Текст книги "И дух наш молод"

Автор книги: Василий Васильев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)

– Спокойствие, товарищи! – прокатилось по колонне. – Спокойствие... выдержка...

Строго соблюдая революционный порядок, рабочие колонны во главе с путиловцами приближались к Таврическому дворцу.

Солдаты Пулеметного и других полков, всю ночь простоявшие у дворца, расступились, пропуская путиловцев к главному входу.

Шел третий час ночи, когда в зале, где беспрерывно заседал Центральный Исполнительный Комитет Советов рабочих и солдатских депутатов появилась делегация путиловцев. Мы с Ванюковым вошли вместе с ними.

– Весь завод у Таврического дворца, – заявил представитель путиловцев. – Не разойдемся, пока десять министров-капиталистов не будут арестованы и Совет не возьмет власть в свои руки.

Чхеидзе, как всегда, отвечал уклончиво. Он заявил, что вопрос о новом составе Временного правительства будет рассмотрен, и тут же вручил делегатам решение Совета о запрещении демонстрации.

Берет Совет власть в свои руки или не берет?

Тысячи рабочих и солдат со всех районов столицы ждали недвусмысленного ответа на главный вопрос и не получили его.

Медленно стали растекаться толпы рабочих. Лишь к утру путиловцы отправились за Нарвскую заставу.

В эту ночь, самую неспокойную, самую тревожную после Февраля, революционный Петроград не спал. Мы, работники "Военки", непрерывно курсировали от Таврического дворца к ЦК партии, от ЦК партии – в полки, на заводы. В солдатском клубе "Правда" собрались делегаты Второй городской партийной конференции, активисты "Военки", представители фабрик и заводов, воинских частей. Непрерывно приходили и уходили люди: все торопились, распоряжения, справки давались на ходу.

Участники совещания обсуждали вопрос о создавшемся положении. Время от времени был слышен громкий бас Свердлова, спокойный и ровный голос Подвойского, гортанный, возбужденный – Серго. Последним выступил Сталин. Совещание приняло решение назначить массовую мирную демонстрацию в Петрограде на 4 июля под лозунгом "Вся власть Советам!".

Ночью отпечатали листовку с воззванием ЦК партии, Петербургского комитета и "Военки": "Товарищи рабочие и солдаты Петрограда! – говорилось в ней. – После того как контрреволюционная буржуазия явно выступила против революции, пусть Всероссийский Совет рабочих, солдатских и крестьянских депутатов возьмет всю власть в свои руки.

Такова воля революционного населения Петрограда, который имеет право довести эту волю путем мирной и организованной демонстрации до сведения заседающего сейчас Исполнительного Комитета Всероссийского С.Р.С. и К. Д.".

Решение было принято, и все партийные звенья заработали четко, слаженно, быстро. Этому в значительной степени способствовали невозмутимое спокойствие, хладнокровие Якова Михайловича.

День предстоял трудный. В Петрограде в эту ночь шла усиленная мобилизация всех контрреволюционных элементов – от бывших жандармов, агентов охранки, громил-черносотенцев до министров-социалистов и соглашательских лидеров ВЦИК. Заручившись поддержкой Совета, Временное правительство дало указание командующему Петроградским военным округом генералу Половцеву любой ценой навести в столице порядок: "очистить" Петроград от вооруженных рабочих и солдат, арестовать большевистских лидеров, освободить особняк Кшесинской и занять его войсками. По личному указанию военного министра с фронта срочно перебрасывались в столицу "надежные" войска.

Обо всем этом мы узнали уже после драматической ночи, но почти все возможное и невозможное было своевременно предпринято.

В страшной суматохе, толчее, сутолоке Яков Михайлович спокойно – ничего не прочитаешь на его невозмутимом лице – выслушивал информации, сообщения, тут же молниеносно принимал решения, давал указания, ответы. Никакого копания, никаких колебаний. "Да! Нет! Решено. Договорились" – вот и весь разговор.

По инициативе Свердлова ночью из Петрограда отправился товарищ, которому предписывалось проинформировать Ильича о последних событиях и предпринятых партией мерах. Он же вместе с Дзержинским настоял на создании штаба при "Военке" по руководству демонстрацией. Штаб принял все возможные в тех условиях меры для охраны мирной демонстрации от контрреволюционных сил.

Всю ночь мы не смыкали глаз. А утром снова в путь. На всех митингах, где мы побывали 4 июля (в Измайловском и Петроградском полках, на Путиловском заводе), разговор шел об одном: о передаче власти Советам. Никаких других речей не было слышно. Соглашатели, как перепуганные крысы, забились в норы. На Путиловский мы выехали в 9 часов утра. Заводской двор, где ночью клокотал, пенился людской океан, был непривычно пуст и тих. Только мы возвратились с докладом к товарищу Подвойскому – он говорит: надо снова на Путиловский, куда отправляются Володарский и Косиор.

Мы выехали. Навстречу непрерывным потоком шли колонны рабочих, солдат и матросов. Со всех концов города мирные колонны стекались к особняку Кшесинскои. Все знали: там Ленин, ЦК, ПК.

По какой-то причине нам пришлось ненадолго возвратиться. Мы обрадовались, увидев на балконе Владимира Ильича. Еще не совсем здоровый, бледный, осунувшийся. Голос с хрипотцой. Стоя приветствовал он демонстрантов, призывая их к выдержке, стойкости, бдительности, выражая твердую уверенность, "что... лозунг "Вся власть Советам" должен победить и победит несмотря на все зигзаги исторического пути..."{92}.

В три часа дня путиловцы снова наводнили Петергофское шоссе. Во главе колонны – такого не было раньше – грузовики с пулеметами. Меня издали заметил и махнул мне рукой Петя Шмаков. Знакомые лица. Еще и еще. Это – все мои ученики. Я за них спокоен. Если что случится – инструктора своего не подведут.

Над головным автомобилем (в машине Антон Васильев и другие члены заводского комитета) красное знамя с лозунгом: "Вся власть Советам!" Алыми парусами плывут над колонной огромные полотнища-хоругви, призывающие не к смирению – к борьбе.

В колонне много детей. И это тоже новое. К демонстрации присоединились женщины, работницы.

Мы вышли на Садовую улицу, прошли старый Александровский рынок. Когда проходили через Сенную площадь, с церковной колокольни по толпе неожиданно полоснула пулеметная очередь. Женщины закричали, прижались к стенам домов, прикрывая собой детей. Люди заметались, началась паника. Красногвардейцы бросились на колокольню и стащили оттуда вооруженных людей. В одном из них рабочие узнали знакомого мясника и чуть не растерзали его на месте.

Провокаторов увели.

Человеческая лавина, грозная, но притихшая, настороженная, снова двинулась к центру. И вновь загремели выстрелы. Несколько человек упало. Я сразу определил: стреляют с угловой вышки дома, где помещалось общество "Проводник".

Я бросился к Пете Шмакову и показал на вышку. Он все понял с полуслова, припал к пулемету. Короткая очередь – вышка замолчала.

Не раз еще стреляли в этот день по путиловцам, но колонна, не отвечая на провокации, безостановочно двигалась вперед. А на Невском в это время контрреволюция распоясалась вовсю. Офицеры и юнкера, наемные убийцы в упор расстреливали мирных демонстрантов. 4 июля стало вторым "кровавым воскресеньем". Улицы столицы еще раз обагрились кровью рабочих, солдат, матросов. Колонны демонстрантов кольцом окружили Таврический дворец, где все еще заседали ВЦИК Совета рабочих и солдатских депутатов, Исполнительный Комитет Совета крестьянских депутатов. В зал заседаний были посланы представители от демонстрантов.

– Нас, – заявил представитель путиловцев, – расстреливают, а вы здесь занимаетесь болтовней! Если Церетели не выйдет к рабочим, чтобы дать им объяснение, они сами его вытащат.

Церетели к демонстрантам не вышел.

Путиловский делегат, размахивая винтовкой, бросал в зал слова-пощечины:

– Долго рабочим терпеть предательство? Вы собрались тут, рассуждаете, за нашей спиной заключаете сделки с буржуазией. Так знайте, мы этого больше не потерпим. Нас, путиловцев, здесь тридцать тысяч. Мы добьемся осуществления своей воли – воли тех, кто трудится. Вся власть Советам!

Обстановка накалилась еще больше. Появились броневики. Угрожающе поводя по демонстрантам стволами пулеметов, рыча и оставляя за собой шлейфы вонючего дыма, стальные громады то приближались, то отдалялись от дворца. Зафыркали кони. Замаячили, как в "добрые" царские времена, казачьи башлыки и красные лампасы. Наехали самокатчики, верные Временному правительству.

Казалось, еще мгновение, еще одна искра – и начнется что-то невиданное, страшное. Нужно было во что бы то ни стало предотвратить кровопролитие. Спасти пролетариат Питера, революционных солдат, матросов и тех, обманутых, введенных в заблуждение, которые оказались по ту сторону невидимой баррикады, – вот какую задачу решали в эти трагические минуты представители Центрального и Петербургского комитетов, руководители "Военки". Наша группа (человек восемнадцать) во главе с Мехоношиным разместилась у главного входа, слева.

Смотрим: из дворца, где в это время заседали ЦК и ПК, появляются Володарский, Урицкий, Подвойский, Невский, Барановский, Косиор. Володарский и Урицкий направились к путиловцам, остальные – к колоннам других заводов и частей. Следом за ними к волынцам и петроградцам пошел Мехоношин.

– Вы сказали свое слово, – заговорил он взволнованно. – Пока необходимо ограничиться только этим. Во избежание опасного кровопролития, надо всем немедленно организованно покинуть площадь, возвратиться на заводы, в казармы. Собирать силы для последующей борьбы.

К нам подошел Вася Урюпин, стал рассказывать, что творится в зале. Тут, запыхавшись, подбежал Гриша Самодед.

– Приближаются казачьи полки, только что прибывшие с фронта. Ей-богу, будет резня. Надо предупредить всех.

Мы – бегом к демонстрантам, предупредили руководителей о новой надвигающейся провокации. Путиловцы начали строиться. Головная колонна пошла вперед. За ней вытягивались и другие.

Это было незабываемое шествие. Тела убитых товарищей путиловцы несли, высоко подняв над головой, как боевые знамена. Ни слов, ни слез. Только грозное дыхание многих тысяч людей. И шаги, мерная поступь, возвещающая конец двоевластию, рубеж, за которым начинался новый этап революционных битв.

Петропавловка

Контрреволюционный шабаш в июле. Арест. Вести с воли. Я открываю Блока ("И вечный бой! Покой нам только снится"). Филиал Якобинского клуба.

С июльских событий до исторической октябрьской ночи, когда Владимир Ильич появился в Смольном, мне не пришлось видеть его. Расскажу о пережитом за эти месяцы.

Расстрел мирной июльской демонстрации стал сигналом к всеобщему наступлению врагов революции. Отовсюду повылезали, зашевелились гады. Начался контрреволюционный шабаш.

На рассвете 5 июля вооруженные до зубов громилы совершили налет на редакцию газеты "Правда". К счастью, Владимир Ильич ушел из редакторской комнаты за два часа до появления юнкеров. 6 июля войска контрреволюции окружили особняк Кшесинской, где под одной крышей дружно работали ЦК, ПК и ваша "Военка". Слухи о готовящемся на нас нападении со стороны Временного правительства упорно ходили накануне.

По распоряжению Подвойского наша подвижная группа еще 5 июля, как только стало известно о разгроме "Правды", приняла соответствующие меры. В угловой каменной беседке сада Кшесинской появился пулеметчик с "максимом". Грозный, зашитый в броню автомобиль с надежной командой, пулеметы на крыше и на нижней площадке лестницы. Приказ был такой: первыми огонь не открывать. Даже в случае появления агрессивно настроенной толпы или отряда сохранять спокойствие, самообладание. 6 июля поступил новый приказ Подвойского: вооруженное сопротивление не оказывать! В сложившейся ситуации оно было бы бессмысленным и даже вредным, так как могло послужить прямым поводом, оправданием зверской расправы. За час до полного окружения особняка я увидел в одной из комнат Я. М. Свердлова. Яков Михайлович был, как всегда, спокоен, невозмутим. Поздоровался. Спросил, смогу ли обеспечить несколько надежных явок: партии, возможно, придется перейти на нелегальное положение. Выход на улицу был блокирован. Уже подходили солдатские цепи и самокатный полк. Я попросил Федорова и Семенюка помочь Якову Михайловичу выбраться из западни. Задачу они выполнили, но в дом уже не вернулись.

Возбужденная группа офицеров первой ворвалась в здание. Это были члены Союза георгиевских кавалеров. За ними – юнкера, солдаты учебной команды Семеновского полка, самокатчики. Всех, кто был в здании и во дворе, обезоружили, кое-кого избили. Казаки и самокатчики выстроились шпалерами, образуя плотный коридор, по которому нас повели в Петропавловскую крепость под ругань военных и всякой контрреволюционно настроенной сволочи. Теперь на улицах преобладали котелки, модные шляпки, ухмыляющиеся, холеные, перекошенные ненавистью и злорадством лица. Какие-то дамочки, прорываясь сквозь цепь казаков и самокатчиков, пинали нас зонтиками. Истерические девицы выкрикивали: "Бей их, сволочей, предателей! Чего на них смотрите?"

В Петропавловке встретили нас по-разному. Юнкера и самокатчики тумаками и ружейными прикладами. Плюгавенький офицерик в огромной фуражке со сверкающей кокардой – всяк петух смел на своей навозной куче – злобствующей ухмылкой: "Как, вас еще не убили?! Не застрелили по дороге?! Мы вам здесь, господа большевички, устроим коммунистический рай". А солдаты из внутренней охраны? Мы знали: среди них было немало сочувствующих большевикам. Растерянны, угрюмы, замкнуты. Попробуй угадать, кто перед тобой: удрученные событиями скрытые друзья или сознательные врага?

И все же революция заметным образом коснулась и Петропавловки – бывшей главной политической тюрьмы самодержавия.

– Кто его знает, – вздыхал старый надзиратель, угощая нас папиросами. Сегодня ты, скажем, заключенный, государственный преступник; завтра большой начальник, а я человек маленький, и у меня – семья, дети.

Это был явный шкурник, приспособленец, но отнюдь не лишенный здравого смысла.

Зато солдаты с каждым днем все откровенней высказывали нам свое сочувствие. Передавали из своих пайков хлеб, консервы, что было весьма кстати, так как кормили нас преотвратительно.

На первое – выворачивающая душу бурда с чечевицей и тухлой солониной. На второе – знаменитая, изредка приправленная маргарином "шрапнель".

Благодаря караульным солдатам мы могли позволить себе роскошь: пригоревшие помои, именуемые супом, сливали в парашу, довольствуясь "приношениями" – тюремной пайкой хлеба и кипятком, иногда, снова-таки за счет щедрот солдатских, подслащенным.

Но главное, новые друзья – солдаты, свободные от караульной службы, охотно выполняли наши поручения: передавали записки, приносили ответы с воли. С первых же дней снабжали нас питерскими газетами.

Запомнилось письмо Ленина в редакцию "Новой жизни", в котором Ильич разоблачал гнусные обвинения в его адрес, распространяемые черносотенной и буржуазной прессой. Мы узнали, что отдан приказ об аресте Ленина. И с этой минуты тревога за жизнь вождя уже не отпускала нас. Из соседней камеры нам передали свежий номер "Вестника Временного правительства". В газете сообщалось об аресте и привлечении к судебной ответственности всех участников мирной демонстрации рабочих и солдат 3-4 июля, виновных якобы "в измене родине и предательстве революции".

Последняя фраза на несколько минут развеселила камеру. Объявить полмиллиона питерцев "изменниками родины", угрожать им арестом и тюрьмой могли лишь дорвавшиеся до власти демагоги. Впрочем, особого повода для веселья, если разобраться, не было. Постановление подводило каждого из нас, арестованного, под суд военного трибунала. Но прежде всего постановление – и мы это отлично понимали – было направлено против Ленина и других лидеров партии большевиков.

Являться Ленину на суд или нет?

Никогда не забуду встревоженное лицо молодого солдата из караульной службы. Он принес нам газеты, курево, но все не уходил.

– Офицер наш сказывал: уже камеру Ленину оборудовали. Только его, Ленина, до камеры не довезут. "Двум медведям, – говорит, – в одной берлоге не жить". Уже все сговорено: убьют за милую душу. Нельзя ему, Ленину, на суд.

Солдат говорил так горячо, взволнованно, словно от нас, обитателей этой мрачной камеры, зависела судьба Ленина.

Но его тревога, усилившая нашу, все же была приятна нам: ленинская правда в воде не тонет, в огне не горит и сюда пробивается и здесь дает свои всходы.

Наши тюремщики вынуждены были идти на все новые и новые уступки. Днем камеры оставались открытыми.

Не обращая внимания на надзирателей, мы обменивались "визитами" играли в шахматы фигурами, вылепленными из хлебного мякиша. Моим неизменным партнером по шахматам стал Платонов, студент не то двадцати, не то двадцати двух лет в старой, видавшей виды тужурке. Мой друг (а мы вскоре крепко подружились), в отличие от меня, уже тогда неплохо разбирался в марксистской теории, был убежденным ленинцем. Он начинал и заканчивал тюремный день зарядкой, не давал себе ни в чем спуску. И только к одному проявлял слабость – к стихам. Знал он их превеликое множество. Читал просто, без пафоса. Чаще всего – Тютчева и Блока. До знакомства с ним я из всех книг признавал, пожалуй, только детективы и политические. Беллетристику, кроме Горького, считал чуть ли не пустым времяпрепровождением, о стихах и говорить нечего: "барская забава". Что-то похожее я как-то "выдал" своему партнеру по шахматам. Губы его обиженно по-детски надулись, вздрогнули. И тут случилось чудо. Я услышал слова простые и знакомые о том, что мне самому пришлось пережить совсем недавно: "Петроградское небо мутилось дождем, на войну уходил эшелон. Без конца – взвод за взводом и штык за штыком наполнял за вагоном вагон. В этом поезде тысячью жизней цвели боль разлуки, тревоги, любви, сила, юность, надежда... В закатной дали были дымные тучи в крови". В этих стихах о проводах солдата было столько боли, музыки, что сжималось сердце.

"Мы, дети страшных лет России, забыть не в силах ничего..." И снова сказано так, будто поэт видел, чувствовал все то, что было со мной: арест отца, ссылка семьи за Урал, дисциплинарная рота, мучительные минуты под первым в моей жизни артиллерийским обстрелом, смерть друга, похороны на Марсовом поле, приезд Ильича, дни надежды – и вот эта камера.

"И вечный бой! Покой нам только снится. Сквозь кровь и пыль... Летит, летит степная кобылица и мнет ковыль..."

Блок уже сам казался мне частицей, голосом России времен Куликова поля и моего времени, грозного, беспокойного, чреватого грядущими бурями.

Настоящим почитателем Блока я стал позже, в 1919 году, томясь в армейском лазарете после тяжелого ранения под Омском, но музыку, власть его стихов впервые ощутил в камере Петропавловки. Каждый раз, перечитывая Блока, я вспоминаю июль семнадцатого, наши споры и беседы, бледное, одухотворенное лицо моего соседа по камере.

И все же чаще наша камера напоминала филиал Якобинского клуба. Почти ежедневно приходили товарищи из соседних камер обменяться газетами, поговорить, поспорить. Три темы оставались ведущими: Ленин, революция, Советы.

Нытиков среди нас не было. Все без исключения верили в победу пролетарского дела. Не было споров и по вопросу явки Ленина на суд. Тут мнение оставалось единодушным. Мы все радовались, как дети, прочитав в газете "Письмо в редакцию "Пролетарского дела".

Ленин сообщал, что он окончательно изменил свое намерение "подчиниться указу Временного правительства". "Отдать себя сейчас в руки властей, – писал Ильич, – значило бы отдать себя в руки... разъяренных контрреволюционеров..."{93}.

Из "Письма" видно было, что Ленин и в подполье продолжает борьбу, руководит партией: "Мы будем по мере наших сил по-прежнему помогать революционной борьбе пролетариата"{94}.

Но были и спорные вопросы – о темпах развития революции, о Советах.

Нашлись среди нас "левые", отличающиеся этаким революционным зудом. Они считали, что в июльские дни большевики могли и должны были взять власть в свои руки.

– Всякому овощу свое время, – переходил в наступление Платонов. Попытка захвата власти меньшинством – авантюра, в лучшем случае трагическая ошибка. Необходимо сперва привлечь на свою сторону большинство трудящихся – именно к этому призывает нас Ильич. И уже тогда свергать Временное правительство.

С ним яростно спорил некий Сидоров, не то прапорщик, не го унтер-офицер. Смелый до отчаянности, верный товарищ, но страшный путаник в теории:

– Как аукнется, так и откликнется. Нам бы только власть взять, и меньшинство станет большинством. Мы же не для себя берем власть – для народа.

– Ну и сказал! Бухнул в колокол, не глянувши в святцы. А заглянуть, товарищ, не вредно. Революция меньшинства, революция без широкой, активной поддержки трудящихся в конечном счете даже выгодна контрреволюции, так как развязывает руки тьерам и кавеньякам.

Еще яростнее разгорались споры о Советах.

Лозунг "Вся власть Советам!" был нам дорог. Под этим лозунгом тысячи рабочих и солдат вышли на июльскую демонстрацию.

Но как быть теперь? Советы, где верховодили Чхеидзе и ему подобные, по-прежнему существовали. Однако это были уже не те Советы. Они не играли той роли, как в период двоевластия, а стали придатком буржуазного правительства, удобной ширмой, орудием его.

– В Совете заседают, а мы, – горько пошутил кто-то из наших, – сидим.

Шутить шутили, но не так-то просто было сориентироваться в новой обстановке, расстаться с доиюльскими лозунгами, настроениями, иллюзиями. Старшие товарищи в ответ на наши вопросы в "клубе", отвечали, как правило, что-то не очень вразумительное.

"Вся власть Советам"... Каким? "Советам", которыми заправляют Чхеидзе и К°? Но, с другой стороны, как отказаться от привычного, действительно хорошего лозунга?

Во второй половине июля до нас дошли слухи о новой работе В. И. Левина "К лозунгам". Прочитал я ее полностью на второй день после своего освобождения на квартире Барановского. Но содержание статьи нам стало известно еще в тюрьме. Ленин писал, что при крутых поворотах истории порой необходимо быстро менять лозунги, ибо каждый из них должен быть выведен из совокупности политических явлений, обстановки. "Надо смотреть не назад, а вперед, – писал он. – Надо оперировать не со старыми, а с новыми, послеиюльскими, классовыми и партийными категориями". Практически это означало такой решительный шаг, как снятие временно лозунга "Вся власть Советам". Временно потому, что Советы еще сыграют свою роль, но не теперешние Советы, не органы соглашательства с буржуазией, а органы борьбы с ней, "что мы и тогда будем за построение всего государства по типу Советов, это так. Это не вопрос о Советах вообще, а вопрос о борьбе с данной контрреволюцией и с предательством данных Советов"{95}.

Ни растерянности, ни уныния. Оптимизм Ильича{96} передавался и нам, беспокойным узникам Временного правительства.

В ответ на требование рабочих правительство Керенского было вынуждено пойти на определенные уступки. Стали быстро разбирать дела арестованных. 28 июля (10 августа) на рассвете освободили и меня.

Куда податься? В свой полк? Неизвестно, какая там обстановка. Решил пробираться за Нарвскую заставу – там завод, райком партии, дружинники, товарищи. В завкоме Путиловского завода встретил Смолина, Войцеховского и других товарищей. Все меня поздравляли с освобождением. Оказалось, мы не первые. Накануне освободили еще несколько групп. Войцеховский спросил, куда я намерен пойти работать. "Пока, – говорю, – не знаю.

Вот в полк не пошел". – "Ну и хорошо сделал, пошли Я райком партии".

Народу в райкоме было много, особенно дружинников. Организатор района провел короткое заседание бюро, а потом группами и в одиночку приглашал людей к себе.

Вдруг слышу раскатистый, знакомый басок. Смотрю: Яков Михайлович. Я не видел его со дня ареста. Все в райкоме с тревогой посмотрели на неожиданного гостя. Свердлов это заметил и весело стал с каждым здороваться. По его просьбе быстро собрали в зале пропагандистов, командиров дружин, весь актив, который был в помещении райкома. Яков Михайлович рассказал следующее. Утром по регламенту началось очередное заседание VI съезда партии{97}. Но сразу же пришлось объявить перерыв для совещания президиума и членов ЦК: только что стало известно решение Временного правительства. Военному министру и министру внутренних дел предоставлялось право закрывать неугодные правительству собрания, съезды.

– Это решение направлено прямо против нашего съезда. Каждую минуту, каждую, – повторил Свердлов, – можно ждать провокации, нападения полиции, войск, даже ареста делегатов.

После совещания президиума и членов ЦК съезд выделил представителей от делегаций – что-то вроде "малого съезда" – с предоставлением ему прав пленума.

– На закрытом заседании "малого съезда", – продолжал Яков Михайлович, сегодня был избран ЦК партии во главе с В. И. Лениным в составе 21 члена и 10 кандидатов.

Сообщение о кознях и угрозах Временного правительства всех страшно возмутило.

– Чего захотели! – говорили активисты. – Прикрыть съезд! Не выйдет, господа хорошие!

Эмиль Петерсон, обычно сдержанный, гневно сжал кулаки:

– Эх, сволочи, прихлопнут съезд.

– А мы не позволим им этого сделать, – твердо и решительно сказал Свердлов. – Опыт у нас большой. Вспомним старое время – перейдем на нелегальное положение.

Сказал, что Выборгская сторона уже известна ищейкам, поэтому работу съезда решено перенести за Нарвскую заставу.

– Как Вы на это смотрите, товарищи? – обратился к присутствующим Яков Михайлович. – Сумеете ли подобрать удобное помещение, организовать охрану, найти квартиру делегатам, снабдить питанием? Все эти вопросы нужно решить в течение суток.

– Справимся, товарищ Свердлов, – раздалось в ответ. – Не впервые. Партию не подведем.

Яков Михайлович стал давать конкретные указания, словно сам всю жизнь работал в нашем районе. Он знал, сколько за Нарвской заставой боевых дружин, в чьих руках и где находятся органы самоуправления, где лучше расставить патрули, чтобы не пропустить шпиков, карателей Керенского. Свердлов пробыл в райкоме партии не более полутора часа, но все вопросы размещения, охраны съезда и обеспечения делегатов были решены.

Я всегда удивлялся тому, как быстро, на ходу Свердлов схватывал индивидуальные способности каждого работника и, заражая энергией, волей к действию, направлял по пути, который наиболее соответствовал возможностям именно этого человека. Наблюдательность и знание людей, интуиция почти никогда не подводили Якова Михайловича. Исключительная собранность, железная воля, ум, практическая хватка, бесстрашие и безграничная преданность делу революции за несколько месяцев поставили Я. М. Свердлова в ряд видных деятелей партии и государства.

"Готовьтесь к новым битвам"

Наши "квартиранты". "Товарищ Безработный" (Дмитрий Захарович Мануильский). Редкий дар. Мы охраняем съезд. Ленинская гвардия. Ошибка ошибке рознь. Приветствие рабочих. Споры вокруг лозунга. Курс на восстание. Задачи молодежи.

– Васька, черт! Здоров! Дай-ка на тебя посмотреть. Похудел, возмужал. Что, не сладко пришлось в "гостях" у Керенского, на казенных харчах? Знакомьтесь, товарищи. Мой братуха.

Так встретил меня Митя 28 июля поздно вечером, когда я, захлестнутый с утра вдруг навалившимися на меня делами, наконец-то добрался в Шелковый переулок. В нашей комнате кроме Мити застал двух незнакомых мужчин "квартирантов".

Бурно ликуя по поводу моего освобождения, брат выставил на стол все свои припасы: сухари, буханку хлеба ("снабдили на дорогу в Питер друзья-фронтовички"), селедку, несколько кусочков колотого рафинада.

"Квартиранты" (один – с густой черной шевелюрой, лет тридцати пяти; другой – помоложе, с чахоточным румянцем на щеках) посматривали на все эти приготовления с явным нетерпением.

– С утра – ни росинки, – первым заговорил черноволосый. – О вас, молодой человек, мы наслышаны. А теперь давайте знакомиться по-настоящему. Мы – делегаты съезда. Это товарищ Ломов из Москвы. Я – Безработный. Значит, пришлось отведать и царскую тюрьму, и Петропавловку при Керенском? Не тот теперь, говорите, тюремщик пошел? Ему, тюремщику, тоже не сладко. Попробуй угадай, кому завтра на коне сидеть, а кому – под конем. Вот уж воистину: "Помоги, боже, кому бог поможет, а кому поможет, за того и мы".

Мне сразу пришелся по душе наш "квартирант".

В двадцать три года, как я узнал потом от Мити, он стал одним из организаторов восстания моряков в Кронштадте и в Свеаборге (1906 год), чудом избежал военно-полевого суда, много лет провел в эмиграции.

Безработный (партийная кличка) оказался Дмитрием Захаровичем Мануильским. Жил он у нас в целях конспирации (Безработного – Мануильского хорошо знали ищейки Временного правительства) дня четыре-пять. Жил – не совсем точно сказано. Дмитрий Захарович уходил рано утром, а возвращался, случалось, в полночь. Но таким уж был этот человек, что после двух-трех встреч запоминался на всю жизнь.

Из разговоров, блестящих политических монологов-импровизаций врезались в память его слова: "Мельница истории мелет хорошо", "День после Февраля год обычной тихой жизни", "Бонапартик Керенский – главноуговаривающий языкоблуд", "Революция на бивуаке? Скорее – на перепутье, на крутых поворотах".

– Основная масса еще в колебании, но какие, – восхищался Мануильский, мощные подземные толчки. Ленин прав. Сколько подспудных сил! Как быстро растет сознательность масс! Империалистической войны не хотят ни рабочие, ни крестьяне. Расстрел мирной демонстрации в июле развеял многие социал-оборонческие иллюзии... Не совсем, не до конца? Может быть. Но каждый день работает на нас. Читали последние статьи Ильича? Сколько в них оптимизма, веры! А ведь вынужден был – в который раз – уйти в подполье. Мы не случайно избрали его почетным председателем съезда. Он незримо с нами, среди нас.

Все это говорилось с прибаутками, перемежалось притчами, яркими иллюстрациями, словесными характеристиками, на которые Дмитрий Захарович был большой мастер.

Мануильский обладал величайшим даром перевоплощения. В нем как бы жили десятки, сотни людей, и каждому из них он давал слово по своему усмотрению, тут же комментируя, опять-таки по-своему: остро, разяще.

– Керенский – божок мещанских девиц... Министры-социалисты и министры-капиталисты – пауки-скорпионы в банке... Чернов – петух, теряющий свое куриное войско. Чхеидзе, Дан, Церетели (каждый голосом, мимикой, жестами поразительно скопирован) – калифы на час, социал-шовинистические кентавры. Не с той ноги плясать пошли.

– Июльские события? Как точно сказано Лениным (снова поразительная мимика, имитация), нечто значительно большее, чем демонстрация, и меньшее, чем революция. Это – взрыв революции и контрреволюции вместе, это резкое, иногда внезапное "вымывание" средних элементов. Ильич прав. Тысячу раз прав. Процесс поляризации, размежевания сил будет продолжаться: Россия чревата социалистической революцией.