Текст книги "Четверо в дороге"
Автор книги: Василий Еловских
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 17 страниц)
БЕЗДОМНАЯ
Поезд отходил в седьмом часу.
Декабрьское утро во всем походило на ночь: окна домов были темны и мертвы, как колодезные дыры; ни людей, ни машин, в синеватом свете уличных фонарей холодно поблескивали редкие снежинки. Надсадный вой ветра заглушал шум шагов. Был сильный мороз, градусов под сорок; я поднял воротник пальто и прибавил шагу.
Я не знаю, откуда она вынырнула. Это была маленькая тощая собачонка, из обычных дворняжек, с большим, опущенным, похожим на пустой мешок, брюхом и хвостом-обрубком, которым она вяло помахивала. Темная шерсть грубыми слипшимися клочьями свисала в разные стороны.
Бездомная...
Она упрямо и осторожно приближалась, неотрывно глядя на меня и опасливо останавливаясь, когда я поворачивал голову.
– Что ж ты бежишь за мной? – сказал я. – Покормить мне тебя нечем. И в тепло увести я тоже тебя не могу. Совсем зря бежишь.
Услышав спокойный голос, собака, очевидно, поняла меня по-своему – перестала с опаской поглядывать и смешно, деловито затрусила возле.
У Курганского пригородного вокзала в это утро было безлюдно и непривычно тихо; по укатанной, утоптанной тысячами ног скользкой, стеклянистой земле неслась и неслась жидкая поземка.
– Ну хватит, – сказал я собаке. – Давай, беги обратно. Сюда нельзя. Пошла, пошла!
Но она и не думала убегать.
Хорошо бы купить что-то и покормить собаку. Но буфет еще не работал.
Когда открылась дверь, собака нырнула под ноги входившей женщине и, подбежав ко мне, села. Теперь я мог хорошо разглядеть ее. Подобно другим бродячим собакам, была она настороженной и нервной, как-то болезненно вздрагивала, торопливо и бессмысленно переступая передними лапами. А какие глаза: они отображали множество чувств, множество оттенков сложного характера собачонки; были одновременно испуганными, виноватыми, просящими, ожидающими, нахальными, слезливыми и отчаянными.
«Да, плохо без крова в такую ночь». Этого я не сказал, лишь подумал: мой голос вызвал бы недоумение пассажиров.
В зале разносился тихий, редкий говорок, люди ходили как сонные. Передвигая скамейки, мыла полы уборщица.
И вот с собакой что-то произошло: она распрямилась, напружинилась и, слегка повернув голову вправо, вдруг пролаяла отрывисто и хрипловато:
– Р-р-р-гав!
Повернула голову влево и снова на весь зал:
– Р-р-р-гав!
И, довольная, уставилась на меня. Ее веселые теперь глаза говорили: «Ты видишь, я тебя охраняю? Ты видишь?!»
Тотчас появилась дежурная – строгая женщина в форменном костюме.
– Чья собака?
Молчание.
– Я спрашиваю, чья собака?
Вместо меня ей ответил старик с котомкой. Ответил с мудрой простотой:
– А ничья.
– Как это «ничья»?
Видимо, женщина была убеждена, что каждая дворняжка непременно имеет хозяина.
Поворчав, дежурная открыла входную дверь и стала выгонять собаку. На подмогу ей прибежала уборщица с длинной тряпкой. И вот они с двух сторон начали наступать на собаку, одна, ругаясь и размахивая руками, другая – размахивая тряпкой и молчком.
Сжавшись, став чуть не вдвое меньше, нервно подергиваясь, собака заметалась из стороны в сторону. Она металась и все взглядывала на меня, и в глазах ее уже ничего не было, кроме тоски, обреченности и жестокого вопроса: «Ты видишь, как меня гоняют?! Я ж доверилась тебе. Помоги же, ну помоги!»
Собаку выгнали.
У меня было такое чувство, будто я кого-то предал.
ЧЕТВЕРО В ДОРОГЕ
Поезд пришел перед рассветом. Элла с трудом добралась до автовокзала. Там ей сказали, что тракт закрыт из-за распутицы.
Действительно, на улице творилось бог знает что: беспрерывно лил дождь, было холодно и грязно.
Элла до вечера просидела на окраине города, дожидаясь случайной машины. Мимо проезжали на лошадях, проходили пешие, а машины не показывались. Она совсем отчаялась, и когда увидела маленький «газик» с самодельным деревянным кузовом, у нее вдруг захолонуло сердце – испугалась, что не возьмут.
«Газик» довольно бойко катил по тракту.
– Стой! – закричала она. – Остановитесь, что вы в сам-деле!
– Чего кричишь? – угрюмо отозвался шофер, открыв дверцу. – Куда едешь?
– В Раздолинское.
– Залазь.
Шофер был взлохмачен, небрит и смотрел мрачно. К его телогрейке пристали хлебные крошки.
Кроме шофера, в машине сидели два парня. Один, высокий, в куртке с расстегнутым воротом, в сдвинутой на затылок кепке с поломанным козырьком, бесцеремонно разглядывал Эллу. С красивого лица его не сходило насмешливое выражение. Она думала, что парень уступит ей место рядом с шофером, но он показал на заднее сиденье:
– Туда!
Второй пассажир плечист и толст. У него по-сибирски ядреное лицо – широкое, красноватое, с полными губами. Он занимал много места, и Элла кое-как примостилась. Откинувшись на спинку сиденья, она вздохнула и улыбнулась, довольная, что все в конце концов закончилось благополучно.
– В самом Раздолинском живете иль где? – спросил высокий парень, повернувшись к Элле и улыбаясь.
– Нет. Еду на работу устраиваться. Я торгово-кулинарную школу закончила. В воскресенье выпускной вечер был... И вот... еду.
– Так вы что, в торговле свирепствовать будете?
– Поваром. И не свирепствовать, а работать.
– Ну-у-у, не тужите, ребята! С голоду не подохнем – повара захватили. А он главней продуктов. Повара-то, которые торгово-кулинарную школу закончили, из лаптей щи варят. Да еще и вкусные. Сам как-то пробовал.
– Не говорите глупостей, – нахохлилась Элла.
– Не видать ей теперь Раздолинского, – заговорил толстый парень, – с собой увезем. Повара нам, ой, как нужны. Особенно выученные. В нашем-то деле главное пожрать поплотнее да повкуснее. Квартиркой вас обеспечим. Замуж выдадим. Вот хотя бы за Сережку. Он у нас первейший парень в селе. Самый сильный, самый ленивый и выпить не дурак.
– Золотые твои слова, Микола.
– Прекратите говорить пошлости, – рассердилась Элла. – Слушать это вовсе неинтересно.
– А женушка у тебя будет с характером.
– Не говори, Микола. Ноне все такие пошли. Недаром дед Маркел не женится. «Холоштому-то, грит, куды шпокойнее». На той неделе я его у ворот бабки Болдычихи повстречал. «Ты чё, – спрашиваю, – старый греховодник, к чужим бабкам заглядываешь, а?» – «Коромышло купил. В чельпо-то не раждобудишша. А у ей штарые жапаши». – «А ты знаешь, – говорю я ему, – что вчерась Петрович Болдычин чуть насмерть не забил этим самым коромыслом одного командировочного, который чаек с бабкой попивал?» – «Пошто меня бить? Я мужик бешполежнай». – «А Петрович не будет разбирать твою полезность, шибанет – и поминай как звали. Не заявляйся, когда хозяин за порог вышел». – «Пучь-ка, шамово раштреляют». – «А тебе-то какая польза от этого», – говорю я. – Да и не расстреляют. Указ такой вышел, по которому разрешают бить чем попадя мужиков, если они к чужим бабам заходят. Это называется: в припадке ревности». Маркел сперва не поверил: «Неправду, грит, шкаживашь». А потом шепчет: «Ладно, шнешу-ка я нажад ето шволочное коромышло. А то етот Петрович и вжаправду вше че-то ерепенитша...» – «Зачем, говорю, уносить? Как раз на Петровича-то и напорешься. Покрась коромысло красной краской. И – все дела. В городе вон красные коромысла продают. Тогда твой Петрович ни черта не заметит». В субботу вечером гляжу: топает Маркел, а на плече у него красное коромысло.
Никола громко хохотал. Губы шофера растянулись в улыбке. Элла демонстративно подняла воротник пальтишка, зевнула в кулачок и сказала:
– Рассказывают, не знаю чего. Какие-то неинтересные глупости.
– Слушай, Микола, а нас, кажется, оскорбляют, – сказал Сергей нарочито строго.
– Вообще-то мы и рассердиться можем. И ссадим тех, кто нас оскорбляет. Это нам раз плюнуть. На улице-то что делается. Батюшки!
Элла невольно глянула на дорогу. Грязь. Лужи. Дождь хлестал и хлестал, и, казалось, вся земля промокла насквозь. Густые серые сумерки были пугающе холодны. Машина качалась, как на волнах, поворачиваясь то вправо, то влево, мотор громко, надсадно гудел.
– А попробуй-ка сейчас останься один в лесу. В этакую непогодушку. Небо прохудилось совсем. И ночь скоро. Даже у такого парня, как ты, Сережка, и то разрыв сердца произойдет.
– Ага! У меня один раз уже было такое.
– Эх, и трепачи вы, – отозвался шофер, посмеиваясь, и на секунду повернулся к девушке: – Вы с ними ухо держите востро. Я их давно знаю, дьяволов.
Потом спросил:
– Что так далеко забираетесь? В городе-то небось лучше бы...
– Я на целину попросилась.
– Это хорошо. Если всерьез, конечно. А то в июне к нам в райцентр артисты приезжали. Выступили в Доме культуры – и обратно в город. Сели в автобус и говорят: «Ну вот и на целине побывали».
– Скажите, а у вас в целинных поселках люди больше в палатках живут или как? А столовые в домах или палатках?
– Чего, чего?
– Подожди!.. – перебил шофера Сергей, махнув на него рукой. – А то смотри, скажу твоей Катьке, что много с девками разговариваешь. Она тя научит, как Петрович Болдычин командировочного. Вопрос задан законный. Палатки? Есть, конечно, но только для девушек, которые покрасивше. А так как красивых девчат у нас шибко много, то и палатки большие, с трехэтажными койками.
– На третий этаж подсаживают кулинаров, – добавил Никола.
– Брешут они все, зубоскалы, – засмеялся шофер. – Нету у нас никаких палаток и не было. Зачем они? Домов хватает.
Желая показать, что она хочет разговаривать только с шофером, Элла спросила деловито:
– Как вы думаете, к утру я приеду?
– По сухой-то дороге в полночь в Раздолинском были бы. А сейчас – не знаю. Может, не одну, а две ночи шариться будем. Земля-то, как болото, утонуть вместе с машиной можно.
Последние слова шофера привели Эллу в уныние. Ей стали еще более неприятны громкий смех Сергея и Николы, едучий дым от их папирос. А курили они беспрерывно.
Никола рассказывал анекдоты, то и дело вставляя остренькие словечки: «И вот тут, понимаешь, ядрена-матрена...»
Элла бормотнула было: «И совсем, совсем это неинтересно, даже наоборот», но Сергей и Никола не обратили на нее никакого внимания. Тогда девушка спрятала уши в воротник пальто и нахохлилась, как наседка на яйцах. Сидела не шевелясь, только переводила сердитые глазки с одного на другого и думала: «Какой ужасный народ. Боже, за что такое наказание?»
Наконец парни угомонились, замолчали.
Приближалась невеселая ночь. Деревья и кусты стояли сплошной темной стеной, трудно разобрать, где что. И лишь небо впереди, у горизонта, радовало – оно было ярко-синим с длинной светло-серой полоской. Тянуло сыростью, грибами и болотной прелью.
Машина, врезаясь в грязь, шарахаясь из стороны в сторону, медленно шла в нескольких метрах от тракта. На тракт, невыносимо грязный, шофер заезжать боялся.
«Газик» спустился в ложбину и пересек стремительный, тревожно булькающий поток воды. И тут же людей откинуло на спинки сидений – машина поднималась на косогор.
Шофер включил фары, и вмиг исчезло ярко-синее небо с светло-серой полоской. Машина огибала буреломы, овраги, похожие в свете фар на бездны, пересекала, а иногда объезжала лужи, казавшиеся Элле глубокими и таинственными. Шофер уверенно крутил баранку, и было удивительно, как мог он так легко ориентироваться в этом хаосе.
Так продолжалось долго, очень долго. Элла иногда засыпала, но только на миг, и каждый раз видела какой-нибудь тревожный сон. Голова отяжелела. В затылке появлялась порой короткая режущая боль. А потом Эллу стало тошнить, она наклонилась и обхватила руками голову. Тошнота была легкая, но неотступная. Нестерпимо хотелось лечь. Последние три дня у Эллы все шло кувырком: она совсем мало спала, нервничала, ела наскоро, всухомятку и когда придется. Девушка представила себе тихие комнаты в отцовском доме, где так тепло и уютно, и незаметно смахнула слезы рукавом пальто.
Она нашарила в кармане конфету и съела. Думала, будет полегче, но ошиблась: во рту стало противно сухо и захотелось пить.
«Газик» сильно тряхнуло. Элла стукнулась о потолок кабины. Мотор затих, стало слышно, как где-то сзади журчит ручеек. Потом мотор зачихал и наконец загудел ровно и сильно. Машина подалась назад, ударилась обо что-то, подалась вперед и снова ударилась.
Шофер походил возле машины, что-то оттащил, бормотнул про себя что-то и влез, перепачканный грязью, неожиданно осунувшийся и обеспокоенный.
«Газик» снова попятился назад и остановился: колеса провертывались, обдавая кузов тяжелыми комьями грязи. Машина раскачивалась – вперед-назад, вперед-назад.
– Сели? – спросил Сергей, как показалось Элле, веселым голосом.
– Вроде бы.
Все трое парней вышли из машины. Под их сапогами громко и противно чавкала грязь. «Кажется, в яму попали», – подумала Элла, и от этой мысли ей стало совсем тоскливо.
Парни натаскали веток, а потом долго укладывали их под машину. С силой нажимая на стартер и делая злые гримасы, шофер завел мотор. Сергей и Никола стали толкать машину.
Вовсю ревел мотор, шумно отдувались и кряхтели Сергей с Николой, а машина прочно сидела в яме.
– Основательно влипли, леший ее бери, – сказал Сергей.
– Да уж, язви ее в душу, – отозвался Никола.
Говорили они эти сердитые слова, к удивлению Эллы, очень спокойно, будто приглашали: «Пойдем, что ли, чайку попьем».
Элла легла на сиденье. Ей казалось, что она все еще едет, и машина трясет ее и подбрасывает. Это было странное и неприятное чувство. Голову кружило, и Элла боялась пошевелиться.
– Что с вами? – спросил шофер, наклоняясь над ней. – Девка-то наша, кажись, заболела. Слышь, ребята?!
В машину просунули головы Сергей и Никола. На высокий лоб Сергея свисали мокрые слипшиеся волосы. Лицо Николы в пятнах грязи казалось будто нарочно разрисованным.
Парни пощупали влажными холодными руками Эллин лоб и сказали, что «есть температурка». Потом снова стали ходить вокруг машины, оглядывать ее. Будто откуда-то издалека доносились их голоса:
– Не было печали, так черти накачали.
– Уж не беременная ли?
– Незаметно вроде бы.
– Съела, наверное, чё-нибудь не то.
– Мишка Пузик, шофер из «Хлебороба» как-то консервов поел и отравился. С неделю на койке валялся.
– Я думаю, Микола, он еще славно отделался.
Они обстукали заднее колесо, поговорили о чем-то вполголоса, и Сергей влез в машину.
– Тут вот какая штука... С машиной, понимаете ли, длинная канитель. Может, мы ее и скоро вытащим, а может, и до утра проваландаемся. Так что надо вам идти с нами в деревню. Там и подлечитесь. А то ведь в дороге умрешь и отпеть будет некому.
Дождь перестал. Тайга казалась неподвижной и угрюмой. Было необычайно тихо. Но вот на той стороне тракта тяжело булькнуло. Элла на секунду прислушалась и уловила далекое грустное журчание ручейка. Где-то за лесом неожиданно залаяла собака – басовито, нехотя. И от этого лая Элле стало веселее.
Шофер лег в машине «всхрапнуть». Сергей, Никола и Элла пошли возле тракта в том же направлении, в котором двигался «газик». Потом они свернули в кустарник. Сергей сказал, что это проселочная дорога, а Элла не замечала никакой дороги: везде были мокрые кусты, высокая трава прилипала к ногам и мешала идти. Попадались лужи и ямы, хотя в темноте вся земля казалась ровной, сухой и шагать было совсем не страшно. Сергей держал Эллу за руку и вел ее за собой, как ребенка.
– Сейчас будет речушка, – сказал он и добавил с затаенной усмешкой: – И вам придется полежать у меня на руках. Может, неохота? Ну тогда искупайтесь в ледяной водичке. Так сказать, на выбор.
Между кустами несся куда-то бурлящий поток воды. Он был широк и походил на горную реку.
– Может, еще и сплаваем, Серега.
– Чего на свете не бывает, Микола.
Сняв сапоги и брюки, громко охая, пошел через поток Никола. Сергей подхватил Эллу на руки и, сопя, тоже зашагал по воде.
Уже у противоположного берега Сергей споткнулся и упал, брызги воды попали Элле на руки и лицо, намокло пальто.
Входя в кусты, он сказал, приблизив к ее лицу свое:
– Тонюсенькая какая да легонькая. Застынешь в Сибири-то. Видишь, какие здесь ванны принимать приходится.
– Отпустите!
Элла отвернулась и попыталась освободиться от рук, которые держали ее. Нахал, как он смеет! Но Сергей еще сильнее прижал ее к себе.
– Не торопись!
Снова забулькала вода. Это была не речка, а озеро или огромная лужа.
Он поставил Эллу на землю и проговорил тихо, с легкой насмешкой и пренебрежением:
– Очень ты мне нужна.
Она почувствовала, что краснеет. В самом деле, почему она решила, что этот парень заглядывается на нее?..
Они вошли в дом, стоявший на краю деревни, у леса. Какой-то глубокой древностью повеяло на Эллу. Дом был ветх, с покосившимся полом, большущей русской печью, полатями, высоким порогом и маленькими оконцами. У стены стояла порыжевшая скамейка с резною спинкой. На столе – керосиновая лампа.
Хозяйка, длинная тощая старуха с толстым носом, даже не спросила, кто такие пришельцы, только поинтересовалась, куда едут, и сказала громким басом:
– Дохторов в нашей деревне нету. Уж как ее лечить – не знаю.
Эллу положили на кровать, на удивительно мягкую перину, укрыли одеялом. Сергей затопил железную печку и заставил Эллу выпить стакан горячего молока.
Никола растянулся на лавке, а Сергей, сев на полено и просушивая над печкой одежду, завел обстоятельный, как и подобает в таких случаях, разговор с хозяйкой.
– Что же это у вас медика нет? А если рожать кому иль, скажем, заворот кишок? Может, хоть бабка какая-нибудь знахарством занимается?
– По всей деревне только одна бабка – это я и есь. А я так тебя подлечу, что и ноги-то с постели подымать не будешь.
Она засмеялась, сотрясаясь всем телом и поджимая морщинистые губы.
– Скоро у нас тут не тока что дохторов, а вобче никого не будет.
– Как это?
– А Иртыш выживат. Весной на лодках плаваим, а в огородах, считай, до пол-лета вода стоит. Четыре дома и осталося только. Все в Новую Михайловку перебрались. Скоро и мы с сынком...
Эллу стало знобить. Все тело от ног до головы пробирала частая неуемная дрожь. Сергей и хозяйка положили на больную пальтишко, тулуп и еще что-то. Стало тяжело. Элла съежилась, высунула из-под одеяла голову и, чувствуя наступление легкой благодатной теплоты, слушала бабкин глухой басок:
– Наша-то деревня шибко старая. Сколько людей прожило тут жись свою. Когда Колчака угоняли, страшенная стрельба была. Особо возле церкви. А когда колхоз появился и кулаков ссылать стали, у церкви-то высоконький мосток сделали, и все туды на собрания сходилися. С мостка того мужики речи говорили. Шибко, помню, ругались. Мой кум Яков Данилыч, покойник, до того однажды в азарт вошел, что с мостка свалился и рубаху ну чисто надвое распластал. Встал и обеими-то половинками рубахи как пальтом запахиватся, чтоб пуп не было видно.
– Не жалей, бабка, – усмехнулся Сергей. – Вместо одной старой деревни десять новых построим.
– Да я чё... Я так. Посмотри-ка девку-то.
У Эллы опять кружилась голова, ее затошнило. Догадливая бабка быстро подставила к кровати таз. Сергей стал надевать сапоги.
– Ты куда, Серега?
– На кудыкину гору. Слыхал о такой? В Новую Михайловку.
Бабка подала Элле стакан воды. Зубы у девушки звонко постукивали о стекло.
Никола схватил с шестка кринку и, облив молоком штаны, подскочил к Элле. «Боже, какой неуклюжий», – подумала Элла..
– Она уже улыбается, – обрадовался Никола, – а выпьет кринку и вовсе хохотать будет. – Он обернулся к Сергею. – Вместе, что ли, пойдем?
Сергей махнул рукой – жест, который обозначал примерно следующее: брось, один схожу. Надвинув кепку на лоб, так что сломанный козырек прикрыл правую бровь, и тяжело вздохнув, Сергей вышел на улицу.
– Сколько до этой самой Новой Михайловки километров? – спросила Элла у бабки.
– Четырнадцать, ну а в грязищу-то, почитай, и все тридцать наберутся. Ухайдакаешься. У нас тут так.
Сергей возвратился под утро. За окном раздался окрик: «Тпрру, тпрру!» В сенях тяжело застучали сапоги. Холодный ветер ворвался в избу.
Над Эллой наклонилась молодая женщина в белом халате и спросила участливо:
– Ну, как мы себя чувствуем?
* * *
Было совсем светло, когда Элла проснулась. Ходики показывали тридцать пять восьмого.
Гремя ухватами возле печки, бабка сообщила, что парни ушли к машине и обещали вернуться. Фельдшерица уехала еще раньше.
– Ну как, поправилась?
– Ничего... Часы верно идут?
– Кто их знает. Идут и идут.
Элла пошла к тракту по той же проселочной дороге, по которой вчера они втроем добирались до Старой Михайловки. Вчера всё было скучно серое, как бы задымленное, сегодня – бодряще свежее, яркое. И сосны, и дорога, и снеговые облака, чуть розоватые от невидимого солнца. Бурливого потока воды, где Сергей чуть не уронил Эллу, уже не было, текла мелконькая – курам перебродить – речушка. До чего же липкая грязь. Как клещами схватывает. Каждый сапожок с пуд весом. Резкими взмахами ног она отбрасывала грязь, шаг, два и – опять пуды.
По жнивью возле тракта ехал гусеничный трактор и тащил за собой на канате «газик». За «газиком» бежал Сергей и что-то кричал. Увидев Эллу, он замахал рукой. Когда трактор остановился и стал приглушенно фыркать, Элла услышала:
– Айда в машину!
И вот «газик» снова бойко бежит возле тракта. Подсохшая, загустевшая за ночь грязь с ожесточением бьет по кузову.
– Как здоровье? – спросил шофер. Сам он выглядел помятым, оброс бородой и смотрел еще более угрюмо, чем вчера.
– Сегодня мы в норме, – ответил за Эллу Сергей. – Вот только не знаем, выкушали утречком что-нибудь или нет.
Элла хотела сказать: «И вовсе неостроумно», но вместо этого улыбнулась.
– Нет, не ела. Старуха предлагала, а я не стала.
– Вы допустили страшную ошибку, я вам скажу. Но она поправима. Микола, дай-ка мешок.
Сергей выложил на газету хлеб, огурцы и яйца.
– Может, чемодан подать? – предложил Никола.
Элла мотнула головой:
– Не надо.
– Мы уж с ней тут запросто, по-семейному. – Сергей подал девушке перочинный ножик.
– А соседка-то у тебя сегодня совсем тихая.
– Выучка, Микола. У меня, брат, строго. По утрам порка. Армейским ремнем. Себя кормлю сырым мясом, а ее растительной пищей.
Лоб у Сергея был перевязан бинтом. Бинт загрязнился и сползал на брови, оголяя засохшую рану.
– К чужой жене вздумал ночью присоседиться, – усмехнулся Никола. – И вот к чему это привело. Сколько раз я предупреждал...
– Правда твоя, Микола.
– Да скажите вы серьезно, – стала сердиться Элла.
– Из-за вас человек потерпел. Шибко торопливо сунулся в какие-то сени. Лоб пострадал, но и сени, говорят, не устояли.
Элла ела с большим аппетитом. Ее локоть касался локтя Сергея. И она, к удивлению своему, замечала, что это прикосновение приятно ей.
– Так же бы вы здорово работали, как балагурите, болтуны иванычи, – сказала она со смехом.
– Это вы зря, – сурово проговорил шофер. – Совсем даже напрасно. Трактористы они у нас – дай бог каждому. И хошь – на тракторе, хошь – на комбайне.
– Коля, замри! – недовольно выпалил Сергей и, повернувшись к Элле, добавил: – Не могу, понимаешь, когда меня хвалют. Стыдобища берет, аж сквозь землю провалился б... И сам не знаю, от чё.
Элла ела, а парни говорили о совхозе, в котором работали, о всходах озимых, о запасных частях к тракторам и о многом другом, о чем девушка пока еще имела весьма смутное представление. Из разговора она поняла, что Сергей и Никола возвращались с областного совещания механизаторов.
Машина нырнула в густой сосняк. Здесь почва была песчаная, и ровный, как стрела, тракт казался почти сухим. Ехать было легко.
Далеко впереди стали вырастать над трактом деревянные крыши домов, каланча, старая церковенка без креста, и «газик» неожиданно выскочил в поле.
– Раздолинское, – сказал Никола. – Ну прощайся, Серега, с невестой. А мы отвернемся.
Они снова начали подшучивать друг над другом и над Эллой. Громко смеялись. А прощались серьезно: пожали руки, пожелали добра.
Через минуту машина исчезла за поворотом улицы.
Элла смотрела на дорогу, и ей было почему-то обидно. Она думала, что начиналось что-то большое, особенное, и никак не ожидала, что все закончится так обычно.