Текст книги "Иллюстрированная русская история"
Автор книги: Василий Ключевский
Жанр:
История
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)
Идея вселенской церкви
Ф. Г. Солнцев. Домашнее платье патриарха Никона. По изданию Ф. Г. Солнцева «Древности Российского государства», 1849–1853.
икон родился в 1605 г. в крестьянской среде. При помощи своей грамотности стал сельским священником, но по обстоятельствам жизни рано вступил в монашество, закалил себя суровым искусом пустынножительства и способностью сильно влиять на людей приобрел неограниченное доверие царя. Довольно быстро достиг сана митрополита новгородского и, наконец, 47 лет от роду стал всероссийским патриархом.
Он вступил в управление русской церковью с твердой решимостью восстановить полное согласие ее с церковью греческой, уничтожив все обрядовые особенности, которыми первая отличалась от последней. Восточные иерархи, все чаще наезжавшие в Москву в XVII в., укоризненно указывали русским церковным пастырям на эти особенности, как на местные новизны, могущие расстроить согласие между поместными православными церквями.
На церковном соборе 1655 г. Никон объявил, что хотя он русский и сын русского, но его вера и убеждения – греческие. Он хотел быть не просто московским и всероссийским патриархом, но и одним из вселенских и действовать самостоятельно. Он хотел дать действительную силу титулу «великого государя», какой он носил наравне с царем, все равно, была ли это снисходительно допущенная узурпация или неосторожно пожалованная царская милость. Он ставил священство не только вровень с царством, но и выше его.
Никон бросил вызов всему прошлому русской церкви, как и окружающей русской действительности. Но он не хотел считаться со всем этим: перед носителем вечной и вселенской идеи должно исчезать все временное и местное. Вся задача в том, чтобы установить полное согласие и единение церкви русской с другими поместными православными церквами, а там уж он, патриарх всея Руси, сумеет занять подобающее место среди высшей иерархии вселенской церкви.
Вступая на патриарший престол, Никон связал боярское правительство и народ торжественной клятвой дать ему волю устроить церковные дела, получил своего рода церковную диктатуру. Став патриархом, он в сознании своего долга поддерживать согласие с церковью греческой решил приступить к исправлению русских богослужебных книг и церковных обрядов. Распоряжения Никона показывали русскому православному обществу, что оно доселе не умело ни молиться, ни писать икон и что духовенство не умело совершать богослужение как следует. Что было всего хуже, такое ожесточение против привычных церковных обычаев и обрядов вовсе не оправдывалось убеждением Никона в их душевредности и в исключительной душеспасительности новых. Дело было не в обряде, а в противлении церковной власти. Вопрос сводился с обряда на правило, обязывавшее повиноваться церковной власти.
Никон не перестраивал церковного порядка в каком-либо новом духе и направлении, а только заменял одну церковную форму другой. Самую идею вселенской церкви, во имя которой предпринято было это шумное дело, он понял слишком узко, по-раскольничьи, с внешней обрядовой стороны, и не сумел ни провести в сознание русского церковного общества более широкого взгляда на вселенскую церковь, ни закрепить его каким-либо вселенским соборным постановлением и завершил все дело тем, что в лицо обругал судивших его восточных патриархов султанскими невольниками, бродягами и ворами: ревнуя о единении церкви вселенской, он расколол свою поместную.
Русские и восточные иерархи на соборе 1666–1667 г., предав анафеме двуперстие и другие обряды, признанные Стоглавым собором 1551 г., торжественно объявили, что «отцы этого собора мудрствовали невежеством своим безрассудно». Таким образом, русская иерархия XVII в. предала полному осуждению русскую церковную старину, которая для значительной части тогдашнего русского общества имела вселенское значение. Легко понять смятение, в которое все эти явления привели православные русские умы, воспитанные в описанном религиозном самодовольстве и так тревожно настроенные. Это смущение и повело к расколу, как скоро была найдена разгадка непонятных церковных нововведений.
Следствия раскола
Ф. Г. Солнцев. Образ Знамения Пресвятой Богородицы. По изданию Ф. Г. Солнцева «Древности Российского государства», 1849–1853.
аскол скоро отозвался и на ходе русского просвещения, и на условиях западного влияния. Это влияние дало прямой толчок реакции, породившей раскол, а раскол в свою очередь дал косвенный толчок школьному просвещению, на которое он так ополчался. И греческие, и западнорусские ученые твердили о народном русском невежестве, как о коренной причине раскола. Теперь и стали думать о настоящей правильной школе. Но какого она должна быть типа и направления?
Возник горячий спор об отношении к латинскому и греческому языкам, о том, который из них должен лечь в основу православного школьного образования. Латынь – это «свободные учения», «свобода взыскания», свобода исследования, о которой говорит благословенная грамота прихожанам церкви Иоанна Богослова; это науки, отвечающие и высшим духовным, и ежедневным житейским нуждам человека, а греческий язык – это «священная философия», грамматика, риторика, диалектика, как служебные науки, вспомогательные средства для уразумения слова божия. Восторжествовали, разумеется, эллинисты.
В 1681 г. при московской типографии на Никольской открыто было училище с двумя классами для изучения греческого языка в одном и славянского в другом. Руководил этой школой долго живший на Востоке иеромонах Тимофей с двумя учителями-греками. В школу вступило 30 учеников из разных сословий. В 1686 г. их числилось уже 233 человека. Потом заведена была и высшая школа, Славяно-греко-латинская академия, открытая в 1686 г. в Заиконоспасском монастыре на Никольской же. Руководить ею призваны были греки братья Лихуды. Сюда перевели старших учеников типографского училища, которое стало как бы низшим отделением академии.
Характер и задачи академии ясно обозначены некоторыми пунктами устава. Она открывалась для людей всех состояний и давала служебные чины воспитанникам. На должности ректора и учителей допускались только русские и греки; западнорусские православные ученые могли занимать эти должности только по свидетельству достоверных благочестивых людей. Строго запрещалось держать домашних учителей иностранных языков, иметь в домах и читать латинские, польские, немецкие и другие еретические книги. За этим, как и за иноверной пропагандой среди православных, наблюдала академия, которая судила и обвиняемых в хуле на православную веру, за что виновные подвергались сожжению. Так продолжительные хлопоты о московском рассаднике свободных учений для всего православного Востока завершились церковно-полицейским учебным заведением, которое стало первообразом церковной школы.
Сильнее воздействовал раскол в пользу западного влияния, которым был вызван. Масса общества вместе с царем относилась к делу двойственно: принимали нововведение по долгу церковного послушания, но не сочувствовали нововводителю за его отталкивающий характер и образ действий.
Правящие государственные сферы надолго запомнили, как глава церковной иерархии хотел стать выше царя, как он на вселенском судилище в 1666 г. срамил московского носителя верховной власти. Признав, что от этой иерархии, кроме смуты, ждать нечего, молчаливо, без слов, общим настроением решили предоставить ее самой себе, но до деятельного участию в государственном управлении не допускать. Этим закончилась политическая роль древнерусского духовенства, всегда плохо поставленная и еще хуже исполняемая.
Так было устранено одно из главных препятствий, мешавших успехам западного влияния. Раскол оказал ему и более прямую услугу, ослабив действие другого препятствия. Раскол уронил авторитет старины, подняв во имя ее мятеж против церкви, а по связи с ней и против государства. Большая часть русского церковного общества теперь увидела, какие дурные чувства и наклонности может воспитывать эта старина и какими опасностями грозит слепая к ней привязанность. Руководители преобразовательного движения, еще колебавшиеся между родной стариной и Западом, теперь с облегченной совестью решительнее и смелее пошли своей дорогой.
Личность Алексея Михайловича
По иллюстрации В. П. Верещагина «Алексей Михайлович». Из издания «История Государства Российского в изображениях державных его правителей с кратким пояснительным текстом», 1890.
арь Алексей родился в 1629 г. Он прошел полный курс древнерусского образования, или словесного учения, как тогда говорили. По заведенному порядку тогдашней педагогики на шестом году его посадили за букварь, специально для него составленный. Через год перешли от азбуки к чтению часовника, месяцев через пять к псалтирю, еще через три принялись изучать Деяния апостолов, через полгода стали учить писать, на девятом году певчий дьяк, т. е. регент дворцового хора, начал разучивать Охтой (Октоих), нотную богослужебную книгу, от которой месяцев через восемь перешли к изучению «страшного пения», т. е. церковных песнопений страстной седмицы – и годам к десяти царевич был готов, прошел весь курс древнерусского гимназического образования.
Когда царевичу было лет 11–12, он уже владел маленькой библиотекой, составившейся преимущественно из подарков дедушки, дядек и учителя, заключавшей в себе томов 13. Большей частью это были книги священного писания и богослужебные. Но среди них уже были грамматика, напечатанная в Литве, космография и в Литве же изданный лексикон. К тому же главным воспитателем царевича был боярин Б. И. Морозов, один из первых русских бояр, сильно пристрастившийся к западноевропейскому.
В зрелые годы царь Алексей представлял собой в высшей степени привлекательное сочетание добрых свойств верного старине древнерусского человека с наклонностью к полезным и приятным новшествам. Вполне самодержавный властелин, Алексей крепко держался того надменного взгляда на царскую власть, который выработало старое московское общество. Но сознание самодержавной власти в своих проявлениях смягчалось набожной кротостью, глубоким смирением царя, пытавшегося не забыть в себе человека. Это помогало царю ладить с боярами, которым он при своем самодержавии уступал широкое участие в управлении.
От природы живой, впечатлительный и подвижный, Алексей страдал вспыльчивостью, легко терял самообладание. На хвастуна или озорника царь вспылит, пожалуй, даже пустит в дело кулаки. Если виноватый под руками, то непременно обругает сполна: Алексей был мастер браниться той изысканной бранью, которой умеет браниться только негодующее и незлопамятное русское добродушие.
Я готов видеть в Алексее Михайловиче лучшего человека древней Руси – но только не на престоле. Это был довольно пассивный характер. Рядом с даровитыми и честными деятелями он ставил на важные посты людей, которых сам ценил очень низко. Это был бы добрейший и мудрейший государь, если бы он не слушался дурных и глупых советников. Склад его ума и сердца с удивительной точностью отражался в его полной, даже тучной фигуре, в низком лбе, в белом лице, обрамленном красивой бородой, с пухлыми румяными щеками, русыми волосами, с кроткими чертами лица и мягкими глазами.
Этому-то царю пришлось стоять в потоке самых важных внутренних и внешних движений. Разносторонние отношения, старинные и недавние, шведские, польские, крымские, турецкие, западнорусские, социальные, церковные, как нарочно, в это царствование обострились, встретились и перепутались, превратились в неотложные вопросы и требовали решения, не соблюдая своей исторической очереди. И над всеми ими как общий ключ к их решению стоял основной вопрос: оставаться верным родной старине, или брать уроки у чужих? Царь Алексей разрешил этот вопрос по-своему: чтобы не выбирать между стариной и новшествами, он не разрывал с первой и не отворачивался от последних.
Но царь Алексей не мог стать во главе нового движения и дать ему определенное направление, отыскать нужных для того людей, указать им пути и приемы действия. Он был не прочь срывать цветки иностранной культуры, но не хотел марать рук в черной работе ее посева на русской почве. Он не дал руководящих идей для реформы, но помог выступить первым реформаторам с их идеями, дал им возможность почувствовать себя свободно, проявить свои силы и открыл им довольно просторную дорогу для деятельности: не дал ни плана, ни направления преобразованиям, но создал преобразовательное настроение.
Деятельность Ф. М. Ртищева
Ф. М. Ртищев.
очти все время царствования Алексея Михайловича неотлучно находился при нем, служа по дворцовому ведомству, его ближний постельничий, а потом дворецкий и воспитатель (дядька) старшего царевича Алексея Федор Михайлович Ртищев. Он был почти сверстник царя Алексея, родился годами четырьмя раньше его (1625 г.) и умер года за три до его смерти (1673 г.). Это был один из тех редких и немного странных людей, у которых совсем нет самолюбия. Из всего нравственного запаса, почерпнутого древней Русью из христианства, Ртищев воспитал в себе наиболее трудное и наиболее сродную древнерусского человека качество – смиренномудрие.
Царь Алексей, выросший вместе со Ртищевым, разумеется, не мог не привязаться к такому человеку. Своим влиянием Ртищев пользовался, чтобы быть миротворцем при дворе, устранять вражды и столкновения, сдерживать сильных, заносчивых или неуступчивых людей. Такая трудная роль тем легче удавалась Ртищеву, что он умел говорить правду без обиды, никому не колол глаз личным превосходством, был совершенно чужд родословного и чиновного тщеславия, ненавидел местнические счеты.
Для успеха преобразовательного движения было очень важно, что Ртищев стоял на его стороне. Нося в себе лучшие начала и заветы древнерусской жизни, он понимал ее нужды и недостатки и стал в первом ряду деятелей преобразовательного направления, а дело, за которое становился такой делец, не могло быть ни дурным, ни безуспешным. Больше, чем кто-либо при царе Алексее, заботился он о водворении в Москве образования при помощи киевских ученых, и ему даже принадлежало первенство в этом деле. Чуть где проявлялась попытка исправить, улучшить положение дел, Ртищев был тут со своим содействием, ходатайством, советом. Миролюбивый и доброжелательный, он не выносил вражды, злобы, ладил со всеми выдающимися дельцами своего времени: и с Ординым-Нащокиным, и с Никоном, и с Аввакумом, и со Славинецким, и с Полоцким.
Если верить предположению, что мысль о медных деньгах была внушена Ртищевым, то стоит признать, что его правительственное влияние простиралось за пределы дворцового ведомства, в котором он служил. Впрочем, не государственная деятельность в точном смысле слова была настоящим делом жизни Ртищева, которым он оставил о себе память: он избрал себе не менее трудное, но менее видное и более самоотверженное поприще – служение страждущему и нуждающемуся человечеству. В Москве он велел собирать по улицам валявшихся пьяных и больных в особый приют, где содержал их до вытрезвления и излечения, а для неизлечимых больных, престарелых и убогих устроил богадельню, которую также содержал за свой счет.
Ртищев понимал не только чужие нужды, но и несовершенства общественного строя и едва ли не первый конкретно выразил свое отношение к крепостному праву. Он старался соразмерить работы и оброки крестьян с их средствами, поддерживал их хозяйства ссудами, перед смертью всех дворовых отпустил на волю и умолял своих наследников, дочь и зятя, только об одном – в память о его душе как можно лучше обращаться с завещанными им крестьянами, «ибо, – говорил он, – они нам суть братья».
Его благотворительные подвиги не остались без влияния на законодательство. В царствование Алексеева преемника был поднят вопрос о церковно-государственной благотворительности. По указу царя провели в Москве разборку нищих и убогих, питавшихся подаяниями, и действительно беспомощных поместили на казенное содержание в двух устроенных для того богадельнях, а здоровых определили на разные работы. На церковном соборе, созванном в 1681 г., царь предложил патриарху и епископам устроить такие же приюты и богадельни по всем городам, и отцы собора приняли это предложение. Так частный почин влиятельного и доброго человека лег в основание целой системы церковно-благотворительных учреждений, постепенно возникавших с конца XVII в. Тем особенно и важна деятельность тогдашних государственных людей преобразовательного направления, что их личные помыслы и частные усилия превращались в законодательные вопросы, которые разрабатывались в политические направления или в государственные учреждения.
Деятельность А. Л. Ордина-Нащокина
Неизвестный художник. Ближний боярин и воевода Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин. XIX в.
арь Алексей создал в русском обществе XVII в. преобразовательное настроение. Первое место в ряду государственных дельцов, охваченных таким настроением, принадлежит самому блестящему из сотрудников царя Алексея, наиболее энергическому стороннику преобразовательных стремлений его времени, боярину Афанасию Лаврентьевичу Ордину-Нащокину. Этот деятель вдвойне любопытен для нас, потому что вел двойную подготовку реформы Петра Великого. Во-первых, никто из московских государственных деятелей XVII в. не высказал столько, как он, преобразовательных идей и планов, которые после осуществил Петр. Потом, Ордину-Нащокину пришлось не только действовать по-новому, но и самому создавать обстановку своей деятельности. Ордин-Нащокин был едва ли не первым провинциальным дворянином, проложившим себе дорогу в круг спесивой знати – родовитого боярства.
Когда в 1654 г. началась война с Польшей, с малыми военными силами он сторожил московскую границу со стороны Литвы и Ливонии. В 1656 г. началась война со Швецией. Когда московские войска взяли один из ливонских городов на Двине, Кокенгаузен, Нащокин был назначен воеводой этого и других новозавоеванных городов. В 1658 г. его усилиями заключено было Валиесарское перемирие со Швецией, условия которого превзошли ожидания самого царя Алексея. В 1665 г. Ордин-Нащокин сидел воеводой в родном своем Пскове. Наконец, он сослужил самую важную и тяжелую службу московскому правительству: после утомительных восьмимесячных переговоров с польскими уполномоченными он заключил в январе 1667 г. в Андрусове перемирие с Польшей, положившее конец опустошительной для обеих сторон тринадцатилетней войне. По заключении упомянутого перемирия он был пожалован в бояре и назначен главным управителем Посольского приказа, т. е. стал государственным канцлером.
Внимательное наблюдение над иноземными порядками и привычка сравнивать их с отечественными сделали Нащокина ревностным поклонником Западной Европы и жестоким критиком отечественного быта. Он первый провозгласил правило, что «доброму не стыдно навыкать и со стороны, у чужих, даже у своих врагов». Но это наделало множества врагов среди своих и давало повод его московским недоброжелателям смеяться над ним, называть его «иноземцем».
В его бумагах можно набрать значительный запас идей и проектов, которые при надлежащей практической разработке стали надолго руководящими началами внутренней и внешней политики. Первая идея заключалась в том, чтобы во всем брать образец с Запада. Но это был один из немногих западников, подумавших о том, что можно и чего не нужно заимствовать, искавших соглашения общеевропейской культуры с национальной самобытностью. Потом Нащокин не мог помириться с духом и привычками московской администрации, деятельность которой неумеренно руководилась личными счетами и отношениями, а не интересом государственного дела. Итак, дело в деле, а не в лицах – вот второе правило, которым руководился Нащокин.
Он был одним из редких дипломатов, обладающих дипломатической совестливостью. Поэтому, когда гетман Дорошенко с западной Малороссией, отказавшись от Польши, поддался турецкому султану, а потом согласился стать под высокую руку царя московского, Нащокин на запрос из Москвы, можно ли принять Дорошенко в подданство, отвечал решительным протестом против такого нарушения договоров. Его дипломатический взгляд обращался во все стороны, всюду внимательно высматривая новые прибыли для казны и народа. Он старался устроить торговые отношения с Персией и Средней Азией, с Хивой и Бухарой, снаряжал посольство в Индию, смотрел и на Дальний Восток, на Китай, задумываясь об устройстве казацкой колонизации Поамурья. Он понимал торгово-промышленное и культурное значение Балтийского моря для России, и потому его внимание было усиленно обращено на Ливонию, которую, по его мнению, следовало добыть во что бы то ни стало.
Наблюдения за жизнью Западной Европы привели его к осознанию главного недостатка московского государственного управления, который заключался в том, что это управление направлено было только на эксплуатацию народного труда, а не на развитие производительных сил страны. Он едва ли не раньше других усвоил мысль, что народное хозяйство само по себе должно быть одним из главных предметов государственного управления. Нащокин был одним из первых политикоэкономов на Руси.
