный гастроном и один из самых усердных посетителей модного тогда ресторана Иберкампфа на Миллионной, где, впрочем, к услугам петербургских модников имелись также парижские парики и венские кареты.

– Да, ваше высочество, – пропыхтел Лесток, утирая фуляром струившийся у него со лба пот. – Я сейчас от Иберкампфа…

– Что ж, пришла свежая партия фленсбургских устриц?

– Теперь, ваше высочество, мне не до устриц… Я застал уже там нескольких знакомых гвардейских офицеров. Они встретили меня с полными бокалами:

– А, доктор! Пожалуйте сюда, пожалуйте. Мы пьем прощальную чашу.

– Прощальную чашу? Что это значит, господа?

– Это значит, что мы завтра выступаем в Финляндию, под предлогом, будто бы Левенгаупт подошел к Выборгу. Сейчас только получен приказ от имени правительницы.

– И это после всех вчерашних слез и поцелуев! – воскликнула цесаревна, гневно сверкая глазами. – Знаете ли, доктор, что принцесса уже советовала вас арестовать?

Лейб–хирург весь даже побледнел от испуга.

– Меня? Да за что, за что?

– За посредничество между мною и Шетарди. Надо решить что–нибудь теперь же.

– По соглашению с Шетарди?

– Нет, пока мы и без него обойдемся. Приезжайте ко мне вечером как бы на карточную партию. Будут только мои камер–юнкеры. Вместе все и обсудим.

Карточная игра у цесаревны в тесном кругу близких ей лиц не могла возбудить подозрения даже у тех из соглядатаев Остермана, которые сумели втереться в число прислуги елизаветинского дворца. Когда играющим подали чай и игра на время прекратилась, царственная хозяйка заговорила вполголоса:

– Все вы, господа, конечно, уже знаете, что моих гвардейцев удаляют завтра в Финляндию. Тогда я буду беззащитна и руки у врагов моих развязаны. Так вот, я хотела потолковать с вами, что теперь предпринять. Вам, любезный доктор, как старшему, принадлежит слово.

– В принципе переворот ведь уже решен, – начал Лесток. – Ожидалось только генеральное сражение со шведами, и если бы шведы одержали победу, то при их содействии, по мнению маркиза де ла Шетарди, не представилось бы уже затруднений устранить правительницу с Остерманом. Но наши войска, усиленные гвардией, могут теперь победить шведов…

– И слава Богу, если победят! – прервал лейб–хирурга Воронцов. – Вообще я, признаться, всегда был против этой комбинации маркиза, столь унизительной для нашей храброй армии.

– Но мы должны дорожить союзом с Швецией и Францией…

– Которые, поверьте, преследуют только свои собственные интересы.

– Пожалуйста, Михайло Илларионович, дай досказать доктору, – вмешалась тут цесаревна. – Продолжайте, доктор.

– На чем я, бишь, остановился? – заговорил снова Лесток. – Ах да, на перевороте. Предполагался он не ранее как во второй половине января. Но гвардия уходит, – и, как совершенно справедливо заметили только что ваше высочество, руки у врагов наших будут развязаны. Правительнице советовали уже арестовать меня, и если меня посадят в застенок, то я ни за что не отвечаю: один из ста, а то и из тысячи человек имеет настолько твердой воли, чтобы мужественно вынести пытку. Я чувствую уже на спине своей кнут, а под кнутом в чем не признаешься! Даже в том, чего вовсе и не было.

– Что это вы говорите, доктор! И как вам не совестно? – раздались кругом негодующие голоса.

– Эх, господа, господа! Вы люди молодые и не знаете человеческой натуры, а я сужу как старый врач. Если бы у любого из вас стали вытягивать на дыбе жилы, ломать кости, то в припадке умопомрачения, чтобы поскорей только избавиться от нестерпимых мучений, вы точно так же, пожалуй, рассказали бы такие вещи, которые вам и во сне не снились.

– Оставим, любезный доктор, ваши соображения о слабости человеческой натуры, – сказала Елизавета Петровна, заметив, как от откровенного мнения лейб–хирурга молодых придворных ее невольно покоробило. – Так что же вы предлагаете с своей стороны?