Текст книги "Бироновщина. Два регентства"

Автор книги: Василий Авенариус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

– Да если без фельдмаршала мне не так их еще доложат? Тогда я же ведь буду виновата? Вы знаете, что я никому не желаю зла. Всем, всемь желаю одного добра…

– Кто этого не знает! Но тем более, ваше высочество, для общего блага…

– Нет, милый граф, дайте мне немножко хоть передохнуть. У меня и своих–то дел теперь выше головы.

В чем же заключались эти свои дела? Во–первых, распустив по настоянию фельдмаршала, экономии ради, всех шутов и шутих, приживальцев и приживалок покойной царицы с приличной пенсией, Анна Леопольдовна оделила еще каждого и каждую, по собственному их выбору, разными, оставшимися после ее царственной тетушки, вещами, кроме лишь гардероба. Гардероб же царицын она раздала своим комнатным дамам, а своей статс–фрейлине и первой фаворитке Юлиане Менгден, кроме того, подарила 4 парадных кафтана герцога Бирона и 3 кафтана его сына Петра. Кафтаны эти та выпросила себе, конечно, не с тем, чтобы сохранить их на память: из богатого шитья она дала золотых дел мастеру выжечь все золото и из этого золота сделать для нее четыре шандала, шесть тарелок и две коробки. Мало того, в течение одного 1741 года Юлиана успела потом выклянчить под разными предлогами еще несколько десятков тысяч рублей деньгами и мызу Обер–Пален в Дерптском уезде.

Позаботившись так о своих приближенных, принцесса дала волю и своей собственной склонности к роскоши и комфорту. Мебель в ее покоях было поведено перебить заново дорогими заграничными материями, за шитье новых штофных обоев были засажены все золотошвейные мастерицы ведомства цалмейстерской конторы, под наблюдением придворного живописца Людовика Каравака, по его же рисунку была заказана для серебряной опочивальни ее высочества новая художественная кровать, а кроватному мастеру Рожбарту другая, попроще, но с балдахином на французский манер. Так как отдыхать и днем правительница находила удобнее на кровати, чем на канапе, то в уборную и в библиотеку было поставлено для нее также по кровати. По вечерам принцесса очень охотно играла с избранными партнерами в карты, для этой партии специально был сделан изящнейший ломберный столик пальмового дерева, крытый малиновым бархатом и бахромой, а для прочих игроков несколько серебряных столов.

Заботы о всем перечисленном отнимали у правительницы немало времени. Далее она уделяла ежедневно час–другой своему царственному сыночку. Главный надзор за ним был поручен теперь бывшей камер–фрау покойной государыни, Анне Федоровне Юшковой, номинально оставленной на той же должности и при принцессе. С этих пор Юшкова только и жила и дышала своим питомцем, он в свою очередь так к ней привязался, что, кроме нее да кормилицы, шел на руки, по старой памяти, еще только к Лили Врангель.

Здесь же, в детской, застала принцессу и цесаревна Елизавета Петровна, когда навестила ее раз вместе со своей фрейлиной и двоюродной сестрой графиней Скавронской. Венценосный младенец оказался, по обыкновению, на руках Юшковой.

– Ну, пойди же ко мне, дружочек, пойди! – попыталась переманить его к себе цесаревна.

Ее чарующая улыбка вызвала светлое отражение на его пухлом, бледном личике, в его бледно–голубых глазах, но природная дикость взяла верх, и он уткнулся головкой на плече старушки.

– Ах ты золотая головушка, голубок мой сизокрылый! – умилилась Юшкова.

– Но отчего он у вас все еще такой хилый? – спросила Елизавета Петровна.

– Тьфу, тьфу, тьфу, не сглазьте его, ваше высочество! С самого ведь рождения доктора эти пичкают его своими лекарствами, а желудок не варит, да и все тут. Прогневили мы, знать, Господа! Солнышко ты мое красное, болезный ты мой! Диви бы, мы его не холили, не лелеяли. Вон и колыбельку новую смастерили: вся, извольте видеть, из цельного дуба да орехом оклеена, а поверх серебряной парчой обита с бархатными цветными букетами…

– А вон тут над изголовьем будет большой образ его Ангела–Хранителя с неугасимой лампадой, – подхватила Анна Леопольдовна. – Пишет его наш славный художник Алексей Поспелов. Пока не окончит, я не велела ему брать никаких других заказов.

– А для плезиру нашего светика Ванички вон над окошком и канареечка повешена, – добавила опять Юшкова.

– Но спать она ему не мешает? – спросила Елизавета Петровна.

– Ай, нет–с! Она у нас ведь ученая: самой Варлендшей обучена выпевать куранты, да не иначе как ежели ножичком этак по стакану поводить. Тут, доложу вам, таково зальется, индо уши развесишь! Свету божьему тоже радуется и другим душу веселит. Всяк по–своему Творца хвалит. Угодно вашему высочеству тоже послушать?

– Нет, милая Анна Федоровна, как–нибудь в другой раз, – мягко уклонилась цесаревна.

Между тем кузина ее Скавронская тихонько шепталась в стороне со своей подругой Лили.

– Как я счастлива, Лили, если б ты знала, ах, как счастлива! – говорила она. – Мы видимся теперь с Мишелем каждый день…

– А когда же ваша свадьба?

– Т–с–с–с! Официально мы ведь еще не обручены.

– Но он сделан уже камер–юнкером цесаревны…

– Камер–юнкерского жалованья, милая, все–таки не хватает, чтобы завести свой дом. А жить на счет жены он не хочет. Мы подождем еще годик. Куда нам торопиться? Да и есть своя прелесть, я тебе скажу, быть этак тайной невестой. А у тебя, дорогая моя, сердце все еще пустует? Говорили что–то про Манштейна: будто бы он с горя, что ты ему отказала, зарылся в провинцию.

– Ах, нет! – поспешила Лили разуверить подругу. – Ничего у нас с ним не было… Я и думать о нем уже перестала.

– Так отчего же ты такая скучная? Знаешь что: нынче вечером у нас собирается молодежь на чашку чаю. Вот бы тебе приехать тоже, чтобы порассеяться!

– Но я же никого у вас не знаю.

– А моего Мишеля? А Пьера Шувалова?

– Михаиле Илларионычу, кроме тебя, ни до кого теперь нет дела, а Шувалов заворожен уже Юлианой.

– Ну, все равно. Вот я приглашаю Лили приехать к нам сегодня вечером, – обратилась Скавронская к цесаревне.

– Да, в самом деле, Анюта, отпусти–ка ее к нам, – подхватила Елизавета Петровна, ласково прищурив на Лили свои звездистые очи. – Она прехорошенькая и будет иметь большой успех у наших ферлакуров.

– Заневестилась девка, – пора на торг везти, – поддержала Юшкова.

Все рассмеялись, даже сама Лили.

– Смейтесь, смейтесь, – продолжала Юшкова, – а всякая невеста для своего жениха родится. Может, нынче–то как раз и суждены ей первые смотрины.

– Дай Бог, дай Бог! – сказала не менее самой Юшковой суеверная Анна Леопольдовна. – Но с кем я отпущу ее? Она еще такой ребенок… Будь у меня помоложе обер–гофмейстерина…

– А на что же у тебя, душенька, новый обер–гофмаршал, молодой Миних? – заметила цесаревна. – Человек уже женатый, стало быть, безопасный.

– И то правда.

На том и порешили.

В девятом часу вечера из двухместной кареты, подкатившей ко дворцу цесаревны на углу Миллионной и Царицына луга, вышли Миних–сын и Лили.

Охорашиваясь перед зеркалом в вестибюле, Лили оглядела свое отражение с критической точки зрения и должна была признаться себе, что такой свеженькой, миловидной блондинки не было, пожалуй, ни одной среди всех придворных барышень и немецкого, и русского лагеря.

«Прехорошенькая!» – мысленно повторила она похвалу цесаревны и с простительным самодовольством улыбнулась своему двойнику.

Вдруг в том же зеркале позади нее отразился молодой конногвардеец и, как бы в ответ на ее улыбку, тоже улыбнулся. Она вспыхнула и, гордо вскинув головку, обернулась к своему кавалеру:

– Идемте, граф!

Они стали подниматься по красному сукну лестницы меж двух рядов лавровых и померанцевых деревьев. На повороте лестницы в огромном зеркале она неожиданно снова увидела себя во весь свой стройный рост с высоко взбитой прической, и снова ей вспомнилось:

«Прехорошенькая!»

Но, переступив порог ярко освещенного зала, где было уже несколько военных и штатских, она ощутила вдруг неодолимый прилив робости и растерянно оглянулась. К счастью, в тот же миг к ней подлетела Скавронская.

– А я, милочка, боялась, что ты все–таки, пожалуй, не приедешь.

И, взяв подругу под руку, она подвела ее к цесаревне.

– Очень рада, что дебют свой вы начнете именно у меня, – милостиво приветствовала ее Елизавета Петровна. – Фарватер у меня неглубокий, без всякого прибоя, но научиться плавать можно, только войдя в воду.

– Я, ваше высочество, с большим удовольствием приму на себя обязанности бадемейстера (учителя плавания), – развязно заявил тут, выступая вперед, знакомый Лили, поклонник Юлианы Менгден, Петр Иванович Шувалов, который как и старший брат его Александр Иванович, был камер–юнкером цесаревны.

Для молодых людей русского лагеря Лили, как камер–юнгфера принцессы, не существовала. Теперь же на нее, как на фрейлину правительницы, были устремлены со всех сторон любопытные и, по–видимому, искренне восхищенные взоры, так что бедняжка не выпускала руки своей подруги и крепче к ней только прижималась.

Зал быстро наполнялся все новыми гостями. Стали разносить чай с легким печеньем. Елизавета Петровна в качестве хозяйки находила время сказать каждому несколько приятных слов. Разговор происходил большею частью на французском языке, а русская речь пересыпалась французскими bon–mots, [14]14
  Остроты (фр.).


[Закрыть]как необходимою приправой. Лили, не совсем еще овладевшая французским языком, больше отмалчивалась и на обращаемые непосредственно к ней вопросы отделывалась лаконическими: «oui, monsieur», «non monsieur». [15]15
  Да, мосье, нет, мосье (фр.).


[Закрыть]Тем внимательнее прислушивалась она к разговору других. Чего–нибудь глубокомысленного или государственной важности искать в этой великосветской болтовне было, конечно, нечего, в лучшем случае то были занимательные столичные новости, пикантные анекдоты, а то просто набор пустых фраз, которые произносятся без всякого размышления и на которые отвечают, думая о чем–нибудь постороннем или вовсе ни о чем не думая. Но печать отменного приличия лежала на всех, и блестки светского остроумия вызывали только легкий, корректный смех.

– Я сяду сейчас за карты, – сказала цесаревна, подходя к Скавронской. – А ты, Аннет, будь уж за хозяйку, устрой petits jeux. [16]16
  Маленькие игры (фр.).


[Закрыть]

Из числа так называемых «маленьких игр» при дворе были в ходу только умные: «secrêtaire», «шарады». Приглядевшись к окружающим, Лили вскоре настолько освоилась в новой среде, что не затруднялась уже меткими письменными и словесными ответами. Сидевший рядом с ней Петр Шувалов, однако, не мог еще как будто привыкнуть к мысли, что она уже взрослая, и полунасмешливо спросил ее, не скучны ли ей эти солидные игры.

– Нет, ничего, – отозвалась Лили. – Только вам–то всем они, кажется, уже надоели по горло, потому что вопросы и ответы все–таки постоянно повторяются.

– Так вы предпочитали бы играть в веревочку или в кошку и мышку?

Лили вскинула на него глаза и отвечала совсем откровенно:

– Еще бы! Там, по крайней мере, жизнь.

– Господа! – возгласил Шувалов. – Вот баронесса Врангель предлагает играть в веревочку или в кошку и мышку.

– Неправда, сама я вовсе этого не предлагала… – пробормотала Лили.

Но шаблонные умные игры, должно быть, в самом деле успели уже набить оскомину большинству играющих, потому что мысль о неумных играх тотчас нашла с разных сторон сочувственный отклик:

– В самом деле, не поиграть ли в веревочку?

– Нет, лучше в кошку и мышку!

– Сперва в одно, потом и в другое, – решила Скавронская.

Сказано – сделано. И дивное дело: вся эта чопорная придворная молодежь вдруг стала естественной, необыкновенно оживилась. С каким одушевлением всякий, попавший по очереди в середину веревочного круга, хлопал других по рукам! Каким взрывом смеха сопровождался каждый хлесткий удар! Чаще других попадала в круг Лили, не потому, чтобы не умела вовремя отдернуть руки, а просто потому, что молодые кавалеры, точно сговорившись, охотнее всего хлопали по рукам эту прелестную, невинную как ребенок барышню, столь непохожую на всех остальных. Со своей стороны и она не оставалась в долгу, но больше всего от нее доставалось все–таки насмешнику Шувалову.

– Не довольно ли, господа? – сказала тут Скавронская, у которой руки были также отбиты уже докрасна. – А во что же теперь?

– В кошку и мышку! – послышались кругом голоса.

– Да, да, в кошку и мышку!

– Но кому быть мышкой?

– Конечно, мадемуазель Врангель! – заявил Пьер Шувалов.

– Да, да, мадемуазель Врангель! – поддержал единодушный хор других кавалеров.

– А я буду кошкой, – сказал Шувалов.

– Нет я! Я! Я! – откликнулись другие.

– Придется вам, господа, тянуть узелки, – объявила Скавронская.

Три раза подряд Лили была мышкой, но благодаря ее грациозной увертливости ни одной из трех кошек не удалось поймать ее.

Наконец пришлось сделать паузу, чтобы запыхавшиеся кошки и мышки могли перевести дух и прохладиться мороженым. Шувалов не замедлил присоседиться к Лили и начал, не то шутя, не то уже серьезно, говорить ей любезности.

– Перестаньте, пожалуйста, Петр Иваныч! – сказала она. – Вы забываете, что я не Юлиана.

– Вы, Лизавета Романовна, как новая комета, вашим блеском совсем ее уже затмили.

– Знаете, Петр Иваныч, мне хотелось бы вас хорошенько наказать!

– Попробуйте.

– Вам хочется быть наказанным?

– Вами? Да.

– Хорошо.

Порхнув через зал к Скавронской, она стала что–то ей нашептывать. Та, покосившись на Шувалова, лукаво усмехнулась и возгласила:

– Господа, прошу вас взять стулья и сесть в два ряда, да не слишком близко друг к другу.

– И мне тоже сесть? – спросил Шувалов.

– Нет, вы будете главным действующим лицом.

Когда все уселись, она попросила сидящих вытянуть вперед ноги так, чтобы носками касаться носков своих vis–à–vis, [17]17
  Визави (фр.).


[Закрыть]затем, обратясь к Шувалову, предложила ему перешагнуть через все эти ноги, никого не задев.

– Только–то? В чем же тут мудрость? – сказал он и по французской поговорке «faire bonne mine au mauvais jeu» [18]18
  Делать хорошую мину при плохой игре (фр.).


[Закрыть]с комическими ужимками стал перебираться через протянутые с двух сторон ноги.

– Брависсимо! – похвалила его Скавронекая, когда он успешно выполнил задачу. – Дайте–ка сюда ваш платок и наклоните голову.

И она повязала ему платком глаза.

– Теперь извольте–ка пройти опять назад с завязанными глазами.

В то же время она сделала всем сидящим молчаливый знак, чтобы те убрали под стул свои ноги. Шувалов, воображая, что препятствия все те же, двинулся вперед с осторожностью слепца и без надобности высоко подымал свои ноги.

– Выше, выше! – предостерегала его Лили.

– Выше, выше! – подхватили другие.

И он подымал ноги все выше, подобно журавлю, вытаскивающему свои ходули из вязкого болота. Когда он наконец добрался так до конца, все участники игры разразились таким гомерическим хохотом, какой едва ли когда–либо прежде раздавался в стенах цесаревнина дворца.

Шувалов сорвал с глаз повязку и с недоумением огляделся кругом.

– Да ведь я же никому, кажется, не наступил на ногу?

– Еще бы наступили, когда все ноги были под стульями! – со смехом отвечала ему Скавронская.

Тут и сам он рассмеялся и отвесил Лили глубокий поклон:

– Grand mersi, m–lle, [19]19
  Спасибо, мадемуазель (фр.).


[Закрыть]за науку.

– Что у них там такое? – заинтересовалась цесаревна, сидевшая на другом конце зала за ломберным столом со своим лейб–хирургом Лестоком и двумя камер–юнкерами – Разумовским и Воронцовым.

Положив карты на стол, она вместе со своими партнерами подошла к молодежи. Когда ей здесь объяснили причину общей веселости, она взяла Лили за подбородок и звонко поцеловала.

– Ну, милая шалунья, что я говорила: научилась плавать?

Глава десятая

ГРОШ ЗА ЧЕЛОВЕКА

К камер–юнкеру Разумовскому, главноуправляющему имениями цесаревны, приблизился в это время лакей с письмом на серебряном подносе. Приняв письмо и взглянув на адрес, Разумовский поморщился и, не распечатывая, положил письмо в карман.

– Что ж ты, Алексей Григорьич, не прочитаешь? – заметила Елизавета Петровна. – Может, что–нибудь важное.

– Это, ваше высочество, отписка от старшего приказчика рязанского имения, – отвечал Разумовский. – Лайдак так запутал счета, что сам царь Соломон не распутает.

– Ну, может статься, на сей раз и без царя Соломона обойдешься. Читай, не стесняйся.

Разумовский вскрыл отписку и стал читать, но чем далее читал, тем лицо его становилось все мрачнее.

– Ну, вже так! – пробормотал он сквозь зубы. – Щоб тебе пекло та морило!

– Что же, опять никакого толку? – спросила цесаревна.

– Аж ничогошенько! Лисьим хвостом все следы заметает.

– Так, знать, тебе самому уж придется туда съездить.

Происходя, как известно, из простых хохлов, Разумовский, несмотря на свое придворное звание, не совсем еще отвык от своих первобытных манер и поскреб пятерней в затылке.

– Коли будет такова воля вашего высочества… – проговорил он. – Но один, кажут, в поле не воин, как бы не вышло шкоды (убытка)…

– Так возьми себе доброго помощника.

– Я мог бы указать вполне надежного и знающего молодчика, – вмешался тут Воронцов. – Он до всего доведается, все вызнает.

– Кто ж это такой?

– А не безызвестный вашему высочеству крепостной человек вот графа Миниха, Самсонов, тот самый, что был командирован за мной курьером в Новгородскую губернию. На обратном пути оттуда он больше прежнего еще полюбился мне: малый не по возрасту рассудливый, в деревенском хозяйстве сведущий, как мне и не чаялось. Спросите самого графа: все прошлое лето Самсонов заправлял ведь хозяйством в его лифляндском имении.

Стоявший тут же молодой Миних, судя по выражению его лица, был не очень–то доволен непрошеной рекомендацией Воронцова, но ему ничего не оставалось, как подтвердить эту рекомендацию.

– А счета вести он тоже умеет? – спросил Разумовский.

– Умеет.

– О це добре! Ваше высочество! Кабы совсем купить вам у графа сего человечка?

– En effet, mon cher comte, [20]20
  В самом деле, мой дорогой граф! (фр.).


[Закрыть]– обратилась цесаревна к Миниху, – уступите мне его, ну, пожалуйста!

– Простите, ваше высочество, – извинился Миних. – Он исполняет у меня теперь обязанности домашнего секретаря…

– О! Так он силен и по письменной части? Нет, милый граф, как вам теперь угодно, вы должны отдать мне его. Ведь сами вы владеете им очень недавно?

– Еще два года назад Самсонов был моим камердинером, – заметил Шувалов.

– Пока вы его не проиграли в карты покойному Волынскому! – досказала с укоризной Елизавета Петровна. – А от Волынского, граф, он перешел уже прямо к вам?

– К моему отцу.

– За какую сумму?

– У него с Волынским были какие–то старые счеты…

– А ваш батюшка отдал вам Самсонова в полную собственность уже без всяких условий?

– Да, он подарил мне его.

– От вас принять его в виде подарка я, понятно, не желаю. Но вы сами сейчас слышали, как туго поступают мои ресурсы. Так будьте великодушны, граф, назначьте за него божескую цену! – добавила цесаревна со своей обворожительной улыбкой.

Зачаровала ли его эта улыбка или вспомнилась ему известная всему свету скаредность его отца–фельдмаршала, но молодой обер–гофмейстер правительницы выказал необычайное бескорыстие.

– Один грош у вашего высочества, наверно, все–таки найдется? – сказал он.

– Один грош? Вы отдаете мне бесценного для вас человека за грош?

– Я закажу для этого гроша золотую оправу и буду носить его на часах…

– В виде брелока?

– Нет, в виде талисмана.

Цесаревна посмотрела в глаза его глубоким взглядом, точно желая разгадать, что кроется за этими словами, произнесенными с каким–то особенным ударением. И, должно быть разгадав, протянула ему для поцелуя руку.

– Благодарю вас, граф! Талисман вам, надеюсь, однажды пригодится. Но есть ли у меня еще грош?

Она раскрыла висевший у нее на руке бисерный мешочек, где, кроме батистового платочка, у нее находился и кошелек с деньгами для расплаты с партнерами.

– Представьте себе! – сказала она, высыпав на ладонь содержимое кошелька. – У меня здесь только серебро да червонцы. Не возьмете ли вы, граф, червонец?

– Ни за что, ваше высочество! – решительно отказался Миних.

– Так серебряный пятачок?

– Нет, пожалуйте мне медный грош.

– Какой вы, однако, педант!.. Господа! Может быть, у вас у кого–нибудь найдется медный грош?

Но ни у кого из окружающих придворных людей не оказалось медных денег.

– У меня–то есть грошик, – сообщила Лили шепотом своей подруге, – но мне не хотелось бы отдавать его…

– Почему?

– Он совсем новенький, и я спрятала себе его на счастье.

– Да, может, теперь–то он и принесет тебе счастье? Вот у Лили есть заветный грошик, – заявила она вслух, и Лили волей–неволей пришлось расстаться со своим грошиком.

– Когда–нибудь я воздам вам за него сторицей, милая Лили, – сказала цесаревна и передала блестящую медную монетку Миниху. – С вами, граф, мы стало быть, в расчете.

– А когда она с тобой будет рассчитываться, – заметила Скавронская тихонько Лилли, – то потребуй расплаты уже не деньгами, а натурой.

– Как натурой?

– А так: самим Гришей.

– Что ты опять ей нашептала, егоза? – спросила Елизавета Петровна. – Смотри–ка, смотри, как ее в жар бросило!

– Я посоветовала ей только не продешевить при расплате, – отвечала Скавронская.

Лили, сделавшись центром общего внимания, была готова сквозь пол провалиться.

– Ах вы дети, дети! – улыбнулась цесаревна. – Придет время, моя душечка, так я с вами расплачусь по совести, будьте покойны.

Глава одиннадцатая

У СТАРИКА–ВОЗНИЧЕГО БРАЗДЫ УСКОЛЬЗАЮТ ИЗ РУК

В тяжкой болезни фельдмаршала Миниха наступил поворот к лучшему, но поправлялся больной очень медленно.

Тем временем враги его не дремали. Не находя прямого доступа к правительнице, занятой пока своими собственными делами, они через посредство ее супруга, не менее простодушного, подкапывались под человека, доставившего ей регентство.

– Это сам Бог покарал старика! – говорил принцессе принц–супруг в присутствии ее двух фавориток. – Я для него точно и не суще–че–че–чествую.

– Но не сам ли он предложил назначить ваше высочество генералиссимусом? – позволила себе Юлиана вступиться за свекра своей сестры.

– А иезуитскую оговорку в указе вы, баронесса, забыли?

– Какую оговорку?

– Что генералиссимусом, по своим заслугам, должен бы быть по–настоящему он, Миних, мне же он уступает это звание как отцу императора (понимаете: только как отцу , а не за мои собственные заслуги)! И это распубликовано на всю империю!

– Но ведь все это, друг мой, совершенно верно, – не удержалась возразить тут Анна Леопольдовна, у которой, при всем добродушии, невольно прорывалось временами пренебрежение к навязанному ей, немилому супругу. – Entre nous soit dit, [21]21
  Между нами говоря (фр.).


[Закрыть]– какие твои заслуги?

– Какие! – вскипятился еще пуще Антон–Ульрих. – Если ты так близорука, то я тебе не надену очков, для этого я слишком скромен. Но прежде чем арестовать Бирона и провозгласить тебя правительницей, почему он не посоветовался со мной, не велел даже будить меня…

– Потому что ты, по обыкновению, только бы напутал.

– Ну да! Вы оба с ним чуяли, что нашлись бы желающие призвать к регентству кое–кого другого.

– Уж не тебя ли?

– Да хоть бы и меня? Ты – императору мать, я, – отец. Уж не воображаешь ли ты, что управлять государством будешь искуснее меня?

– Ничего, мой милый, я не воображаю. Знаю одно: что по происхождению я – русской царской крови, а в твоих жилах течет одна немецкая кровь. Стало быть, для русского народа ты такой же чужой, каким был Бирон. А что касается твоего ума…

– Пожалуйста, без сравнений! – перебил принц. – Спорить теперь все равно бесполезно: что сделано, то сделано. Тебе присягали, пускай же ты номинально считаешься регентшей, пока сынок наш подрастет. Но я–то, супруг твой, во всяком случае имею неоспоримое право быть твоим первым советчиком, потому что сына нашего мы любим одинаковой родительской любовью, одинаково желаем видеть его потом счастливым на царском престоле. А Миниху я все–таки не прощу–чу–чу–чу!.. Хоть бы он поскорее издох!

– Какие у тебя выражения, какие нехристианские мысли! Желать своему ближнему смерти…

– Какой он мне ближний! Ну, да хорошо, хорошо, пускай себе выздоравливает. Но болезнь его чрезвычайно серьезна и затянется, конечно, надолго. А государственные дела не ждут, мы с тобой дилетанты, и одни с ними не справимся. Значит, на подмогу надо взять человека вполне опытного, государственного.

– О ком это говоришь ты? Уж не об Остермане ли?

– А то о ком же? Миних, бесспорно, отличный полководец, но в гражданских порядках такой же профан, как и мы с тобой. Остерман же в них, по русской поговорке, собаку съел.

– Но он такой неаппетитный! – с брезгливой миной; возразила принцесса.

– То есть как неаппетитный? Напротив того, он известный гастроном: стол у него всегда преотменный…

– Да я не о столе! Он такой неопрятный: вся грудь в пятнах, нос в табаке… Потом, он вечно кашляет, плюется, а вдобавок еще гримасничает…

– Так кто же заставляет тебя с ним встречаться?

– А то как же?

– Предоставь это мне.

– Тебе?

Анна Леопольдовна вопросительно оглянулась на свою статс–фрейлину.

– Вы забываете, принц, – заметила Юлиана, – что граф Остерман хронически страдает подагрой и кашлем, много лет уже он почти не выезжает из дому.

– Да он не отказывается, я уже зондировал почву.

– Как! Не предупредив меня? – воскликнула принцесса.

– Зачем было тебя, моя милая, понапрасну беспокоить? Но раз он согласен, то ты должна уже лично выразить ему свое желание. Когда ты примешь его?

– Ах, Господи! – вздохнула Анна Леопольдовна. – Все равно… хоть завтра.

– Простите, принцесса, – вмешалась снова Юлиана. – Устранить этак графа Миниха, не переговорив даже с ним, как хотите, совсем неудобно. Вы ему слишком обязаны, и заболел он именно при аресте Бирона.

– Верно–то верно… – тотчас согласилась принцесса. – Но как же быть–то? Я его ведь не видела…

– Пока он был при смерти, вам, конечно, нельзя было его видеть, но теперь он настолько уже поправился, что доктора позволяют посторонним навещать его.

– Так ты полагаешь, что мне следовало бы самой навестить его?

– Да, ваше высочество, и не откладывая. А так как у вас будет с ним такой деликатный разговор, то, чтобы последним вниманием хоть смягчить впечатление, поезжайте уж к нему со всем вашим штатом.

– Будь так! – вздохнула принцесса. – Завтра же едем.

Хотя больной фельдмаршал был видимо еще очень слаб, однако принял гостей в мундире и стоя. У нерешительной Анны Леопольдовны, пожалуй, так и недостало бы мужества затронуть щекотливую тему об умалении его власти, если бы сам Миних не попросил ее уделить ему несколько минут аудиенции. Вся свита правительницы удалилась, оставив их вдвоем.

Аудиенция продолжалась действительно не более десяти минут. Но вышла принцесса от своего первого министра пунцовая как пион и, не дав даже другим проститься с хозяином, заторопилась домой. Сидя же в карете вместе с Юлианой и Лили, она дала волю своему негодованию:

– Это невыносимо! Читает мне нотации, точно я малолетняя!

– Да что же он говорил вашему высочеству? – спросила Юлиана.

– Прежде всего он хотел знать, чем я одарила каждого из приближенных людей тетушки. На это я ему сказала, что память тетушки мне священна, и я никому не позволю требовать от меня отчета в этих подарках. Он как будто обиделся, но продолжал допрос, правда ли, что, когда Позье выламывал мне бриллианты из старых ожерельев и браслетов тетушки, я все золото от этих вещей и мелкие бриллианты подарила Позье.

– Вот видите ли, ваше высочество! Я тоже вас тогда останавливала. И что же вы отвечали фельдмаршалу?

– Что все эти вещи вышли из моды, что носить их я все равно бы не стала и что Позье еще недавно устроил свою собственную мастерскую, так как же было не поддержать его. Тут он стал допытывать, на что я употребила все крупные бриллианты и правда ли, что я велела сделать себе из них новое ожерелье. «Правда, – сказала я, – но у герцогини Бирон одно жемчужное платье стоило 400 тысяч, а бриллиантов она надевала на себя на 2 миллиона, поэтому мне в начале царствования скаредничать не приходится. Но 226 небольших бриллиантов (я нарочно их сосчитала) – прибавила я в скобках, – пошли на украшение образа Грузинской Божией Матери». Возражать против моей набожности он уже не смел, однако все же напомнил мне, что русские финансы сильно потрясены вследствие безрассудной расточительности Бирона и что мне следовало бы быть вообще бережливее. А сам ведь, этот Гарпагон, [22]22
  Гарпагон – главное действующее лицо в комедии «Скупой» Мольера (1630–1673).


[Закрыть]не отказался принять те семьдесят тысяч на украшение своего дома, которые я ему назначила сверх первых ста тысяч!

Юлиана, одаренная очень щедро, не нашла уже аргументов для защиты корыстолюбия фельдмаршала. Сидевшая же в карете Лили по своей житейской неопытности прямо брякнула:

– Но ведь старик Миних избавил ваше высочество от Бирона. Так будьте уж с ним снисходительней!

– Из благодарности? А благодарность, по–твоему, приятное чувство? При всякой встрече с человеком повторять себе: «Ты его должница, а потому все его горькие пилюли глотай со сладкой улыбкой». А этого я не могу и не хочу! С кем бы мне еще посоветоваться?

– Ваше высочество дорожите также, кажется, мнением Мардефельда, – заметила Юлиана. – Он в этом вопросе может судить беспристрастнее нас.

– А что ж, и в самом деле. При первом же случае поговорю с ним.

Случай представился 23 декабря, на похоронах усопшей императрицы Анны Иоанновны. Когда прусский посланник барон Мардефельд, подойдя к правительнице, выразил удивление, что не видит фельдмаршала графа Миниха, который, как слышно, почти уже оправился от своей болезни, принцесса пожала плечами и вполголоса спросила:

– А что, барон, скажите–ка мне откровенно: какого вы мнения о фельдмаршале?

Мардефельд быстрым взглядом удостоверился, не может ли его еще кто–нибудь услышать, и отвечал затем, понизив также голос:

– Фельдмаршал ваш достоин всякого уважения: он необыкновенно трудолюбив, имеет редкий талант к военному делу и обладает большим красноречием.

Посланник сделал маленькую паузу.

– Это его положительные качества, – сказала Анна Леопольдовна. – А отрицательные?

– Отрицательные?.. Хотя он бесспорно и умен, но ум у него поверхностный, неглубокий и о государственных делах, о дипломатии у него, по–видимому, самые элементарные понятия…

– Если это говорите вы, барон, такой дипломат… И что же еще?

– Еще… говорили мне, будто он страдает неизлечимой болезнью, которую древние римляне называли splendida avaritia. [23]23
  Пышная скупость (лат.).


[Закрыть]

– А в переводе на обыкновенный язык?

– Пышная скупость.

– Вот это верно! Avarice splendide. Он скуп как никто, если дело касается других, а на себя самого пышности и блеску не жалеет. Благодарю вас, барон, от души. Теперь знаю, как поступить.

И в тот же день принцесса объявила супругу–принцу, что готова принять Остермана.

– Давно бы так! – воскликнул Антон–Ульрих. – Теперь мы заведем не ту уже музыку.

– Так первым капельмейстером в государственном оркестре отныне будет принц? – с иронией заметила Юлиана после его ухода. – Ваше высочество все забываете, что за принцем стоит Остерман. Принц будет не более, как ширмой, послушным орудием в его руках. Смотрите, как бы вместо бироновщины не нажить нам остермановщины!