Текст книги "Собрание сочинений в трех томах. Том 2"

Автор книги: Василий Федоров

ЧУЖАЯ ЖИЗНЬ

 
В Москве
Весь край мой заобийский
Зовут Востоком.
Взять бы в толк,
Что в стороне моей сибирской
Есть свой и Запад
И Восток.
 
 
Не на побывку,
Не гостями,
Мы ехали, надежд полны,
Три капли, двинутых страстями
Переселенческой волны.
Три капли, в жажде перемены
Мы ехали, полны забот,
Не на простой,
А на военный,
К тому же
Авиазавод.
 
 
И малые сегодня версты
Готовы ставить людям в честь,
А нам поехать было просто
И буднично,
Как пить и есть.
Себе и людям на потребу
Мы крылья ехали ковать.
Я думал: «С кем мне штурмовать
Коварное Седьмое небо?»
 
 
Меж тем
По виду как семья
Сидели мы в купе непышном:
Борис с Марьяною…
И я,
Недавно ставший
Третьим лишним.
 
 
Борис стал добр.
Лихач воздушный,
Прощен я милостью его.
И добрым и великодушным
Быть победителю легко.
Легко и лестно
Жестом, взглядом,
Самодовольства не тая,
Когда и надо и не надо
Вывешивать ярлык: «Моя!»
 
 
Да, да, твоя!
Твоя бесспорно!
Глядел я с болью и тоской,
Как, тихая, она покорно
Сидела под его рукой.
Как птица,
Раненная влет,
Прибившись к выводку на пашне,
Пока крыло не заживет,
Домашним
Кажется домашней.
 
 
Теперь,
Когда пришла утрата,
Я понял, живши в простоте,
Что платим мы земною платой
За тяготенье к высоте.
 
 
– Взгляни! —
Она вскочила с места…
Нас снова, как одна волна,
Соединила речка детства
В проеме узкого окна.
 
 
Есть много рек,
Но самой близкою
Была и будет, жив пока,
Родная западносибирская
Золотобокая река.
В глубоких заводях ленивая,
На перекрестках торопливая…
 
 
Тебе за то спасибо, реченька,
Что, исцеленное врачом,
Марьяны худенькое плечико
Я ощутил своим плечом.
За то, что воды нам потрафили,
Когда, в спокойствии своем,
Как на мгновенной фотографии
Изобразили нас вдвоем.
 
 
Мы помахали
Елкам,
Елочкам,
И снова
На какой-то срок
Жизнь разложила нас
По полочкам
И потащила на Восток.
Куда?
Не по уставу должности,
Не из причуд, как иногда,
И не из личной осторожности
Не говорю, спешил куда.
 
 
О, мой завод,
Ни вражьим летчикам
С планшетками для наших карт,
Ни мрачным атомным наводчикам
Не дам его координат.
Но месту есть названье точное.
В пути
С тайгой под облака
Громадилась Сибирь Восточная,
Неслась косматая река,
Взлетала,
На пороги сетуя,
Как птица синего пера,
Еще в железо не одетая,
Еще Твардовским не воспетая,
И все же в славе – Ангара.
 
 
* * *
 
 
На берегу
Дома добротные,
За ними – темные леса.
Аэродром,
Дорожки взлетные
И заводские корпуса.
Труба казалась красной пушкою.
Над ней, глядевшей в вышину,
Дымок свивался сизой стружкою,
Как после выстрела в Луну.
 
 
А в цехе
Повстречались умные,
Ошеломившие мой слух,
Слоны огромные, чугунные,
Вздыхающие:
Ух да ух!
И сотрясали стены топотом,
Пытаясь с ног стряхнуть бетон,
И гнули сталь упругим хоботом
С усилием
В пять тысяч тонн.
 
 
А быт?
Подобно многим жителям,
Мы жили в мире заводском,
Как до сих пор —
По общежитиям:
Марьяна в женском,
Мы в мужском.
Все было как во время оное.
Она к нам на исходе дня
Вбегала юная, влюбленная,
И мне казалось, что в меня…
 
 
Была чужой,
Но все же близкою,
Когда без стука —
Где там стук? —
Однажды в келью общежитскую
Ворвался мой счастливый друг.
Откинув голову лобастую,
Раскинул руки, силой лют,
И закричал, меня грабастая:
– Ур-ра!.. Мне комнату дают!..
 
 
И дали.
Помнится доселе
С той романтической поры,
Как шел я к ним на новоселье
Туманной поймой Ангары.
В закате
Голубые брызги
Меняли цвет на золотой,
Был берег близкий
Очень низкий,
А берег дальний
Был крутой.
 
 
И он,
Подмытый,
Глухо гулкал,
Когда в траве, едва живой,
Котенок, помню, замяукал,
И я склонился над травой.
О, сила жизни!
Мокрый,
Рыжий,
Он, грубой силе вопреки,
Заброшенный в пучину,
Выжил
И выплыл из ревун-реки.
 
 
Подмытый берег грозно гыкал.
Найденыш, на судьбу ворча,
Пригрелся вскоре у плеча
И благодарно замурлыкал.
Пел как умел…
Так шли мы двое.
Друзьям в их новое жилье
Я внес певучее, живое
Благословение свое.
 
 
За благодарностью,
За нежностью
Я не узнал Марьяны той.
Она сияла тихой грешностью
И новой женской красотой.
Она дивила мягкой томностью,
Бездонностью тенистых глаз.
Зажмурюсь только —
И с влюбленностью
Ее увижу хоть сейчас.
 
 
Да, да, в мое воображение
Она вошла без перемен,
Вся в смехе,
В счастье,
Вся в кружении
По комнате
Средь голых стен.
И платья
Складки беспокойные
Как будто ветерок занес.
И замелькали ноги стройные
Весенней белизны берез.
 
 
А я?
Я стал еще несчастнее,
Печальней стал.
Да что слова!
Она кружилась,
Но опаснее
Моя кружилась голова.
Потом —
О, бедность быта нашего! —
Все трое стали обсуждать,
Как будет комната украшена,
В каком углу
Чему стоять.
– Там шифоньер…
– А здесь картина…
– Сюда, чтоб веселей жилось,
Куплю Марьяне пианино…
 
 
С него-то все и началось.
 
 
* * *
 
 
Но – стоп.
Затормошу вторженье
За преждевременный предел.
Для верности изображенья
Хочу глядеть, как я глядел.
А я глядел на мир влюбленно,
К Марьяне чувства укротив,
Но и в любви неразделенной
Есть возвышающий мотив.
Недаром в пору отреченья
Нашел я в русской старине
Слова двойного назначенья:
Судьба – ему,
Судьбина – мне.
 
 
Смирившийся,
Полуручной,
Я заглянул в глаза Марьяны:
В них, как над заводью ночной,
Стояли поздние туманы.
Так птица, раненная влет,
С повадками расставшись дикими,
Все помнит прошлое,
Все ждет,
Что стая снова позовет
Ее заоблачными кликами.
 
 
* * *
 
 
В простенке,
Избранном давно,
Рельефилось резьбою фриза,
По выражению Бориса,
Не пианино – пиано .
Торжественно и гордо глядя,
Хозяин дома горячо
Покупку гладкую погладил,
Потом Марьянино плечо.
 
 
Взлет рук.
Разбег.
Вот так, пожалуй,
Отчаяннее всех подруг
Она по жизни пробежала,
Как пальцы замелькавших рук.
Вот так
В порыве неуемном
Она скакала налегке
По медленно плывущим бревнам,
Готовым потонуть в реке.
Вот так
Порой она срывалась
С большого скользкого бревна…
Под каждым клавишем скрывалась
Неведомая глубина.
 
 
Бетховен,
Моцарт вновь сошлись…
Нет, не по воле вдохновенья —
Они товарищу дались
Ценой его грехопаденья.
И знай,
Что путь к нему греховен;
Пытавший гордостью судьбу,
Непримиримый ван Бетховен
Разбунтовался бы в гробу.
И знай,
Что путь к нему – паденье,
Причина горьких женских слез;
Сам Моцарт бы свои творенья
В могилу скорбную унес.
 
 
Так думал я…
Гляжу в былое
И подступаю к той черте,
Где на дороге к доброте
Бориса сторожило злое.
 
 
* * *
 
 
Студентами,
Стремясь к геройскому,
Чужую мудрость жадно пьем.
По Пушкину,
По Маяковскому,
По Циолковскому живем.
За институтскими дверями
Расстанемся с поводырями
И, примеряясь ко всему,
Живем по сердцу своему.
 
 
Как у коня скользят копыта
На почве от дождя сырой,
Так на коварных хлябях быта
Мы спотыкаемся порой.
Не по великому примеру,
Умноженная на веку,
Один ударится в карьеру,
Другой начнет копить деньгу.
 
 
Борис!
Из дружеского круга
Не видели одни слепцы,
Как зарождались в сердце друга
Две эти страсти-близнецы.
Побольше чин!
Деньга по чину!
…На том семейном вечеру
Обещанное пианино
Сыграло темную игру.
С тех пор
Корыстный сын земли
Стал измерять дела людские
Так, будто прессы заводские
Чеканили ему рубли.
 
 
Я говорил:
Живи как можется,
Но в дельности не погреши.
Храни шагреневую кожицу
Своей податливой души.
 
 
Перед зазнавшимся начальником
В час спора
Не сиди молчальником.
Начальники —
Отцы для нас,
Но тоже с целями земными,
А потому-то и за ними
Еще нам нужен глаз да глаз.
 
 
Упрямый,
Не в пример жене,
Игравшей с чародейской силой,
Он бил лишь по одной струне,
По той,
Которая басила.
Мы виделись издалека.
Как пораженные проказой,
Отступники во все века
Стыдились дружеского глаза.
Лишь служба сталкивала нас,
– Как жизнь идет?
– Неплохо вроде…
– Ну-ну, служи.
Тебе как раз
Служить на авиазаводе.
 
 
– А почему? —
И, увлекаемый
Презрением,
Горчил я мед:
– Как – почему?
Ты обтекаемый,
Почти как этот самолет. —
 
 
В нем – сплав…
Он, помню, был послушен,
Но и в коварстве многолик.
Его изменчивую душу
Я прежде собственной постиг.
 
 
* * *
 
 
И было горько самому,
Что трус,
Что поступил я подло.
Кому любовь свою я отдал?!
Любимую вручил кому?!
Все ложно,
Благородство ложно,
Когда любовь твоя в беде.
Земному счастье невозможно
С ней,
Побывавшей на звезде.
 
 
Душа томилась,
Плоть кричала
В объятьях стыдного огня.
А где-то музыка звучала,
Бориса скорбно уличала
И сетовала на меня.
И шел я к ней,
С собой не споря,
Не осуждая чувств своих.
Мой друг,
Зачем ты на троих
Купил одно большое горе?!
 
 
Лишь в этом видя зла причины,
Ожесточенный от обид,
К Марьяне шел я, как луддит,
Громивший первые машины.
Вошел и сник.
Нездешний звук.
Истаяв,
Приласкался к слуху,
Лег на душу…
Вот так паук
Живую пеленает муху.
 
 
Мелодия,
До слез знакомая,
Вошла в меня, как теплота.
Дрожит трава аэродромная
Под нимбом авиавинта,
Бежит земля ручьями пыльными…
– Марьяна, стой!
– Молчи…
– Молчу.
 
 
Большими награжденный крыльями,
Опять взлетел,
Опять лечу…
 
 
Теперь крыло мое отковано
В бессоннице труда,
И для любви мной облюбована
Пустынная звезда.
 
 
Ни звездным
Выспренним поклонникам,
Быть может, ждущим там,
И ни земным мужьям-законникам
Тебя я не отдам.
 
 
Пусть обвиняют,
Что в угаре я,
Пусть бегают в суды.
Все ближе, круче полушарие
Неведомой звезды.
И вот уже мотор затих,
Быть может, на века.
И вот она в руках моих,
По-звездному легка.
Она была еще земней,
И грудь ее была,
Подобно паре голубей,
Прохладна и бела.
 
 
И были помыслы чисты,
Светлы глубины глаз.
Пойми, история звезды
Должна начаться с нас.
 
 
Пойми, мы путь совсем иной
Укажем для детей,
Добрей и чище, чем земной,
Не омраченный ни войной,
Ни смутою страстей…
 
 
– Ты любишь ли? —
В ответ отчаянье,
Что я, любя, ее сгублю.
– Ты любишь ли? —
Страшно молчание.
– Ты любишь ли?
—Люблю… Люблю…
 
 
И вдруг ее,
Со мною слитую,
Вспугнув, тряхнула, как волна,
Во чреве пианино скрытая,
Как голос мужа, басовитая,
Крутая, грубая струна.
 
 
А там,
За рамами оконными,
Во всей суровости земной,
Жила земля
С ее законами,
С веселым смехом
И со стонами.
– Бежим!
– Куда?
– Ко мне!.. Со мной!..
 
 
Есть миг,
Когда вся жизнь осветится
С желаньем тайным на виду,
Когда нельзя уже не встретиться.
—Уйдешь?
– Уйду.
– Придешь?
– Приду.
 
 
* * *
 
 
В наш сад
Ребята не ходили,
Девчата не плели венки.
Мы по весне его садили
И поливали из реки.
На лавочке, под жухлой краской,
В следах мальчишеской резьбы,
Сидел я у волны ангарской
И ждал решения судьбы.
 
 
В закате
Голубые брызги
Меняли цвет на золотой.
Был берег близкий
Очень низкий,
А берег дальний
Был крутой.
Я представлял подъемы, склоны
Тропинок, что ко мне вели,
И клял мудреные законы
Сопротивления земли.
И вспоминал я как в бреду!
«Уйдешь?»
«Уйду».
«Придешь?»
«Приду».
 
 
Марьяна!
Шла она меж ветками,
Пошатываясь на ветру,
Как будто с кленами-трехлетками
В пути затеяла игру.
– Ты насовсем? —
В глазах отчаянье,
Бессонного раздумья след.
– Ты насовсем?
В ответ молчание.
– Ты насовсем? —
И слышу:
– Нет.
 
 
– Как – нет?! —
Хлестнуло сожаленье,
Рожденное от всех обид,
Что я не ранен при паденье,
Не искалечен, не убит.
– Как – нет?! —
Игры не зная правил,
Я каждый ход перевирал.
Всю жизнь я на любовь поставил —
И вот полжизни проиграл.
 
 
В тоске кричать
Любовь мешала.
И задушил я крик,
Пока
Трепала чуб и утешала
Марьяны легкая рука.
– Люблю! – шептала с теплотой.
– Нет, нет, иди и пой романсы
Душе корыстной и пустой,
Душе с хорошим резонансом.
 
 
– Не так!
Страшны не перемены.
За Борю чувствую вину:-
У жизни он чужой в плену…
Кто выведет его из плена?
– Не ты!
Подумай о себе, —
Твердил с решимостью угрюмой,
Подумай о своей судьбе,
Родная, о моей подумай…
– Ты сильный…
 
 
Тишина.
Сниженье.
Крушенье.
Нет звезды моей.
 
 
– Ты сильный! —
Это утешенье
Я часто слышал от друзей.
Они печали приносили
И горечь на душевном дне
И апеллировали к силе,
Которой не было во мне…
 
 
Но сила,
Как бывает в сказках,
Пришла ко мне
От волн ангарских.
И чтоб друзьям
Не только мнилось,
Пришла от волн
И природнилась.
От них и мускулы тугие,
От них и добрые слова.
Те волны, где вы?
Где,
Какие
Ворочаете жернова?
 

ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ

 
Уйдет Любовь,
С тобой повздорив,
Ты ей не мсти,
Прости ее.
Не умножай чужое горе.
Не увеличивай свое.
 
 
Несчастье,
Как чума,
Опасно.
Таящий вирусы обид,
Один заблудший и несчастный
Несчастьем сотни заразит.
Страшно покинутых страданье,
Когда оно плодит собой
То жалких,
Ждущих подаянья,
То злых,
Готовых на разбой.
 
 
И сам я в жизни рикошетил
И сеял зло,
Марьяне мстя,
Пока в несчастии не встретил
Еще несчастнее себя.
 
 
Теперь хочу постичь душою,
Понять умом немолодым
Тот миг, когда лицо чужое
Мне стало близким и родным.
 
 
Не в проходной,
Когда на зорьке
Свел нас гудок
Своим баском,
А после,
В клубе заводском,
На шумной новогодней елке.
 
 
Нарядная стояла ель.
Вокруг игольчатой вершины
Невинной птахой виражила
Бомбардировщика модель.
То суетно,
То величаво
По залу музыка плыла.
В сторонке девушка скучала,
Меня еще не замечала,
Кого-то лучшего ждала…
 
 
Я молод был,
Как говорится,
И не смотрел на женский род
Глазами мудрого провидца,
Все знающего наперед.
 
 
Два круга —
И лицо в румянце,
А поступь чуткая легка;
Нежна доверенная в танце
Моей руке
Ее рука.
Сиянье глаз,
Огней сиянье,
Все было странным,
Как во сне.
 
 
Ее высокое дыханье
Легко передавалось мне.
И все же,
Близостью тревожа,
В тот вечер смутно-гулевой
Она кружилась лишь в прихожей
В прихожей
Сердца моего.
 
 
* * *
 
 
Потом
Мы повстречались снова...
Как не смогла б и жизнь сама,
На сцене клуба заводского
Свело нас «Горе от ума».
Как по единому веленью
Пришли мы с нею в драмкружок
Отдать себя на иждивенье
Чужой любви,
Чужих тревог.
 
 
Своя печаль была обычна:
Без слов любил,
Без слов страдал.
А здесь я Чацкого играл.
А здесь я милую карал
Своею дикцией трагичной.
Не говорил —
Спускал курки,
Испепелял высоким жженьем.
И Софья, пьесе вопреки,
Ко мне метнулась
С утешеньем…
 
 
Зал
Ликовал.
Лишь режиссер,
Как бог в своей первейшей драме,
Во гневе длань свою простер
И, осудив,
Расстался с нами.
 
 
Шел снег.
Настроенные грустно,
Мы по задворкам и дворам
Из рая вечного искусства
Брели, как Ева и Адам.
Подшучивал.
В слезах молчала.
Не удавалась роль и тут.
Сказал ей:
– Знаю, не Качалов,
Хоть и Василием зовут. —
Сказал:
– До свадьбы все забудешь. —
Вдруг, потрясенный до глубин,
Услышал:
– Ты меня не любишь…
– Нет… —
Но взглянул —
И полюбил.
 
 
Я был насмешливым и трезвым,
Но понял, в чем-то уличен,
Что всякий путь к другим отрезан,
Что всякий выбор исключен.
Тогда была,
Не без уступки,
На том поставлена печать,
Что я за все ее поступки
Отныне буду отвечать.
 
 
Мы не расстались в этот вечер…
Я в глубях памяти пронес,
Как зябко вздрагивали плечи
За ливнем расплетенных кос.
Спешившая на праздник страстный,
Смахнула сумерки луна.
Взгляни, мол, как она юна!
Взгляни, мол, как она прекрасна!
Еще не видывал такой.
Вся в бликах неземного цвета,
Она казалась
Не нагой,
А в лунный свет переодетой.
 
 
Застывшая,
Как будто скована
Волшебниками до поры,
Она очнулась,
Расколдована
Студеным вздохом Ангары.
И в страхе,
Грохотом гонимы,
Бежали страхи за порог.
И сразу стали неделимы
И боль,
И радость,
И восторг…
 
 
Эта ночь на двоих,
И луна на двоих,
И мерцающий блеск
На ресницах твоих.
 
 
* * *
 
 
Упоенно дыша,
Голубыми утрами
Просыпалась душа,
Вся полна соловьями.
Опускалась с высот
Синевы поднебесной
И несла на завод
Соловьиные песни.
 
 
Здесь,
Чтоб тешили нас,
В заводскую шумиху
Выпускал, что ни час,
Соловья с соловьихой.
Здесь встречал их, звеня,
Добрый голос металла.
И до позднего дня
Соловьев мне хватало.
 
 
Повторяя, как зов,
Дины милое имя,
Молодой птицелов,
Шел я снова за ними.
Вновь свежо,
Как в бору,
Как в саду под ветвями.
И душа поутру
Вновь полна соловьями.
 
 
Но пора настает:
Зверь в лесу затаится,
Рыба в сеть не идет
И не ловится птица.
Умирают слова
В гордом сердце поэта.
Жизнь, ужель ты права,
Допуская все это?
 
 
Помню,
Грустный до слез,
В цеховое гуденье
Я в душе не принес
Соловьиного пенья.
Не принес —
И уже
Вместо птичьего хора
Закружились в душе
Только перья раздора.
 
 
* * *
 
 
Философы
И просто умницы
По песням, что вокруг поют,
И по тому,
Как людям любится,
Здоровье мира узнают.
Уже отмеченный сединами,
Пишу о молодой любви.
Так крови капелька единая
Расскажет обо всей крови.
 
 
Мы говорим:
Любовь.
Страдание.
Тревожные во всех концах,
Сил мировые колебания
На наших скажутся сердцах.
В любой любви,
Как непреложное,
Как боль отдачи при стрельбе,
Все скажется.
И наше прошлое
Еще заявит о себе.
 
 
В тот день
Мы накупили снеди.
Как семьянин и хлебосол,
Таскал я стулья от соседей,
А Дина накрывала стол.
Мы порешили в день получки
Отметить
Как повеселей
Семейного благополучья
Полугодичный юбилей.
Ушли на крабные консервы,
На шепоток хмельной струи
Все скромные мои резервы,
Все премиальные мои.
 
 
Позвали мы друзей-цеховцев,
Довольством хвастаясь слегка,
Мы пригласили драмкружковцов
И режиссера-старика.
Походкой важной,
Взглядом томным,
Всем поведением своим
Счастливую хозяйку дома
Играла Дина перед ним.
 
 
Она его не укоряла,
Она не вспоминала зла.
Играла…
Впрочем, не играла,
А просто счастлива была.
 
 
Хмельной старик,
Как Лир на троне,
Уже мельчал,
Впадая в лесть:
– Я ваш порыв тогда не понял,
А в жестах ваших что-то есть… —
О, сколько их,
Чудаковатых,
В игре готовых лечь костьми,
Кому не раз дорогу к МХАТу
Переползал
Зеленый змий!
 
 
По долгу
И на нашем спиче
Была рассказана уже
Драматургическая притча
О мудром чеховском ружье.
Был дан совет безусой смене,
Как зрителя околдовать.
Мол, все, что явится на сцене,
Должно стрелять,
Должно играть…
Капризный,
Но любимый всеми,
Он распалялся на миру.
 
 
А в это время…
В это время
Я видел странную игру.
Приотворилась дверь сторожко,
И чья-то скрытная рука
Впустила на ковер-дорожку
Лениво-сонного щенка.
Закрылась дверь.
И гость остался.
Щенка заметили в углу,
Когда он юзом подвигался
К повеселевшему столу.
 
 
Толпились,
На руках носили.
И, выяснив,
Что это – «он»,
Единогласно окрестили
Красивым именем Додон.
Смеялись гости.
Дина тоже.
И нужно ж было ей спросить:
– Скажи, Додонушка, кого же
Мне за тебя благодарить?
 
 
Я знал.
Я знал
И на коленях
Погладил дрогнувшей рукой
Ответное благословенье
Марьяны
На любовь к другой.
 
 
А после,
Не найдя управы
На бунт страстей,
Что грудь терзал,
Рассказанное в прошлых главах
Притихшей Дине рассказал.
Красноречиво, как на сцене,
Делился чувством дорогим.
Зачем?
Любимые не ценят,
Что было отдано другим.
 
 
Меня ль,
Себя ли упрекая,
Раздумьем повстречала весть:
– Так, значит, есть любовь такая?
– Какая?
– Вот такая!
– Есть. —
Еще задумчивее стала,
Еще грустней,
Еще бледней.
– Так, значит, есть, а я не знала…
– Ну полно, Дина!
– Не жалей…
 
 
На коврике дремавший мило
Щенок, непризнанный герой,
Уже сыграл,
Но это было
Еще не главною игрой.
 
 
* * *
 
 
Любовь!
Горят ее костры,
Мудреют люди в добром свете.
Любовь и Правда —
Две сестры,
Идущие через столетья,
Две песни счастья и добра,
Всегда звучащие призывно.
Одна беспечна и наивна,
Другая сдержанно мудра.
 
 
Когда они придут к порогу,
Ты дверь души
Для двух открой.
В наградах первой мало проку
Без одобрения второй.
И потому, себя не радуя,
И гордый
И суровый Дант
К любимой,
Как за высшей Правдою,
В чудовищный
Спустился Ад.
 
 
А цех —
Не древнее предание,
Дверь проходной —
Не темный грот.
Земным, но трудным испытанием
Меня испытывал завод.
Огнями,
Громом,
Грозной силищей,
Усладой,
Мукою труда.
Он был и Адом,
И Чистилищем,
И даже Раем иногда.
 
 
Здесь мир тревог
Из-за тревожности,
Которой людям не избыть,
Здесь безграничные возможности
И не любившим полюбить.
В горячий час,
В минуту жаркую,
Когда с души слетает ржа,
Как будто огненною сваркою
Приварится к душе душа.
 
 
И чудо явится мгновенное.
Зажжет глаза, сгоняя стынь,
Пронзительная,
Автогенная,
Тебя сжигающая синь.
 
 
Ударит этот свет разящий
По заблуждению и лжи.
Перед любовью настоящей
Ты станешь сам себе чужим.
Лицо померкнет дорогое,
И потускнеет взгляд родной.
В ту пору именно такое
Случилось с Диной
И со мной.
Грустила
И все реже пела,
И не было в глазах огня.
Потом она повеселела,
Но как-то странно:
Без меня.
 
 
У пса
На все дары базара, —
Несла ли Дина,
Я ли нес, —
Вставали уши, как радары,
К руке тянулся чуткий нос.
Наш пес,
Он рад был встрече каждой,
Ценя безбедное житье.
Так долго было.
Но однажды
Не принял,
Не узнал ее.
 
 
От новой юбки,
Модно сшитой,
Не взявши сладости с руки,
Он возвратился как побитый
С глазами, полными тоски.
Лег рядом,
В непонятной злобе
Хвостищем по полу стуча,
Глядел на Дину исподлобья,
Предгубье морщил и урчал.
 
 
Смешной казалась мне картина:
Как будто дом уже не дом.
Бледнела
И стояла Дина
Преступницей перед судом.
– Да что с тобой?! —
Что было с нею,
Метавшейся потом во сне,
Понятней было и яснее
В ту ночь Додону,
А не мне.
 
 
Когда в житейском полумраке
Приходит к нам измены час,
То наши чуткие собаки
О женах знают
Больше нас.
 
 
Ушла.
Играть не стала в прятки.
Оставила на долгий срок
Из ученической тетрадки
Поспешно вырванный листок…
 
 
Ушла.
Уехала.
Умчалась…
Свершилось.
Между тем скажу,
Письмо глаголом начиналось
Несовершенным:
Ухожу.
 
 
* * *
 
 
«Я ухожу.
И нет возможности
Укрыться сердцу моему
От разговоров,
Полных пошлости,
От всех вопросов:
Почему?
 
 
Есть сон любви,
Есть пробуждение.
Мне стало стыдно, дорогой,
Все время быть на иждивении
Твоей большой любви
К другой.
 
 
Мы жили,
Как на даче дачники;
Еще тепло —
И можно жить.
Из неудач
Двух неудачников
Большого счастья
Не сложить.
 
 
В твою любовь
Вошла я бедною,
Разбогатела – и бегу.
Пойми, сестрою милосердною
При сильном
Быть я не могу.
 
 
Прости.
Откинув совесть ложную,
Я перестала выполнять
Свою задачу невозможную:
Любовь
Собою заслонять.
 
 
Я отхожу…
Душой не праздную,
Не уношу с собою зла.
Любовь
Не может быть несчастною,
Какой бы трудной
Ни была.
 
 
Я плачу…
Может, и разлукою
Не сгладить мне твои черты.
Прости, родной!
Мне стало мукою,
Что я счастливее,
Чем ты…»
 
 
* * *
 
 
Ушла…
Конец…
Как ночь дождливая,
Как расплетенная коса,
Страсть темная,
Самолюбивая
Заполонила мне глаза.
Само, казалось, сердце вынуто
И в грязный брошено кювет.
Всё, всё —
«Покинутый!
Покинутый!» —
Со всех сторон
Кричало вслед.
 
 
Душа – скворечник.
Сходство грубое,
И все ж сравню их, нагрубив:
Где нет скворцов,
Там воробьи,
Где нет Любви,
Там самолюбие.
 
 
Не в поисках Любви да истины,
А чтобы снять усмешки с лиц,
Я душу легким пухом выстелил
Для этих самых
Серых птиц.
Устал чужим себя раздаривать,
Забыл мечтать о Высоте.
Как старец,
Начал разговаривать
С Додоном
О житье-бытье.
 
 
– Да, брат,
Ни варева,
Ни печива…
Как мне любилось,
Как жилось.
По глупости пооткровенничал,
И вот – расстаться довелось.
 
 
Решил ты к правде приохотиться,
Спугнуть туманчик голубой —
И что же?
Вот уже приходится
Мне расставаться и с тобой.
Ну-ну, терпи,
Нельзя горюниться,
Пойми значенье слов простых,
Пойми, Додон,
Пойми, мой умница:
Собаки
Не для холостых.
Что достается слишком дешево,
Не берегу,
Не стерегу.
Я поведу тебя к хорошему,
К заботливому старику…
 
 
Меня доверчивостью трогая,
Свою выказывая стать,
Еще нехоженой дорогою
Он шел,
Как будто погулять.
Вот и пришли.
Скажу короче я,
Старик был принят им
В друзья.
У старика рука рабочая
Железом пахла,
Как моя.
Вдруг понял все.
Взглянул на Силыча,
С тревогой на меня взглянул.
Уйдешь?
Уйду…
А как же иначе!
 
 
Тогда он руку мне лизнул
С такой мольбой,
С таким страданием,
Что в сердце,
Дрогнувшем давно,
Все горестные расставания
Слились в последнее
Одно…
 
 
Я убегал,
Постыдный бег.
Шел снег.
Я убегал за снег,
За леденеющие ветви —
Упрячь меня, пурга, упрячь
За белый ветер…
Только ветер
Сам повторял далекий плач.
И даже в цехе стал он бредом.
Когда включился фрикцион,
Мне показалось,
Будто следом
Ворвался плачущий Додон.
 
 
* * *
 
 
Здесь оборонный,
Здесь нешуточный,
Здесь, будто мир уже горит,
Неумолимый график суточный
Над всеми смертными царит.
Здесь, будто мир
Уже взрывается,
Тебя заботит вся Земля.
Здесь в сторону отодвигается
Невзгода личная твоя.
 
 
Взревет мотор,
И ты в горении
Спохватишься —
Пора! Пора! —
Что грозной птице в оперение
Еще недодал два пера.
 
 
Намучась,
Думал я в гордыне,
Когда наш самолет взлетал:
Не так ли и бескрылой Дине
Высокие я крылья дал.
Пусть мы расстались.
Как ни странно,
Она права.
Простил я ей.
И в сердце вновь вошла
Марьяна
С печальной верностью своей.
 
 
Ушла.
За то не упрекаю.
Ушла.
Не пощадила честь.
И значит, есть любовь такая,
И миру хорошо,
Что есть.