Текст книги "И дух наш молод"

Автор книги: Василий Васильев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц)

Вечером мы узнали, что в орудийной и в других мастерских царя тоже встретили без особого подъема. В орудийной мастерской царь должен был пройти мимо токаря Семенова – георгиевского кавалера: начальство хотело козырнуть им. Токарь в это время обтачивал ствол шестидюймового орудия, выглядывающий из его станка, как подзорная труба. Царь подошел к станку, наморщил лоб. Очевидно, искал какие-то особенные слова, чтобы обратиться к герою. Но поговорить с георгиевским кавалером ему так и не удалось. Семенов, который еще несколько минут тому назад стоял в проходе и почти не обращал внимания на стружку, вдруг так заинтересовался ею, что не мог даже взглянуть на царя. Рабочий увеличил скорость оборотов. Станок загудел. Ствол, постепенно выдвигаясь, начал теснить царя. Тот испуганно отошел в сторону, подергал усы и зашагал дальше.

В башенной мастерской, где работали главным образом старые кадровые рабочие, произошел настоящий конфуз. Когда там появился царь и были выключены станки, только один рабочий крикнул "ура". Остальные молчали, словно в рот воды набравши.

Так закончился визит царя на наш завод. Конечно, он никоим образом не содействовал подъему "патриотического" духа рабочих. Наоборот, даже те рабочие, которые еще немного верили в царя, утратили эту веру. "Вот так царь!" – пренебрежительно говорили они.

Всю вторую половину 1915 года, особенно в октябре – ноябре, на заводе непрерывно проходили волнения, забастовки, во время которых рабочие требовали повышения заработной платы.

Положение на Путиловском и других заводах беспокоило правительство, но администрация завода недооценивала возрастающей угрозы в настроениях рабочих. Особенно острый характер приняла борьба рабочих с администрацией в конце января и в феврале 1916 года. В это время рабочие непрерывно требовали повышения заработной платы. Жить стало еще труднее, все подорожало, продуктов было мало, появились бесконечные очереди.

Директор завода Меллер, вместо того чтобы проанализировать эти требования, внимательно обсудить возможность их удовлетворения, решил обратиться за помощью к властям, надеясь вместе с ними запугать рабочих.

5 февраля было вывешено объявление за подписью командующего Петроградским военным округом Туманова. В нем говорилось:

"...Забастовавшие рабочие будут немедленно заменены специалистами (гальванерами и электриками) из нижних чинов, уже призванных на военную службу, затем все забастовавшие рабочие из числа военнослужащих будут призваны на действительную военную службу и назначены уже в качестве нижних чинов для отбывания своей службы на тех же местах, где они работали прежде"{5}.

Объявление прочитали многие рабочие, его содержание было доведено до сведения остальных. Но это не запугало рабочих. Они расценили предупреждение как вызов.

Незадолго до этого, в декабре 1915 года, неожиданно явился Митя. Летом он был ранен осколком снаряда в руку и бедро. Попал в тыловой лазарет. И вот – отпуск, Петроград. Я слушал неторопливую, спокойную речь Мити, невольно любуясь старшим братом и, чего греха таить, завидуя ему. Воевал. Кровь за отечество пролил. Герой... Глаза умные, с хитрецой. Ростом повыше меня. Самый близкий, самый родной мне человек. Был мне Митя и братом, и отцом. В нашей семье слыл самым грамотным. Я любил уличные гулянки, гармонь, а если читал, то Ната Пинкертона или Ника Картера. Сим бульварным чтивом нас охотно пичкали за Нарвской заставой. А Митя зачитывался Куприным, Пушкиным, Блоком. За несколько вечеров "проглотил" "Войну и мир". И только посмеивался, когда я говорил ему, что, на мой взгляд, рабочему человеку вообще не нужны такие толстые книги.

С фронта Митя приехал большевиком. В первый же вечер спросил:

– А ты, братуха, за кого? Говорили мне, у вас на Путиловском заводе появились меньшевики и эсеры. Держись от них подальше.

Я заметил, что партий действительно многовато стало. И чуть ли не все называют себя социалистами, защитниками народа. Спросил, какая разница между партиями.

– Эх ты, Васька-гармонист. Разница есть и – большая. На словах меньшевики, эсеры – за народ, а судить надо по тому, что каждая партия делает, чего добивается. Слыхал:

Где глаз людей обрывается куцый,

Главой голодных орд,

В терновом венце революций

Грядет шестнадцатый год.

Это тебе не Пинкертон – Ма-я-ков-ский! Запомни имя. Революция грядет. Революция не за горами. А когда грянет наша социалистическая революция, посмотришь, брат, что запоют, как перекрасятся эти болтуны.

Увидел в моем сундучке несколько дешевых выпусков того же Пинкертона, посуровел:

– И на что, Василий, время тратишь. Все еще сидишь в детстве.

На другой день прихожу с завода, а на столе – книжка в мягкой серой обложке. "Максим Горький. Рассказы".

– Вот, брат, читай. Сам из низов, Горький – наш, пролетарской косточки. Первый в России, а может, и во всем мире – рабочий писатель.

Я нехотя пробежал глазами оглавление: "Макар Чудра", "Старуха Изергиль", "Песня о Соколе", "Песня о Буревестнике", "Челкаш"... Названия, имена какие-то чудные. Одно, правда, привычное, даже знакомое. Знавал я у нас на Путиловском токаря по фамилии Коновалов. Чтобы сделать приятное брату, стал листать страницу за страницей и как-то незаметно для себя увлекся.

...Плакала скрипка Лойко. Плыла над степью, прижав руку с прядью черных волос к рапе на груди, гордая красавица Рада. Ярко, как солнце, и ярче солнца, факелом великой любви к людям пылало сердце смельчака Данко.

Подошел Митя:

– Ну как, Пинкертон, интересно? То-то. Завтра мы с тобой, братуха, отправимся в синематограф.

Что это такое, я знал весьма смутно. Небольшой кинотеатр находился примерно в трехстах метрах от Варшавского вокзала. Крутили в тот день "Соньку – Золотую ручку". Тут я снова окунулся в знакомую по книжкам стихию: налеты, воры, сыщики. Было странно видеть, как на белом полотне появляются люди. После небольшого перерыва на экране возникла конница. Я невольно отшатнулся: казалось, вот-вот кони налетят на нас. Впереди на белой лошади гарцевал великий князь Константин. Разрыв снаряда. Лошадь падает. Их высочество на земле. Сестра милосердия, кокетливо улыбаясь зрителям, перевязывает раненую ногу князя. Тут появляется наш разъезд во главе с Крючковым{6}. Лихой казак стреляет, рубит, колет налево и направо. Немцы, как подкошенные, валятся вокруг него.

Я восхищенно присвистнул:

– Вот это да!

Митя по дороге домой все мне втолковывал:

– Опять за свою дурь. И впрямь веришь всему тому, что там показывали? Это же актеры в войну играют. А на фронте – грязь, бестолковщина, вши. Вместо снарядов шлют иконы. Запомни, брат, не наша это война...

Снова потекли заводские будни. Наспех сколоченные деревянные бараки шрапнельного цеха, где я работал, выкрашенные в черный цвет, напоминали заразный холерный городок. Техника шрапнельного дела к тому времени, однако, основательно продвинулась вперед. Шрапнель для снарядов мы сверлили уже не из целого куска, как раньше, и не штамповали на прессах по одной, а прокатывали машинным способом. Неказистые бараки стали для акционеров, господина председателя миллионера Путилова настоящим золотым дном. Война пожирала всю продукцию, требовала: мало! мало! мало!.. Спрос обеспечен, норма прибыли, как объяснял мне Митя, наивысшая. Кому – окопная грязь, кровь, а кому – золотые реки.

Тут случись одна история, из-за которой мне крепко попало от брата. Я очень любил, да и теперь люблю, цирк. Больше всего – борьбу. Были у меня свои кумиры, которым я даже пытался подражать. В январе 1916 года в цирке "Модерн" гастролировал знаменитый в те времена борец Самсонов, по кличке "Черная маска". Как обычно, он и на этот раз появился на арене в маске, в черном трико. Победив всех своих противников, стал вызывать желающих из публики помериться силой. Долго никто не решался выйти. А меня словно какой бес подтолкнул. Я выскочил на арену, стал в позицию, приготовился. "Черная маска" сделал какое-то движение в неуловимый для меня миг, я перышком взлетел вверх и под восторженный гул толпы был уложен на лопатки по всем правилам. Думал, что умру со стыда, а пришел в себя от аплодисментов, знакомых голосов, выкрикивающих мое имя:

– Ай да Васильев! Молодец, Вася! – Это шрапнельщики отдавали дань моей храбрости. Знай, мол, наших!

Пробирался на свое место словно в тумане. После такой "победы" меня, непьющего, потащили обмывать происшествие пивом.

Это, пожалуй, был единственный случай в моей жизни, когда я поддался уговорам, проявил слабость. Кончился для меня триумфальный вечер, мягко говоря, печально. Домой, к удивлению тетки Марии, явился в крепком подпитии, чем вызвал целый поток "ахов", "охов", причитаний.

– Как же так, Вася? Никогда, племянничек, за тобой такого не водилось.

Пришел Митя. Посмотрел на меня. Молча разделся. И – влепил две крепкие пощечины:

– Это тебе за "цирк" в цирке. А это – за пиво.

Утром сказал:

– Эх ты, Пинкертон! Завод накануне забастовки, а он – бороться, представление устраивает. Да еще и нализался. Нашел время.

Я отмалчивался. Раз виноват – к чему разговоры? Но урок Митин запомнил.

Забастовал весь завод – таким был ответ путиловцев на угрозы князя Туманова. Вечером вместе с рабочими мастерской я присутствовал на большом митинге. Выступали большевики. Была принята небольшая резолюция, в конце которой говорилось: "Мы понимаем, что только усиление революционной борьбы демократии всех стран против своих правительств спасет человечество от кровавого кошмара, потому мы присоединяемся к решению ЦК РСД рабочей партии противопоставить мобилизации реакционных сил мобилизацию пролетарских сил для второй Русской революции!"{7}

На следующий день мы узнали о втором приказе, согласно которому 7 февраля завод закрывался. Все военнообязанные должны были явиться для зачисления на военную службу.

Усилились гонения на большевиков, заводских активистов. За несколько дней за решеткой оказалось более 200 человек. Но аресты и репрессии, отправка на фронт уже не могли остановить волну возмущения, нарастающую с каждым днем.

10 февраля был объявлен прием на завод, а на следующий день одновременно забастовали шрапнельная и башенная мастерские. Днем на митинге в шрапнельной были зачитаны и приняты такие требования:

1. Освободить арестованных товарищей.

2. Принять сто двадцать человек, не взятых после локаута на завод.

3. Не выполнять приказа Туманова.

В нашей шрапнельной мастерской, на "Тильмансе", "Треугольнике" появилось воззвание Петербургского комитета большевиков: "Приказ Туманова... применен прежде всего к Путиловскому заводу лишь потому, что правительство считает Путиловский завод наиболее опасным для себя, зная, что он всегда являлся застрельщиком революционных выступлений петербургского пролетариата...

Товарищи! Если вы не дадите решительного отпора попыткам закрепостить вас, вы сами вденете руки в заготовленные для вас наручники. Дело путиловских рабочих – дело всего петербургского и российского пролетариата. Забастовка протеста с требованием отмены приказа Туманова – вот оружие, которое должен теперь взять рабочий класс Петербурга"{8}.

К нашим требованиям в ответ на призыв Петербургского комитета присоединились остальные мастерские завода. Начались забастовки на других фабриках и заводах. Сплоченность и единодушие были огромны. Именно это вынудило директора Меллера подумать об отступлении. Многих рабочих возвратили с призывных пунктов. Правда, арестованных не освобождали.

Каким было мое участие во всех этих событиях? Пролетарским чутьем воспринимал все правильно: бастовал, ходил на митинги, ни в чем не отставал от других. И – только. Активным, сознательным борцом за дело рабочего класса я к тому времени еще не стал.

22 февраля все рабочие, отгуляв последние дни масленицы, вышли на работу. В тот же день в нашей мастерской, как и в других, стало известно, что дирекция завода медлит с ответом на требование о прибавках. Снова вспыхнули забастовки, совсем не похожие на сравнительно мирные "итальянки" 1914-1915 годов.

Весь свой гнев рабочие обрушили на ненавистных мастеров и начальников. У нас, в шрапнельной, мастером был некий Анджевский. Мы судили его своим рабочим судом. Вытащили из-за конторки, привели в пушечную, поставили на разметочную плиту. Вокруг сгрудилась возбужденная толпа. Гневные выкрики, свистки, упреки, обвинения – все слилось в сплошной гул.

– Жандармский прихвостень, получай по заслугам! Мы еще не солдаты, он не офицер. Дать ему как следует!

Рабочие, стоявшие поближе к плите, стали перечислять все проступки мастера: грубо обращается с рабочими, шпионит, отправляет революционеров на фронт, взяточник, вор, хозяйский холуй.

Тут закричали со всех сторон:

– Хватит! В "карету" подлеца! В "карету"!

Бледного, дрожащего от страха мастера (куда только подевалась его спесь) стащили с плиты, накинули на голову грязный мешок. Толпа расступилась. Откуда-то появилась тачка. Мастера бросили в нее как куль. Под свист и гиканье "экипаж" выкатили из мастерской, повезли по заводскому двору.

Подобные сцены можно было наблюдать и в других цехах. Тачки в эти два дня пошли нарасхват.

23 февраля заводоуправление вторично объявило локаут.

Третьим приказом – самым кратким и самым грозным – разразился князь Туманов:

"Ввиду закрытия Путиловского завода подлежат призыву на военную службу в первую очередь:

1. Ратники I и II разрядов срока службы 1915-1916 годов.

2. Молодые люди, родившиеся в 1895 и 1896 гг."{9}.

Власти спешили окончательно очистить завод от смутьянов, наиболее сознательных рабочих, более двух тысяч молодых путиловцев взяли в солдаты.

Стачка на Путиловском продолжалась. "В течение сегодняшнего дня никаких перемен не произошло", – доносила охранка 26, 27, 29 февраля, 1 и 3 марта.

В столице уже бастовали 150 тысяч рабочих. Мощное эхо народных волнений долетало и в другие города.

Кнут и пряник. Грянул гром... В дисциплинарном батальоне. Мой дядька Верещагин. "Хочешь жить – бейся насмерть". Боевое крещение. Снова на родной заставе.

Перепуганное насмерть правительство наложило запрет на Путиловский завод. До окончания военных действий, как было нам объявлено, завод из рук банкиров переходил в руки казны. Новые хозяева – генералы военного ведомства – решили воздействовать на рабочих кнутом и пряником.

Кнут – введение военного режима, ограничение тех куцых прав, которыми пользовались рабочие; пряник – частичные прибавки к зарплате, мало что меняющие в связи с ростом дороговизны.

...Неожиданно грянул гром и над моей головой.

Вечером 6 марта мы, три приятеля – Петр Викторов с Обуховского завода, Василий Синицын и я, собрались на квартире у Петра. Засиделись допоздна, а когда уже собирались расходиться, вдруг налетела полиция. После тщательного обыска нас арестовали и на следующий день отправили в старую выборгскую тюрьму.

Причины моего ареста до сих пор, как говорится, покрыты мраком неизвестности. Нас обвиняли в распространении большевистских листовок, прокламаций. За такой "проступок" можно было тогда пересажать весь Путиловский завод.

Петр Викторов, впоследствии известный чекист школы Дзержинского, тоже не был причастен к распространению листовок в тот день. После Октября я встречал его неоднократно. Уполномоченный ОГПУ, начальник особого отдела, начальник областного управления и т. д. А вот с моим тезкой – Василием Синицыным – мы больше не виделись: он, как я узнал недавно, стал комиссаром отряда Красной гвардии и погиб в 1918 году под Псковом.

Второго апреля нас, человек 75, перевели из тюрьмы на станцию, посадили в арестантские вагоны и под усиленным конвоем отправили в район Старой Руссы в 178-й запасной полк.

Началась ускоренная военная подготовка. Сначала шагистика, строевые занятия, потом изучение оружия, тактико-строевые занятия и т. д. Я проявил хорошие способности в стрелковом деле. Это было результатом науки охотника Зырянова. В стрельбе показал отличные результаты, в связи с чем был назначен в пулеметный расчет.

Меня вызвали в канцелярию 3-й роты. Подпоручик Нефедов кратко расспросил, с какого я завода и цеха, сколько лет работал на заводе и... все. После этого поздним вечером собрали нас, человек 15 или 16, и отправили в дисциплинарный батальон в район села Медведь.

За что меня туда отправили, я тогда так и не узнал. Только в августе, после ранения, в полевом госпитале выяснилось, кому я обязан таким поворотом в моей судьбе.

В третьей роте 178-го полка я подружился с солдатом Николаем Шмаковым, рабочим Балтийского завода. Он был старше меня года на два, успел насидеться в окопах и получить ранение. Долгие вечера мы разговаривали с ним о наших заводских и семейных делах. Мой рассказ о визите царя на наш завод привел Шмакова в неописуемый восторг.

Каким-то образом к нему в доверие вошел ефрейтор Гнатюк. Он оказался негодяем и о наших разговорах донес фельдфебелю Петрову. В результате дисциплинарный батальон. Обо всем этом рассказал мне Николай Шмаков, когда я выписывался из госпиталя и уезжал в Петроград.

Дисциплинарный батальон хуже тюрьмы. Мордобой, издевательство над солдатами считалось тут привычным, обязательным.

Наш взводный старший унтер-офицер Дьяченко (кавалер трех Георгиев) и ефрейтор Ершов прослыли настоящими палачами. Они били солдат, часами заставляли их в жару стоять под ружьем с полной выкладкой. Не каждый выдерживал такие пытки. Солдаты нередко теряли сознание. Как-то, без всякой на то причины, Ершов ударил по лицу солдата Притулу и выбил ему зуб. Тот залился кровью. Подошел Дьяченко и приказал солдату выйти из строя. Сквозь слезы Притула спросил Дьяченко: "Господин унтер-офицер, за что он меня?" Вместо ответа  – сильный удар в ухо. Солдат упал, а унтер-офицер и ефрейтор продолжали его бить. Послышались отдельные голоса: "Довольно! За что вы бьете его?"

Солдата отнесли в казарму, где им занялся фельдшер, а нас гоняли до упаду. Сил не было бежать, многие падали от изнеможения. Будь у нас оружие, патроны, плохо пришлось бы нашим мучителям. Да и нам не избежать военно-полевого суда.

Прошло больше шести десятилетий, а не забывается.

Приблизительно за две недели до отправки на фронт прекратился мордобой. Началась усиленная боевая подготовка: штыковой бой, стрельба и атаки, атаки, атаки! Из фронтовых частей, из команды выздоравливающих прибыли унтер-офицер и ефрейторы – все бывалые фронтовики. Появился у нас в роте прапорщик Крылов. Офицеры ненавидели его за то, что он не позволял никому грубо обращаться с солдатами, а солдаты любили, как родного отца.

В июле нас отправили на фронт. После ночного марша мы расположились в лесу юго-восточнее Двинска. Положение на фронте было относительно спокойное. Стрельба на отдельных участках проводилась в определенное время с немецкой пунктуальностью.

Утром войска Юго-Западного и Западного фронтов перешли в наступление. Над всей линией окопов, проволочных заграждений загудели, заговорили сотни пушек. 18 июля в батальоне стало известно: войска Юго-Западного фронта успешно продвигаются вперед, немецкая армия разбита, в панике отступает. Ночью нас переправили через Западную Двину. Пройдя маршем верст восемнадцать, мы на рассвете заняли окопы какой-то части 14-го стрелкового корпуса. Но на этом наступление захлебнулось. Не хватило снарядов. Авангарды не успели закрепиться.

Так мы попали в июльскую мясорубку 1916 года. Утром после тщательной артиллерийской подготовки немцы перешли в контрнаступление. На нас тучей двигались тесно сомкнутые атакующие ряды. Батальон подняли в контратаку.

Многие говорят, что не знали страха в бою. Не верю этому. Слева от меня шел мой наставник – разжалованный унтер-офицер Иван Дмитриевич Верещагин. Уралец, на фронте с первых дней войны, дважды раненный, по-своему мудрый и справедливый. Разжаловали его и отправили в дисциплинарный батальон за то, что, защищая солдата, ударил фельдфебеля. Иван Дмитриевич не раз говорил мне: "Запомни, сынок, нет такого героя, который не боится в бою снаряда, пули, штыка. Кто смерти не боится – невелика птица, а вот кто жизнь полюбил, тот страх погубил. Герой не тот, кто не боится, а кто умеет своевременно побороть страх. Страху в глаза гляди, не смигни, а смигнешь – пропадешь. Растеряешься – пиши пропало!" Была у моего наставника и главная, как он говорил, пословица: "Хочешь жить – бейся насмерть".

В то утро под Двинском у нас и выхода другого не было: сзади – мы это знали – пулеметы полевой жандармерии и приказ расстреливать в упор всех, кто будет отступать.

Оставалось не больше тридцати метров до вражеских позиций. Нервы были напряжены до предела! И вот я не выдержал и... с перепугу (сознаюсь в этом сейчас) побежал вперед. "Вася, Вася!" – слышу где-то позади голос своего наставника. А я уже вонзил штык в грудь вражеского солдата. Он упал. Тут я почувствовал сильный удар по голове – потерял на некоторое время сознание.

Придя в себя, увидел, что вокруг идет ожесточенный рукопашный бой. Поднялся. Ноги как не свои, голова кружится. Смотрю – невдалеке от меня немец сбивает с ног нашего любимца – прапорщика Крылова. Откуда силы взялись! Схватил винтовку и – немца в бок штыком. Он зашатался, упал. Силы снова оставили меня. Я свалился рядом с убитым немцем и прапорщиком Крыловым. Потом нас с Крыловым подобрали санитары и отправили в полевой госпиталь, расположенный в лесах юго-западнее Пскова. Сюда же попал Иван Дмитриевич Верещагин, тоже раненный в этом бою.

Так состоялось мое боевое крещение. Потянулись госпитальные будни. Много было передумано тогда. Не раз вспоминались слова отца и дяди Ивана в дни моего "патриотического" зуда. Я, как и все рабочие, любил свой завод, свой город, Неву. Я любил свою родину – Россию. Но между мной и родиной стояли царь, генералы, банкиры, Путилов, полицейские, жандармы. Они угнетали нас, а мы кормили вшей, задыхались от газов, гибли в атаках, защищая награбленное ими богатство, их интересы. Закончится война – снова иди на поклон к заводчику, мастеру: возьмите на работу. И нет никакой уверенности в завтрашнем дне, в том, что тебя, несмотря на все твои боевые заслуги, не выбросят на улицу, не оставят без средств к существованию. Так думал я. Так думали многие мои боевые товарищи.

4 августа в госпитале в торжественной обстановке мне за храбрость вручили Георгиевский крест 4-й степени. А через день вместе с прапорщиком Крыловым, называвшим теперь меня не иначе как своим спасителем, отправили в Петроград.

Прибыв в Петроград, я с запиской Крылова отправился в Измайловский полк к капитану Волошину-Петриченко. Меня зачислили в 4-ю роту 2-го батальона. Снова началась солдатская служба, ежедневная муштра. Как ефрейтор, я проводил занятия с отделением пулеметного расчета. Почти каждую неделю мне давали увольнительную, и я спешил на свою родную Нарвскую заставу, к друзьям-путиловцам.

Солдаты на Путиловском. "Пусть сильнее грянет буря". "Глупость или измена?" Что почуяли кадетствующие крысы? Накануне. "Доколе терпеть?"

...Тут застал я большие перемены. Бросалась в глаза явная милитаризация завода.

В шрапнельном и в других мастерских на каждом шагу встречались за станками... солдаты. Военная промышленность настолько разрослась, потребность все в новых и новых пушках, снарядах так стремительно увеличивалась, что все острее чувствовался недостаток в рабочей силе, в квалифицированных рабочих.

Специалистов, да и не только специалистов, начали возвращать с фронта и посылать на военные заводы.

Правительство стремилось таким образом убить двух зайцев; поддержать военную промышленность и заодно укрепить свои позиции. Рабочие-солдаты подчинялись воинской дисциплине, ходили в форме, за участие в забастовках подвергались военно-полевому суду. По замыслу военных начальников, солдаты должны были стать на заводах опорой режима. Солдат-рабочий – каратель! Лучше и не придумаешь. Все эти тонкие, с далеким прицелом расчеты оказались построенными на песке. Это хорошо видно на примере Путиловского завода.

К моему возвращению в Питер число солдат на заводе достигло пяти тысяч. Первое время солдаты, среди них было немало вчерашних крестьян, всячески избегали разговоров о политике. Никому не хотелось обратно в окопы – под шрапнель и пули.

Но совместная работа, уроки войны, общие заботы и общая ненависть не могли не сблизить фронтовиков с путиловцами.

Солдаты 1916 года уже не были прежней серой послушной массой, готовой по приказу командиров стрелять в своих же братьев-рабочих.

Солдаты все чаще и все более открыто высказывали свое недовольство притеснениями, низкой платой. Воинская дисциплина слабела с каждым днем.

Военный директор завода генерал-майор Дубницкий запугивал солдат приказами. Но на это мало кто реагировал.

– Погоди, генерал! Еще не то увидишь! – грозились солдаты.

С одним из таких солдат-рабочих я крепко подружился. Звали его Сеня Семен Эртман. Он тоже успел понюхать пороху. После ранения и лазарета вместе с другими попал на Путиловский завод. Работал Сеня фрезеровщиком в турбинной мастерской верфи. Мы на пару с ним распространяли листовки Петербургского комитета РСДРП (б). Октябрьской ночью 1916 года мой друг совершил такое, о чем долго говорили за Нарвской заставой.

...Утром двери турбинной мастерской, как всегда, были широко раскрыты. Рабочие входили и застывали на месте. Высоко над станками вдоль стены ярко выделялись, звали, сливаясь в слова, огромные белые буквы: "Пусть сильнее грянет буря!" Лозунг по приказу начальства пытались смыть. Но белила оказались отменного качества. А Сема как ни в чем не бывало посмеивался. О том, что произошло, рассказывал так:

– Понимаешь, подходит ко мне один товарищ, спрашивает: "Горького читал?" – "Читал", – говорю. "И "Буревестника"?" – "И "Буревестника". "Видишь стенку напротив входа? Как раз хорошее место для лозунга. Не побоишься? Напиши такое, чтоб дух захватывало. И чтоб было к современному моменту".

"Пусть сильнее грянет буря!" Очень даже к современному моменту оказались горьковские слова. В воздухе пахло революцией...

Старый режим "гнил на корню". Два тяжелых военных года расшатали все и вся. Перебои в снабжении Петрограда становились все чувствительнее. Тетка, когда я приходил в Шелков переулок, жаловалась: "Топлива нет, продуктов нет. За ценами не угонишься: фунт хлеба стоил три копейки, теперь – двадцать".

За хлебом – длинные очереди, "хвосты", как тогда говорили. Лица в очередях – измученные. Постоишь – и наслушаешься такого, что хоть завтра на штурм ненавистного самодержавия. Роптали, выкладывали в очередях наболевшее все громче, не таясь:

– Мы в милость царскую верили, на царя-батюшку надеялись. Баста, хватит. Одна нынче надежда – на самих себя.

Война всем надоела. На фронте солдату предоставлялось единственное право: погибнуть от пули, снаряда, газов; в тылу, как говорилось в одной прокламации Нарвского районного комитета партии, – "право свободно умирать от голода, не отходя от станка".

"Уже близится день, – говорилось дальше в прокламации, – когда пролетариат России должен дать решительную схватку кровожадному правительству Николая II..."{10}.

– Перед нашей партией, – безустанно повторял дядя Тимофей, – стоит одна задача; день за днем раскачивать маятник революции.

В городе стал известен инцидент в Государственной думе, принесший большую в те дни популярность лидеру кадетов П. Н. Милюкову.

С трибуны Думы он обвинил царское правительство в предательстве национальных интересов, несколько раз бросая в зал слова, вскоре облетевшие весь Петроград: "Что это, глупость или измена?" Корабль самодержавия шел ко дну, и кадетствующие крысы таким образом спасали свою репутацию и самих себя.

Армия, еще недавно оплот царизма, "левела" прямо на глазах. Большинство солдат и почти весь младший комсостав Петроградского гарнизона, даже гвардия, побывав на фронте, познали все прелести окопной жизни.

Нас, плохо одетых, полуголодных, кормили чечевицей да воблой, что тоже отнюдь не содействовало поднятию боевого духа. Чувствуя, что почва уходит из-под ног, самодержавие судорожно пыталось что-то предпринять.

– Россия любит кнут, – наставляла в те дни царица своего супруга. Будь Петром Великим, Иваном Грозным, императором Павлом, – сокруши их всех!

Чтобы сокрушать, нужна была сила. И, напуганное нарастанием революционного движения, командование выделило Петроград в самостоятельный округ. В каждый район в помощь полиции были направлены воинские части. Я даже обрадовался, узнав, что наш батальон, как и соседнюю роту измайловцев и петроградцев, должны направить за Нарвскую заставу. 4-ю роту и взвод 2-й роты направили на Путиловский завод.

Таким образом, мы, солдаты Измайловского и Петроградского полков, сразу же узнавали обо всем, что происходило на Путиловском и других петроградских заводах. Иногда планы рабочих становились известными заранее. Ведь многие из нас когда-то работали на этих заводах. Кроме того, в казармах расположился рабочий батальон солдат, работавших на Путиловском. Наладили мы связи с рабочей молодежью. Молодые рабочие приходили к нам, информировали обо всем.

Хотелось бы немного сказать о событиях второй половины февраля 1917 года. 14 февраля прошли мощные демонстрации. Почти все рабочие заводов Путиловского, "Тильманса", "Треугольника" вышли на Петергофское шоссе. В колоннах было много солдат. Забастовки и демонстрации проходили под большевистскими лозунгами, направленными, в частности, против Думы, по указу царя открывшейся в тот день. На красных знаменах – призывы: "Долой войну!", "Долой правительство!", "Да здравствует республика!"

21 февраля забастовал Путиловский завод. Его поддержали рабочие "Тильманса" и других предприятий. У станков на Путиловском остались только солдаты трудового батальона. Незадолго до обеда туда прибыла группа рабочих и солдат, среди которых был и я. Мы уговаривали солдат, что надо прекратить работу и выйти на демонстрацию.

Какой-то фронтовик все допытывался:

– Просто демонстрация или до оружия дойдет?

– А как выйдет...

– Нам, мил человек, знать надобно. Если до пальбы дойдет, у нас с рабочими одна ставка – голова с плеч.

А если просто так – с нас головы снимут и пикнуть не дадут, а заводских только попужают – и обратно к станку.

На демонстрацию солдаты в тот день так и не вышли. Остались одни в затихшей мастерской, все гадая: дойдет до пальбы или нет.

В эти дни в нашем полку занятий не проводили. Офицеры были в тревожно-возбужденном состоянии. Дисциплина резко упала. Мы свободно выходили на улицы, даже за Нарвскую.

Приблизительно в 10 часов утра 23 февраля (8 марта по новому стилю) по Гороховой от булочной двигалась большая колонна женщин. Они шли с лозунгами: "Долой войну!", "Долой дороговизну!", "Долой голод!", "Хлеб – рабочим!", "Молоко – детям!" Сплошной гул стоял над заставой. Обескровленные лица работниц, истощенных голодом, отравленных парами кислот, были полны решимости. Женщины окружали солдатские патрули. Те, растерянные, ошеломленные, таяли, как островки, в разбушевавшемся море.