Текст книги "Час шестый"

Автор книги: Василий Белов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)

Кеша сидел на стуле уже много часов подряд, нога на ногу, то на одной ягодице, то на другой. Зырин побежал к своему колодцу, якобы за ведром воды, да там в заулке и скрылся. Куземкин тоже маялся от жары за столом, а народу не было.

Между тем солнышко успело сделать свой полукруг над тихой Шибанихой. Оно начало склоняться. После очередного загаркивания Миши Лыткина явился на сход сивый и совсем одряхлевший Жук. Сам Жучок не спешил на собрание.

– Дедко, а где сам-то хозяин? – громко спросил Митька, но старик был настолько глух, что даже не обернулся на этот крик.

После Жука приплелась Таня кривая, затем продавец Зойка Сопронова. Эта поглядела на присутствующих и сказала:

– Дак ведь никого еще нет!

И ушла.

А дальше пришла из поскотины скотина, и началась катавасия с нею…

Лишь на закате, часам к десяти вечера, народ потихоньку начал собираться, и то у лошкаревского дома. Миша Лыткин всех переправлял к мироновской зимовке, то есть к новой конторе. Бабы, несмотря на сенокосную усталость, приодетые, загорелые, судачили, что сесть не на что, что все на двух тесинах не поместятся. И кое-кто сбегал домой за скамейкой, усаживался поудобней. Девки взаправдашние стояли отдельно, они сперва только шушукались насчет приезда Микуленка, потом заговорили смелее. Почти все женские пересуды касались ольховского жениха Васьки Пачина да невесты Тоньки-пигалицы. Мужики судили-рядили про хорошую погоду и про все дневные труды, народ постепенно копился. Но копились и вечерние, теперь уже почти ночные комарики…

– Ванька, Ванька, гляди, у тебя на лобу-то кто сидит! – сказал счетовод Зырин. – У обоих уж и брюхо красное, а ты не видишь…

– У меня, Володя, на лобу глаз нету, – сказал Нечаев и прихлопнул сразу двух напившихся комаров. – Кровососы, понимаешь… Откуда их столько и набралось?

– Как откуда? – кротко заметил Жучок. – Все из райёна летят, больше неоткуда… Вон, говорят, и Ковка Микулин присвистал.

– Ковка не здря присвистал, у его тутотка девка растет.

– Дак он чево, не Палашку ли опеть сватать?

– Нет, он нонече по займу. А ковды это он Палашку сватал? Вроде и раньше не сватал.

– Нонче девки и так дают, чего их сватать? – сказал Киндя Судейкин. – Здря и Васька Пачин пиво варит.

Девки притворились, что ничего не слышали, а бабы замахались на Киндю. Как раз в это время пришел на собрание Евграф Миронов. Его усадили на его же мироновскую скамью. Начались расспросы насчет краснофлотца, но Евграф не пристал к этим речам.

– Говорят, расписались, сходили в Ольховицу.

– Ну? А ковды сварьба-то?

– Да завтре!

– Не здря Микуленок-то прилетел… Предрик, он тоже чует, где пиво, где сусло, а где пустой квас.

– Не балабонь, Киндя, видишь, идут… Возьмут за гребень, не успеешь и пикнуть.

– Оно верно, у меня вон уж карманы вывернули…

Судейкин затих.

Сопронов и председатель Митька Куземкин первыми вышли к народу. Предрик Микулин и следователь Скачков ступали позади.

– Здрасте, товарищи! – выкрикнул следователь, когда все четверо усаживались за стол.

Люди ответили разномастными голосами: «Поди-тко здраствуй», «Доброго здоровьица, проходите», «Милости просим», «Особо Миколая Миколаевиця».

Какая-то старушонка, увидев Микулина, обрадовалась пуще всех:

– Што, батюшко, опеть к матке приехал? Давно не бывал дома-то, давно. У тебя нонь какая должность-то?

Старуху дернули сзади за кофту:

– Сиди, баушка, сиди, не наше дело, какая у его должность.

– Как это не наше, ежели он наш?

– Опеть будут таскать с места на место, – хихикнул кто-то в мужицких рядах.

И действительно, Микулин поднял руку:

– Таскать, товарищи шибановские жители, позвольте открыть общее собрание деревни! И всего колхоза «Первая пятилетка»…

– Открыть, открыть, давно сидим. Скоро и спать, а у вас не у шубы рукав…

– Не у нас, а у вас! – строго сказал бледный Скачков. – Мы с утра были готовы.

– А мы, батюшко, погоду-то ведь не из кудели прядем. Ее не купишь на ярмонке, погоду-то, чего пошлет Господь, то и будет, – сказала старуха Новожилиха.

– Тише, товарищи! – Следователь поднял руку. – Предлагаю выбрать для ведения собрания председателя и секретаря для записи выступлений. Есть предложение: товарища Куземкина! Будем ли голосовать по этому вопросу?

– Не будем! – крикнул Нечаев.

– Товарищ Куземкин, бери вожжи в свои руки, а ты, товарищ Зырин, пиши протокол. Требуется записывать все реплики…

– А ежели чья задница реплику невзначай подаст? – сам для себя, но довольно внятно проговорил Судейкин. – Тут, конешно дело, какая реплика… Можно вслух, а можно и шепотком.

Мужики, сидевшие вблизи, засмеялись.

– Товарищи, – поднялся Митька Куземкин. – Таскать, надо пустые разговоры забыть и приступить к вопросам. Какая, таскать, на сегодняшний день повестка дня? Зачитываю!

И председатель, два года назад перенявший слова «так сказать» от самого Микулина, предложил такую повестку дня:

– Доклад по займу второй пятилетки и о шести сталинских условиях. Высказаться товарищу Сопронову. Вторым вопросом поставить силосование и заготовку грубых кормов, третьим – строительство нового скотного двора, четвертым – выборы бригадиров. Пятый вопрос – разное. Что обсуждать в «разном», покажет, товарищи, ход собранья! – закончил Куземкин. – Вам слово, товарищ Сопронов.

– Я, Дмитрей Дмитревич, слова у тебя отнюдь не просил и доклада ставить не собираюсь!

Люди напряженно затихли. Слышно было, как у реки крякали в разных местах сразу три дергача. «Ничего себе», – подумал Микулин и поглядел в сторону следователя. Скачков пошептал что-то на ухо Куземкину. Встал со скамьи, вроде бы спокойно произнес:

– Не будем, товарищи, терять время, приступим к обсуждению главных вопросов. Доклад сделает сам предрик товарищ Микулин…

Микуленок не ждал такого поворота, но делать было нечего. Он поднялся и согнал под ремнем складки на гимнастерке. Откашлялся. Приготовился говорить про заем и шесть сталинских условий. Следователь как раз убежал по срочной нужде, а тут и появился у всех на виду Евграф Миронов. Микулин испугался.

Евграф пробирался в толпе, через ряды скамеек, прямо к президиуму. В руке его белела бумага.

– Таскать, что у тебя, Евграф Анфимович? – не растерялся Митька Куземкин.

– У меня, Митрей Митревич, личное заявление! Вот, прошу разобрать…

– Заявленье принесешь завтре в контору.

– Нет, прошу разобрать на общем собранье. – Евграф повернулся к народу.

– Разобрать! – выкрикнули из толпы.

– Пусть зачитает.

– Говори, говори, Евграф Анфимович, не стесняйся.

– Да я что? – смутился Евграф от общего к нему внимания. – Мое дело не к спеху, можно и после. Я, значит, одно прошу…

Поднялся шум. Предрик Микулин тщетно пытался взять себя в руки. Митька Куземкин начал вслух зачитывать мироновскую бумагу:

– Тише, товарищи! Читаю. «На общее собрание колхоза «Первая пятилетка» от Миронова Евграфа, гражданина деревни Шибанихи Ольховского сельсовета. Заявление. Прошу убедительно колхозников поставить меня… – Митька запнулся и даже глаза вытаращил —… в шибановские пастухи. Как не имею пропитанья себе и своему семейству, а пастух Гуря скот пасти не желает и уговор с обществом хочет расторгнуть. Прошу в просьбе не отказать. К сему Миронов».

У предрика Микулина отлегло от сердца, однако же собрание окончательно сбилось с правильного пути. Люди прослушали заявление Миронова, затаив дыхание. Первым очнулся Киндя Судейкин. Он хлопнул по колену своим картузом, в котором прятал когда-то микулинскую печать, утерянную в соломенных скирдах:

– Еграша, да ты што? Взаправду ли?

– Взаправду, Акиндин Ливодорович, взаправду. Мне по миру ходить не с руки…

Колхозники зашумели еще больше. Заговорили все сразу, не слушая друг друга. Бабы заохали: «Экой мужик да в пастухи, разве ладно?» – «А чево ему, бедному, делать, ежели все отнято?» – «Правда, правда, ведь ись-пить надо каждый день». – «Говорится в пословице, от сумы да от тюрьмы не зарекайся». – «А за што в тюрьму-то мужика упекли? Ведь не за што не про што».

– Надо бы, таваришы, Гурю-то сюды, – встал с места Новожил и обернулся к собранию, – ведь мы с им вон как рядились, с Гурей-то. По рублю с коровы да по пуду ржи, да по пирогу с каждого теленка, да по полтиннику с каждой ярушки.

– Гуря пасет худо, робятушки, – сказал Петруша Клюшин.

– Того и гляди, убежит в Ольховицу! – поддержал Савва Климов. – Нет, это не пастух для Шибанихи.

– Говорят, опеть звирь выходил прямехонько на коров, а Гуря сидит да сам с собой разговаривает. Лето добром не кончится…

– На медвидя-то надо бы идти всей деревней, облавой, по всем поскотинам. И пастуха надо другово. Ежели бы Миронов лето допас, дак разве худо бы? – произнес Жучок сиротским своим голосом.

– А чево нам Марья-то с Палашкой присоветуют? Где у тебя жен-чины, Евграф да Анфимович, пускай скажут свое согласье.

Евграфовых женщин на собрании не было.

Микуленок сидел как на шильях. Он глядел то на людей, то в сторону конторских дверей, куда убежал Скачков. Куземкин тоже озирался по сторонам. Один Игнаха Сопронов ухмылялся про себя и сидел за столом недвижно. Но вот, наконец, появился Скачков и сразу взял быка за рога:

– Продолжаем, товарищи! В чем дело, Куземкин? Почему сорван доклад?

– Доклад, товарищ Скочков, таскать, не сорван. Обсуждаем заявленье Миронова…

– Ой, вы лешие! – кричала в задних рядах Самовариха. – Разве вы не лешие, наладились до утра сидить! А ковды спать-то будете? Ведь и вчерась тучи ходили по небу…

– А вот у Васьки Пачина сварьба ишшо будет. Так уж заодно бы опеть ночь не спать.

– Это кому как.

– Иных и близко не пустят, на сварьбу-то.

– Так будем или не будем Евграфово заявленье-то обсуждать?

– Евграфа надо не в пастухи ставить, а в бригадиры, – сказал Савватей Климов.

– Нет, прямиком в колхозные председатели, это будет ишшо лучше! – крикнул Иван Нечаев. – У него бы уж не стали спать в сенокос до обеда.

– Забегали бы, – согласился с Нечаевым Киндя Судейкин. – А что, робятушки. Вот возьмем да и поставим его в председатели! Хватит Митьке сидеть на должности, пускай травы покосит хоть по один сенокос!

Что тут поднялось на шибановском общем собрании, Скачков не слышал. Он отлеживался на Кешиной, вернее, на мироновской, печи. Кричали, говорили все сразу.

Зырину велено было писать протокол честно и благородно.

– Ты, Володя, записывай, записывай все реплики, не выбирай, которые тебе нужнее. Не пропускай слова-ти, пиши подряд!

Евграф спутал своим заявлением все собрание и убежал от стыда домой. Пришлось голосовать несколько раз. Зырин считал голоса. Появившийся Скачков пошептал что-то Микулину на ухо, а сам снова исчез. Игнаха Сопронов за все собрание не проронил ни слова. Собрание гудело как потревоженный мышами улей. Под конец сняли Митьку Куземкина с председателей и единогласно проголосовали за Евграфа Миронова.

V

Кеша зажег в конторе семилинейную лампу. Президиум собрался около Кешиного огня.

– Ну, Куземкин, был бы ты кулацкого роду, уж ты бы у меня повертелся, поежился бы… Скормил бы я тебя заживо кэпэзовским клопам! – слезая с печи, сказал Скачков. – А то бы и в Вологде…

– Таскать, за что, товарищ Скочков? – обиделся и так обиженный Митя.

Сопронов съехидничал нахально и смело:

– За старое, за новое и за три года вперед!

Следователь прищурился теперь уже на Игнаху. Усы у него дергались:

– А за срыв доклада и всех вопросов всурьез поговорим на бюро! Где протокол?

Следователь взял бумагу от Зырина и спрятал в полевую сумку.

– Можете все идти! А ты, Куземкин, останься.

Скачков опять побежал в определенное место. Народ уже разошелся, один Миша Лыткин пытался убрать в избу стол и скамейки.

Игнаха, ни слова не говоря, ушел вместе со счетоводом. Микуленок вступился за Куземкина, когда Скачков опять начал ругать Митьку:

– Доклад сорван Сопроновым! Дмитрий Дмитриевич тут не виноват.

– А кто до голосованья дело довел? Ты или он?

– В этом вопросе я виноват, – сказал предрик. – Не надо было Евграфа к столу допускать.

– Мы с тобой оба на бюро будем оправдываться! Нам этого не миновать, Микулин.

– Ничего, как-нибудь отчитаемся.

– Вот и отчитывайся! – рассвирепел следователь. – И тут без меня разбирайся. Куземкин, мне срочно подводу, еду в Ольховицу! Отравил ты меня на данное время…

– Таскать, в Ольховице нонче фершала нет! – засуетился председатель колхоза. – Акушерка за фершала.

– Хоть фельдшер, хоть акушерка, а ты запрягай! Твои грибы меня совсем доконали. Да и тебе они дорого встали. Как называются?

– Обабки, товарищ Скочков!

– Вот эти обабки нас с тобой и довели до провала…

Митька убежал запрягать. Микулин не стал прятать усмешку, а Скачков это заметил:

– Тебе, Микулин, хиханъки-хаханъки, а мне не до этого. Оставайся, а я поехал. Провалишь заем, и пеняй тогда сам на себя. Перед райкомом отвечать не мне, а тебе. Кролиководство тоже висит на тебе и шесть условий товарища Сталина…

Микулин не стал спорить со следователем.

Митька вскоре подъехал на евграфовой Зацепке в роговском тарантасе. Скачков схватил вожжи и был таков.

– Повозку оставлю у Веричева! – послышалось напоследок.

– Чем ты его накормил? – со смехом спросил Микулин.

– Да мамка обабков с картошкой нажарила. Он целую сковородку один оплел. Вот и пробрало. Октябрьская революция в брюхе-то…

– Моя матка тоже обабки жарила, а вишь, ничего.

– Ты, Николай Николаевич, таскать, местный, у тебя, таскать, брюхо крепкое! – слегка сподхалимничал Митька.

– В наших условиях и голова должна быть крепкая, не то что брюхо. Крепче церковного колокола, учти это, Дмитрий Дмитриевич, на будущее.

– Когда мне Евграфу дела-то сдавать?

Но предрик Микулин ничего не хотел говорить ни про Евграфа, ни про Палашку, ни про дочку Марютку. Он запретил рассказывать про них даже собственной матери.

– Все вопросы, таскать, утром решим, товарищ Куземкин.

– Верно! Утро вечера мудренее, кобыла мерина ядренее.

Они расстались посреди безмолвной шибановской улицы. Уже начинали горланить петухи. Комары перед утром особенно кровожадничали. Они лезли и в нос и в уши, погибая десятками от шлепков. С отъездом Скачкова Митька совсем перестал тужить. Наоборот, сейчас он вдруг почувствовал радость и облегчение. Словно скинул с плеч многопудовый мучной куль. «Хм, – размышлял он. – Был бы я кулацкого роду… Может, сам ты, дристун, и есть кулацкого роду! Придется посылать Кешу за тарантасом в Ольховицу».

* * *

Еще до того, как Евграф подал свое заявление в президиум, Вера Ивановна ушла с собрания. Она не знала, чем оно закончилось. Не больно и знать хотелось! Ходила, чтобы поглядеть Микуленка.

– Не жениться ли уж приехал? – шепнула Вера на ухо Таисье Клюшиной.

– Ой, полно, – тем же шепотком отмахнулась Таисья. – Кабы думно было, давно бы женился. Предрик нонче, приехал хвастать…

Послушала Вера бабьи пересуды, поглядела, как открывали собрание, и к деткам домой. В баню. Комары искусали еще днем, руки-ноги тоскуют. На утро велено опять бежать сенокосничать. А чего бы ей бежать, ежели ни овцы у нее, ни коровы? У других-то хоть скотина… Сено на трудодни выдадут… Господи Иисусе Христе, как ей жить-то? Экая-то куча деток, а у ней ни коровы, ни дома. Дедко Никита и тот в лес убрел. Занял у Клюшиных десять фунтов муки троежитной, топор с котомкой за спину да и убрел. Живет в лесу, считай, от самой Троицы. Маменька по миру пошла. А кабы не она, дак и жевать бы нечего! Эстолько-то голодных ртов, и все мал-мала меньше… Народ смеется, говорят: без мужика, а вишь, сколько робят накопила! Пиши прямо Калинину-то, пусть всех четверых в солдаты берут…

Такие мысли вместе с комарами толклись около Веры Ивановны, пока бежала она под горку к реке.

Коростель кричал где-то совсем близко. Туман поднялся, белел около самой бани.

Она не запирала воротца, даже замка не было. Да и воровать в бане нечего. Запирались лишь изнутри, когда все улягутся, потому что дело ночное… Мало ли что… Вон Акимко Дымов пьяный в Троицын день ночью стукался. «Открой, Вера Ивановна…» – «Иди, иди, Аким, не открою… Иди с Богом, а ежели будешь еще ломиться, дак в сельсовет пожалуюсь. Так и знай». – «Ивановна, сельсовета я не боюсь! Не отступлюсь я от тебя до гробовой доски…» – «И не стыдно тебе?» – «Нет, не стыдно! Не могу жить без тебя, Вера Ивановна…» – «Господь с тобой!»

Ушел он тогда от бани: в деревне еще плясали. Всю ночь не спала, а вдруг опять прибежит? Может, и сейчас тут, забрался в баню к робетёшкам да сидит, ждет.

Сердце у Веры замерло… Она открыла двери в предбанник, затем в саму баню. Нащупала на окошке спички. Торопливо зажгла коптилку. «Нет, слава те Господи, никого нет…» Торопливо пересчитала она всех четверых и скорей запираться. Накинула крюк сперва в предбаннике, потом и в самой бане.

В бане много ли места? Серега с Алешкой оба выросли, хоть и впрямь в Красную Армию. По миру нынче ни за что не пошли. Хорошо, что на сенокос-то ходят! В лес к дедку идти боятся. Больно далёко! Спят, умаялись за день. Набили брюхо кислицей, гиглями да маменькиными кусками и спят. На полу, на постели под одним одеялом. На нижнем полке приткнулся Иванушко, старший Верин сынок. Свернулся калачиком и спит. Тоже вырос, хоть и третий год без отца. На самом верхнем полке постлано самому маленькому. Дедко прибил с краю широкую доску, чтобы ребенок не скатывался. Тут и Вера спала на каких-то шобунях: летом под холщовой подстилкой, зимой под шубами. Днем, когда уходила на колхозную работу. Вера Ивановна оставляла маленьких деток с кривой Таней.

Вера легла на верхнем широком полке, прижала к сердцу младенца. Ребенок искал во сне материнскую грудь, причмокивал. Она сунула ему в рот сосок, чтобы он успокоился. Молока давно уже не было. Двухлетний ребенок только мусолил сосок. Пока не прорезались зубки, можно было терпеть. Нынче зубы вон появились, иной раз так прикусит, что хоть реви! И этот растет…

«Сварьба завтре, – засыпая, думает Вера Ивановна. – Василью, Павлову брату, пора в отъезд, вот он и торопит… Тонюшка вроде и не ревит. Господи, куды все и ушло? Давно ли на своей-то сварьбе плясала да пела? А Микуленок-то у Палашки… И глядит поверх головы. Василей-то, этот простой, не хитрый. Глядит прямо, как Паша, разговаривает степенно. А у этого и глаза как у косого зайца. Пошто у ево бегают глаза-ти? Господь с ним… Пусть бегают».

Вера Ивановна перекрестилась, зевнула и заснула.

Сон сладостной тишиной подкрался к ней, только спит она чутко, словно ночная птица. Готова в любую секунду встрепенуться, прийти в себя. Ей снилась или праздничная Залесная, или Ольховица. Вроде бы сварьбу ждут. И будто бы замуж выходит не Тонюшка, а Палашка Миронова. Они шьют приданое из холстов в какой-то непонятной избе, и не может Вера Ивановна скроить мужскую рубаху. Прилаживается и так и эдак, а у нее не выходит…

Вдруг она вздрогнула. Забеспокоился ребенок. Она открыла глаза. Какой-то шорох послышался за банной стеной. Она устремила взгляд на волоковое банное окошечко. Ей показалось, что какая-то тень мелькнула на той стороне. Или померещилось? Забилось сердце, и ребенок забеспокоился, засучил ножками. За окном опять почудился легкий звук. Скотину, что ли, кто не застал на ночь? Или Акимко шастает Дымов? Сказано же ему было, ежели придет еще под окно, то будут жаловаться самому Веричеву. Неймется ему… Все поклоны через людей заказывает, да вот и у предбанника не первый уж раз.

Вера окончательно проснулась. Осторожные, почти бесшумные чьи-то шаги она скорее ощутила, чем услышала. Все трое ребят спали. Лишь самый малый таращил глазенки. Она встала и с испугом поглядела в окошечко. Там над рекой белел плотный туман, и уже занималось еле-еле заметное утро. Ведренная золотая заря вот-вот появится, а вчерашняя сенокосная усталость еще и не подумала уходить! Вера не сумела заснуть во второй раз. Но не усталость, а тревога и какое-то необычное беспокойство подняли ее на ноги.

Заря стремительно и широко разливалась за банным окном. Вот и первое солнышко косо блеснуло в закопченном банном пространстве. Смута в душе не исчезла. Как раз в наружные воротца кто-то сильно забарабанил. Вера в одной рубахе выскочила в предбанник:

– Кто?

– Ой, Верушка, отопри ради Христа! – Вера Ивановна по голосу определила Палашку и отворила наружную дверцу.

– Гли-ко, чево творится-то! – У Палашки был восторженный вид. – Ведь запретили сено сушить. Всем велят на силос идти… Митя Куземкин и Зырин по всей Шибанихе бегают, всех баб и девок гонят косить на силос…

– Погоди, дай хоть сарафан-от найти…

Палашка ускочила внутрь бани, она продолжала тараторить:

– А тятю-то нашего вчера в председатели выбрали! Сама-то я на собранье не ходила, дак мне бабы сказывали.

– Неужто? – встрепенулась Вера Ивановна.

– Вот те Христос, правда! Маменька-то вся расстроилась…

– Ладно и сделали… А куды девают Митьку-то? Не говорят?

Про приезд Микуленка Вера Ивановна Палашку не спрашивала нарочно. Палашка и сама оставляла эту новость на самый конец. Спящие детки заворочались, зачмокали ртами. Вера Ивановна приостановила Палашку:

– Тише, Палагия, тише! Всех моих мужиков разбудишь. Дак откуда узнали про силос-то?

Но Палашка все еще берегла свою главную новость.

– Ой, ты Василья-то Пачина видела ли? У Тонюшки-то ведь свадьба севодни, ему уезжать надо. Строк у него весь уж вышел. Говорят, оставит он ее пока тут, а как только квартеру найдет в Ленинграде, так сразу и увезет…

Палашка тараторила так скоро, что Вера не успевала вникать и как бы невзначай молвила:

– Микуленок-то не уехал?

– К лешему, к лешему и Микуленка! Он мне вчера до обеда, этот Микуленок! Хоть бы век не показывался.

Но Вера видела, что Палашка вся так и сияла, она готова была плясать.

– Беги, беги, я счас! – Вера Ивановна наскоро плеснула из ковшика на руки, затем на лицо.

Палашка сказала, что будет ждать с косой на крылечке у Самоварихи, и побежала в гору.

Что было делать? Вера не знала, чем накормить своих «мужиков», да и спали они еще все четверо. Старшие-то и сами найдут слой, чего-нибудь наедятся. Может, и рыбы наудят, и маменька с корзиной вот-вот придет. А с маленькими-то как? Вера Ивановна брала в долг молоко то у Нечаевых, то у Судейкиных. Мочили в нем маменькины кусочки – ржаные и житные. Грызли… Варили пшенную кашу. Лук зеленый толкли, обабки с картошкой жарили. Сушили их на каменке. Олешка с Сережкой удили окушков иной раз прямо напротив бани. Жили кой-как летом, а про зиму Вера боялась даже и думать. Ни дров, ни муки у нее, одна картошка посажена. И на трудодни из колхоза дадут ли чего? Еще неизвестно…

За всеми думами вроде забылось, отодвинулось в сторону ночное виденье в банном окне, а тут и кривая Таня пришла.

– Баушка, пускай оне спят, а когда пробудятся, дак я прибегу к тому времю.

– Беги, матушка, беги! Я тут буду, не уйду.

Вера Ивановна размочила сухарь, косу в другую руку и скорей в гору, чтобы не опоздать на силос.

Бабы и девки с косами собирались почему-то около избы нового председателя.

– Гли-ко, до чего добро, все-то стало у нас новое, – говорила смешливая Новожилиха. – Новая сварьба в Шибанихе, коров будем кормить по-новому, про силос мы раньше не слыхивали. Председатель новой, изба у него новехонька…

– А Микуленок-то какой был, такой и есть, – заметила Людка Нечаева и оглянулась. Но ни Палашки, ни Евграфа с Марьей на виду пока не было.

– Предрикой стал, – сказала Таисья Клюшина. – Как раньше таскал, так и нонче таскает.

– А чего начальник-то на тарантасе уехал?

Начали подходить мужики, толпа у прогона росла, как будто продолжалось вчерашнее собрание, только без протоколов.

– Митьку Микулин поставил в бригадиры по этому порядовку, – сказал сонный Володя Зырин, – По другому порядовку решили сделать вторую бригаду. Становись, бабы, в две шеренги!

Поднялся шум хуже вчерашнего:

– В ково командиром в эту нашу ширингу?

– Говорят, Кешу.

– Не надо нам Кешу, с им только в карты играть!

– Становись товды сам!

– Где Евграф?

– Да он в пастухи, вишь, наладился, не буду, говорит, председателем ни за трудодни, ни за деньги.

– Нет, пускай срочно все отдают Миронову! И печать, и омбарные книги! – кричал Судейкин.

– Киндя, ты кому это говоришь? Так тебя и послушали.

– Послушают, ежели совесть есть.

– Нам без Сопронова опеть не разобраться.

– А вот и сам он идет!

– Игнатей Павлович, правда ли, что нонче стало две Шибанихи? Объясни, пожалуйста, в определенности и по-русски.

Сопронов снова стал прежним:

– Да, товарищи, есть решение Ольховского ВИКа! В «Первой пятилетке» постановили сделать две бригады в связи с многочисленностью людей в нашем колхозе.

– Кто решил? На собранье об этом речи не было.

– Где предрик?

– Предрик-то спит, – молвил Судейкин.

– Не с Палашкой ли? – обронил кто-то из мужиков, но эту реплику замяли, потому что Палашка и Вера, держа на плечах косы, как раз подходили со стороны Самоварихина подворья.

Солнце всходило все выше и припекало. Начальство во главе с Игнахой опять забилось в контору. Туда же пришел и председатель РИКа Микулин, он и взял на себя все руководство. Решали, что делать с подпиской на заем, говорили о шести сталинских условиях, о задачах кролиководства и повсеместного силосования. Когда дело дошло до уборки и озимого сева, а главное, до строительства нового скотного двора, в конторе скопилось порядочно народу. Но все это было «мужское сословие», как выразился Киндя Судейкин. Оно не спешило косить на силос… Косили по реке бабы и девки, а в конторе мужики переводили табак. Говорили и про Сельку-шила, который направлен в Вологду поступать на ветеринарный рабфак. Селька был послан на этот рабфак без производственного стажа, как пострадавший от кулацкого засилья…

Микуленок зачитывал постановление РИКа по дорожному строительству и делал сообщение по международному положению, где говорилось о японо-китайской войне и члене германского рейхстага Кларе Цеткин, которую травят немецкие фашисты. Тогда и послали Мишу Лыткина за Евграфом.

Новоизбранный председатель, однако же, в то утро на люди не появился. Напрасно Лыткин дважды бегал за ним. Евграф подался косить с женщинами, а Марья нянчила Палашкину деву.

Палашка с Верой уходили косить к реке словно на праздник.

– Баушка, я покошу, дак приду! – издали кричала Вера старухе Тане. – Приду и робят чем-нибудь покормлю…

– Иди, иди с Богом. Пусть робетёшечки спят. Может, и я их покормлю чем, когда пробудятся…

Кривая Таня пошмыгала носом и заспешила из предбанника в баню. Самый маленький начал сказываться.

Кормить старухе четырех роговских «мужиков» было нечем. Милостыньки в решете кончились, а в корзине оставалось всего два сухаря и одни крошки. «А пускай спят», – подумала Таня и посадила самого младшего на порог. Сама устроилась рядом и тихо запела:

 
Утушка палевая,
Где ж ты, где ночевала.
Там, там на болотце,
В пригороде на заворце.
 

Заунывную бабкину песенку Сережка услышал сквозь сон и пробудился. Толкнул спящего Алешку:

– Вставай, ведь проспали! Сейчас окуни перестанут клевать.

Алешка продрал глаза и спрыгнул на ноги, нашел завалившиеся под лавку штаны.

– Куды лыжи-то навострили? – спросила Таня, когда оба парня вышмыгнули из бани на солнышко.

– Мы удить!

«Слава тебе, Господи, эти-то уж у Верки большие, – подумала Таня. – Знают уж и сами, что ись-то нечего. Ушли, дак и ладно. И добро, ежели рыбы наудят».

Таня снова запела «утушку». Самый маленький Рогов слов не знал еще, но что-то мычал, как будто подпевал бабке. Иванко, первый сынок Павла Рогова, крепко спал на нижнем полке…

 
Шли мужики с топорами,
Утушку распугали…
 

А в осоке у омута крякала настоящая утка.

Алешка, третий сын Данила Пачина, оставил удочку и убежал искать краснофлотского брата. Сережка тоже хотел бежать с ним в гору, но постыдился, а вдруг подумают, что он вислятка?[1]1
  Так называли детей, которые с завистью смотрят на чужую еду. (Здесь и далее примеч. автора.)


[Закрыть] Лучше уж удить голодному…

Что надо было первым делом? Первым делом надо было накопать червяков. Сережка отвалил деревянную чурку около носопырской бани и насобирал целый спичечный коробок. Некоторые уползли, но Сережке хватило и тех, которых успел затолкать в коробок.

Вторым делом надо размотать уду и проверить крючок с грузилом. Пробка у Сережки вырезана из толстой сосновой корки, леска свита из черного конского волоса. Ее дедушко вил, а волос дергали из Карькиного хвоста. Когда дергали, то недовольный Карько еще назад оглядывался, чего, мол, они дергают? Сережке даже хотелось посмеяться, когда он вспомнил про это. Но ведь и про дедушка вспомнилось, а с дедом-то ему не до смеха… Ушел дедушко в лес и живет в избушке, и никто не знает туда дороги. Далёко, верст, может, пятнадцать. Чем он там питается-то, в этом лесу? Силья, говорит, на тетер ставит. Тоже из конского волоса силышки. Обабков насушил целый мешок. Избушка, говорит, не меньше бани. И крест над князьком сделан, вроде часовни. А Сережку с Алешкой в лес не берет, вам, говорит, туда не дойти… Дошли бы! Просто он боится, что Игнаха с Куземкиным узнают дорогу, придут и дедка заарестуют.

С такими размышлениями Серега размотал уду, установил запуск и насадил червяка. Закинул сперва прямо с моста. Поплавок не двигался, его сносило течением под мост. Окуни к мосту еще не пришли. И перебрался Сережка к омуту, где крякала утка. Только закинул того же червяка, пробка сразу кульнула вглубь. Сережка выбросил в траву на берег большущего окуня.

– А во какой мистер-твистер! – завопил Серега, поспешно начал насаживать следующего червяка, а червяк крутился как змей. (Сережка их побаивался.) Наконец насадил парень этого проворного упрямого червяка на крючок и закинул. Но второго такого окуня в омуте, наверное, не было. Поплавок сносило по течению. Сережка закинул в другое место и начал опять ждать. Вспомнил про спичечный коробок, а он оказался пустой, червяки-то все расползлись. Туг и услышал он легкий свист. Птица какая, что ли? Сережка оглянулся и обомлел. Саженях в десяти от берега в траве за кустом лежал человек, бородатый и жутко худой. Он делал Сережке какие-то знаки. Сережка перепугался, словно увидел в лесу медведя. Бросил уду и побежал к мосту, ближе к деревне, но человек тихо его окликнул: «Серега, не бойся! Это я, подойди ближе. Не узнал, что ли?»

Что-то знакомое скользнуло в голосе человека. Кто это? И вдруг Серега узнал в незнакомце Веркина мужа Павла… Он босой лежал в высокой траве за кустом, прерывисто, но громко шептал:

– Не бойся, Серега. Сиди тихо, близко не подходи. Не оглядывайся. Слушай, чево говорить буду…

Серега сел в траву. У реки еще не косили, трава стояла густая.

– Мне в деревню нельзя… Сиди, слушай… – сказал Павел. – Все ли живы-то?

– Все! – сквозь слезы ответил Сережка. – Только дедушка нет, ушел в лес!

– Куда в лес? Тише… Ты не гляди в эту сторону-то, сам рассказывай… Ну, ревишь, дак тогда беги… да не скажи кому, что меня видел… Где ночуете-то, чево едите? Принеси мне на дегтярный завод хлеба, ежели есть какой кусок. Нет? Ну, картошки вареной… Иди да на меня не оглядывайся. Вечером потемней будет, придешь к дегтярному. Помнишь дорогу-то? Там обабков много, знаешь?