Текст книги "Собрание сочинений в трех томах. Том 2"

Автор книги: Василий Федоров

БЕТХОВЕН

 
Он счастья ждал…
 
 
Когда ему дались
Все звуки мира —
От громов гремучих
До лепета листвы;
Когда дались
Таинственные звуки полуночи;
Шуршанье звезд
На пологе небес
И лунный свет,
Как песня белой пряжи,
Бегущей вниз…
 
 
Когда ему дались
Все краски звуков:
Красный цвет набата,
Малиновый распев колоколов,
Далась ручьев
Серебряная радость,
Дались безмолвья
Черная тоска
И бурое кипенье
Преисподней…
 
 
Когда ему дались
И подчинились
Все звуки мира
И когда дались
Все краски звуков, —
Молодой и гордый,
Как юный бог,
Стоящий на горе,
Решил он силу их
На зло обрушить.
 
 
Закрылся он,
Подобно колдуну,
Что делает из трав
Настой целебный,
И образ он призвал
Любви своей,
Отдав всю страсть
Высоким заклинаньям.
 
 
На зов его,
На тайное – «приди»
С улыбкою,
Застенчивой и милой,
С глазами тихими,
Как вечера,
Вошла Любовь,
Напуганная жизнью.
 
 
Вошла Любовь,
Печальна и бледна.
Но чем печальнее
Она казалась,
Чем беззащитнее
Была она,
Тем больше сил
Для битвы
В нем рождалось.
 
 
Уже потом
От грома,
От огня,
От ветра,
От воды,
От сдвигов горных
Он взял себе такое,
Перед чем
В невольном страхе
Люди трепетали.
 
 
Когда же это все
Соединилось
И стало тем,
Что музыкой зовется,
Пришли к нему
На гордое служенье
Апостолы
Добра и Красоты.
 
 
Они пришли
И принесли с собою
Валторны,
Флейты,
Скрипки,
Контрабасы,
Виолончели,
Трубы и литавры,
Как верные его ученики.
 
 
По знаку
Бурное его творенье
Со злом
За счастье
Начало боренье,
За чистоту,
За красоту страстей,
С жестокостью,
С пороками людей.
 
 
В громах и бурях
Небывалой мощи,
Преодолев презрение свое,
Он полоскал их души,
Как полощут
В потоке чистом
Старое белье.
 
 
И вот уже,
Испытывая жажду
Добра,
Любви,
Красивой и большой,
Томились люди,
И тянулся каждый
За просветлевшею
Своей душой.
 
 
Недоброе
И пагубное руша,
В борении
Не становясь грубей,
Он вскидывал
Спасенные им души
И в зал бросал,
Как белых голубей.
 
 
Великие
Преодолев мученья,
Всей силою
Своих волшебных чар
Он победил.
И мир его встречал
Слезами
И восторгом
Очищенья.
 
 
Он вышел в ночь
Сказать свое спасибо
Громам,
Ветрам,
Луне золотобокой,
Сказать спасибо
Водам серебристым
И поклониться
Травам и цветам.
 
 
Он проходил
И говорил спасибо
Высоким звездам,
Что ему светили,
Косматым соснам,
Рыжим тропкам леса
И перелетным иволгам
В лесу.
 
 
А на заре,
Когда он возвращался
К своей Любви,
Раздав благодаренья,
У городских ворот
С ухмылкой мерзкой
Несправедливость
Встретила его.
 
 
– Ты зло хотел убить, —
Она сказала. —
Убей свою любимую сначала.
Любовь тебе, великий,
Изменила,
Тебя
Пустому сердцу предпочла.
 
 
Он был упрям
И сразу не поверил,
Все шел и шел.
Гонимый той же страстью,
Все шел и шел,
Пока лицо Измены
Не подступило вдруг
К его лицу.
 
 
Бетховен вздрогнул
И остановился,
Закрыл глаза
От горя и обиды
И, голову клоня
Перед судьбою,
Взревел,
Как бык,
Ударенный бичом.
 
 
И лоб его,
Досель не омраченный,
Тогда и рассекла
Кривая складка,
Что перешла потом
На белый мрамор
И сохранилась в камне
На века.
 
 
Убитый горем,
Он восстал из праха,
Тряхнул своей
Бетховенскою гривой,
Сжал побелевшие
От гнева губы
И стал опять
Похожим на бойца.
 
 
– Ты сгинешь, зло, —
Грозил ему Бетховен,
А вместе с ним
Грозил и всем порокам.
Вы все-таки погибнете,
Пороки,
Умрете, —
Он сказал, —
В утробе зла!
 
 
Постыдные,
Сегодня вы живете
Лишь только потому,
Что я ошибся,
Лишь только потому,
Что в нетерпенье
Не соразмерил
Голоса стихий,
 
 
Людское зло
Я изгонял громами,
Людской порок
Я изгонял огнями,
Не догадавшись вовремя,
Что ими
И без того
Уже разбужен страх.
 
 
На этот раз
Начну совсем иначе,
Возьму в расчет
Совсем иные силы.
Я поступал
Как гневный небожитель,
А поступлю
Как скорбный человек.
 
 
На этот раз
Из всех звучаний мира
Все нежное
Возьму себе в подмогу,
И то,
Чего не сделал
Страхом кары,
Свершу любовью я
И красотой.
 
 
Закрылся он,
Подобно колдуну,
Что делает из трав
Настой целебный,
Призвал на помощь
Горести свои,
Чтоб силу дать
Страстям исповедальным.
 
 
Теперь он взял
От всех земных красот:
От птиц,
От зорь,
От всех цветов,
От речек —
Все чистое,
Все доброе, чему
В любви притворной
Люди поклонялись.
 
 
Все это взял он,
Как пчела нектар,
Как листья свет,
Как темный корень влагу.
Все это взял он
И соединил
Своей неутоленного
Печалью.
 
 
Соединив,
Разъял,
Как белый свет
На переливы радуг
Семицветных
Разъять способны
Капельки дождя,
Когда они
Встречаются с лучами.
 
 
Еще разъял —
И с нотного листа
Глядели знаки
Красоты дробимой.
Так нужно было,
Ибо красота
Лишь в чистом сердце
Станет неделимой.
– Да сгинет зло! —
Сказал себе Бетховен,
В зал поглядел
И пригрозил порокам:
– Вы все-таки погибнете,
Пороки,
Умрете вы
В самой утробе зла!
 
 
Он подал знак,
И в сутеми вечерней
Запели скрипки
И виолончели.
И повели,
Перемежая речи,
По горестным
Извилинам души
В тревожный мир
Исканий человечьих,
В тот новый мир,
Где не бывает лжи.
 
 
И юных повели,
И поседелых,
И павших всех,
И не успевших пасть —
За самые далекие пределы,
Где злое все
Утрачивает власть.
 
 
Они вели
К той милой,
Чистой,
Гордой,
К Возлюбленной,
Чье имя Красота,
Дойти к которой
По дороге горной
Всю жизнь мешала им
Недоброта.
 
 
И отреклись они
От жизни прошлой,
Порочной и корыстной,
В первый раз
Не от беды,
Не от обиды ложной
Заплакали,
Уже не пряча глаз.
 
 
Как дровосек
Со лбом разгоряченным,
Усталым жестом
Смахивая пот,
Он поклонился
Новообращенным
И вышел в ночь
Из городских ворот.
 
 
Он вышел в ночь
Сказать свое спасибо.
Лесам,
Полям,
Создавшим человека
И потому
Со дня его рожденья
Имеющим над ним
Большую власть.
 
 
– Я победил! —
Торжествовал Бетховен. —
Я победил! —
В порыве благодарном
Упал на травы он,
Раскинул руки
И прошептал земле:
– Благодарю!
 
 
Земля молчала,
И молчали птицы,
Леса молчали,
И молчали реки.
– Что вы молчите?! —
Закричал Бетховен
И не услышал
Крика своего.
 
 
До сей поры
Он не был одиноким.
Друзья ушли —
Любимая осталась,
Любимая ушла —
Была природа…
Теперь сама природа
Отреклась.
 
 
Когда он шел
Дорогою безмолвья,
Его опять
На перекрестке жизни
Уже беззвучным смехом
Повстречало
Убитое
И проклятое зло.
 
 
Бетховен побледнел,
Остановился,
Нахмурил лоб
Под гривой богоборца,
С глубин души
Призвал для битвы звуки —
И тайным слухом
Он услышал их.
 
 
И победил
Сраженный победитель.
В борьбе со злом
Постиг он все законы.
Зло изощрялось
В хитрости,
В коварстве —
В искусстве добром
Изощрялся он.
 
 
И лоб его,
Отмененный скорбями,
Еще не раз
Пересекали складки,
Что перешли потом
На белый мрамор
И сохранились в камне
На века.
 
 
1961
 

АВВАКУМ

 
В горе,
Во печали
Русская страна.
Правда в ней и вера
Преданы насилью.
Всюду мор и голод…
Видно, сатана
Выпросил у бога
Светлую Россию.
 
 
Налетели бесы —
И пошел изврат,
Гадами неверье
Выползло из мрака.
Что винить тут бога,
Бог не виноват,
Бог, завидев беды,
Подавал два знака.
 
 
Оперва,
Чтоб в храмы
Не вошла корысть,
В ангельские ризы
Плутня не рядилась,
Перед днем Петровым
Знамение бысть:
В красный день над Русью
Солнышко затмилось.
 
 
И беда приспела.
С воровским лицом
Окаянный Никон,
Смирненький дотоле,
В ризах, будто в сбруе,
Рыжим жеребцом
Заплясал,
Затопал
На святом престоле.
 
 
Злых,
На сов похожих,
На срамных совят
Поналяпал в храмах
Божеские лики.
Он же, лихоимец,
Никон пустосвят,
Древние
Святые
Начал править книги.
 
 
Дети, дети!
Где им
Знаменье понять,
Глупым, ад не ад им,
Пекло им не пекло.
Осерчал всевышний,
Грохнул – и опять
Над землею русской
Солнышко померкло.
 
 
Вновь пришла прокуда.
И за два перста,
Поднятых пред очи
Истинного лика,
Прямо с литургии
В пятый день поста
Взят был Аввакумка,
Бедный горемыка.
 
 
Привели к владыке…
Гневом возгоря,
Заревел владыка,
Что не даст потачки…
Встали супротивно
Два богатыря,
Вроде порешили
Драться на кулачках.
 
 
Связанные прежде
Больше, чем родством,
Нынче повстречались
Больше, чем врагами.
Никон протопопа
Норовит крестом,
Протопоп владыку
Норовит цепями…
– Отрекайся!
– Верю! —
Учинили шум,
В непотребной ссоре
Святость позабыли.
– Покорись владыке! —
Буйный Аввакум
Плюнул на владыку:
– Нако-сь, сын кобылий!
 
 
Налетели служки,
Как цепные псы,
С лаем рвут подрясник,
Пересилить силясь,
Бороду торгают,
Тянут за усы…
Одолели, бесы, —
Видно, не постились!
 
 
Псы поразбежались,
Да не дрогнул псарь,
Как вошел в палату
С личиком уставшим,
С глазками в слезинках
Богомольный царь,
За любовь и кротость
Прозванный Тишайшим.
 
 
На багрец кафтана
Слезы полились,
Покатились долу,
Впору умывайся.
Царь глядит с мольбою:
– Протопоп, смирись… —
Не велит, а молит:
– Миленький, покайся…
Протопоп взъярился:
– Худу не учи!
Бог, он правду любит.
Я ему за близких!.. —
Засветились очи,
Будто две свечи
Загорелись в темных
Окнах монастырских.
 
 
Крепко веры слово,
Ежели в цепях
Это слово веры
Людям говорится.
– Верую до смерти,
Яко же приях! —
Государь заплакал
И ушел молиться.
 
 
За спиной московских
Храмов перезвон,
Будто возвернуться
Аввакума кличет,
А его – к Тобольску,
А его – в изгон,
А ему телега
Жалобно курлычет.
 
 
Крестит он и крестит
Свой опальный лоб;
Гневный,
Шлет проклятья
Дьявольскому скопу.
В бога Саваофа
Верит протопоп;
Настя, протопопица,
Только протопопу.
 
 
Пастырь закудмийский
Крепко службу знал.
После служб истошных,
Где душа радела,
Мастерить ребяток
Втайне почитал
Тоже за святое
Божеское дело.
 
 
Марковна грудного
Греет у грудей,
Старшенькие детки
Теплятся под боком.
Муж – пророк,
Он сильный.
А легко ли ей,
Грешной русской бабе,
Наравне с пророком?
 
 
Крестная дорога,
Ох, как далека!
По полям да корбам,
По буграм да долам
Тарахтит телега.
Следом на века
Глубоко ложится
Колея раскола.
 
 
Мысли, что ухабы,
Пастыря трясли:
Грекам ли учить нас
Божеским наукам?
Своего-то бога
Греки не спасли.
Храмы Константина
Уступили туркам!
 
 
Гордый,
Так он думал…
В думах тоже лих,
Понося всегласно
Никона промашки,
И не знал, не ведал,
Что поссорил их
Мой однофамилец
Федоров Ивашка.
 
 
Мой однофамилец,
Может, предок мой,
Что за век до ссоры
При лучине чадной,
И не помышляя
Быть сему виной,
Дерзостно поставил
Свой станок печатный.
 
 
В городах,
В посадах,
В избах поселян
Обличал Петрович,
В службе богу верный,
Никона-собаку,
Злых никониан,
Латынян,
А с ними
Всяческую скверну.
 
 
Срамота.
Вертепище.
Бабы ржут: «Гы-гу!»
Мужиком медведище
Пляшет на кругу.
Задом трясет,
Да в бубен бьет.
 
 
Кулачища веские
Вскинул божий князь:
В рожи богомерзкие
Хрясь!
Хрясь!
Хрясь!
 
 
В бровь ли, в ус ли.
Смолкли гусли.
 
 
От святого духа ли,
Что пришелся впрок,
Скоморохи-ухари
Дали наутек.
 
 
Мишка топ-топ…
Попляшем, поп…
 
 
С криком:
– Семя адово! —
Развернув плечо,
Плясуна косматого
Хряпнул рогачом.
 
 
Один палкой,
Другой лапкой.
 
 
Оба-два бездомные,
Воины без лат,
Оба, оба темные,
Рядышком лежат.
 
 
Плачет,
Торопится
Протопопица.
 
 
Плачет протопопица.
Из толпы зевак,
В хохоте да смехе
Вытоптавших поле,
Вышел на подмогу
Молодой казак,
По земле устюжской
Шедший с богомолья.
 
 
Кудри русым хмелем
Из кольца в кольцо,
На лице рябинки,
Будто в ратной злобе
С маху повстречалось
Смуглое лицо
На земле турецкой
С крупной
Турской дробью.
 
 
Как под левой бровью
Волги вольный плес,
Как под правой бровью
Дон играет в беге.
Поднял протопопа,
Взвесил и понес
До его раскольной
Старенькой телеги.
 
 
Даже и такому
Ноша нелегка.
С виду худ, а сколько
Силы в темной вере!
– У отца святого
Сила велика.
Взять бы эту силу
На другого зверя.
 
 
Взять бы эту силу
На князей-дворян,
Да тряхнуть всей Русью,
Да избыть прокуду. —
Протопоп очнулся,
Вроде был он пьян,
Протопоп воззрился:
– Ты такой откуда?
 
 
– С Дона…
По зароку,
Что отцом был дан,
В Соловки ходил я,
Где по благодати
Казаков низовых
Берегут от ран
И святой Зосима,
И святой Савватий.
 
 
Говорил,
Как в струге
На волнах, качал,
Отдавая весла
Синему кипенью;
Говорил смиренно,
А в больших очах
Не было
Ни бога,
Ни смиренья.
 
 
Речь боголюбива,
Верой высока,
И душой, и статью,
И лицом прекрасен,
А гляди-ка, боже,
В зенках казака
Бесы рожки точат…
– Кто ты?
– Стенька Разин.
 
 
– Сатана, изыди! —
Протопоп затряс
Черною куделью,
Вскинул руки обе.
– Сатана, изыди! —
В жизни
Первый раз
Сердце протопопа
Дрогнуло в ознобе.
 
 
Кто бы,
Кто бы крикнул:
Боже, примири!
Дать стране дорогу
Только им по силе.
Стойте!
Сговоритесь,
Черт вас подери!
Не играйте слепо
Судьбами России.
 
 
Но, ступив однажды
На одну версту,
Разошлись навеки
В дерзости и страхе.
Аввакум катился
К смертному костру.
Шел веселый Стенька
К своей
Смертной плахе.
 
 
1964
 

СЕДЬМОЕ НЕБО

ВМЕСТО ЭПИГРАФА

 
Начало жизни
Где-то далеко,
Конец ее,
Быть может, недалече.
Пройти свой путь
Мне было нелегко.
Рассказывать о нем
Еще не легче.

Моя душа и небо —
Мы родня,
Но то, Седьмое,
Что звало к полету,
Как ни взлетал,
Подобно горизонту,
Все время
Отходило от меня.

Небесную
Познал я благодать,
И потому,
Хоть не достиг Седьмого,
Не страшно было
Крылья мне ломать,
Залечивать
И подниматься снова!
 

ПЕРВАЯ ВЫСОТА

 
Пишу.
Лицо к бумаге клонится
Не для того, чтоб тешить вас.
Так счетовод сидит в бессоннице,
Когда не сходится баланс.
Ищу за прожитыми годами,
Испортив вороха бумаг,
Между приходом и расходами
Свой затерявшийся пятак.
«Такая малость! —
Скажут с жалостью. —
И пусть его недостает!»
Да, малость…
Но за этой малостью
Непоправимое встает.
 
 
Известно,
Что от дней младенческих,
Когда возьмешь и не отдашь,
До юности,
До дней студенческих
Все выходило баш на баш.
Ты на отметки жмешь отличные,
Ты строг, как формула,
А тут
Глаза девчат,
Дотоль обычные,
Раскроются и зацветут.
Есть дни цветенья
Глаз девических,
Когда они, что ни раскрой,
Глядят с таблиц логарифмических,
С огромных карт географических
И даже с чертежа порой.
Спокойные, еще ничейные,
Они загадочно глядят,
Не темные, а так – вечерние,
Но огоньки уже горят.
 
 
О ней мечтал я:
Будет близкою, —
Когда без стука – где там стук! —
Однажды в келью общежитскую
Влетел мой закадычный друг.
Откинув голову лобастую,
Большие руки вскинул он
И закричал,
Меня грабастая:
– Друг! Я влюблен!
– И я влюблен.
 
 
Он, знавший цену преходящему,
Взглянул с укором на меня:
– Да нет же! Я по-настоящему!
– По-настоящему и я. —
Секрет друзей
Не пропуск разовый,
Не сдашь вахтеру в проходной.
– Рассказывай!
– Нет, ты рассказывай, —
Заговорил товарищ мой.
 
 
И стали сумерки лукавыми,
И воздух терпкий, как вино,
Цветами пахнущий и травами,
Втекал в открытое окно.
Откинув прочь стыдливость ложную,
Друг доверялся мне в бреду.
Играла музыка тревожная,
Должно быть, в городском саду.
Пьянел он:
– Брови соколиные,
На взлете загнутые вниз… —
Я подсказал:
– Ресницы длинные,
И даже тени от ресниц. —
Мой друг заветное выкладывал,
Описывал мне красоту,
А я бледнел, я предугадывал
За новой новую черту.
 
 
Секрет друзей
Не пропуск разовый,
Не на день в душу он впустил.
– Ну, друже, ты теперь рассказывай!
– Да нет, Борис, я пошутил. —
Так пошутил,
Что буду сетовать
Всю жизнь на глупые слова.
За право друга исповедовать
Я отдал на любовь права.
 
 
* * *
 
 
В душе,
Как боль неустранимую,
Носил любви я тайный груз.
Марьяна – так звалась любимая —
Пришла к нам на последний курс.
Мы долго мучились в гадании:
Откуда? Кто она?
Потом
Всё выведали на собрании
При выдвижении в профком.
 
 
Есть много рек,
Но самой близкою
Была и будет, жив пока,
Одна таежная, сибирская,
Незнаменитая река.
Я рос у вод ее разливчатых,
Ныряя с каменной гряды,
Я на волнах качался зыбчатых,
Я на песках ее рассыпчатых
Оставил резвые следы.
 
 
Не знал я,
Что, лесная, плёсная,
Она текла и в том краю,
Где сторожиха леспромхозная
Растила девочку свою.
Как я, в реке купалась девочка,
Ко мне плыла не больше дня
Марьянкой брошенная веточка
И доплывала до меня.
Ее глаза, лицо открытое —
За то ли, что росли мы с ней,
Одними водами омытые,
Одним загаром с ней покрытые,
Я полюбил еще сильней.
 
 
Она играла.
Ноты…
Клавиши…
Нам было в жизни не до них.
В то время мы среди играющих
Не знали дочек сторожих.
Ее учил в тайге нехоженой
Какой-то старенький Орфей,
Судьбой неласковой заброшенный
В лесное царство глухарей.
Учил почти с благодарением
Не самой трудной из судеб.
Он рад был,
Что не дров пилением
Там зарабатывал свой хлеб.
 
 
Она играла…
И руладами
Вела ребят в лесную даль.
Шумел, как речка с перекатами,
В спортзале старенький рояль.
 
 
Я мучился,
Любовью раненный,
Себя сжигая на огне.
Друг подходил к душе Марьяниной,
А я топтался в стороне.
Ему открыться – лишь позориться.
Соперники не ходят вслед.
Мне оставалось с ним поссориться
И снять с души своей запрет.
Но гнал я эту мысль-преступницу,
Другую поднимал на щит:
Кто давней дружбою поступится,
Тот и любовь не пощадит.
 
 
Моей бедой,
Моей отрадою
И даже смыслом бытия,
Моей единственной наградою
Была возвышенность моя.
Наивный,
Гордый в непорочности,
Я, радости творя из мук,
Бродил при звездах
В одиночестве
И говорил:
– Будь счастлив, друг!
 
 
Красивому
К красивой хаживать,
А я любовь свою
Сгублю.
 
 
Любил я чувства приукрашивать,
Да и теперь еще люблю.
 
 
В огромный,
До конца не познанный,
Страстями полный до краев,
Хочу я в мир, не мною созданный,
Внести красивое,
Свое.
 
 
* * *
 
 
Летел
Через года тридцатые
Стремительный моторный век,
И захотела стать крылатою
Страна саней,
Страна телег.
Слова
«По-чкаловски»,
« По-громовски»
Уже слетали с наших губ,
Когда с путевкою райкомовской
Явились мы в аэроклуб.
 
 
Нас выстукали,
Нас измерили,
Нас подержали на весах;
Пять наших чувств
Врачи проверили —
На смелость,
Выдержку
И страх.
 
 
Глаза?
Желать не надо лучшего.
– Лети, – сказали, —
На лету
Увидишь бота всемогущего
И ангельскую мелкоту.
А грудь?
И грудь не старца с посохом.
Врач пошутил, пророча взлет,
Что в небесах не хватит воздуха,
Когда такая грудь вздохнет.
И сердце
Он не оговаривал.
Прослушав, вынес приговор:
– Такое сердце в час аварии
Способно заменить мотор.
 
 
А чуткость слуха
Всё превысила.
Когда б, хоть не на весь накал,
Марьяна обо мне помыслила,
Я б эти мысли услыхал.
 
 
Учлет!
Ей льстило это звание.
Как мы с Борисом,
В тот же час
Она прошла все испытания
И очутилась среди нас.
Наш день стал
Надвое рассеченным.
Мы днем спешили изучать,
Как строить самолет,
А вечером —
Как самолеты истреблять.
 
 
Все в шлемах
И в очках сферических
Мы уходили в синь-туман.
Так на картинках фантастических
Изображали марсиан.
За темень глаз,
Очками скрытую,
Однажды я негромко, вскользь
Назвал Марьяну
Аэлитою,
И это имя привилось.
К ней,
Кое-как экипированной,
Спортивных туфель шел фасон
И поясочек лакированный,
Что стягивал комбинезон.
 
 
Я чувствовал себя взлетающим,
Когда она По-2 вела,
А я бежал сопровождающим
На шаг от правого крыла.
Потом,
Подмяв цветы весенние,
Темно-зеленую траву,
Мой друг и я —
Он откровеннее! —
Посматривали в синеву.
 
 
И сердце билось вулканически
С такою страстью новичка,
Что где-нибудь
Прибор сейсмический,
Должно быть, прыгал от толчка.
 
 
Я был далек
От мыслей горестных,
А друг бледнел, мрачнел, любя.
– Мне за Марьяну что-то боязно…
– Мне тоже… – признавался я.
– Все шутишь! – и грозил шутящему,
Хлестнув ладонью по спине: —
Брось, Васька, мне по-настоящему!
– По-настоящему и мне. —
Но,
Дорожившие приятельством,
Ломали мы размолвки лед,
Кончая споры препирательством:
Кому за кем
Идти в полет.
 
 
Полет!
Из всех самостоятельных,
Из всех хороших и плохих,
Лишь три полета знаменательных
Еще свистят в ушах моих.
Ах, память!
Горе слабонервному!
Припоминая жизнь свою,
Из этих трех полету первому
Я предпочтенье отдаю.
 
 
– Мешо-о-ок! —
Пропел инструктор весело.
Крестообразным пояском
Взамен себя для равновесия
Он укрепил мешок с песком.
– Ни пуха!.. —
Мне Марьяна крикнула
От задрожавшего крыла.
Машина, пробежав, подпрыгнула
И над землею поплыла.
 
 
Не сильную, —
Не очень быструю —
Хоть раз летавший да поймет! —
Ее, такую неказистую,
Я полюбил за тот полет.
Ее, несложную, фанерную,
Одетую в мадаполам,
Вы тоже помните, наверное,
Летящие к другим мирам?
Во всех крылатых поколениях
Она останется жива,
Как азбука —
В стихотворениях
И как в расчетах – дважды два…
 
 
* * *
 
 
Так я летал,
В душе уверенный,
Что мне в заоблачной дали
Нет груза лучше, чем доверенный
Мешок натруженной земли.
Мои глаза не вдруг поверили,
Когда, взамен таких поклаж,
Ее, Марьяну, мне доверили
Идти на высший пилотаж.
Вдыхая воздух опьяняющий,
Я нес ее средь облаков,
Влюбленный,
Смелый, соблазняющий
Не пышностью пуховиков.
 
 
Лети, не бойся!
Мной хранимую,
Тебя, тебя, мою красу,
Тебя, тебя, мою любимую,
В Седьмое небо унесу.
Тебя, травиночку медвяную,
Туда, где воздух свеж и тих,
Я унесу, мою желанную,
От всех соперников земных.
По звездным вынесу тропиночкам
К неугасающему дню,
И песни для тебя, травиночка,
Я неземные сочиню.
 
 
Земной мы покидаем край,
Мы в небесах уже.
Над нами звезды – выбирай,
Какая по душе.
 
 
Вон ту
Покрыла синева
Нездешней красоты.
Там синяя земля, трава
И синие цветы.
 
 
Вон с той,
Что трепетно-ясна,
На нас нисходят сны.
Там все красно:
Земля красна
И все цветы красны.
 
 
Вон та,
Холодная, кружит,
Как неродная мать.
Над нами звезды – прикажи,
Какую штурмовать.
 
 
Машина высилась
И высилась,
И ветер терся о бока.
Уже Седьмое небо близилось,
Уже редели облака.
И песней
Не перепелиного
Моя наполнилась душа.
Так началась игра орлиная
С решительного виража.
 
 
Страстями юными взвиваемый,
Я выполнял, не веря в зло,
И штопор,
И так называемый
Переворот через крыло.
Взлетая вверх и снова падая,
Счастливый, думал я о том,
Как, ловкостью Марьяну радуя,
Свершу падение листом.
 
 
Вы видели
Листа падение,
Когда он, легче мотылька,
Качается от дуновения
Неслышимого ветерка?
А я…
 
 
Я все переиначивал,
Я – ветер лишь в ушах свистел!
Марьяну в небесах покачивал,
Казалось, от звезды к звезде.
 
 
И вдруг:
Снижение…
Снижение…
Близка земля…
Кусты…
Трава…
Закон земного притяжения
Вступил в жестокие права.
Я падал,
Падал птицей раненой.
Когда обрушилась гроза,
Увидел я глаза Марьянины,
Глаза Марьянины,
Глаза…
 
 
И – ночь.
И все – как полузрячему.
И бред.
И поздний страх в бреду,
Что я упал на ту горячую,
На ту кровавую звезду.
Она ко мне в кошмарах сна
Пришла из темноты.
Здесь все красно:
Земля красна
И красные цветы.
Был красноват винта излом,
Повергнувший меня.
И под изломанным крылом
Лежала в красном цвете том
Любимая моя.
 
 
Теперь
Соперников земных
Здесь нет наверняка.
И вот она в руках моих,
По-звездному легка.
Я нес ее,
И мир иной
Перед глазами плыл.
В ручье, похожем на земной,
Я ей лицо омыл.
Я нес и рук не облегчал,
Впадая в забытье.
– О люди звездные! —
Кричал. —
Спасите мне ее!
 
 
И кровь
В печальной тишине
Остановила бег.
И я упал…
Навстречу мне
Шел звездный человек.
И, падая,
Я видел дрожь
Огромных рук его.
Спаситель, помню, был похож
На друга моего…
 
 
* * *
 
 
На том ли я,
На этом свете ли?
Иль все еще лечу во мгле?
– Марьяна!.. Где ты?.. —
Мне ответили:
– Она со мною…
На Земле.
 
 
Земля!
Я замер в изумлении.
Все вставшее передо мной,
Как после мира сотворения,
Ошеломило новизной.
В обычном было необычное.
Ты, память, ран не береди!
Больница.
Белизна больничная,
И боль —
Как ворон на груди.
 
 
И тотчас,
Не скрывая вызова,
Как будто из небытия,
Явилось мне лицо Борисово.
– Жива?
– Жива не для тебя!
– Ж-жива!.. —
В своем земном значении
Есть чудотворные слова.
Я был готов на все мучения,
Я был готов на отречение
От счастья —
Что она жива.
 
 
Клянусь звездою безымянною,
Друг торопился не шутя
Встать между мною и Марьяною.
– Но я люблю!
– Люблю и я.
Я видел руки, в гневе сжатые,
Такие руки насмерть бьют
И никогда однажды взятое
Назад уже не отдают.
Коса стальная с камнем встретилась
И с маху высекла беду.
И снова мне Марьяна бредилась,
И виделась звезда в бреду.
 
 
Я звал —
И слышала Земля:
– Марьяна!..
Где ты?..
Где?..
 
 
Высокая любовь моя
Осталась на звезде.