Текст книги "При опознании — задержать"

Автор книги: Василий Хомченко

Она сама надела ему фуражку. Отодвинулась чуть подальше, скрещёнными руками охватила себя за плечи, сказала совсем тихо, словно боялась, что кто-нибудь услышит.

– А я знаю, кто вы. Знаю. Вас сегодня искали. Это вы из тюрьмы убежали? Правда, вы?

И такое в глазах ожидание, такая надежда услышать в ответ «да», что Силаев сразу признался.

– Ах, как чудесно! – воскликнула Нонна в восторге. – А вас ищут конные жандармы и полиция. Вы сломали решётку? Спустились на верёвке? По вас стреляли? За вами гнались?

– Нет, – покрутил он головой, – убежал тихо, без стрельбы, и никто за мной не гнался. Никакой романтики.

И он рассказал про побег. Нонна слушала, затаив дыхание, и её припухлые губы слегка шевелились, словно она повторяла про себя то, что рассказывал Сергей.

– Убежал и вот прячусь в кустах, как заяц, – сказал Силаев. – Не знаю, как выбраться из города.

Нонна не сводила с него глаз. Огромные лучистые, синие, они неотрывно смотрели на Сергея. Да, она была очень хороша! Красавица. Это было видно с первого взгляда. Не заметить её было нельзя. Самой яркой, выразительной чертой были у неё глаза. Казалось, они жили своей самостоятельной жизнью – радовались, смеялись, говорили, молчали, сердились. Их и заметил в первую очередь Силаев.

В резких её движениях, упругих жёстких волосах, в том, как высоко она держала голову, как смотрела, чувствовалось, что у неё сильная воля и что она способна на отчаянные поступки.

Загрохотал гром, ударил коротким оглушительным залпом, казалось, от этого удара сейчас расколются земля и небо. Над рекой ослепительно сверкнула молния, и сразу, словно эхо первых раскатов, загремело в других местах – близко и далеко. Река побелела от фонтанчиков и брызг, вспенилась, пену гнало течением, как раскрошенный лёд. Небо почернело, стало сумрачно, точно сверху опустился синеватый дымок и вместе с дождём затопил, заполонил все пространство. На противоположном берегу кусты и деревья слились в одну неподвижную темно-синюю массу.

– Сергей, – сказала она, не добавив отчества, и глаза её задорно блеснули. Несколько секунд глядела молча, как бы что-то решая. – Сергей, давайте купаться.

– Ну что вы, – растерялся Силаев. – Опасно. Гроза.

– И хорошо, что опасно, я люблю опасность и всегда купаюсь в грозу. Купаться! – крикнула она. – Да здравствует опасность!

На ней были красная юбка и красная блузка. Нонна стала раздеваться там же, под лодкой, и Силаеву не сказала, чтобы отвернулся, и сама не повернулась к нему спиной. Снятую блузку скомкала, бросила в конец кормы. Под блузкой – ничего, лишь белокожее тело с заметной россыпью веснушек на плечах. Вылезла из-под лодки на дождь, сдёрнула через ноги юбку, швырнула её туда же, куда и блузку, и бегом к реке. С разбегу кинулась в воду, оттуда крикнула:

– Сергей, вы же отчаянный, давайте сюда! – Забила ногами, нырнула, вынырнула. – Ах, как хорошо. Да вылезайте же. Не бойтесь, утонуть не дам.

Крик её был, как приказ, и он послушался. Чувствуя, что поступает неразумно, разделся, как она, нагишом – не станешь же в исподнем купаться – и поскорей бросился в воду.

Вода была тёплая, ласковая. Сразу глубина по шею. Быстрое течение относило от берега, крутило и тут же прибивало обратно. Силаев немного поплавал, устал, давала себя знать почти трехмесячная отсидка. Нонна же плавала и на боку, и на спине, раз за разом ныряла.

А на реку обрушился ливень – не ливень, а настоящий потоп. Струи били по голове, по телу, взвихривали и баламутили воду, взбивали пеной, казалось – Клязьма кипит. Кипело и в небе, откуда срывались потоки ливня, и они двое трепыхались в этом водяном хаосе, как две щепки, две оглушённые ударом рыбины. Гроза окружала реку широкой подковой; молнии то ослепительно вспыхивали, и глаза сами собой жмурились от света, то гасли, и тогда вокруг темнело, наступал мрак, ещё более страшный, чем молнии. Гром гремел почти без передышки, от его ударов содрогалось пространство, грохот и треск перекатывались с одного края неба на другой. Молнии, казалось, целили прямо в них, так безрассудно и дерзко бросающих вызов стихиям. Конец одной стрелы-молнии, как раскалённый докрасна прут, вонзился в землю рядом с лодкой.

– А-а-а, – в упоении, как безумная, закричала Нонна и потрясла поднятыми вверх кулаками. – Ещё греми! Ещё лей! А-а-а!..

А на Силаева напал страх. Знал ещё с детства, что купаться в грозу очень рискованно – молнии бьют по воде чаще, чем по земле. И он крикнул Нонне, чтобы вылезала, не то её убьёт.

– А пусть, – крикнула она. – Перун, Перун, убей нас! Убей!

Перун точно услышал её крик, загремел ещё чаще над самой головой, захлестал по реке молниями, как огненными кнутами, хотел покарать за кощунственное желание. Казалось – ещё один удар грома, ещё одна вспышка – и убьёт их обоих.

Нонна не переставала кричать, вздымать руки к небу, вошла в такой раж, что Силаеву казалось – она, и правда, хочет, чтобы её убило.

– Сергей, – снова назвала она его по имени, – покричим вместе: Перун, Перун, греми сильней, бей сильней!

И неожиданно Силаеву передался её азарт, её отчаянное, безумное желание, чтобы сильней гремел гром, чаще били молнии. Он пришёл в то счастливое состояние, когда не только не боишься – радуешься опасности, играешь с ней в жмурки – жизнь или смерть! Он, как и Нонна, стал выскакивать из воды навстречу молниям, грому, протягивать к небу руки. «Боже, как хорошо, как замечательно в этой вольной стихии, в быстротечной Клязьме, – думал он. – Я на свободе!»

– Да здравствует свобода! – закричал он, чувствуя себя в этой стихии, как в битве, в той самой, что он избрал для себя на всю жизнь. Тёплая, клокочущая вода, раскаты грома, как пушечная канонада, вспышки молний, и он, здоровый, молодой, не ведающий ни страха, ни колебаний… Вот в такие минуты и бросаются солдаты навстречу смертельной опасности, не жалея себя и своей жизни…

Молнии вдруг стали реже. Перун отъехал на своей колеснице, и перекаты его доносились чуть слышно, похожие на рычание большого, но не злого зверя. Дождь стих, стал мельче, синеватые нити его потончали.

Первой вылезла из воды Нонна. К лодке шла не торопясь, смело, словно и не было никого рядом. Силаев поплавал в реке ещё немного, пока она одевалась, потом пригнулся и, прикрываясь руками, побежал к лодке, вытащил из-под неё докторский халат, накинул на себя, а уж потом стал одеваться. Одетые сели рядом под лодкой – дождь ещё сыпал, – грелись друг о друга.

– Мы – безумные, – сказал Силаев. – Глупый риск купаться в грозу. Зачем?

– А я всегда купаюсь в грозу. И не боюсь, – похвасталась Нонна. – Вы же не боитесь кидать бомбы.

– Хм… Бомбы. А я их не кидаю.

– А за что тогда в тюрьме сидели?

– За бомбы, – сказал он и засмеялся, глядя ей в лицо. – А вы кто?

– Нонна.

– Ну, где учитесь, служите?

– Нигде. В этом году окончила гимназию. Выйду замуж за какого-нибудь губернского секретаря, пристава или провизора. Нарожаю детей… Послушайте, Сергей, возьмите меня в свою организацию. Я ничего не боюсь. Я хоть сегодня пошла бы на баррикады. Только во Владимире нет баррикад, – вздохнула она с сожалением.

– Замуж – и баррикады? – мотнул головой Силаев. Нонна не переставала удивлять его своей эксцентричностью – то отчаянно легкомысленная, то слишком серьёзная. Попробуй, пойми, какая она. Вот же приветила его, незнакомого мужчину, беглого арестанта, сидит с ним под лодкой на пустынном вечернем берегу. Не боится. Даже раздевалась вон… Что это – игра в романтику или просто недомыслие? В одном был уверен Силаев – в том, что Нонна сделает все, чтобы ему помочь. Об этом и спросил:

– Нонна, вы поможете мне выбраться из города?

– Вдвоём выберемся, – сказала она и резко тряхнула мокрыми волосами – она выжала их и распустила, чтобы скорей просохли. – А за это возьмёте меня с собой. Ладно? – И так глянула на него, такой сделала жест рукой, так повела плечом – ну словно царица указ объявила.

– Так сразу и решили?

– Я решаю сразу. Вы возьмёте меня отсюда, не то я дома сдохну. Родителей ненавижу. Они бы меня давно выпихнули замуж, да я не хочу. Кто они? Дворяне, торгаши владимирские. Дают за мной большое приданое. Ух, до чего они мне противны со своей моралью. Дайте мне динамита, я подложу под их магазин и взорву. Я – единственная наследница их богатств, и они не чают дождаться внуков. Возьмёте?

– Не знаю.

– Меня уже не раз сватали. На приданое охотников хватает. Отцу и матери сказала: выдадите силком – на воротах повешусь и напишу, что родители петлю на шею надели. Они меня сумасшедшей считают. Приглашали докторов из Москвы. Один все приглядывался ко мне, изучал, правда ли я сумасшедшая, а потом предложил руку и сердце. Старый хрыч, песок сыплется, на колени стал, а подняться не может, ревматик чёртов. Комедия.

Она придвинулась к нему, положила ему руки на плечи, несколько секунд глядела в лицо, потом сказала тихо и решительно:

– А за тебя я пойду замуж.

Он, как загипнотизированный, тоже глядел ей в глаза: они, словно магнитом, притягивали его к себе, и он, ослеплённый ими, весь отдался их силе.

– Я все последние годы мечтала встретить такого, как ты (вот и на «ты» перешла сразу), встретить революционера. Вот и встретила. Осудят тебя на каторгу – пойду за тобой. На смерть осудят – свою шею в петлю суну. – Ещё ближе придвинулась, привлекла Силаева к себе, приблизила губы, вздрагивавшие в уголках. Какое-то время так и сидела, обдавая его лицо горячим, частым дыханием, а потом поцеловала, смело, пылко, но, как почувствовал Силаев, неумело.

Жаркое оцепенение, как медовый дурман, охватило его. Теперь уж он сам порывисто и крепко обнял девушку, прижал к себе и, не в силах противиться её мучительной близости, целовал, целовал, дрожа всем телом, потеряв ощущение реальности, потеряв рассудок… Это был отчаянный порыв, безумие, наваждение, кинувшее их друг к другу, вспышка, подобная вспышке молнии, и, забыв про все, они отдались страсти, погрузились в хмельное забытьё…

Дождь перестал, когда они оба, притихшие, утомлённые, безвольные, лежали и дивились такой нежданной для них обоих встрече и тому, что с ними произошло.

«Боже, благодарю тебя за Нонну. Ты и правда для меня её выбрал», – мысленно молился Сергей.

«Боже, наконец-то я встретилась со своим суженым. Да святится имя твоё, – молилась она. – Во веки веков. Аминь».

Наступил вечер, душный, парной, со звёздами на небе. Тучи растаяли, пролились дождями, развеялись. Усеянная звёздами река перемигивалась со звёздным небом; стояла какая-то печальная тишина. На душе было и празднично, и грустно, хотелось заплакать. Казалось, и небо плачет, звезды дрожали и блестели, как слезы. А Сергей и Нонна лежали все там же, под лодкой, почти не говорили, больше думали о себе и друг о друге. Дождались, пока вечер стал переходить в ночь, тёмную, чёрную, и только тогда покинули своё пристанище.

– Домой я тебя не поведу, – сказала Нонна. – Отец сразу побежит в полицию. Пойдём к тётушке. Есть у меня добрая старая тётушка, горбатенькая, седенькая и маленькая, как мышка. Вот у неё и поживёшь.

Шли сначала берегом, огородами, потом переулками. Темно, черно. «А ночь была тюрьмы черней…» – вспомнились Силаеву строки пушкинского «Гусара». И надо же дать такое сравнение – чёрная тюрьма… А ведь сам в тюрьме не сидел…

Возле самой речушки Лыбедь подошли к дворику. Нонна проговорила со злостью: «Владимир древний и могучий стоит на Лыбеди вонючей».

Нонна взяла у тётки ключи от флигелька. Там они оба и переночевали.

Силаев прожил во флигельке неделю, пока пыл жандармов немного поостыл. Когда были сняты посты на дорогах, он с поддельными документами на имя дворянина Соколовского Сергея Мироновича выехал на Украину. Выехал вместе с Нонной, объявившей дома, что едет в Петербург учиться в пансионе. В Конотопе Силаев, теперь уже Соколовский, снял в доме Потапенко квартиру для Нонны, а сам нанялся в Корольцах управляющим имением…

Вот что вспомнилось Силаеву-Соколовскому после разговора с Нонной.

– Нонна, милая, – сказал он, возвращаясь к настоящему, – не говори мне больше о том, о чем сейчас говорила. Это больно. Это лишнее. Ладно? Человек потом всегда жалеет, если он не то скажет, и никогда не жалеет, что промолчал.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Записанные и незаписанные мысли, рассуждения, мечты и воспоминания Франтишека Богушевича

…Присутствовал на заседании окружного суда. Судили убийцу. Залез ночью в дом к старику, забрал деньги, а старика зарезал. Прокурор требовал убийце пятнадцать лет каторжных работ. В зале зашумели, многим эта кара показалась мягкой. Одна женщина крикнула, что убийцу надо повесить. Подсудимый в последнем слове обрушился на прокурора, назвал его кровопийцей и просил смягчить наказание. А мотив привёл такой: «Прокурор говорит, что я лишил человека жизни. Неправда, я его лишил не всей жизни, а лишь нескольких лет не дал дожить, а может, и месяцев. Кто знает, сколько бы он ещё прожил, старый ведь был. Пусть доктора подумают да скажут, сколько ему оставалось жить. Вот за эти непрожитые годы вы мне и отмеряйте. А то пятнадцать лет каторги! У прокурора нет никакой жалости к людям. Что я – ребёнка убил или молодого человека? Я старика убил, который все одно помер бы». И ведь всем сердцем верил в то, что он прав.

Вот с какой философией ещё приходится сталкиваться!

…На своей службе я призван вести борьбу с преступностью, искоренять её, очищать общество от преступлений. А что такое преступность? Почему совершаются преступления? Почему преступают закон? Кто это делает? Какие причины и мотивы толкают человека на преступления?

Издавна, с того самого времени, как человек стал человеком, была и преступность – убивали, крали, вымогали, грабили… За это карали, иногда страшной карой, публично, чтобы устрашить остальных: вешали, рубили головы, сажали на кол, сжигали на костре, а преступность не исчезала. И теперь вот есть каторга, тюрьма, виселица, а разве их боятся? Да, конечно, боятся, но ведь убивают же, крадут… Почему? Неужели такова природа человека, раз и навсегда данная ему творцом? Многие правоведы, философы, доктора всяких там наук утверждают, что все хорошее и плохое в человеке рождается вместе с ним, передаётся по наследству от предков. Разумеется, оспаривать этого нельзя. Передаются же такие наследственные качества, как черты характера, умственные способности, талант, болезни, а значит, передаются и злоба, жестокость, жалость, мягкость… Жестокие психопатические личности являются потенциальными убийцами. Пусть даже психиатры-криминалисты установят, что такой человек совершил преступление в состоянии полной вменяемости и должен нести ответственность за дело своих рук, субъект этот, психопат, по своему развитию стоит куда ниже нормального человека. Мой профессиональный опыт привёл меня к выводу, что убийства совершают обычно люди с психическими отклонениями. Психически здоровый человек пойдёт на убийство только в самом крайнем случае – в состоянии аффекта. А в обществе очень много таких психически неполноценных лиц.

Мы так мало знаем о том, что представляет собой человек. Человек – загадка. Только маленькие дети прозрачны, как хрусталь. Руссо говорил, что в ребёнке заложено лишь доброе начало. Человек рождается свободным от скверны, он – tabula rasa – чистая доска, на которой окружающая среда напишет все: и хорошее и плохое. Вот живёшь рядом с человеком, знаешь его, кажется, насквозь, изучил каждую его привычку, каждый шаг. И вдруг этот человек такое учинит, что все только ахнут: как он мог это сделать?! А разгадка весьма проста: люди видели этого человека в определённой сфере жизни, в привычных для него обстоятельствах. Обстоятельства изменились, и характер человека не вынес перемены. Как сосуд с едкой кислотой. Стоит сосуд закрытый, кислота никому не приносит вреда. Перевернулся сосуд, вылилась кислота, проявились её свойства… Кто-то сказал: в каждом человеке скрывается или герой, или злодей. И если в человеке залажено мерзкое, жестокое, то и среда ничего не решает – она не в силах изменить сущность этого человека. Среда, даже высоконравственная, часто бывает беспомощна при духовном формировании личности. Разве мало мерзавцев, преступников из среды интеллигенции – учёных, литераторов, даже священнослужителей, хоть они сами проповедуют служение добру и высоким идеалам.

Значит, в преступном поведении виноват сам человек, его характер и биологические особенности? Не совсем так. Преступность – это и социальное зло. Я твёрдо уверен, что одной из главных причин неистребимости преступлений является несправедливое, основанное на неравенстве общество с его волчьей моралью – сильный пожирает слабого, один утопает в роскоши, другой, чтобы накормить голодных детей, идёт красть, один швыряет в кабаке под ноги танцовщице сотенную, а другой целый день гнёт спину за гроши.

Правды нет в обществе, справедливости, а потому не будет в нем гармонии и порядка.

 
Пропала правда, как канула в воду.
Взамен суды подарили народу.
Посредник и волость, синод и сенаты,
Присутствие, округ, управы, палаты.
А больше всего мировых развелося —
Считать так собьёшься. Что в поле колосьев!
Зато и житьё теперь трудное стало…
 

Учреждений, которые должны наводить порядок в государстве, много, а порядка – нет…

Думаю, что все же воцарится когда-нибудь у нас справедливость, наступит время, когда каждый человек так высоко поднимется в своём духовном развитии, будет у него такой светлый ум и добрая душа, что, ей-богу, он не пойдёт ни убивать, ни красть, и суды, участки, тюрьмы будут больше не нужны.

…Ну что бы тебе, боже праведный, в своей неизречённой милости не предупредить каждого, кто хочет сделать что-нибудь дурное. Шепни ему на ухо: стой, нельзя это делать, грех! Боже, ты все видишь, все слышишь! Неужели ты не в силах спасти людей? Почему не помогаешь рабам своим, а равнодушно взираешь откуда-то из вечности на людские страдания, на несправедливость? И благами жизненными оделяешь не по заслугам. Богатому подбавляешь богатства, а у бедного последнее отнимаешь. Почему же не ровно делишь?

…А сколько горя из-за пьянства! Если зайти в тюрьму, построить арестантов в шеренгу и сказать, чтобы те, кто совершил преступление в пьяном виде, сделали шаг вперёд, то из десяти шагнут девять. Это же страшно! Если мы хотим уничтожить преступность, нужно уничтожить пьянство. Люди должны тянуться не к бутылке, а к книге. Сила прекрасного – искусства, литературы – весьма велика. Она способна исправить человека, поднять его дух, затронуть добрые струны в его сердце. А такие струны есть у каждого, даже у последнего злодея. Только как повернуть людей к духовной красоте? Дорогие мои, уважаемые мои люди, есть же не только кабак и лавки с хмельной отравой, есть и книги. Задумайтесь над этим, люди! Пусть исполнится великое желание моего любимого русского поэта Некрасова, чтобы мужик понёс с ярмарки Белинского и Гоголя…

Верю, что понесёт. А может быть, доживу и до того времени, когда и крестьянин-белорус купит и прочитает книжку на своём родном языке…

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Итак, Богушевичу осталось лишь расследовать причину пожара в имении Глинской-Потапенко. Дело об убийстве Параски Картузик он закончил. Кражей в лавке Иваненки займётся Потапенко – этого лентяя придётся подстегнуть, чтобы поскорей кончал. О новых правонарушениях в уезде пока, слава богу, не слышно, от полицейских приставов донесений тоже не поступало. Похоже, что в служебной круговерти намечается просвет. Пусть бы этот просвет растянулся – можно было бы хоть немного отдохнуть от опостылевших уголовных дел. Вот было бы чудесно освободиться недельки на две от службы, почитать – он достал несколько новых книг, – поиграть с дочкой, которая с каждым днём становится все смышлёней и все больше поражает своими вопросами и открытиями. Вчера у Туни затекла нога, она встала и крикнула: «Ой, ножка старая стала, как у бабули». Обулась, но перепутала туфли, не на ту ногу надела. «Что же так обулась? У тебя, дочка, туфли в разные стороны смотрят». – «А они поссорились…»

В Корольцы Богушевич собрался выехать в пятницу с самого утра, чтобы успеть в воскресенье вернуться домой. Не думал, что найдёт какие-нибудь доказательства умышленного поджога. Конюшня сгорела более недели назад, на месте пожара побывал становой и в присланном донесении пишет, что постройка загорелась, скорее всего, по чьей-то неосторожности: возможно, курили, а вокруг же солома, сено. Единственное, что вызвало подозрение станового, это пропажа седла. На пепелище от него не нашлось никаких следов – ни пряжек, ни стремян. Но он-то, Богушевич, знает о седле, знает и где оно находится – на чердаке у Катерины Пацюк.

Однако поехать в Корольцы удалось лишь через неделю, в следующую пятницу. Ездил в Нежин по вызову прокурора окружного суда Кобцева. Ехал туда с радостью – этот его начальник был самый приятный из всех, под началом у кого он служил. Служебная субординация не мешала их взаимной симпатии и дружбе, которая завязалась при первых же встречах и знакомстве. Кобцев, по натуре общительный, добросердечный человек, несмотря на чиновничий вицмундир, не был в душе чиновником, любил литературу, много читал, имел собственную богатую библиотеку, которой Богушевич пользовался наравне с владельцем, забирал для чтения целые пачки книг.

Богушевич встретился с Кобцевым, когда тот выходил из присутствия – шёл домой обедать. Поздоровались, посмеялись над рассказанными друг другу историями и анекдотами, и Кобцев пригласил его к себе. По дороге прокурор приостановился, положил Богушевичу на плечо руку, спросил, внимательно глядя в глаза:

– Франц Казимирович, признавайтесь, как на исповеди.

– В чем? – удивился Богушевич.

– У вас нет врага, личного недоброжелателя, – ткнул Кобцев пальцем вверх, – в Министерстве юстиции?

– Кажется, нет, – неуверенно пожал плечами Богушевич. – Нет. А что такое?

– Как «что такое»? Мы шлем похвальные отзывы министру, просим назначить вас членом окружного суда, а оттуда ни слуху ни духу.

– Может, очередь не подошла?

– Чудак вы, «очередь»… они же сами просят рекомендации, присылают запросы, можно ли дать господину Богушевичу повышение. Мы раз десять ходатайствовали за вас, а там – глухо… Так, говорите, нет у вас в министерстве недруга? В чем же тогда дело?

– Бог их знает.

– Ну не католическое же ваше вероисповедование тому причина?

Богушевич снова пожал плечами, развёл руками. Лицо его помрачнело, печально прикрылись глаза. Кобцев взял его под руку, и снова двинулись дальше.

– Не принимайте этого близко к сердцу, – утешал Кобцев Богушевича. – Будем надеяться на лучшее. Все может измениться за один день. Лишь бы здоровьем бог не обидел. Как оно, здоровье?

– Слава богу, пока живой. А болит что-нибудь у каждого, у одного – тело, у другого – душа. Кто-то сказал: если ты проснулся и у тебя ничего не болит, значит – ты умер.

– Боль бывает разная, – усмехнулся прокурор. – У одних болит голова с перепоя, живот – от обжорства. У других – душа за чужое горе… У нашего Мосальского, например, душа никогда не болит. Извините, что я напомнил про этого неприятного вам человека.

Мосальский, член окружного суда, земляк Богушевича, тоже с Виленщины, и правда самый неприятный для него человек в этом суде. Каждая встреча с ним угнетала Богушевича, портила настроение, встречаться приходилось часто – служба.

Богушевич молчал.

– Вот и в министерстве сидит такой же Мосальский.

Несколько минут шли молча. Кобцев, догадавшись, что затронул больное место Богушевича, тоже замолчал. А у Богушевича долго ещё кошки скребли на сердце, не выходили из головы слова Кобцева. И правда, почему нет повышения по службе? Все время пишут на него хорошие аттестации, посылают министру ходатайства. Словно заговор какой-то против него, словно кто-то навсегда наложил табу на его продвижение по службе и не даёт ему сделать карьеру. Горько думалось об этом и во время весёлого обеда, когда жена Кобцева, милейшая Софья Никаноровна, радушно потчевала гостя. Не забылось и после, когда копался в книжных шкафах Кобцева, выбирая, что же повезти с собой в Конотоп. Не исчезало, щемило, вспоминалось и в суде, при обсуждении уголовного дела, которое он недавно закончил, – для консультации по этому вопросу его и вызвали в Нежин. Богушевич догадывался, чем могла быть вызвана насторожённость высокого начальства. Потому и беспокоился, тревожился, потому и теснило грудь. А что, если в высокой канцелярии нашли следы – доказательства его давнего участия в событиях шестьдесят третьего года? Свидетельства могут быть неубедительные, улики косвенные, а все же они пугают начальство, вызывают подозрение и недоверие. Ему, этому начальству, наверно, известно, что в шестьдесят третьем году отец, брат, сестра подвергались аресту за помощь повстанцам, было заведено на них дело. Оттуда, похоже, и эти подозрения, – легли на него, Франтишека, как каинова печать, и, видно, навсегда. Чувство, что его тайна может в любое время открыться, никогда не покидало его, не гасло, тлело, как спрятанная под пеплом искра, беспокоило, как незаживающая рана… Вот что тревожило и удручало Богушевича после встречи с Кобцевым, разбередившим его раны…

…В Конотоп Богушевич вернулся в четверг вечером, а в пятницу с самого утра был в участке. Там, к своему удивлению, он застал Потапенко и делопроизводителя Давидченко. Потапенко, сидя за столом, что-то писал. Поздоровались. Потапенко сказал, что пишет матери, и попросил Богушевича захватить письмо с собой.

– Знаешь, о чем пишу? – спросил он, часто моргая припухшими веками. – Что не буду жениться на Леке. И ты, братец, помоги, уговори маман. Скажи, что есть Гапочка, что она богаче Леки и не такая нудная.

– Вот сам про это и напиши, – с улыбкой сказал Богушевич.

– От такой пышки отказывается, – покачал головой Давидченко, стоявший опершись плечом о дверной косяк, и его длинные волосы рассыпались по щекам. – Не хочет жениться с таким приданым – целое имение.

– У нас, Леонардо да Винчи, нет больше дураков, все переженились, – откликнулся Потапенко, не поднимая головы от стола. Дописал письмо, сунул сложенный вчетверо лист в конверт и отдал Богушевичу. – Вместе с письмом передай привет маман и всем в доме. А ты, великий мыслитель Давинчи, – подошёл он к делопроизводителю, – можешь сам к Леке посвататься, разрешаю… С Лекой вытерпишь ночь, ну, двое суток… Не скаль зубы, я не в том смысле, в каком ты подумал. Только ночью её и вытерпишь – пока спит, не мелет языком, не болтает глупостей. – Животик у Потапенко кругленький, от чего пиджак кажется спереди короче. Ни бровей, ни ресниц – вернее, они у него есть, но такие светлые и редкие, что почти и не видны. Повернулся круто на каблуках к Богушевичу, сказал: – Вот, Давинчи говорит, именье дают. Да какое это именье?! У некоторых куркулей хозяйство побогаче, чем это Гарбузенково именье! И что я буду делать с ним, если получу? Хозяйничать я не умею, да и неохота. Какой из меня хозяин?

– Это я знаю, – засмеялся Богушевич, – лентяй ты отменный. Так и не встретился ещё с Иваненко?

– Сегодня все будет сделано, ей-богу.

На двор въехала бричка, в которой Богушевич должен был отправиться в Корольцы. Извозчик снял брыль, пожелал доброго утра. Богушевич начал собираться, засунул в портфель разные бланки, чистую бумагу, лупу, циркуль – все, что потребуется на месте преступления.

В это время в комнату вошёл товарищ прокурора Кабанов, поздоровался с каждым за руку и присел тяжёлым задом на угол стола. Шея пунцовая, на воротник вицмундира нависает жирная складка.

– Сейчас поедем, – крикнул Богушевич извозчику, давая этим понять, что торопится и на долгие разговоры времени у него нет. Кабанову сказал, что едет в Корольцы.

– Спешить надо, пожар – дело серьёзное, – заметил Кабанов.

– Серьёзное, Иван Федосович, – повторил Давидченко, – это же пожар, – и угодливо согнулся, словно кланяясь.

Богушевич запер шкаф, ящики стола, закрыл окна на задвижки и направился к дверям.

– Одну минутку, Франц Казимирович, – задержал его Кабанов, – я не понял, почему вы выпустили вора?

– Я обо всем написал в постановлении, вы потом прочтёте. А отпустил я хлопца потому, что не было оснований держать его под арестом.

– Как не было оснований? Вора поймали на месте преступления, награбленное отобрали… Кража со всеми квалификационными признаками – со взломом.

– Верно, только Тыцюнник к этой краже отношения не имеет, не он ломал замок и не он лазил в лавку. – И Богушевич пересказал показания Тыцюнника.

Кабанов на миг растерялся.

– Не Тыцюнник? Кто же тогда?

– Не знаю. Надо искать. А вы лучше прочитайте моё постановление и протокол допроса Тыцюнника. – Богушевич достал из ящика бумаги, протянул Кабанову. – А факт задержания на месте преступления ещё не доказательство, что задержанный его совершил. Вы же знаете, что ещё в римском праве утверждалось: если ты видишь человека, в руке у которого нож, воткнутый в грудь убитого, не говори, что это убийца; может быть, он подошёл, чтобы вынуть нож из груди.

Кабанов прочитал постановление и протокол допроса Тыцюнника, помолчавши, сказал:

– Иваненко обижается, что власти не защищают его интересы.

– Обижается? – Богушевич кинул взгляд на Потапенко, ответил: – А Алексей Сидорович говорит, что больше не обижается.

Потапенко все понял. До этого он молча, без всякого интереса слушал разговор Кабанова и Богушевича, теперь же шагнул к товарищу прокурора – тот так и сидел на углу стола – стал близко, чуть не живот к животу, Кабанов даже немного отодвинулся.

– Никакой жалобы от Платона Гавриловича не будет, – решительно произнёс он. – Просил, чтобы дело прекратили, некогда ему ходить по допросам и судам, – не моргнув глазом, присочинил Потапенко.

– А заявление от него на этот предмет есть? Где оно? – протянул руку к Потапенко Кабанов и этим жестом как бы отодвинул его от себя на пристойную дистанцию.

– Будет. Возьму сегодня у Платона Гавриловича. И, кстати, для меня он не просто потерпевший, а мой будущий… тесть. Мой, так сказать, папа.

Несколько мгновений Кабанов растерянно вглядывался в лицо Потапенко, хотел понять, правду ли он говорит, глянул и на Богушевича, но тот с непроницаемым, даже хмурым видом поглаживал усы и, казалось, не слышал, о чем идёт речь. Только Давидченко хмыкнул и прикрыл рот рукой.

– Ну что ж, – наконец сказал Кабанов, однако лицо его по-прежнему выражало растерянность. – Поздравляю с таким родством, – попытался он выдавить на физиономии что-то вроде улыбки.

Для товарища прокурора новость эта была немаловажной. Многие в городе знали, что Кабанов хотел породниться с Иваненко – женить сына на его дочери. Дело в том, что незадолго до того товарищ прокурора влез в долги, на взятые в разных местах взаймы деньги купил акции какой-то промышленно-торговой компании, а компания прогорела. И Кабанов решил поправить свои финансовые дела, породнившись с купцом. Он встревожился, услышав от Потапенко, что и тот набивается в зятья к Иваненко, увидел в нем соперника.