Текст книги "И дух наш молод"

Автор книги: Василий Васильев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 25 страниц)

Моим соседом оказался Петр Богун – матрос 2-го гвардейского экипажа этакий великан двухметрового роста. Когда Владимир Ильич обращался то к одному, то к другому курсанту, Богун тихо пробасил: "Меня не вызовет, мою фамилию не запомнит". И тут Ильич обращается прямо к нему:

– А какие, товарищ Богун, настроения у вас, во втором экипаже, и как вообще смотрят балтийцы на этот вопрос?

Богун от неожиданности настолько растерялся, что не смог вымолвить ни слова. Владимир Ильич подошел к нему, спросил, что с ним. Матрос на это ответил: "Я не думал, товарищ Ленин, что вы запомните мою фамилию". Ильич, улыбнувшись, сказал, что Богун – распространенная на Украине фамилия и даже очень хорошо запоминается: ведь ее носили с честью и предки матроса запорожские казаки. Вполне возможно, что вот он, матрос Богун, потомок народного героя – полковника Ивана Богуна.

...Каждое занятие Ильич посвящал небольшому кругу вопросов, которые разбирались при нашем активнейшем участии тщательно, по косточкам. Мы спорили до хрипоты, порой забывая о присутствии лектора, а он в это время, наклонившись над столиком, что-то быстро писал, слушал наши выступления, улыбался.

Часто вспыхивали дискуссии. Отсутствие теоретических знаний мы возмещали, подкрепляя свои доводы примерами из живой, повседневной революционной практики. Все было ново. Все делалось впервые. Выводы, заключения, к которым мы приходили на занятиях, проверяли в действии, в гуще революционных дел.

В Смольный мы приходили в 15.00. Тут же обедали в смольненской столовой. В Петрограде с продуктами тогда было туго: осьмушка хлеба пополам с опилками, жиденький суп с редкими перловыми крупинками, заправленный брюквой или селедочной головой. На второе – та же селедка, ржавая-прержавая, иногда перловка с какой-то фантастической приправой. Часто вместо второго кипяток, настоянный на моркови или свекле. Иногда к чаю выдавалась какая-то бурая, горько-сладкая масса, именуемая повидлом. Почти всегда полуголодные, мы испытывали еще больший голод на книги и знания. Преподаватели, как правило, и тут примером служил Владимир Ильич, являлись на занятия без опозданий. Помню первое занятие по вопросу организации вооруженных сил социалистического государства. С нашей группой беседу проводил Н. И. Подвойский, со второй – Н. В. Крыленко. Шла решительная ломка старой армии, а вот какой должна быть и должна ли вообще быть регулярная армия в социалистическом государстве – было тогда неясно.

Ясность пришла позже.

"Вопрос о строении Красной Армии был совершенно новый, он совершенно не ставился даже теоретически, – с присущей ему прямотой, подводя итоги спорам, поискам, экспериментам последних месяцев, говорил делегатам VIII съезда партии Владимир Ильич. – ...Мы шли от опыта к опыту, мы пробовали создать добровольческую армию, идя ощупью, нащупывая, пробуя, каким путем при данной обстановке может быть решена задача. А задача стояла ясно. Без вооруженной защиты социалистической республики мы существовать не могли"{158}.

Так говорил Владимир Ильич на VIII съезде партии в марте 1919 года. Тогда, после горького опыта Бреста и тяжелых уроков гражданской войны, для подавляющего большинства стало ясным то, что сразу после Октября казалось спорным даже видным военным руководителям.

Какой должна быть новая армия?

Разные взгляды, разные подходы к этому вопросу отразились даже в наименовании уже сформированных отрядов и частей.

Так, Наркомвоен, бюро фронтовых и тыловых организаций при ЦК партии и Общеармейский съезд называли новую армию Социалистической гвардией. Управление Западного фронта – Народно-революционной гвардией. Управление Северного фронта – Красной народной гвардией. А Центральный комитет действующей армии и флота – Интернационально-социалистической армией{159}.

Этот разнобой не мог не смущать слушателей курсов. Ведь ни одно из приведенных наименований не раскрывало истинную природу и назначение армии Советской республики. А разнобой, отсутствие единства во взглядах на новую армию только запутывали дело ее строительства.

...Когда на следующий день после Н. В. Крыленко к нам на занятия пришел Я. М. Свердлов, группа слушателей окружила его и наперебой стала высказывать ему свои сомнения. Якову Михайловичу, видно, наша горячность пришлась по душе. Чувствовалось, для себя председатель ВЦИК этот трудный вопрос уже решил.

– Нет, товарищи, – сказал он твердо, – милиция вряд ли заменит нам армию.

Несколько дней спустя состоялось очередное (третье) занятие, которое проводил В. И. Ленин.

Тема примерно та же, что у Подвойского: организация вооруженных сил социалистического государства. Если предыдущие занятия Ильича больше походили на семинар, то это по форме вылилось в лекцию с элементами инструктивного доклада.

– Мы, – говорил Владимир Ильич, – стоим перед фактом гражданской войны, навязываемой нам контрреволюцией, классами эксплуататоров. Против Советской власти выступают кайзеровская Германия, империалисты Антанты. Только регулярная, хорошо организованная, дисциплинированная армия, социалистическая Красная Армия рабочих и крестьян может защитить социалистическое государство. Старая армия должна быть полностью распущена. Но все то, что было в ней полезного с точки зрения технической и сугубо военной, следует смело перенимать, не надо бояться использовать и старые военные кадры.

Ленин особенно подчеркивал необходимость утверждения в армии строгой дисциплины, организованности и революционного порядка.

А между тем назревали события, надолго приковавшие к себе внимание всей партии, подтверждающие точность и своевременность ленинских прогнозов.

8 января в Малом зале Смольного мы в 19.00 ждали Я. М. Свердлова. Ждем час, другой. Никогда раньше у нас на курсах ничего подобного не случалось. Тут прибегает посыльный от Якова Михайловича с просьбой не расходиться. Вскоре появился он сам. Смоляная копна волос. Лицо исхудавшее. Из-под пенсне смотрят на нас глаза смертельно уставшего человека. Таким я никогда его раньше не видел. Всегда бодрый, этакий неистощимый аккумулятор энергии, воли, он поражал своим оптимизмом, решительностью, силой.

На этот раз он обратился к нам тихим, глухим, совсем не свойственным ему голосом. Извинился за опоздание. Сказал, что пришел на курсы прямо с расширенного совещания ЦК. Обсуждался один вопрос: составленные накануне В. И. Лениным "Тезисы по вопросу о немедленном заключении сепаратного и аннексионистского мира".

– Вопрос Лениным ставится так, – кратко изложил суть тезисов Яков Михайлович, – быть или не быть миру значит быть или не быть Советской власти.

Конечно, многое было нам известно. Вопрос о мирных переговорах в Бресте неоднократно обсуждался на заседаниях ВЦИК. В печати почти регулярно появлялись сообщения о ходе переговоров с германским правительством. 17 декабря в Петрограде, Москве, по всей республике с большим подъемом прошли массовые демонстрации поддержки мирной политики Советского правительства. Мир, казалось многим, совсем близок. Но, как информировал нас Яков Михайлович, в конце декабря положение резко изменилось к худшему.

В кайзеровской Германии постепенно брали верх ярые милитаристы. Германскую делегацию в Бресте фактически возглавил генерал Гофман. Отбросив в сторону свои недавние заявления о согласии с предложениями, выдвинутыми советской делегацией, Гофман от имени своего правительства заговорил языком диктата и ультиматумов. На карте, предъявленной Гофманом советской делегации, территории Польши, Литвы, часть Латвии, Эстонии и Белоруссии были обозначены как земли Германской империи. Гофман требовал вывода русских войск с Украины и с не оккупированных немцами районов Прибалтики.

– Положение крайне серьезное. Кайзеровские войска в трех-четырех переходах от Петрограда. Над республикой, – заключил свое сообщение Я. М. Свердлов, – нависла смертельная опасность.

То, что мы услышали, буквально нас потрясло, вызвало немалое замешательство{160}. Против предложений В. И. Ленина голосовали Дзержинский, Бокий{161}, Урицкий. Их принципиальность, бесстрашие, кристальная честность, верность ленинскому знамени не вызывали никаких сомнений.

Давно уже ушел Я. М. Свердлов, а дебаты, вспыхнувшие стихийно, разгорались все с большей силой. Не помню, чтобы когда-либо раньше дискуссионные страсти на курсах достигали такого накала.

Только и слышно было:

– Германский солдат не пойдет в наступление. Он тоже хочет мира. Да и в самой Германии вот-вот вспыхнет революция.

– Революции не возникают ни по заказу, ни по желанию...

– Это еще как сказать... Я за революционную войну. Будем драться до последнего. Погибнем с честью и с высоко поднятым знаменем.

Читателя, очевидно, интересует тогдашняя позиция автора этих строк.

Мне в ту ночь было мучительно трудно и больно. С апреля 1917 года Владимир Ильич вошел в мою жизнь не только как вождь партии, с которой я, молодой рабочий с Нарвской заставы, связал свою судьбу, но и как очень дорогой, близкий мне человек. В течение многих недель (и каких недель!) я видел, слушал Ильича почти ежедневно.

Сердце, рассудок буквально разрывались между любовью к Ленину, верой в него, в его разум и моим глубоким тогда убеждением в том, что германскому империализму уступать нельзя. Я вспоминал своих товарищей, путиловских рабочих, солдат, видел их решительные лица, горящие глаза, почти физически ощущал их готовность умереть за правое дело. "Неужели, – думалось, – с такими людьми надо идти на чудовищные уступки, неслыханные унижения?"

Мы разошлись далеко за полночь, каждый оставаясь при своем мнении.

...10 января у нас на курсах должны были состояться занятия по группам. Утром заведующий курсами тов. Смирнов по телефону сообщил старостам групп мне и Старку – об изменениях в расписании. Со слов Смирнова мы узнали, что совместные занятия обеих групп состоятся в Малом зале. Проводить их будет В. И. Ленин. Смирнов просил нас, старост групп, предупредить всех слушателей.

За несколько минут до начала занятий все были уже в сборе.

В декабре Владимир Ильич провел с нами три занятия. Какой будет тема четвертого? Мы все сошлись на том, что самым острым, самым злободневным остается вопрос о Брестском мире.

Положение в партии оставалось очень трудным. Против Брестского мира выступали "левые коммунисты" во главе с Бухариным, Троцкий. Ленинская позиция пока не получила поддержки ни в Петербургском комитете РСДРП (б), ни в Московском областном бюро.

Из воспоминаний Н. К. Крупской мы теперь знаем, как тяжело переживал все это Ильич, и особенно – расхождение с людьми, которых он давно знал и любил.

Ленин в те драматические дни, когда решалась судьба-революции, ночи не спал напролет. Он был, как писала Н. К. Крупская, "человеком очень страстным, принимавшим все, что касалось дела, очень близко к сердцу".

Обо всем этом мы узнали, повторяю, много лет спустя. А тогда решили так: раз Ленин проводит с нами занятия, надо как можно подробнее расспросить его, почему он так решительно выступает против революционной войны, почему предлагает заключить кабальный, унизительный договор с империалистической Германией.

Вопросов оказалось так много, что мы пришли к выводу: всем спрашивать нельзя, время Ильича надо беречь. Сошлись на том, что с вопросами к товарищу Ленину обратятся старосты, предварительно собрав их по своим группам.

Перед самым началом занятий в зале, к нашему удивлению, появились сотрудники ЦК, Совнаркома. Владимир Ильич пришел вовремя. Поздоровался, положил папку на стол.

Мы со Старком сидели в первом ряду. Владимир Ильич показался мне таким же спокойным, сосредоточенным, как всегда.

Несколько секунд длилась пауза. Владимир Ильич внимательно оглядел аудиторию и, словно угадав, что происходило до его прихода, сказал:

– Товарищи, сегодня мы несколько изменим привычный ход нашей работы: начнем с ответов на вопросы, вас интересующие.

Я поймал на себе подбадривающие взгляды товарищей и первым поднялся с места. Подошел к столу. А язык онемел. Ни слова не могу вымолвить. Владимир Ильич приветливо кивнул: смелее, дескать. А я совсем оплошал: как же скажу Ленину, что не согласен с ним, с его тезисами.

Стал довольно путано пересказывать вопросы группы, но под конец не удержался и в крайне возбужденном состоянии произнес что-то вроде небольшой речи примерно такого содержания:

– Разве вы, Владимир Ильич, не верите в силу пролетариата, в его готовность умереть за революцию? А солдаты, матросы... Разве можно социалистической России заключать такой дозорный мир с империалистической Германией?! У нас, – продолжал я со всей горячностью молодости, – достаточно сил, энтузиазма не только на то, чтобы отразить наступление немцев, мы еще поможем немецким пролетариям, нашим братьям по классу, свергнуть Вильгельма, установить республику Советов. Одним словом, более сумбурную речь мне вряд ли пришлось произнести за всю мою жизнь.

– Когда вы, товарищ Васильев, последний раз побывали на фронте?

– В конце ноября, Владимир Ильич. Но разве это что-то меняет?

– Советую еще раз съездить. И безотлагательно.

Тут поднялся Старк. Вопросы изложил сдержанно, кратко, в том же примерно порядке, как они обсуждались в группе. Я слушал своего старшего друга со смешанным чувством восхищения (вот уж кто умел подчинять своп чувства разуму!) и стыда. Вовсе не потому, что считал себя неправым. Это пришло позже. Просто я получил наглядный урок: излишняя горячность, неумение владеть собой – плохие помощники.

Старк сел. Наступила напряженная тишина.

Владимир Ильич сказал примерно следующее:

– Я думаю, вы все запаслись бумагой, карандашами. Прошу вас записать условие одной задачи. В настоящее время против нас сосредоточено сто пятьдесят девять дивизий австро-германского блока. Более полутора миллионов солдат и офицеров, хорошо обученных, вооруженных до зубов, готовых в любой момент выступить против Советской России.

Что же мы можем противопоставить этой грозной мощи? Какую реальную силу представляет собой в настоящее время старая армия? Демобилизация, которая началась в ноябре, вышла из-под нашего контроля. Отдельные части группами, целыми эшелонами, с оружием и без него бросают фронт, уходят в тыл. Доведенная за три года империалистической войны до крайней степени истощения и усталости, дезорганизованная в боевом отношении, старая армия представляет собой почти нулевую величину. Таковы факты. Наконец, третье условие. По последним данным, в рядах Красной гвардии насчитывается 240 тысяч человек. Это – беззаветно преданные, бесстрашные бойцы революции, которыми мы гордимся и будем гордиться. Но... вооруженные чем и как попало, подчас плохо обученные, не знающие даже азбуки военного дела. Главная и, думается, посильная задача Красной гвардии в настоящий момент – охрана революции, борьба с контрреволюционными элементами. Наступление кайзеровской армии, безусловно, активизирует, вдохновит, приведет в движение силы внутренней реакции в Петрограде, в провинции. Послать всю Красную гвардию на фронт, оголить революционный тыл – смерти подобно. А теперь хорошенько подумайте над только что приведенными фактами и постарайтесь сами ответить на главный вопрос, который вы мне сегодня задали: можем ли мы, учитывая реальное положение вещей, вести революционную войну? Сегодня? Завтра?

Такой ход Владимира Ильича был для нас, признаться, неожиданным. Поднялся К. А. Мехоношин. Сказал, что только недавно побывал на фронте, привел факты полного развала армии. На станции Дно, куда были поданы составы поездов для увоза в тыл имущества, солдаты, отметая охрану, с оружием в руках штурмовали вагоны, облепляли буфера, крыши, приводя часто в полную негодность подвижной состав. Пушки нередко остаются без прислуги. Артиллерийские лошади доведены из-за отсутствия фуража до такого состояния, что годятся разве что на убой.

– Реальной боевой силы, – заключил Мехоношин, – у нас нет. Фронт обнажен, воевать мы не можем.

Затем выступили курсанты Федоров, Богун, Семенюк.

Справа от столика, за которым сидел Владимир Ильич, стояла, видно еще с институтских времен, нарядная этажерка, чем-то напоминающая трибуну. Один за другим мои товарищи подходили к "трибуне", становились спиной к ней, лицом к Ильичу. Теперь многие, все с большой страстностью приводя многочисленные факты, доказывали Ленину: революционная война в настоящих условиях обречена на поражение.

Выступили и противники тезисов. Ленин всех выслушивал терпеливо, не перебивая, стараясь, как мне казалось, ни жестом, ни выражением лица не оказывать давления на курсантов. Ильич скорее напоминал учителя на экзамене, но учителя-товарища, друга, перед превосходством которого склоняешься не потому, что перед тобой и над тобой "человек власти", а в силу сознания, что он всегда поймет и в свою очередь искренне хочет быть понятым.

"Вот и решай свою задачу, товарищ Васильев. Разве для того, – думал я, – наши старшие товарищи, мой отец, дяди сидели в тюрьмах, шли на каторгу, на эшафот, разве для того тысячи рабочих, революционеров гибли на баррикадах, а партия в глубоком подполье учила, готовила народ к решающей схватке, чтобы теперь все погубить? Нет и нет"

Так я и сказал, выступив вторично, и добавил, что мало самому осознать правду, надо эту правду разъяснить массам.

Слушая курсантов, Владимир Ильич что-то быстро писал, изредка бросая одобрительные реплики, давая уточняющие вопросы. И я раньше частенько наблюдал способность Ильича одновременно слушать, писать, говорить, при этом сохраняя предельную собранность. Но когда начинаю восстанавливать в памяти живые черты вождя, почему-то прежде всего вижу Ленина в Малом зале Смольного. Ловлю на себе цепкий, все понимающий, подбадривающий взгляд, слышу слова его о революционной фразе, которая может погубить революцию.

Под конец кто-то из курсантов высказал сомнение, разделяемое многими нашими товарищами.

– А как же, товарищ Ленин, социалистическая революция в самой Германии? Заключая выгодный для империалистов мир, не наносим ли мы этим удар по германской революции?

Ленин отметил, что вопрос действительно интересный, архиважный, что сам он тоже размышлял об этом. Любители левой фразы говорят о мировой революции, клянутся мировой революцией, а сами временный престиж ставят выше существования Советской власти. Но ведь именно в этом, в самом факте существования Советской социалистической России залог победы грядущей мировой революции. Если мы на архитяжелых, действительно унизительных условиях все же добьемся мира, то этим докажем германскому пролетариату, пролетариям всех стран, кто действительно за мир, против империалистической бойни, и ускорим наступление революции в самой Германии. Когда же революция в Германии победит, она, несомненно, освободит нас от кабальных условий. Такова, заключил Владимир Ильич, диалектика борьбы.

В настроении аудитории наступил решительный перелом. В заключение беседы Владимир Ильич поделился с нами наблюдениями, заветными думами, к которым, видно, не раз обращался в те тревожные дни.

Старая армия, армия казарменной муштры, пытки над солдатами, отошла в прошлое. В подтверждение Владимир Ильич привел ставший впоследствии хрестоматийным случай со старушкой на Финляндской железной дороге.

Мне это запомнилось не только потому, что случай действительно поучителен и полон глубокого смысла. Владимир Ильич повторил свой рассказ о старушке на второй или третий день после нашей беседы-лекции, выступая с докладом на III Всероссийском съезде Советов рабочих и крестьянских депутатов (11 января 1918года).

Ленин, как известно, в своих статьях, выступлениях редко повторялся, но к эпизоду со старушкой возвращался неоднократно (например, в речи, произнесенной 24 ноября 1918 года в День красного офицера).

И снова перед нами не просто блестящий ораторский прием, но – прежде всего – умение увидеть в малом, в факте, казалось бы, совсем незначительном, явление огромной социальной, политической важности.

"Я позволю себе рассказать один происшедший со мной случай..."{162}

...Вероятней всего, случай, о котором рассказывал нам Ильич, произошел накануне, в последние дни декабря 1917 года, когда решением Совнаркома ему был предоставлен отпуск на несколько дней. Владимир Ильич провел их в Финляндии в одном из санаториев с 23 по 28 декабря.

Что же произошло на Финляндской железной дороге?

Владимир Ильич невольно оказался свидетелем разговора "между несколькими финнами и одной старушкой... Она сказала: теперь не надо бояться человека с ружьем. Когда я была в лесу, мне встретился человек с ружьем, и вместо того, чтобы отнять от меня мой хворост, он еще прибавил мне..." Да, "...не надо бояться человека с ружьем, потому что он защищает трудящихся и будет беспощаден в подавлении господства эксплуататоров. Вот что народ почувствовал, и вот почему та агитация, которую ведут простые, необразованные люди, когда они рассказывают о том, что красногвардейцы направляют всю мощь против эксплуататоров, – эта агитация непобедима"{163}.

В народной агитации, в доверии народа к солдату революции, к человеку с ружьем Ленин увидел залог мощи, непобедимости социалистической Красной Армии, которую надо было создать в кратчайший срок, ради которой (добиться передышки, выиграть время!) стоило идти на тягчайший, унизительнейший мирный договор с Германией.

А на следующий день, часам к 11, нас, старост групп и зав. курсами А. Смирнова, пригласили к Владимиру Ильичу.

В кабинете мы застали Свердлова и Подвойского. Обсуждался вопрос о создании новой революционной армии.

– Найдутся ли, – обратился к нам Владимир Ильич, – среди слушателей курсов товарищи, которых можно немедленно направить на фронт в качестве комиссаров и командиров частей?

Тут же посоветовал товарищу Смирнову внести изменения в программу курсов. Поменьше общих рассуждений, поближе к первоочередным задачам дня. Как сформировать на местах части Красной Армии, как организовать Советы? Важно, чтобы курсанты реально представляли себе это.

Владимир Ильич советовался с нами, как с равными. Меня и Старка подробно расспрашивал о тех курсантах, чьи кандидатуры были названы Смирновым. Достаточно ли политически грамотны, чтобы вдали от центра разобраться в сложной обстановке, принять самостоятельные решения, сумеют ли найти общий язык с солдатской массой.

Мы приняли активное участие в обсуждении новой программы курсов.

Вскоре я забыл, что среди этих очень уважаемых мною людей я самый младший, многим по возрасту гожусь в сыновья. Таким, чисто товарищеским, лишенным какого-либо превосходства, было отношение ко мне.

И теперь, переступив порог своего восьмидесятилетия, оказываясь в молодежной аудитории, сам молодея душой от одного соприкосновения с бурной, ищущей, увлекающейся юностью, я вспоминаю кабинет в Смольном, совещания "на равных", дружескую улыбку Ильича.

Станция Дно

По личному распоряжению Подвойского. Инцидент. "Кто сказал, что они шпионы?" Задание выполнено. Доклад Ильичу.

Вскоре дальнейший ход событий полностью подтвердил правоту Ленина.

18 февраля германские полчища вторглись в пределы Советской республики на петроградском, московском и киевском направлениях. Старая армия начала беспорядочное отступление.

Вечером того же дня мне в составе группы из пяти человек во главе со Степаном Корчагиным пришлось, по личному распоряжению Подвойского, срочно выехать на станцию Дно. Наша задача была – приостановить самовольную демобилизацию армии, задержать эшелоны с солдатами, создать из вновь сформированных отрядов заслон против наступающих немецких частей.

В фильме "Красная площадь" очень правдиво показана обстановка тех дней. Станции, забитые эшелонами демобилизованных голодных, разъяренных, рвущихся домой солдат. И против этой стихии, против бурлящего течения – горсточка большевистских комиссаров-агитаторов.

Примерно такую же картину мы застали на станции Дно. 19 февраля, в полдень, на,м с трудом удалось задержать один эшелон. Паровоз мы отогнали. Что тут началось! Солдаты толпами хлынули из теплушек. Осадили здание вокзала, выбили стекла в комнате дежурного но станции. Угрожая винтовками, наганами, требовали немедленной отправки.

Подошел второй эшелон с демобилизованными. Повторилась та же история. Солдаты начали собираться на перроне. Железнодорожники по нашей просьбе прикатили две бочки из-под керосина, поставили одну на другую – и трибуна готова.

Я выступил первым. Сказал о наступлении немцев, о том, что демобилизация временно прекращается и что есть решение ЦИК о формировании вооруженных отрядов и полков.

Слушали меня, как мне показалось, внимательно. Мой внешний вид, как, впрочем, и Петра Семенюка, вызывал доверие: мы были во фронтовых шинелях, с нашивками ранений.

Но вот на трибуне-бочке появился руководитель нашей группы Корчагин. В офицерской фуражке, в добротной шинели. Настроение толпы сразу изменилось.

– Эх вы, дурачье, рты разинули! Что вы гадов слушаете?! Разве не видите: немецкие они шпионы! – крикнул кто-то хриплым, простуженным голосом. – А этот, – показал на Корчагина, – форменный господин офицер.

Одной реплики оказалось достаточно, чтобы толпа вспыхнула, взорвалась:

– Бей их, сволочей! От Ленина, говорят? А документ? Ты мне документ подавай. Вроде от Ленина – грамоту.

– Добр волк до овец, да пасти ему не дадим!

– С офицерьем снюхались! А как же: ворон ворону глаз не выклюет!

– Сами клюнем. Расстрелять! В штаб Духонина! Судить гадов революционным солдатским судом!

Корчагина тут же стащили с трибуны. Я крикнул:

– Братцы, что вы делаете? Ну какой он офицер? Это же наш, путиловец.

Но не тут-то было. Озверевшая толпа, уже не внимая рассудку, нахлынула, подхватила меня и Семенюка, смяла, сбила с ног.

В ход пошли кулаки, приклады.

– За что, братцы? – услышал я сквозь боль, крики, обиду, обжигающую мозг, сердце, голос Петра Семенюка. – Мы же, черти, для вас жизни не жалеем, а вы нас убиваете.

Снова град ударов. Словно сквозь вату, пробивается ко мне незнакомый зычный голос:

– Что вы делаете? Прекратить самосуд!

Пистолетные выстрелы в воздух, и тот же голос:

– Прекратить! Немедленно!

Через несколько минут, окровавленные, в изорванном обмундировании, мы оказались под арестом в одной из комнат вокзала.

Толпа на платформе все еще продолжала бурлить. По доносившимся выкрикам мы поняли, что решаются два вопроса: как с нами поступить и где раздобыть паровоз.

Знакомый голос радостно воскликнул: "Вот они!" И тут мы увидели Волокушина и Белихина – товарищей из нашей группы. Их, к счастью, по непонятным причинам, никто даже пальцем не тронул. С ними два пехотинца и один здоровенный детина, судя по отличиям – артиллерист. Последний спросил:

– Вы кто, большевики?

– Да, – ответил Корчагин. – Посланы Лениным, Центральным Комитетом, ЦИКом. Приказ Ленина: задерживать эшелоны, создавать заслоны – немцы перешли в наступление!

– Да ну, правда? – переспросил артиллерист и, видно, уже ни в чем не сомневаясь, побежал к митингующим солдатам.

Не прошло и двух минут, как мы снова услышали его голос. За всю свою жизнь я слушал трех, нет – четырех людей, обладающих голосом такой мощи: Свердлова, Маяковского, Шаляпина и этого солдата-артиллериста.

– Товарищи! – рыкнул он, аж стекла задрожали. – Что же мы делаем? Вчера немцы перешли в наступление.

Толпа загудела:

– Вранье! Не посмеет немец. На всякую беду страху не напасешься.

Артиллерист продолжал, покрывая своим зычным голосом гул и крики толпы:

– Ленин прислал большевиков, чтобы они нам, дуракам, разъяснили, что происходит, как нам дальше быть: домой на печку к бабам разъезжаться или революцию от беды, от гибели боронить. А мы их, как шпионов, до полусмерти избили.

– Туды твою в бога Христа мать! – гаркнул пожилой солдат. – Кто кричал, что они шпионы? Ну-ка, признавайся, выходи на круг.

В ответ молчание. Охотников "признаваться" что-то не нашлось.

Нас немедленно и даже как-то торжественно освободили. Уже без конвоя, скорее в сопровождении почетного караула из доброго десятка активистов, мы снова оказались на перроне.

Корчагин, выступая второй раз, ни словом не обмолвился об инциденте, который чуть не стоил ему и всей нашей группе жизни, рассказал о немецком наступлении. Напомнил:

– Перед лицом смертельной опасности нужна дисциплина, дисциплина и еще раз дисциплина. На повестке дня теперь может стоять только один вопрос: как остановить армию кайзера, спасти революцию.

Не прошло и часа, как на перроне выстроился готовый к отправке на фронт сводный (из двух эшелонов) революционный отряд. Нашего спасителя-артиллериста избрали командиром, а комиссаром – Корчагина. Под вечер отряд отправился в сторону Пскова.

Вместе с Корчагиным на фронт ехали наши товарищи – Волокушин и Белихин. Мне и Семенюку Корчагин приказал немедленно возвратиться в Петроград, доложить обстановку.

20 февраля старшие групп собрались у Н. И. Подвойского. Тут я встретил своих старых друзей по предоктябрьским и октябрьским боям. Помню С. Я. Аллилуева – электрика, А. М. Любовича – солдата Кексгольмского полка, О. П. Дзениса – из Павловского, Я. М. Рудника – из Финляндского.

Никто никаких докладов не делал. Ограничились короткими сообщениями о том, что на какой станции произошло. Подвойский вышел ненадолго, а возвратившись, сказал, что всех нас приглашает на беседу Владимир Ильич. В кабинете мы застали Я. Свердлова, Ф. Дзержинского, А. Смирнова. Владимир Ильич показался мне крайне уставшим. Видно, сказывались бессонные ночи, огромное нервное напряжение. Каждый из нас, представляясь, называл станцию, куда был командирован. Звучало это примерно так: "Васильев, прибыл со станции Дно".

Николай Ильич Подвойский сделал краткий обзор положения на фронте. Остановился на том, сколько и на каких станциях задержано эшелонов с солдатами, где именно удалось сформировать революционные отряды. По памяти назвал командиров и комиссаров вновь созданных отрядов, среди них и нашего Корчагина. Владимир Ильич что-то записывал, по ходу докладов задавал уточняющие вопросы. В первую очередь его интересовало настроение солдат. Когда я сказал, что толпа на станции Дно наверняка находилась под влиянием анархистов, он поморщился, будто от зубной боли:

– Вы, товарищ Васильев, явно преувеличиваете роль и влияние анархистов. Дело, думается, не в них, а в общем настроении уставших, да, да, смертельно уставших от войны солдат. Человек с ружьем в массе своей еще не разобрался до конца, что и как надо защищать. Неразбериху, сумятицу враги используют по-своему, – продолжал Ильич. – И не только анархисты, но и переодетые офицеры, агенты контрреволюции.