Текст книги "Собрание сочинений в трех томах. Том 2"

Автор книги: Василий Федоров

ЗОЛОТАЯ ЖИЛА

 
О любви,
О гордой жизни деда
Я, приписанный к его судьбе,
Не в семейной хронике разведал,
Я ее разведал по себе.
Жить бы,
Молодых бровей не хмуря,
Но беда похожа на беду
Только потому, что жизни буря
Прошумела у меня в роду.
Принял я тревожное наследье,
По нему былое узнаю…
 
 
Но пора!
Отбросим полстолетья
И вернемся в Марьевку мою.
С вызовом
Выбрасывая звоны,
Молотом играет Харитон.
«Будь покорен», – говорят законы.
Только Харитону что закон!
Молодой,
Лицом и телом ладный,
Лошадь зашибавший кулаком,
То, что величаем мы кувалдой,
Называл он просто молотком.
У него в руках железо пело,
У него от жаркого труда
На лице румяном накипела
Черная с рыжинкой борода.
 
 
Что ему,
Когда он сам как главный.
По тайге на сотню верст вокруг
Лишь один ему по силе равный,
Да и тот ему любезный друг.
Не один опустит злое око,
Как пойдут они на шумный яр,
Харитон, поднявшийся высоко,
И в плечах раздавшийся Назар.
Как придут они туда да стукнут
С силой, застоявшейся в ногах,
Аж леса окрестные аукнут,
Озеро качнется в берегах,
Сила их носила, возносила
Над безумьем деревенских драк.
Лишь однажды их лесную силу
Подлость одолела…
 
 
Было так:
Крики,
Свисты.
Это всею сходкой
Старосте Царьку деревней всей
Жеребца ловили, пятигодка,
Самых удивительных кровей.
Рыжий, как огонь,
Как ветер, скорый,
Он скакал меж криками:
«Гони!..»
На подворьях рушились заборы,
В огородах падали плетни.
 
 
– Эй ты, нелюдь! – голос Харитона
Резанул хозяину нутро. —
Ставь, Царек, ведерко перегона,
Мы пымаем!
– Полведра.
– Ведро! —
 
 
Сговорились.
В узенький проулок
Встали други, каждый крепколап.
Стук копыт, как на морозе, гулок,
Дик и устрашающ конский храп.
Из ноздрей – белесые колечки,
Хвост и грива брошены вразмет.
От него, как от горячей печки,
Еще задаль жаром обдает.
Взвился на дыбы,
Да мало толку.
Харитон, лицом почуя жар,
Левою рукой схватил за холку,
Правой за ногу…
А тут Назар!..
Под железной дедовой рукою
Падать к человеческим ногам
С гордостью и кротостью такою
Было бы не стыдно и богам.
И Царек уж тряс друзей за плечи,
Уговаривая и браня:
– Черти некрещеные, полегче,
Не губите доброго коня! —
А потом, ругая Харитона,
На его сподвижника ворча,
Вынес им ведро – не перегона,
Ладно и того, что первача.
 
 
Был бы там,
Решился бы, спросил я,
Отчего, был дед на зелье лют,
Почему сыны твои, Россия,
Больше всех на свете водку пьют?
Почему?..
Не надо удивляться.
Наши деды по нужде, поверь,
Пили столько,
Что опохмеляться
Внукам их
Приходится теперь.
 
 
Пей!.. Гуляй!.. —
Царек косил на пьющих,
Замышляя что-то против них,
Непокорных,
Власть не признающих,
Непохожих в жизни на других.
Подчинись его, Царьковой, воле,
На того, кто стал им не с руки,
Расхрабрились,
Выломали колья
Харитона злые шуряки.
 
 
Не затем роднились с ним
Три брата,
Чтобы он с железною рукой
От жены из их семьи богатой,
Значит, и от них
Пошел к другой.
За позор сестры они платили,
Как не платят за разор врагу,
Другов били,
Другов молотили,
Как снопы молотят на току.
Не было отпора низколобым.
И как стало на дворе темно,
Положили рядом их,
Всем скопом,
Закатили на груди бревно.
 
 
Ночь,
И освежая и врачуя,
Укрепила их глубоким сном.
Харитон очнулся.
– Чуешь?..
– Чую… —
Харитон опять:
– Дыхнем?
– Дыхнем.
 
 
Как очнулись —
Сила воротилась,
Отданная ими за вино,
Как дыхнули,
Так и покатилось,
Будто с горки,
Толстое бревно.
На широкой выспались постели,
Пестряди домашней не стеля.
Встали,
Обнялись,
Пошли,
Запели,
Шурякам покоя не суля:
 
 
«У солдатки
Губы сладки,
У вдовы
Как медовы,
У законной у жены
Как ковриги аржаны…»
 
 
* * *
 
 
Было так:
Дыша прохладой леса,
Раздвигая темень хвойных штор,
К лиственнице крепкой, как железо,
Шел кузнец испытывать топор.
Пело сердце,
В листьях пели птахи.
Что там птахи, коль, всегда тихи,
На посконной праздничной рубахе
Вышитые пели петухи.
Он и сам запел…
Но, зло пророча,
В развеселый птичий переклик
Подметалась трескотня сорочья,
Треск валежника
И женский крик.
 
 
Он раздвинул бремя навесное
И увидел, глядя в полумрак,
Как шаталось чудище лесное,
Жадно щуря маслянистый зрак.
 
 
В страхе пятилась,
С малиной сладкой
Прижимая к сердцу туесок,
Глаша, темнокосая солдатка,
От большой беды
На волосок.
 
 
Видел он,
Успев осатанитъся
И откинуть руку на замах,
Как метались синие зарницы
В темных
Перепуганных глазах.
Не сосна
В минуту буревала —
На густой малинник, как гора,
Старая медведица упала,
Острого отведав топора,
И лежала после этой схватки,
Разодрав одежду о кусты,
Глаша, тонкобровая солдатка,
В полном цвете бабьей красоты.
 
 
Будто видел он совсем другую,
От которой глаз не отвернуть,
И смотрел на белую, тугую,
Ягодой осыпанную грудь.
А когда, забыв про поединок,
Нес ее в народную молву,
Изо всех веселых ягодинок
Только две не падали в траву.
 
 
Его сердце
К сердцу Глаши льнуло.
Чтобы одиноко не стучать,
Сердце Харитона подтолкнуло
Сердце,
Переставшее стучать.
Изо всех чудес лесного мира
Лишь она была нужней всего.
Нес и повторял:
– Очнись, Глафира!.. —
И она очнулась для него.
И пока донес,
Легко ступая,
Мягкою травою не шурша,
Темная,
Крестьянская,
Скупая
Нежностью истаяла душа.
 
 
И однажды
Ночью черно-бурой
Он пришел, наветам вопреки,
Бросил за порог медвежью шкуру
И о шкуру вытер сапоги.
Грубый,
В домотканое одетый,
Не читавший даже букваря,
Он сказал, как говорят поэты:
– Золотая искорка моя!
 
 
* * *
 
 
Все, чем жил,
Вдруг стало жизнью дальней.
Он для Глаши душу отворил
И ковал на звонкой наковальне,
Будто с ней все время говорил.
Как умеет петь металл горячий!
Чем краснее он и горячей,
Тем певучей,
Искренней и мягче
Благородный тон его редей.
Обожжется молот и запляшет
Пьяным дружкой в свадебном, чаду,
И звенит он:
«Глаша! Глаша, Глаша!..»
И зовет он:
«Жду!.. Жду!.. Жду!..»
 
 
Звон условный,
Глашу зазывая,
Долетал и до того окна,
Где сидела, тоже не глухая,
Хмурая законная жена.
Помнит: сговорились не сердцами.
Помнит: в торге, долгом и скупом,
Было все устроено отцами,
Скреплено законом и попом.
Не поможет мамкина икона,
Бабушек даренье – образа,
Если выше всякого закона
Оказались Глашкнны глаза.
Бог дает и радости и муки,
Только непонятно, – хоть убей! —
Почему же нынче божьи руки
Оказались Глашкиных слабей?
 
 
Руки Глаши,
Если обовьются,
Их уже ничем не разорвать.
Губы Глаши,
Если улыбнутся,
До сухоты будешь тосковать.
Сердце Глаши,
Дай ему раскрыться —
И увидишь, счастье в тайнике.
А ресницы?
В Глашиных ресницах
Заблудиться легче, чем в тайге.
Ласки Глаши!
Ласковые ласки —
И огонь, и сладкий хмель вина…
И сосна,
Чтоб не было огласки,
Все гудит над ними, как струна.
 
 
Станет Глаша
Пьяной и незрячей,
Чтобы дома,
Радуясь опять,
С белой кофты след руки горячей
С гордою улыбкой замывать.
Не пристала к ней тоска-забота
Даже в день,
Когда ей, как враги,
Дегтем разукрасили ворота
Милого лихие шуряки.
 
 
Харитону что?!
Опять смеется,
Смелого ничто не устрашит.
А солдат с войны к жене вернется,
Если вражья пуля разрешит.
Вражья пуля многих порешила,
Положила в сопках отдыхать,
А ему, Игнату, разрешила
Дорогую Глашу повидать.
Все она Игнату прежней снится,
В теплом свете марьевской зари.
Замолчи, услужливый возница,
Ничего о ней не говори!..
 
 
Как тайга,
Лицо солдата хмуро,
Будто защищавшему редут
Павшие твердыни Порт-Артура
Все еще покоя не дают.
Все непрочно,
Слишком скоротечно
Для солдат, ходивших на войну.
Царь одно из двух давал навечно:
Смерть на фронте,
А в тылу – жену.
Лишь она приписывалась прочно.
Потому и нес для жизни впрок,
Из далекой
Из земли восточной
Спрятанный в бутылке тополек.
 
 
Вот и двор.
Солдат перекрестился,
Ручеек по плахе перешел.
Хорошо, что дом не покосился
И целы ворота. Хорошо!
Хорошо, что двор не оголила.
На воротах, чтобы все по ней,
Старые дощечки поскоблила.
Тоже ладно —
Этак веселей.
 
 
Мудрость жизни —
Вот за службу плата,
И жену, какой бы ни была,
Десять лет служившему солдату.
Спрашивать не надо,
Как жила.
В приступ жажды
Пьющего из чаши
Обожжет и студная струя.
Будто и глазам не верил.
– Глаша?! —
Подтвердила:
– Я, Игнаша, я…
 
 
Пусть жена
Не так, как надо, встретит,
Все равно солдат от счастья слеп.
Долго голодавший не заметит,
Мягкий или черствый
Ест он хлеб…
 
 
Как встречала да привечала,
От людей не утаишь…
Отчего ты, кузня, замолчала,
Отчего, как прежде, не звенишь?
Или твой кузнец уже не молод,
Или с другом сел за бражный стоя?
Как узнал он
Да как поднял молот —
Б-бах!.. —
И наковальню расколол.
 
 
И, таежной мерой горе меря,
Он метался в хвойной темноте:
– Где вы тут, невиданные звери,
Я зову вас, отвечайте, где?..
 
 
Зверь не шел,
И сам, как зверь косматый,
На душе которого темно,
Он прибрел на пиршество солдата
Под резное Глашино окно.
 
 
В доме пили,
В доме песни пели.
Не при нем, метавшемся в тоске,
Половицы старые скрипели
И горшки гремели на шестке.
 
 
А у ног его
Дрожал росточек
Самой неприметной высоты.
Тополька единственный листочек
Трогал свет мигающей звезды.
В диком буйстве богатырской крови,
В час обиды на душу тяжел,
Поднял Харитон сапог в подкове,
Будто виноватого нашел.
А листочек вдруг засеребрился,
Вроде запросил:
«Не будь жесток!..»
Подобрел и рядом опустился
Харитона кованый сапог.
 
 
На семейном пиршестве ненужный,
Он ушел в рассветную зарю.
 
 
До сих пор за шаг великодушный
Я тебя, мой дед, благодарю.
 
 
О беде понятья не имея,
Тополь рос и, кривенький, прямел.
Он потом над юностью моею,
Над моей любовью прошумел.
Горе и теперь в сердца стучится,
Но сердца вольны
Вступать с ним в бой.
И да мною не могло случиться,
Что случилось некогда с тобой.
 
 
* * *
 
 
На березках —
Желтые платочки.
Появилась, лету вопреки,
Листьев золотая оторочка
На зеленом поясе тайги.
И зима проворными перстами
К Глашиному дому
Все пути
Застелила белыми холстами:
Коли смел, попробуй наступи!
 
 
И, леса густые облетая,
Чтоб изгнать из памяти весну,
В белые меха из горностая
Нарядила каждую сосну.
И не только лес зиме поддался,
Даже люди, взятые в полон,
Белизной утешились.
Остался
Неутешным только Харитон…
 
 
Не звони,
Не наводи истомы!..
Как пойти ей на такой набат,
Если каждый след ее от дома
Заприметит пасмурный Игнат?!
Но была в надрывном звоне сила,
Пред которой Глаша не вольна.
Вышла на крыльцо,
С крыльца ступила,
На окно лицо оборотила,
Стала к кузне пятиться она.
 
 
Видишь, муж,
Домой ведут следочки.
Пятится —
И в луночке любой
Тяжело печатаются строчки
Валенок, простеганных тобой.
Пятится она к желанной цели.
И больнее, чем дано рукам,
Белый снег
Поднявшейся метели
Бьет ее с размаху по щекам.
Только бы дойти,
Не оступиться!..
А метель, проклятая, метет,
Индевеют темные ресницы,
Стынут слезы,
Но она идет…
 
 
* * *
 
 
Берегись, жена,
Придет расплата
За твою бессовестную ложь!..
С пулями хитрившего солдата
Ложным следом ты не проведешь.
Десять лет ему, солдату, лгали,
Правду-матку пряча за мундир,
Десять лет солдатом помыкали.
Нынче сам он бог и командир!
 
 
Ты солдата не смягчишь слезами,
Он еще свою покажет власть…
Ведь недаром под его усами
Горькая усмешка прижилась.
У него своя игра с женою:
Упредил и не шумит пока,
Чтобы этой ложной тишиною,
Как на фронте,
Обмануть врага.
 
 
Стоит лишь солдату отлучиться,
Сделать вид, что конь его умчал,
Харитон в окошко постучится…
Так и вышло,
Дед мой постучал.
 
 
Глаша стук условный не забыла,
Выбежала в сенцы в чем была.
Торопливо двери отворила,
В горницу, как прежде, провела.
Не успел желанный гость раздеться,
Не успел прижать ее к груди,
Стук раздался…
Никуда не деться.
Может, кто другой?
Пересиди.
 
 
Вышла Глаша.
Руки, леденея,
Поступают с мыслями не в лад.
Отворила.
Вырос перед нею
С прежнею усмешкою Игнат.
Прошагал лениво мимо Глаши,
Не сказав ни слова, не кивнув.
Прошагал в передний угол,
Даже
В круглые глаза не заглянув.
 
 
Он своей не изменил походки
И спокойно, будто не был зол,
Полную бутыль казенной водки
Из кармана
Выставил на стол.
Шубу снял.
И молвил тихо, странно,
Словно пересиливая хворь:
– Принеси-ка, Глаша, два стакана
Да закуску малую спроворь.
 
 
И легли,
Храненные особо,
На тарелку,
Словно близнецы,
В золотистых крапинках укропа
Крепкого посола огурцы.
 
 
Одарил улыбкою скупою,
От которой набежала дрожь,
Положил Игнат перед .собою
Вместо вилки свой солдатский нож.
И сказал, давая волю блажи:
– Харитон! Не прячься, выходи.
Посидел, помиловался с Глашей,
А теперь со мною посиди!..
 
 
Поначалу будто и не слышал,
А потом, намучившись в углу,
Поразмыслил Харитон и вышел
Из веселой горенки к столу.
А Игнат полюбовался зельем
И спросил, не торопясь разлить:
– Что же, как жену с тобою делим,
Так и водку поровну делить?
 
 
Два стакана
В тайном гореванье
Разом над столом приподнялись.
Стукнулись шлифованные грани,
Звякнули —
И мирно разошлись.
Молча выпили по мере русской.
Тут Игнат, недобрый глаз окосив,
Острием ножа поддел закуску,
Сунул в губы гостю:
– Закуси!.. —
Замер гость.
И зубы сжались сами.
Напрягая шею, не дыша,
Огуречный ломтик он губами,
Мускулом не дрогнув, снял с ножа.
 
 
Гость жует.
Игнат ему ни слова.
С гневом, накопившимся в душе,
Снова наливает он…
И снова
Подает закуску на ноже.
– Закуси!.. —
И снова испытанье,
Но теперь в жестокой тишине
Каждый слышит трудное дыханье
Глаши,
Прислонившейся к стене.
 
 
Вновь полны стаканы.
С третьим звоном,
С третьим подношением ножа,
Глаша на пол рухнула со стоном…
Встал Игнат.
– Ну, погостил – и ша!..
 
 
* * *
 
 
Что теперь?
Куда податься силе
С первой сединою на висках?
Самого поймали и скрутили,
Как того, Царькова, рысака.
После угощения солдата
Стала Харитону жизнь тошна:
Страшен был не острый нож Игната,
А неволя Глашина страшна.
Радость жизни обернулась пыткой.
Харитону тоже нелегко…
И с полатей дети – Мотька с Митькой
С любопытством смотрят на него.
Жаль их! Жаль…
Но ни душой, ни телом
Вновь он не приклеится к жене.
Два куска железа,
Что ни делай,
Не сварить на маленьком огне.
 
 
Так бы жил,
Тяжелый и суровый,
В чистоте любви непогрешим…
 
 
Надоумил человек торговый,
Ехавший с обозом на Ишим.
 
 
Он сказал:
Мол, зря тут держишь силу.
В той сторонке, где встает заря,
Набредешь на золотую жилу —
И дойдешь, богатый, до царя.
Сесть с тобою он сочтет за благо, —
Золото и для царей не сор.
Будешь кушать царскую кулагу
И вести неспешный разговор.
То да се…
Поскольку он в короне,
Так и быть уж, сделаешь поклон,
Намекнешь о Глаше, о законе.
Царь мигнет —
И побоку закон.
 
 
Пригревая,
Шла весна полями,
С появленьем первой теплоты
Желтыми мохнатыми шмелями
Вылупились вербные цветы.
Шла весна
Под спевку птичьих хоров,
Осыпая почками кусты.
Шла весна
И с тихих косогоров
Скапывала белые холсты.
 
 
Вот и Пасха.
Дни загорячели,
Загуляли люди на селе,
Закачались на яру качели.
Кто плясал, кто пел навеселе.
В пестроту дешевенького ситца,
Невеселый, сдержанный в речах,
Вышел Харитон
С людьми проститься,
Вынес Митьку с Мотькой на плечах.
 
 
Нес их от лужайки до лужайки,
Нес их к яру, выйдя на межу.
– Ухожу!
Детей не обижайте,
Не от них – от горя ухожу… —
Нес любимых,
На себя похожих.
И все трое – головы в поклон.
– Тышша поманила, Харитоша? —
Как услышал, замер Харитон
И сказал, подняв детей повыше:
– Вот моя тышша!..
И вот моя тышша!..
 
 
И ушел.
Он был на это волен…
Долго-долго, бледная с зимы,
Глаша из-за тонких частоколин
Все смотрела вслед, как из тюрьмы…
Проводила тайными слезами,
Пожелала, чтоб дошел до той,
Где-то за горами и лесами
Скрытой богом
Жилы золотой.
 
 
* * *
 
 
Взяли жизнь
Таежные химеры.
Не ему везло – везло другим.
Ни в одном краю миллионера
Не встречали с именем таким.
День за днем
У памяти на страже,
Верст на сотни вставшие подряд,
Здесь, в тайге,
И в Марьевке для Глаши
Сосны одинаково шумят.
 
 
Лунными
Тревожными ночами
Снится ей один и тот же сон:
За рекой с неслышными речами
Одиноко ходит Харитон.
Дальний берег
Залит лунным светом.
Манит он ее, зовет: «Иди!..»
А она на берегу на этом
И никак не может перейти.
 
 
Весть пришла:
Живет он небогато,
Не дается золото ему,
И сбежала Глаша от Игната,
Не во сне сбежала —
Наяву.
И никто не рассказал толково,
Как ей отыскать любовь свою.
Думала, красивого такого
Разве же не знают в том краю!
 
 
Мир огромен.
Как под низкой тучей,
Что черна была и тяжела,
Шла Глафира по тайге дремучей,
К Харитону шла —
И не дошла…
 
 
Но уже
Решительно ступала
Революция с ружьем в руке,
Топором крестьянским прорубала
Просеки в нехоженой тайге.
 
 
Гордый дед мой,
Натрудив ладони,
Самородных жил не отворил,
Но с царем о Глаше,
О законе
Все же Харитон поговорил.
 
 
Верю:
Вспоминая о Глафире,
Шел он в бой…
И где-то у Читы
В павшем партизанском командире
Признавали дедовы черты.
 
 
1957
 

ДУСЯ КОВАЛЬЧУК

– Куда идет этот трамвай?

– На улицу Дуси Ковальчук.

 
Пора и в путь.
А снег завел пургу,
А снег замел
Приобские овраги,
И кровь друзей
Алеет на снегу,
Напоминая
Созванные флаги.
 
 
Простому люду
Городских лачуг
Ни с Колчаком,
Ни с Гайдою
Не спеться.
И холодеет
Дуся Ковальчук,
Прислушиваясь
К собственному сердцу.
 
 
Легко ли,
Ровно ли оно стучит?
К нему потайно
Из особой связки
Партийным людям
Розданы ключи
В Москве,
В Иркутске,
В Омске,
В Красноярске…
 
 
Она их ждет.
Она давно их ждет,
Прикрывшись,
Как броней,
Подпольной кличкой.
Не открывайся,
Если кто придет
Не с тем ключом,
А с воровской отмычкой.
 
 
* * *
 
 
Выть может, шпик
Уже следит, как рысь,
И за тобой,
И за твоей квартирой.
Не забывайся!
В зеркало глядись
И на лице
Смиренье репетируй.
 
 
Но в зеркале:
Считай на подлецов,
Считай на Колчака и Гайду —
Нате ж!
Глядит из рамки
Строгое лицо,
Блестят глаза,
Открытые не настежь.
 
 
И взгляд такой —
Увидел и продрог,
Но захотеть —
И можно улыбнуться,
Сломать в глазах
Обманчивый ледок,
Тряхнуть косой —
И в молодость вернуться.
 
 
А молодость:
Алтарь…
Рука в руке…
Угрюмый муж
Ей вовсе не ровесник,
Привел ее в свой дом
И в сундуке
Закрыл
Ее девические песни.
 
 
Хотелось жить не так,
Как он мечтал,
Хотелось петь,
Смотреть на мир
Без страха,
А хмурый Федор
Бога почитал
И обожал
Российского монарха.
 
 
Он брал ее,
Но сердца
Взять не смог
Ни ласкою,
Ни скудною мечтою.
А между тем любил
И так берег,
Как берегут
Трудами нажитое.
 
 
И вот она
У зеркала пока,
Смеется,
Молодости повинуясь,
Как будто
Достает из сундука
На черный день
Припрятанную юность…
 
 
* * *
 
 
А в этот час
В Кремле,
Гоня озноб,
То строгий и суровый,
То азартный,
Крутой, как глобус,
Потирая лоб,
Ильич склонился
Над сибирской картой.
 
 
Глядел и видел
Мятежей огонь.
Решительно,
Как бы гоня виденья,
Сказал,
На карту опустив ладонь:
– Сибирь не будет
Русскою Вандеей!
 
 
Там наш народ! —
Добавил он, гордясь
За тех, с кем жил,
За те места лесные…
– Усилить фронт!
Да, Да… Удвоить связь! —
И пошагали
По снегам
Связные.
 
 
* * *
 
 
Он долго шел,
Терявшийся в ночах.
Его, прошедшего
И степь и горы,
Жестоким именем:
«Кол-чак!»
«Кол-чак!» —
Пугали оружейные
Затворы.
 
 
Луну,
Что между тучами плыла,
Ему убить хотелось
Пулей меткой,
Как будто та
Подослана была
На небо
Колчаковской
Контрразведкой.
 
 
Не от нее ли,
Чтоб не виден был,
Пурга кромешной
Переживши натиск,
Снегами белыми
Себя прикрыл
И притаился
Новониколаевск.
 
 
Но вот и дом.
Едва приметный след
Ведет его к еде,
К теплу,
К покою.
В нем свет горит,
А может, этот свет
Обманчив
И зажжен не той рукою?
 
 
И вот он в доме:
С шапкою в руке
Пытливо смотрит
На хозяйку дома,
На человека
В мятом пиджаке,
С угрюмым взглядом
И усами сома.
 
 
В печи дрова
Приветливо горят,
За дверцей виден
Огонек косматый.
– Вы комнату сдаете, говорят?
– Да нет, кажись… —
Бурчит ему усатый.
 
 
Гость отступил
Бледнее, чем стена,
А Дуся слушала
И примечала.
– Да, мы сдаем! —
Ответила она,
И на душе связного
Полегчало…
 
 
* * *
 
 
Судьба страны
Качалась на весах,
И на Сибирь
Накатывались грозы,
Где партизаны
В пасмурных лесах
Ковали пики
И точили косы.
 
 
Гневился
Сухопарый адмирал,
Теряя счет
Потерям и утратам.
Колчак огнем,
Колчак петлей карал.
Колчак устал
Казаться демократом.
 
 
Куда ни глянь —
Снега,
Снега,
Снега!..
И дремлет городок,
Как на подушках.
И катит подо льдами
Обь-река,
Журчит под снегом
Каменка-речушка…
 
 
Из кабака
Сквозь белые снега
Летит,
Поет
На тройке с бубенцами
Упившаяся дочка мясника,
Не брезгуя
Безусыми юнцами.
 
 
Хранят,
Прядут ушами рысаки,
Хвосты и гривы
Плещутся в полете.
Чем безысходней
Приступы тоски,
Тем безутешней
Душный праздник плоти.
 
 
Горят подковы
Золотым рублем,
И снег блестит
Растраченной казною.
…Патруль!
И Дуся
Перед патрулем
Прикинулась
Ревнивою женою.
 
 
Кричит связному:
– Бабишься да пьешь! —
Гляди ударит.
– У-у, бесстыжий блудня! —
Солдаты ржут.
Знакомы до чего ж
Им новониколаевские будни!..
 
 
Связной
И Дуся в праздничном платке
Шагают в дом
На приовражном месте,
Где Каменка
Приносит Обь-реке
И горькие
И радостные вести.
 
 
Связной?
Она доверилась ему.
А вдруг он боязлив
И всех погубит?
Нет-нет!
И повела его к тому,
Кого, как жизнь
И как надежду, любит…
 
 
Стучит в оконце.
– Бабушка, встречай! —
Настасья Шамшина,
Гостей встречая,
Хлопочет у стола.
– Продрогли, чай? —
И угощает их
Морковным чаем.
 
 
Дает сигнал,
Три раза застя свет,
Стоит большая,
Скрыв к душе лазейки,
Как будто весь
Подпольный комитет
Припрятала
За теплой бумазейной.
 
 
Борис вошел,
На вид немолодой,
Постриженный в кружок,
Давно не бритый.
Но Дуся знает:
Русой бородой
От лишних взглядов
Молодость прикрыта.
 
 
* * *
 
 
Всегда в труде,
К стихам он не привык.
Но, как юнец,
Что о любви мечтает,
Суровый
Бородатый большевик
«Евгения Онегина»
Читает.
 
 
А рядом Дуся.
Перед нею шифр
На желтоватом
Крохотном листочке.
Условленный порядок
Дробных цифр
Обозначает строчки,
Буквы в строчках.
 
 
То загудит,
То смолкнет бас густой
На звучной рифме,
На певучем слоге,
Как будто
Арифметикой простой
Он выверяет
Пушкинские строки.
 
 
Поэзия, как музыка, легка!
Борис придирчив
К прожитому веку:
Скупясь,
Берет от каждого стиха
Всего по букве —
Тоже на поверку.
 
 
Из вечных слов:
Мечтать,
Страдать,
Любить,
Как из живых корней,
Пророс партийный
Приказ родной Москвы:
«Не медля, слить
Отряды партизанские
В единый».
 
 
Глаза блестят,
Но губы всё молчат,
Большому чувству
Слова не находят,
А страстные стихи
Звучат,
Звучат…
Они в крови
Медовым хмелем бродят.
 
 
Уже рассвет
С бульвара ночь сметал,
Когда она
Застенчиво сказала:
– Ты только что письмо
В стихах читал…
А знаешь…
Это я тебе писала!..
 
 
* * *
 
 
Играет в куклы
Шустренькая дочь.
Усталой Дусе
Радостно и горько.
Она и муж
Почти, как день и ночь,
А между ними —
Маленькая зорька.
 
 
Висячий ус
Сердито теребя,
Себя и Дусю
Подозреньем муча,
Он ходит,
Половицами скрипя,
Тяжел и хмур,
Как грозовая туча.
 
 
– Я знаю все!.. —
Ему не по себе,
Он постарел
В предчувствии плохого.
– Уймись,
Тебя повесят на столбе,
Тебя убьют,
Как Сашку Петухова!
 
 
Жена молчит.
И что ответить ей?
Глаза подкрашены
Вечерней синью.
Муж бережет
Кубышку для детей,
Она ж для них
Добудет всю Россию.
 
 
* * *
 
 
На верность богу
Давшие обет,
Из всех щелей,
Как черные букашки,
Как тараканы черные,
На свет
Повыползли
Монахи и монашки.
 
 
Вокзал.
Куда ни глянь —
Везде
Людская плоть,
Как киснущее тесто.
И все-таки
Сестрице во Христе
Штабс-капитан
Предоставляет место.
 
 
Присев,
Не посмотрела,
А прожгла.
Подумал:
«Не с картины ли известной
Боярыня Морозова сошла,
Чтоб показать,
Как крестятся двуперсто.
 
 
Ее не тиснешь,
Не пожмешь руки,
Не назовешь
Красавицей и феей.
Она читает
Что-то от Луки,
Она бормочет
Что-то от Матфея».
 
 
Мелькают
Телеграфные столбы,
Поскрипывают
Ржавые рессоры,
Глазищами
Печальной Барабы
Глядят на мир
Соленые озера.
 
 
Блестит на солнце.
Белый солонец…
И мнится,
Не болотная водица,
А кровь земли,
Измученной вконец,
Из травки зеленеющей
Сочится.
 
 
На гривках бродят
Тощие стада,
И версты, версты
Долгих перегонов!..
Штабс-капитан:
– Однако, господа,
Как ни смешно,
Дерзит Ивашка Громов.
 
 
– Правитель недоволен.
– Дело-с в том… —
Пока в купе
Беседуют любезно,
Монашка
Осеняется крестом
И призывает
Ангелов небесных.
 
 
Но быстрый взгляд
И еле слышный вздох —
Все говорит
К немалой славе беса,
Что спутница —
Да не осудит бог! —
Не лишена
Земного интереса…
 
 
Встревожил
Офицерские умы
Полунамек
Из Ветхого завета:
– Ночь отойдет,
Отринем дело тьмы…
Наступит день,
Возьмем оружье света…
 
 
А вечером
В столице Колчака
Шумел начальник контрразведки,
Зная,
Что в город,
Неизвестная пока,
Проникла
Большевистская связная.
 
 
* * *
 
 
Уже остуда
Тронула леса,
Утрами
На пшенице перезрелой
Все ярче
Изумрудилась роса
И радугой упавшею
Горела.
 
 
Рябина
Красным соком налилась;
Калина в гроздьях
Вспыхивала жарко;
Вся в красном,
Словно кровью облилась,
Вся в иглах
Напружинилась боярка…
 
 
А городами,
Тайною тропой,
Счет умножая
Горестям и болям,
Могилы
Оставляя за собой,
Предатель шел
С изношенным паролем.
И он пришел.
Потухший спрятал взгляд,
Сказал слова
Уже не в прежней силе:
– Вы комнату сдаете, говорят?
И затоптался:
– Вы меня забыли?
 
 
Вся напряглась.
Не позабыла. Нет.
Но на лице его
Чужая метка.
В глазах почти
Неуловимый след,
Который оставляет
Контрразведка.
 
 
Душа чужая —
Темный, темный лес.
И верх взяла
Подпольная привычка.
Не открывайся!
Он к тебе прилез
Не с тем ключом,
А с воровской отмычкой.
 
 
Но черный гость стоял,
Не уходил,
Не унимался,
Неизменно слыша:
– Я вас не знаю.
– Я же Михаил.
– Я вас совсем не знаю.
– Я же Миша.
 
 
А через час
Увидела в окне
И поняла,
От страха цепенея,
Что был он,
Этот Миша, заодно
С фискалами,
Следившими за нею;
 
 
Что смерть
Приставлена к ее душе,
И та стоит,
Жестокая, немая.
И стало зябко,
Будто бы уже
Попала в сердце
Пуля ледяная…
 
 
Но есть
Родившееся не в тиши,
А в боевой
Извечной круговерти
Такое свойство
Молодой души:
Идя на смерть,
Не верить
В силу смерти.
 
 
И мысль одна:
Угрозу отвести,
Предупредить,
Любимого спасти!..
 
 
Но как уйти?
И, напрягая взгляд,
Она в окно,
Смиряя сердца стуки,
Глядит:
Стоят.
Еще глядит:
Стоят.
И в пятый раз глядит:
Стоят, бандюги!
 
 
* * *
 
 
Обычный дом.
В обычном доме том
Прутьем железным
Забраны окошки,
А в нем поручик
С плотоядным ртом,
Как пума
За минуту до кормежки.
 
 
Итак,
Монашку удалось поймать.
Хитра, ловка,
Продаст и перекупит.
Могла бы улизнуть…
Но дочка… Мать!
Муж мог бы донести…
Нет. Значит, любит.
 
 
Муж стар
И для подпольщика ленив.
Она красива,
Молода,
Игрива…
Он хмур.
Ревнив.
А может, не ревнив?
Э-э, черт возьми,
Все старики ревнивы!
 
 
«Ты, – рассуждает, —
Злобу усыпи,
Ты помоги
Заблудшим отогреться.
Не бурей будь
В барабинской степи,
А солнцем,
Предлагающим раздеться.
 
 
Она же баба.
Мало ль на Руси
Позанесло бабенок
В вихрь событий!
А ты не горячись,
Ты пригласи
Да расспроси…»
И заорал:
– Введите!
 
 
Вошла,
Не плача,
Даже не грустя,
Лишь на душе
Невидимая хмара.
– Прошу-с, присядьте.
Будьте, как в гостях. —
Она в ответ:
– Не вижу самовара!
 
 
– Ого! – заулыбался офицер.
Запритворялся,
Приторно восторжен,
Что он эсер,
Сторонник мягких мер.
– Я даже друг ваш!
– Что-то не похоже.
 
 
На скулах
Заходили желваки,
Перекосилась
Морда офицерья.
– Проклятые большевики!
Не понимают
Нашего доверья!
 
 
Довольно! —
Завопил противник зла,
Поборник правды,
Из терпенья выйдя.
– Монашкою, цыганкою была!..
Теперь увидим
В натуральном виде!
 
 
Бывал он страшен,
Если под ремнем,
Под шомполами,
Отвергая милость,
Не признавая
Человека в нем,
Не проявлялась
Женская стыдливость.
 
 
Над Дусею
Все злее взлет хлыста,
Ходившего
Змеиными кругами.
Поручику
И ум и красота
Давно казались
Личными врагами.
 
 
Не лебеди,
Но час и два подряд
На белых крыльях
Из глубин бездонных
Приподнялись над миром
И летят,
Летят
Нечеловеческие стоны.
 
 
* * *
 
 
А люди жили…
Плыли облака,
Рождался век
У вечности-старушки,
Тяжелая катилась
Обь-река,
Легко журчала
Каменка-речушка.
 
 
И каждый человек
По мере сил
Куда-то нес
Свою земную участь.
Все красных ждали.
Даже Михаил
Чего-то ждал,
Судьбой Иуды мучась.
 
 
Переполнялась
Холодом душа.
С Уральских гор
В сибирскую равнину,
И гневом
И, возмездием дыша,
Катилась
Краснозвездная лавина.
 
 
Давно ли он
Горел ее огнем
И в бой ходил,
Перед врагом не труся.
Чего?
Чего же не хватило в нем,
Чтоб крепкой волей
Походить на Дусю?
 
 
И жалок был
Мятущийся фискал,
Теряющий
Надежду человечью,
Предав одних,
Он снова жертв искал,
И те, кого искал,
Пошли навстречу.
 
 
В лесной сторожке,
Шарить – не найдешь,
Его же друг,
Не знавший чувства мести,
Предателю
Всадил под сердце нож
По праву дружбы
И по долгу чести.
 
 
* * *
 
 
А осень шла.
Пылал соседний сад.
Кленовый лист,
Предчуя непогоду,
Влетел в тюрьму,
Как золотой мандат,
Как пропуск
На желанную свободу.
 
 
И каждый понимал:
Пока что жил.
И каждый
С жестких нар приподнимался…
А пятипалый лист
Порхал,
Кружил
И никому
В ладони не давался.
 
 
Влетел другой…
Лежи.
Терпи.
Молчи.
Запрячь подальше
Мысли дорогие…
Стучат шаги.
В дверях гремят ключи,
Гнусавит надзиратель:
– Евдокия…
 
 
– Эй, Ковальчук! —
Торопят голоса.
Что окрик ей,
Когда весь день упрямо,
Сироткою,
Раздета и боса,
Дочурка ее мерзнет:
– Мама! Мама!..
 
 
И тянется к решетке:
– Я боюсь!.. —
Мать говорить
Старается с задором:
– Не бойся, доча,
Я к тебе вернусь…
– А скоро, мама?
– Скоро, доча, скоро!
 
 
Есть,
Есть
Родившееся не в тиши,
А в боевой
Извечной круговерти
Святое свойство
Молодой души:
Идя на смерть,
Не верить
В силу смерти!
 
 
1957