Текст книги "Собрание сочинений в трех томах. Том 2"

Автор книги: Василий Федоров

КРЫЛЬЯ НА ПОЛДЕНЬ

 
Припоминая
Гибель друга,
Оспорю мудрость всех наук.
Жизнь мчится по закону круга
Круг малый
Входит в больший круг.
Есть круг на все,
Что станет с нами,
Есть круг на радость и беду.
Недаром Дант в своем «Аду»
Все судьбы
Очертил кругами…
 
 
Дорога
гнется,
гнется,
гнется…
Хоть кажется,
Что нет прямей,
Пока однажды не замкнется,
Как у Бориса,
На холме…
 
 
Дорога
гнется,
гнется,
гнется…
А говорили:
Мы ль слабы!
Твердили:
Каждый остается
Хозяином своей судьбы!
 
 
А что мне
С мысли той мудреной,
Когда, забыв уют квартир,
Идут мильоны на мильоны,
Два мира —
Мир идет на мир.
Вот и попробуй-ка остаться
В своей судьбе самим собой,
Когда такой всесветный бой
Все занял:
Землю и пространство.
 
 
Но
Среди ужасов и болей,
Жесточе становясь и злей,
Быть человеком
Был я волен,
А эта служба тяжелей.
 
 
Утратив друга,
Полный силы,
Я б мог вернуться
В край родной,
Но от Борисовой могилы
Мне был начертан
Круг иной…
 
 
Мы в тесном
Станционном зале
Попутного состава ждали.
Вдруг вестником
Всех божьих кар
Влетел какой-то комиссар.
Мы встали вроде бы виниться,
Что возвращаемся назад.
Нас подняли его петлицы
И скорбно-сумасшедший взгляд.
 
 
Глаза глядели
Так неистово,
С таким дымком
У синих глаз,
Как два запала,
Как два выстрела
И в самого себя,
И в нас.
 
 
Глухой,
Холодный к лепетанью,
Что-де Верховный приказал,
Он только отмахнулся:
– Знаю! —
Спросил хрипотно:
– Кто летал? —
Не поняли.
Тогда он четче,
Нетерпеливей и острей:
– Я спрашиваю,
Кто здесь летчик? —
Пальнул глазами. —
Ну, быстрей!
 
 
Нас было двадцать,
Было двадцать,
Стыдливо опустивших лбы…
И я не мог не отозваться
На голос неба
И судьбы…
 
 
* * *
 
 
Дорога
гнется,
гнется,
гнется…
Настойчиво и горячо
Мое плечо на сгибах бьется
О комиссарове плечо.
 
 
Как плат узорный
Долгой носки,
Что был в нужде незаменим,
Шуршала пестрая двухверстка,
В пути развернутая им.
Всего позорней и постылей
Была нам попранная честь.
– Мы отступаем… Отступили…
Они вот здесь… А мы вот здесь.
 
 
На карте, помню, той военной,
Вдоль маленького городка,
Набухшей, взрезанною веной
Дрожала синяя река.
Косой надрез дошел до леса,
И мне казалось,
Что вот-вот
Кровь хлынет
Из того надреза
И карту старую зальет.
 
 
Мы торопились
По шоссейной
И по проселочной – туда,
Где на земле, пока ничейной,
Остался брошенный Пе-2.
Тот самый,
Днями и ночами
В далекой стороне лесной,
Уже совсем перед войной
Любовно выхоженный нами.
Тот самый,
Что был встречен хором
И громыханием цехов.
Тот самый трудный,
Над которым
Вымучивался Петляков.
 
 
С души поднялся
Голос трубный:
– Стой, комиссар!
Поверь, не лгу,
Я лишь пилот
Аэроклубный,
Взлететь на этом
Не смогу!..
 
 
– Довольно! —
И на мне опять
Два синих дыма
В жерлах взгляда,
Два выстрела:
– Взлетать не надо.
Его приказано взорвать.
Ты знаешь, что взрывать:
Ты строил,
Ты, черт возьми, летал!.. Да, да!..
Не только вывести из строя,
А так,
Чтоб не было следа!..
 
 
Запоминай! —
Он карту отдал,
Заговорил про динамит,
Про то, как весело горит
К нему причастный
Шнур бикфордов.
 
 
Полями,
Лесом,
Перелеском
Все дальше мчался «газик» наш.
И начал видеться пейзаж
В каком-то сумраке библейском.
Все странно:
И любовь до слез,
И отчужденность до страданья.
Казалось, красота берез
Уже стоит за некой гранью,
Казалось, время не бежит,
Казалось, стихла скоротечность,
Казалось, пасмурная вечность
Чего-то ждет
И сторожит…
 
 
Спешим —
По ветру в колесе! —
Наперерез беде тотальной
К той самой страшной полосе,
Зачем-то названной
Нейтральной…
 
 
* * *
 
 
Стоял он
На пустынной пашне,
Тоскливо накренив крыла
И плексигласовые башни,
Высокие, как терема.
Стоял он как бы облаченный
В одежду млечную стрекоз,
Стоял красивый,
Обреченный
И на распыл
И на разнос.
 
 
И на разнос
И на распыл.
Поздней он стал бы,
Будь плененным,
Опасней дюжины шпионов,
Врагом заброшенных
В наш тыл.
 
 
Ему не стыдно и не больно.
Он у врагов, в руках у них,
Мог стать предателем невольным
Крылатых родичей своих.
Он, одинокий, мог предать их
Еще в их чреве заводском,
И даже тех своих собратьев,
Что нарождались бы потом.
 
 
А он и так нам крови стоил
И жизни стоил,
Что скрывать!
Прав комиссар,
Его я строил
И точно знаю,
Что взрывать.
Так Бульба на свое дитя
Глядел, терзаясь
Мукой схожей:
Я породил тебя,
И я
Тебя сегодня уничтожу.
 
 
В нем,
Небокрылом,
Все слилось
В одну махину
Безызъянную.
Все вспомнил.
Сердце обожглось,
Как будто встретился
С Марьяною.
 
 
Не мучась именем ее,
Забуду все, как при контузии.
Взорву я прошлое свое,
Развею все свои иллюзии.
И для того, как адский взвар,
Клейменный чертовой печаткою,
Носил взрывчатку комиссар,
Потел и я над той взрывчаткою.
 
 
Мы тяжесть смертную внесли,
Встревоженные чем-то жутким,
В кабину, где к приборам чутким
Сходились нервные узлы.
 
 
Тут я увидел,
К небу зоркий:
По краю облака, врасплох,
Подобно санкам с белой горки,
К нам скатывался легкий «шторх».
Казалось, нас мороз морозил,
А он, приметивший Пе-2,
Скользил с присвистом,
Как полозья
Скользят по синей
Глади льда.
 
 
Тот «шторх»,
Тот «Аист» из ворон,
Что так недавно Риббентропом
Был нам в подарок поднесен
От покорителя Европы.
Тот «шторх»,
Его я узнавал.
Как не узнать,
Когда всесветно
Он нагловато стартовал
В те дни
Со всех полос газетных.
 
 
Покамест
«Аист»
Сел на луг,
Пока рулил,
Мы поспешили
Порвать тугие бензожилы
И выйти через бомболюк.
Во мне жил страх,
Но с плеч гора,
Когда, пропахшие бензином,
Мы запалили два шнура
И, пятясь, поползли
В низину…
 
 
Два огонька
В траве дымили,
Шипели, как шипит гюрза.
О, как они похожи были
На комиссаровы глаза!
Тот полз, как плыл,
Скрывая плечи,
А я, хоть и совсем не трус,
Заслышав лязг ненашей речи,
Припрятался
За рыжий куст.
 
 
Смеясь,
Друг другу что-то каркая,
Враги уже так близко шли,
Что видел я
Планшетку с картою
Моей,
Моей,
Моей земли!
Они смеялись
В полный рот,
А справа гнул траву сухую
Винтом, кружившим вхолостую,
Их голенастый самолет…
 
 
* * *
 
 
Я вспомнил,
Что летал когда-то,
Что у меня была звезда.
Кто хоть однажды
Был крылатым,
Приписан к небу навсегда.
Земной,
Но в тяге к неземному
Приписан всей своей судьбой,
Кровинкой, клеточкой любой
Не просто к небу,
А к Седьмому…
 
 
Я знал, что взрыв,
Его рассеянье,
Накроет и меня огнем.
А «шторх» стоял.
Свое спасение
Теперь я видел
Только в нем.
 
 
Скорей!
Минута дорога!
В кабину б сесть
И присмотреться.
В конце концов, и у врага
На том же месте
Бьется сердце.
Фашисты могут убивать,
Но там же ставят элероны.
Науки мудрые законы
Они не могут попирать.
 
 
Не знаю,
По моей ли воле
Иль по своей,
Сыграв в козлы,
Машина поднялась над полем
С набором синей крутизны.
Она брала все круче, круче,
Она уже несла меня
Над взрывом,
Близким и гремучим,
Над жаркою взрывною тучей,
Над красной кипенью огня.
 
 
Она летела
С разворотом,
Казалось, на хромом крыле,
Как будто своего пилота
Высматривала на земле.
Высок был взрыв,
Огонь был плотен,
Была невидимой земля.
Я самолету дал руля
И крылья повернул на полдень.
На полдень!
На высокий свет,
Когда земля
Верней глядится.
На полдень,
Лучший из примет,
На полдень,
Чтоб не заблудиться.
 
 
Потом я глянул за пожар,
За отсвет горестного праздника,
Где на шоссе, застыв у «газика».
Еще стоял мой комиссар.
 
 
Счастливей
Злого божества,
За счастье
Заплативший дорого,
Я сатанел от торжества,
Я пел и плакал от восторга.
 
 
Я с песней юности летел,
Я плыл по синеве
С той песней,
Что Марьяне пел
В сибирской стороне.
 
 
Как ни летел,
Как ни глядел,
Но в небесах скупых
Я звезд не видел голубых,
Не видел золотых.
 
 
Как ни летел,
Как ни глядел,
Все время видел ту,
Опять попавшую в беду
Кровавую звезду.
Как ни летел,
Как ни глядел,
Я видел с высоты
Горевшие огнем беды
Лишь красные цветы.
 
 
В огне ветров
От тех цветов,
Что родила война,
Летят засеять времена
Стальные семена…
 
 
Машина высилась
И высилась,
И ветер терся о бока.
Уже Седьмое небо близилось,
Уже редели облака.
На крылья падал свет полуденный,
На их кресты, чужие нам.
И вот зенитные орудия
Ударили по тем крестам.
Чужими крыльями возвышенный:
– Свой!.. Свой!.. —
Кричал я с высоты,
Но гневная земля не слышала
И снова целилась в кресты…
 
 
И стала мысль моя
Пронзительной:
Неужто мне не долететь
И под личиной омерзительной
Вот так безвестно умереть!
Среди нескошенного клевера
Мои останки догорят,
Традиционного пропеллера
На месте том не водрузят.
По русским вековым традициям
И старики и ребятье
Ославят это место фрицевым,
Не зная, что оно мое.
 
 
Ну нет!
Отринув мысли страшные,
Загадки загадав рулям,
Какие-то сверхпилотажные
Выписывал я кренделя.
Земную силу и небесную
Я заклинал заклятьем слов:
– Ты пронеси меня над бездною!
Ну, пронеси! —
И пронесло.
И пронесло над всеми страхами,
И я сказал машине:
– Гут!.. —
Когда зенитки отбабахали,
Обидно стало:
Плохо бьют.
 
 
Так думал я, удачей хвастая,
Но тут же,
Радость омрачив,
Как факел, красный И-16-й
Вдруг вымахнул и застрочил.
Уже не ждал исхода доброго,
Знал наперед, смиряя дрожь,
Что от такого
Крутолобого,
Как от зениток, не уйдешь.
Забыл я и слова хвалебные,
Опять мне стало не до них.
 
 
Заход—
 
 
И звезды семинебные
Посыпались из глаз моих…
 
 
Заход…
 
 
Ошеломленный, раненный,
В сознанье, что еще живой,
Косынку, помнится, Марьянину
Я выбросил над головой.
Должно, в секунду ту опасную
Меня лишь это и спасло…
Куда ее с каймою красною
Высоким ветром занесло?..
 
 
Мой разум потерял сознание,
Но даже в смутной пелене
Им отданные приказания
Еще работали во мне.
И вдруг…
Снижение…
Снижение…
Близка земля…
Кусты…
Трава…
Закон земного притяжения
Вступил в жестокие права.
 
 
И – ночь!..
И странное свеченье!
И бред,
И боль,
И страх в душе,
Что я упал на том ничейном,
На том горячем рубеже…
 
 
* * *
 
 
Зачем они?
Куда они?
Ко мне из ночи торопливо
Бегут бикфордовы огни,
Все к сердцу, к сердцу —
К центру взрыва.
Бегут огни,
Вот-вот удар…
Нет, это с огненным зарядом
Меня расстреливает взглядом
Неумолимый комиссар.
 
 
Был приговор суров и краток:
В распыл меня,
На синий дым
За то, что не пополз за ним,
Когда он уползал в распадок.
Печальный круг в моей судьбе
Замкнул он, холодно сказавши:
– Ответь мне,
Без вести пропавший,
Что доложить мне о тебе?
Как ты, погибшие в позоре,
Как ты, утратившие честь,
Теряют имя…
– Имя есть!..
Я Горин!..
Я Василий Горин!..
 
 
– Эх, Вася, Вася,
Друг ты мой,
Мечтал я встретиться иначе… —
И вижу, плачет надо мной,
Но разве комиссары плачут?!
Да нет, такого не проймешь,
Нет, нет, не мог он прослезиться.
Нет! В комиссаровых петлицах
Птиц не было…
– Не узнаешь?..
 
 
В глазах
Еще туманы плыли,
Дрожала серая пыльца.
Вдруг ветерок —
И проступили
Черты знакомого лица.
Синели щеки
В бритом глянце,
На лоб свисал
Цыганский чуб…
И вспомнил я аэроклуб
И Федю Зыкова, «испанца».
Так звался он, товарищ наш,
За то, что в памятное лето
Шумел, идя на пилотаж:
– Даешь Бургос!
– Даешь Толедо!
 
 
Уже тогда имел он виды
В своей цыганской голове
На крыльях
Подоспеть к Мадриду,
А подоспел
К родной Москве.
Былых фронтов
Сменился адрес,
А враг все тот,
Такой же злой.
– Что, Федя…
То есть дон Фернандес?
– Так... Радуюсь, что ты живой…
Слезился глаз
Слезой нетрезвой.
– Прости…
– За что?! —
И он, обняв:
– Ведь это я тебя подрезал…
Ты понимаешь, Вася… Я!..
– Как ты?! —
Я застонал невольно
И памятью упал во тьму…
Но как бы ни было мне больно,
Случится – я опять пойму!
 
 
Поймет ли нас
Потомок дальний,
И догадается ли он
О том, что к полосе нейтральной
Летели пули с двух сторон.
Он как бы и мудрей и старе,
Но где-то там, уже в раю,
В моем безумном комиссаре
Признает ли он кровь свою?
 
 
Мы все в пылу.
Мы прямо с пыла.
Не остудил бы скрип пера,
Что, дескать, и не надо было
Все то, что было
У пра-пра…
Пусть будет так.
Но, встретив друга,
Оспорю мудрость всех наук.
Жизнь мчится по закону круга:
Круг малый
Входит в больший, круг.
Любая точка замыканья
В итоге жизни и борьбы
Как утверждение судьбы,
А вместе с тем
И отрицанье…
 
 
Прав и неверующих суд,
Но правдой очень поздней меры,
Которую солдаты веры
Своей борьбою пронесут.
Все круг:
Круг радости и гнева,
Круг разрушенья,
Крут творца,
Круг от посева до посева,
Круг от рожденья
До конца…
 

ЭПИЛОГ ПРОЩАНИЙ

 
Становится память короче,
И все, что на сердце храню,
Покрыто золою…
А впрочем,
Зола бережлива к огню.
Чтоб добрые угли не тухли,
Чтоб новый костер полыхал,
Мой пращур горящие угли
До срока в золе сберегал.
Гордясь драгоценною ношей,
Он в темные нес их углы…
Меж нами
Есть разница все же:
Нам выпало больше золы.
 
 
* * *
 
 
За временем,
За расстояньем
Устал я памятью беречь
Тех лет одни лишь расставанья
Без ожиданий новых встреч.
Вдруг над уставшей головой,
Пройдя, распорет поднебесье
Наш самолет сверхзвуковой:
Все вспомнится,
Все, все воскреснет.
 
 
Мы строились среди снегов,
Где с первою слезою в дыме
Все начинается с костров
И рук, протянутых над ними.
Мы небо
На пленах несли,
Чтоб мир
Не одичал во мраке.
Но где те Лаги,
Где те Яки,
Которые его спасли?
 
 
Давно их нет.
На рубежи
Уходят стаи реактивных.
Их нет, но в заводских архивах
Еще хранятся чертежи.
А если нету таковых,
Я памятью пробел заполню.
Еще я чувствую и помню,
Как трудно делали мы их.
 
 
До входа
В сборочный пролет,
До взлета к синеве небесной
Наш краснозвездный самолет
Жил поначалу бестелесно.
И появлялся он тогда,
Покинув сварки цех угрюмый,
Подобно остову кита,
Когда все сало сплавят в трюмы.
Мы не любили волокит,
Напрасно не точили лясы,
Поэтому костлявый кит
Легко наращивал здесь мясо.
И чтоб скорее ожила
Тысячерукая работа,
Ему давали два крыла
И два подкрылка
Для полета…
 
 
Уже потом, включая ток,
В него монтер всходил по трапу,
Как редкий голубой цветок
Зажав в руке электролампу.
И узнавали мы потом,
Что приближается победа,
Не так по сводкам Совинформ,
Как по придиркам
Военпреда…
 
 
Враг наседал
Европой всей.
Под тяжестью его нажима
Срабатывал закон пружины:
Сожмешь ее —
Она сильней.
Ей нужно только до конца
Выстаивать и не ломаться,
Ей нужно только опираться
На неотступные сердца.
 
 
И устояла.
Не сломалась.
И я улавливал чутьем,
Как, сжавшись,
Долго разжималась
Она на сердце на моем.
Как, сжавшись,
Грудь мне отягчала,
Но и к тому я чуток был,
Как сердцу моему легчало
При каждом взлете
Новых крыл…
Лишь с ними всякий-всякий раз
Мы торопили, не печалясь,
Заветного прощанья час,
Лишь с ними мы легко прощались.
 
 
И горько, что не почтены,
Как памятники той эпохи,
Те Лаги,
Яки,
Пусть не боги,
Пусть только ангелы войны.
Почтите их,
Чтоб, с высоты
Нам годы битв напоминая,
В девятый день любого мая
Могли работать их винты…
 
 
* * *
 
 
Что дивно:
Много лет назад,
В тот самый первый
День победный,
В тот многозвучный,
В многоцветный,
Казалось, не было утрат.
 
 
Что странно:
От потерь устав,
Мы в том хотели обмануться,
Что и погибшие вернутся,
Лишь ненамного
Запоздав.
 
 
В тот день,
Когда запела медь,
Казалось,
Вечный мир дается,
Казалось нам,
Что все вернется,
Все, все,
Лишь надо захотеть!..
 
 
* * *
 
 
Опять засветился огнями,
Запраздновал сад молодой,
Когда-то посаженный нами,
Политый ангарской водой.
Деревья, стоявшие рядом,
Успели в нем ветви сплести.
Война не мешала расти
Забытому
Нашему саду.
 
 
Он звал.
Но подумал я, званный,
Что в нем
Только впору юнцу
Могло быть начало романа,
А я торопился к концу.
Как трудно идти крутояром,
Трудней, чем на дымной стезе,
Когда с боевым комиссаром
К ничейной спешил полосе.
О, если бы верить и верить,
Что здесь
После стольких дорог
Стучу я в приветные двери,
Вхожу за приветный порог.
 
 
– Марьяна! —
Вскричал я, отчаясь.
По стенам,
По комнате всей
Лишь лунные тени качались
Густых подоконных ветвей.
– Марьяна! —
В прибое кипящем
Вся комната шаткой была.
Стояла,
Молчала,
Ждала,
Как будто в саду настоящем.
Ах, вот где!
Роднее родни,
Стояла,
Глядела,
Молчала.
Холодной щекой отвечала
На ждавшие губы мои.
 
 
…Нет, не читала мне она
То знаменитое двустрочье:
Мол, я другому отдана,
Мол, буду век ему верна,
Верна до гроба…
Гроб сколочен.
Соперник пал.
Смерть уточнила
Тяжбу враждующих сторон.
Кровь протекла,
А не чернила,
С пера, писавшего закон.
 
 
…Лишь звезды!
Ветер на стене
Качал кленовые побеги.
И стало смутно, как во сне,
Нездешне стало,
Как на Веге.
Все было тихо,
Странно в ней:
Прическа, платье…
Были странны
Глаза ее
В игре теней,
Огромные, как у Звезданы.
 
 
Ведь это я.
Звездана, вспомни!
 
 
Я нежно взял в полукольцо
Своих натруженных ладоней
Ее небесное лицо.
Я взял его,
Чтоб насладиться
В награду за любовь и труд,
Как воду из ручья берут,
Когда хотят в пути напиться.
Седьмые вспомнив небеса,
Ресницы сизые смежала.
Мерцая, на щеке дрожала
Земная, горькая слеза.
 
 
Я только губы холодил,
Их ласка льда не растопила.
– Что ж раньше ты не приходил,
Когда тебя я так любила?
Мне смерть Бориса как печать,
Он сердце опечатал ею.
Все надо заново начать,
А заново я не сумею…
Борис,
Закончив путь земной,
Землей далекою пригретый,
Между Марьяною и мной
Оставил прежние запреты.
 
 
Но сердце
Не музей,
Не склад,
Не склеп
Безвыходный и темный.
Нет, нет, Борис не виноват,
А мы с Марьяною виновны.
 
 
Меня догадка обожгла,
Не раз испытывая разум:
Онегину своим отказом
Татьяна нехотя лгала.
Слова ее дышали стужей,
Виновны были в тех словах
Не домострой,
Не верность мужу,
А как бы материнский страх…
 
 
Когда разлуке нет конца,
Фантазия,
Впадая в буйство,
Как соучастница творца
Творит родительское чувство.
Смеетесь?
Поздно обнаружил
И поднял
Каверзный вопрос?
Ничто не поздно!
Узнают же
У древней мумии…
Склероз!
 
 
В иронии
Не зацвести,
Как я, влюбленный,
Цвел вначале.
Ирония – дитя печали.
Марьяна, милая, прости!
Теперь в конце
Вся жизнь видна.
Однажды сказано правдиво:
Любви несчастной нет,
Она,
Какой бы ни была, —
Счастлива.
 
 
Я радости
Не смог обресть.
Все, что сказал,
Страданьем добыто.
У счастья
Не бывает опыта,
Лишь у несчастья опыт есть.
Я и другой открыл секрет,
Познав все горечи и сласти:
Есть биографии несчастья,
У счастья
Биографий нет.
 
 
Скажи,
Кого нам упрекать,
Что сталось так,
Что так случилось?
История не научилась
Страницы светлые писать.
 
 
Опять земля подожжена:
Кипят моря и сохнут реки.
Опять земля напряжена
В своем крутом
Межзвездном беге.
 
 
Опять дымит
Земная ось.
Проходит жизнь,
Внушая жалость.
 
 
Марьяна, как тебе жилось?
Марьяна, как тебе дышалось?
 
 
Хоть на земле
Не меньше мук,
Хоть, мучаясь, кричим:
«Доколь же?!» —
Марьяна, милая,
Вокруг
Людей крылатых
Стало больше.
 
 
Они свое
Не проглядят,
Как мы с тобою проглядели.
Мы к радостям не долетели,
Они, Марьяна,
Долетят!
 
 
* * *
 
 
Я все сказал,
Что смог сказать,
Но все-таки сомненья мучат.
Недаром критики нас учат
За быстрой жизнью поспевать.
Все верно.
Жизнь летит вперед.
Поспеть нам было бы неплохо,
Да вот загвоздка:
Что ни год,
То в жизни
Новая эпоха.
 
 
Да, что ни месяц —
Мир иной,
А между тем, в хорошей вере,
Уже полвека шар земной
Линяет, как линяют звери.
Земля косматая кружит,
За нею клочья шерсти тленной.
И где-то в горле у вселенной
Уже полвека,
Как першит.
 
 
Что до небес!
Земля – мой кров,
И чувствую не там, а здесь я
Трагическое равновесье
Двух разных станов,
Двух миров.
Раскраивая пополам,
Ракетный ужас дислокаций
Проходит по живым телам,
Живым сердцам
И душам наций.
 
 
И человеку дел и слов
Во всем —
Душевном и телесном —
На чаше мировых весов
Уже нельзя быть легковесным.
 
 
Людей разумность
Мир спасла,
Но – люди! —
Разве ж не зловеще
Увидеть вновь на службе зла
Высокий разум человечий.
 
 
Мир старый нам готовит ад,
Но крикну и у двери ада:
Да будет атомный распад
Глашатаем его распада!
Да будет совести в укор
Его злодейства непростимы!
Себе на пепле Хиросимы
Он смертный вынес приговор.
 
 
Я все сказал,
Что смог сказать,
Но все ж тревога спать мешает.
Нам критики давно внушают
Законы жизни постигать.
Все правда.
Жизнь в добре и зле
Постигнуть было бы неплохо.
Да трудно:
Нынче на земле
Такая пестрая эпоха.
 
 
И хоть на ней
Не меньше мук,
Хоть, мучаясь, кричим:
«Доколь же?!» —
Читатель!
Все-таки вокруг
Людей крылатых
Стало больше!
 
 
1959—1967