Текст книги "Юность в яловых сапогах (СИ)"

Автор книги: Василий Коледин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

– Пошли в уставную комнату. Все там, – шепчет мне Бобер.

– Все?

– Не знаю, посмотрим.

Мы тихонько ступаем по кое-где скрипучему паркету и, минуя первый кубрик, попадаем в коридор с повешенным высоко к стене над проходом цветным телевизором. В этом коридоре личный состав роты смотрит программу «Время» – обязательный для всех кроме наряда ежедневный ритуал, а по воскресеньям «утреннюю почту» – музыкальную получасовую долгожданную передачу, не обязательную, но посещаемую всеми. Все выносят свои табуретки в коридор и, устроившись словно в кинозале, внемлют политическим и экономическим новостям, а также внимательно вглядываются в музыкальные клипы – такие микрофильмы, на которые положены песни популярных исполнителей. Обычно они представляют собой поющего певца с гитарой или микрофоном, но бывает, что в клипе присутствует некий сюжет непонятный, но красивый. Особенно это свойственно редким клипам зарубежных исполнителей.

В конце этого коридора находится еще один туалет, туда ведет дверь слева, а справа, в самом конце – это кабинет командира роты. Комната изучения уставов расположена почти сразу после кубрика четвертого взвода. Кубрик самый маленький и размером почти с упомянутую комнату изучения уставов. Между прочим, этот кубрик единственный имеет двери, остальные таковых не достойны. ШОшники у нас в большем почете, чем мы. Они все-таки летают, мы же подземные крысы, но умные и расчетливые, мы управляем и летчиками, и штурманами-операторами, так расшифровывается должность ШОшников.

Дверь в комнату изучения уставов стеклянная и занавешена красными шторками. Сквозь них струится приглушенный свет и негромкие голоса. Бобер открывает дверь и вначале шум становиться громче, но внезапно он смолкает – все смотрят на вошедших.

В комнате три стола сдвинуты вместе и со всех сторон к ним приставлены стулья. На столах богатая закуска: нарезанная вареная и полу копченая колбасы, сыр, несколько кирпичиков серого хлеба, порезанного явно в столовской хлеборезке, посередине немного ароматизирует воздух большая сковородка с жареной картошкой, две тарелки с салеными зелеными помидорами стоят по обе стороны длинного стола, рядом с картошкой тарелка с квашеной капустой, кроме того, три банки рыбных консервов, посыпанных резанным луком, вызывают обильное слюноотделение. Только сейчас, увидев все это изобилие, я почувствовал страшный голод.

– Наконец! – восклицает Дэнис, увидев нас со спортивной сумкой.

– Что так долго? – спрашивает Юрка. – Мы уже даже картошку успели пожарить!

– Ладно! Вот! – Бобер протягивает Дэнису сумку и бутылки тихонько позвякивают.

– Сколько? – спрашивает именинник.

– Одиннадцать…

– Хватит?

– Конечно!

На столе появляются железные эмалированные кружки, их пятнадцать штук, по числу гостей. С горлышка первой бутылки слетает бескозырка и прозрачная жидкость булькает в стаканы. На всех не хватает и вторая бескозырка подает на стол. Тупик складывает их в кучку, чтоб потом выбросить и не оставить улик. Все бокалы наполнены, гости рассажены вокруг стола, на тарелки наложена еда.

– Дэнис! – Леха Воронков встает и, держа в руках кружку, полушепотом произносит тост. – Будь здоров! Счастья тебе, здоровья и свободного выхода в город!

Все встают, тихонько чокаются и выпивают горячительный напиток до дна.

– Парни! – крякнув после водки, и вытерев губы рукавом, говорит Леха. – Надо бы выставить кого-нибудь на стреме! Давайте по очереди, минут по десять каждый. Пусть человек стоит в коридоре и смотрит. Если кто появится, мы успеем смыться.

Все одобрительно шипят и кивают головами. Идея правильная. Первым выходит сам Леха. Его здоровенная фигура скрывается за дверью, а мы продолжаем празднование. Вторая бутылка ставиться под стол и из сумки появляется третья.

– Мужики! – берет ответное слово именинник. – Спасибо вам, что несмотря на все тяготы и лишения нашей жизни вы нашли в себе силы поздравить меня! За вас!

Мы выпиваем еще водки и начинаем закусывать. Тепло огненной воды медленно растекается по нашим молодым и здоровым телам, привыкшим к спартанской жизни, но все-таки изнуренным несением внутренней и караульной службы. На душе становится также тепло и спокойно. Я расслабляюсь. Мое напряжение и всякие глупые волнения куда-то исчезают. Я смотрю по сторонам и вижу, что такое же чувство вселяется во всех. Как же мне дороги все эти люди, с которыми я третий год делю и трудности, и веселье. Мы вместе спим и сидим в туалете! Что может больше сближать людей? Разве студенты могут быть такими близкими и родными людьми?! Мы начинаем сначала полушепотом, а вскоре все громче и громче вести светскую беседу. Кто-то вспоминает обиды, нанесенные отцами-командирами и многие сочувствуют им. Тупик сидит, положив руку на плечо Фоме и они смеются над чем-то.

– Парни! Новый тост! – теперь берет слово Юрка. – Дэнис! Мне очень приятно, что нам довелось учиться вместе с тобой. Вокруг тебя, знай, только твои верные друзья, на которых ты можешь всегда положиться! За тебя!

Мы вновь выпиваем, и чья-то таинственная рука разливает нам опять по кружкам увеселительное зелье. Наверное, это дьявол-искуситель вселился в одного из нас и управляет его рукой, доводя нас до греха. Из коридора возвращается Леха. Его пост занимает Фома. Мы продолжаем отдыхать и чествовать нашего уважаемого друга. Народ уже не обращает внимание на позднее время суток, а может уже раннее, он не шепчет, он говорит так, как привык днем, без отцов-командиров. Зачем шептаться, ведь так тебя никто не услышит. Каждый занят разговором со своим соседом, и чтобы тебя услышали не рядом, а хотя бы через одного-двух, нужно перекричать всех. Дежурный в коридоре вновь меняется. Кто заступил я уже не знаю, не слежу. Фома, Юрка, Тупик, – они все уже провели по десять минут за дверью, отсутствуя такое короткое время на празднике нынешней ночи.

– Парни! Передайте гитару! – кричит кто-то и я по пьяному голосу не могу узнать кто это.

Вскоре раздаются сначала робкие и тихие аккорды, но уже через минуту они крепчают и смелеют, гитара начинает громко стонать и плакать о тяжелой судьбе русского человека.

– Принц! Ты еще не стоял на стреме? – спрашивает меня через весь стол Леха, пытаясь перекричать устойчивый шум голосов и пение гитары.

– Нет…

– Вперед! Твоя очередь.

Я встаю, опрокидываю остатки из своей кружки в рот, закусываю кусочком колбасы и протискиваюсь к двери. Выйдя в коридор, я сразу начинаю волноваться. Даже плотно закрытая дверь не может срыть разгула ночного веселья. Как еще не проснулась вся рота! Я явственно слышу, что несколько человек затягивают песню и она начинает резонировать по всему коридору, улетая в первый кубрик. Меня охватывает волнение и я, открыв створку стеклянной двери, почти кричу в комнату.

– Ребята! Тише! Вы разбудите всю роту!

Меня, видимо, никто не слышит, так как шум нисколько не уменьшился, а песню подхватывает еще несколько новых голосов без музыкального слуха. Я плотно закрываю дверь, надеясь таким образом уменьшить опасность быть услышанными.

В смутном ощущении надвигающейся опасности проходит несколько минут. И, о Боже! Мои опасения материализуются. Далеко в коридоре возле тумбочки дневального я вижу какое-то шевеление. Мне не кажется, это происходит наяву. И вот я вижу, что дневальный выпрямляется по стойке смирно. Возле него вырастает чья-то фигура. Но я не могу разобрать кто это. Моя первая мысль – крикнуть «атас», но вдруг мой не совсем трезвый мозг, не соображая быстро и логически подкладывает мне свинью и предлагает не торопиться, а подождать и разобраться, кто там пришел. Однако я все-таки приоткрываю дверь и громко шепчу в щель:

– Парни! Тише! Там кто-то пришел! Нас могут услышать!

Ноль внимания на мои слова. Меня если и слышат, то храбрость застилает всем глаза и мозг. Я закрываю дверь и продолжаю всматриваться вдаль, пытаясь разглядеть, что происходит возле дневального. Проходит еще минута, кажущаяся мне вечностью. И я вижу, что тот, кто пришел, оставляет дневального на тумбочке, а сам направляется в нашу сторону! С каждым шагом его очертания четче вырисовываются, и я уже почти явственно вижу шинель, портупею и каракулевую папаху. Я устремляюсь в комнату и уже не шепчу, а кричу.

– Парни! Тихо! Сюда кто-то идет! – оставляя за собой и всеми право на сомнение.

На мгновение все пьяные голоса и весь сопутствующий шум стихают. До гуляк с трудом, но доходит смысл моих слов и происходящего там, где-то далеко в коридоре. Буквально через секунду дверь отворяется и на пороге вырастает огромная фигура дежурного по училищу полковника Гасанова, преподавателя кафедры боевого управления. Внезапно гаснет свет. Кто-то из наших пропойцев, видимо, стоящих у выключателя, догадывается выключить свет. Но этот маневр не проходит, свет почти сразу вновь загорается.

– Парни! Атас!

– Шухер!

– Спасайся, кто может!

Все начинают метаться. Не понимая, что делать и как спастись. Краем глаза я вижу, что кто-то проскальзывает мимо дежурного и тот не успевает схватить юркого курсанта. Голоса, я не понимаю кому они принадлежат продолжают вслух предлагать одно действие безумней другого.

– Отнимите у него пистолет! – кричит кто-то самое безрассудное предложение.

– Что ты с ума сошел!? Как? – отвечает ему более трезвый собутыльник.

– Выключайте свет! Снова выключайте свет, чтобы он не смог нас переписать!

– Как!? Он стоит у выключателя!

– Надо прятаться!

– Куда?!

– Под стол!

– Он там найдет!

Я стою у стены и не могу сообразить, что делать мне. Яркий свет не доходит до мозгов пьяных курсантов, они словно слепые кроты не могут сообразить, что дежурный всех видит и всё слышит. Мое сознание, как заржавевшая телега с трудом реагирует на происходящее. Ступор заклинил мои руки и ноги. Одна мысль в голове стучит в виски: поймали, конец!

Краем глаза я вижу, как со страшным грохотом от стены отодвигаются макеты территории училища и караулов номер один и два. Мои товарищи по одному исчезают в черных ящиках. Один, второй, третий…

– Двигайся! – слышу я громкий шепот Юрки. Кто-то, стучась головой о верхнюю сторону ящика, пытается освободить место для следующего курсанта.

Я словно просыпаюсь и бочком, бочком подбираюсь к отодвинутому ящику. Другой ящик уже задвинут. Там сидит человек пять, словно семечки в огурце. Подобравшись к спасительной щели, я просовываю ногу внутрь убежища.

– Ну, куда ты?! – зловеще шипит Тупик. – Принц, здесь и без тебя тесно!

– Двигайся! Сейчас всех сдам! – огрызаюсь я.

– Да нет здесь уже места! Лезь в другой! – почти кричит Фома.

Я понимаю, что мне деваться некуда. Завидуя своим юрким товарищам и кляня себя за тупость и не находчивость, я встаю у окна и обреченно ожидаю своей участи. Рядом со мной встают еще двое таких же, как и я невезучих курсантов. Мы понуро смотрим на дежурного офицера и незаметно поглядываем на задвинутые к стене ящики с макетами.

Наконец все стихает. Все, кто хотел и мог спрятались. Из ящиков еле слышно дыхание удачливых сослуживцев. Полковник, терпеливо ждавший окончания сцены, словно в детстве досчитал до ста и громко известил об этом.

– Девяносто девять, сто! Я иду искать! Кто не спрятался я не виноват! – он подходит к нам и начинает перепись населения. – Итак! Фамилия?

– Петров! – печально выдыхает первый из нас.

Переписав нас, Гасанов подходит к ящикам и отодвигает первым тот, в котором прячутся Юрка, Фома и Тупик.

– Можно вас переписать? – спрашивает он издевательским тоном, дежурный ждет, когда на свет появляются мои товарищи и переписывает и их. Потом очередь доходит и до следующего ящика. Переписанные, бормоча матерные слова, отряхаясь и отдуваясь, встают рядом с нами.

Через полчаса в комнате появляется запыхавшийся Чуев. Он растерян и напуган не меньше нашего. Глаза у него не выспавшиеся, но широко раскрытые и какие-то ошалелые. Его отзывает в сторону Гасанов и они о чем-то недолго шепчутся. Потом вдвоем они подходят к шеренге возмутителей спокойствия, врагов воинских уставов и дисциплины. Гасанов сверяет свои списки с Чуевым. Никто не назвался не своими фамилиями. Все оказались честными, если здесь уместно это слово.

Чуев произносит краткую речь, клеймя нас позором. Потом, махнув с горечью рукой, отправляет нас по койкам. Мы, опустив головы бредем к своим спальным местам. На душе у каждого скребут кошки. Что будет дальше, никто из нас не знает.

Лежа в кровати я слышу, как кто-то подскакивает и бежит в туалет.

– Ты куда?! – строго спрашивает этого бегуна голос Чуева.

– В туалет… – успевает бросить курсант и, не успевая добежать до туалета, извергает на паркет рвотные массы.

* * *

– Карелин! – окликает меня командир роты, когда и равняюсь с ним и прикладываю руку к правому виску.

– Я!

– Подойди сюда! – он стоит на входе в пустую курилку и докуривает сигарету. Потом заходит внутрь туда, где в центре стоит большая урна.

Я захожу под навес, прохожу в центр и останавливаюсь перед ним. Он делает затяжку и выпускает дым вверх. Потом в нерешительности смотрит на окурок, будто соображая сколько еще он сможет сделать затяжек, а на самом деле, соображая с чего начать со мной разговор. Чуев не отличается быстротой ума, поэтому прежде чем начать со мной разговор, он затягивается еще пару раз, выигрывая у меня еще несколько мгновений, потом выбрасывает бычок в урну.

– Сколько у вас было бутылок водки? – задает он мне немного странный вопрос, сразу беря быка за рога.

– Одиннадцать… – отвечаю я, сомневаясь в правильности своего ответа, так как не помню, что говорил раньше. Но вспоминаю, что все так говорили, и смотрю уже смело ему в глаза.

– Ты что, дурак?! – Чуев вскипает, но тут же успокаивается. – У вас была одна бутылка и ту вы не успели распить! Вы только открыли ее и тут пришел Гасанов! Он сразу же вызвал меня. Я пришел в роту и вылил водку в очко!

Я стою и не верю своим ушам. Изумленный взгляд моих честных глаз заставляет немного смягчиться всегда сурового командира роты.

– Ты меня понял? – немного вкрадчиво продолжает капитан, своим тоном намекая мне на что-то.

– Понял, товарищ капитан… – я начинаю понимать сказанное своим командиром.

– Иди и передай тогда всем! – он отворачивается и достает дрожащей рукой еще одну сигарету, пытаясь ее прикурить на ветру.

– Есть! Разрешите идти? – уже бодро и даже задорно спрашиваю я.

– Иди!

Я ухожу и направляюсь в казарму. Мой рот невольно раздирает улыбка. Внутренности торжествуют, сердце бьется, как большой барабан из музроты, а внизу живота кто-то бегает взад и вперед. Значит Чуев нас прикроет! Он уже прикрыл! Понятное дело, прежде всего он, конечно, волнуется о себе! Но спасая себя он спасает и нас! Как выглядит командир роты у которого произошла грандиозная пьянка? Как хороший командир мог такое допустить и пропустить?! А как выглядит командир, у которого личный состав хотел, но не смог нарушить положения уставов? Такой командир заслуживает если не поощрения, то уж явно не наказания! Ведь он предпринял все возможные меры и усилия и не допустил разложения коллектива. В глазах командования училища Чуев будет выглядеть не слабым офицером, а настоящим, бдительным командиром роты. Но и мы уже не злостные нарушители дисциплины и уставов, не горькие пропойцы, а шаловливые дети, вставшие случайно на скользкую дорожку, но благодаря отцу-командиру вовремя остановленные и направленные на путь истинный. К нам уже не гуманно применять жестокие меры и нецелесообразно строго наказывать. Значит самые худшие последствия нашего мероприятия не должны наступить.

В казарме я подхожу к Тупику, он сидит на своем табурете и подшивает воротничок.

– Слушай, сейчас разговаривал с Чуевым… – мой брат по несчастью не отрывается от своего дела.

– Ну и, что? – не поднимая глаз спрашивает он.

– Говорит, чтоб я всем передал, что у нас была только одна бутылка и….

– …и что он ее вылил в очко.

– А ты откуда это знаешь? – искренне удивляюсь я.

– Так он уже всем об этом сказал. Ты не первый… – Тупик продолжает подшивать. Он спокоен и сосредоточен.

– Черт! – я несколько обижен, что ли. – А на фига он всем об этом говорит?!

– Что б никто не забыл… – улыбается мой товарищ.

– И тебе он говорил?

– Лично, час назад. А вот о том, что в субботу комсомольское собрание, он тебе не сказал? – Олег откусывает остаток белой нитки, прячет иголку в шапке и одевает китель.

– Нет. А чему посвящено?

– Нам. Будут разбирать наше недостойное поведение.

Ну, что ж. Возможно это к лучшему. Обычно если увольняют из училища, то мнение общественности не спрашивают. Я вспоминаю, как были уволены трое курсантов. Их отчисляли по разным причинам, но никогда перед их отчислением не созывались комсомольские собрания. Все происходило тихо, мирно, по-домашнему. Значит, самое нежелательное уже не произойдет. Нас накажут по комсомольской линии и после этого командование в лице либо Чуева, либо командира батальона, применит дисциплинарное взыскание. Но до отчисления, вероятно, не дойдет. А ведь это самое страшное! Проучиться три года и быть выгнанным – это страшно! Пусть будет любое наказание, только не отчисление!

– Что думаешь? Как накажут? – интересуюсь я мнением Тупика.

– Не знаю… – он пожимает плечами. – Наверняка на долгое время лишат увольнений!

Вот же сколько людей, столько и мнений! Всех волнует разное! Тупика, недавно вступившего в ранний брак, волнуют только увольнения. Дело молодое! «Женатики» у нас в училище пользуются особой привилегией – они имеют право ночевать дома, под боком у жены, а у одиноких курсантов увольнение заканчивается до одиннадцати вечера и ничто не может его продлить до утра. Хотя есть один день, когда все, независимо от их семейного положения, могут вернуться в казарму после увольнения аж утром, – это Новый год. Только в этот праздник казарма пустеет до утра. И не важно холост ты или женат. Если у тебя есть где встретить этот праздник, ты обязательно уйдешь в город до утра.

Наших женатых собратьев вопрос увольнения в выходные дни волнует чрезвычайно. Зная эту слабость многие «холостяки» ею пользуются, заставляя производить уборку закрепленных территорий вместо себя, мол «тебе надо, сам убирай, а мне пофиг».

Нас же, холостяков, волнуют другие проблемы, хотя увольнения для нас не менее важны, но они стоят далеко не на первом месте.

– Увольнения?! – поражаюсь я его наивностью. – Да, это бесспорно…, но думаю этим наказанием мы не отделаемся.

– Можно подумать этого мало! – бурчит он себе под нос. – Ладно, посмотрим…

* * *

Собрание прошло скучно, как-то обыденно, без искорки и молодого задора. Всем, как оказалось наплевать на наш проступок. Правда, все уже давно знали о произошедшем той ночью, обсудили и успели многократно перемыть нам косточки, времени с той ночи прошло уже довольно много и комсомольцы нашей роты устали от пустых разговоров, постоянной напряженности, которая за неделю превратилась из темы дня в тему далекого прошлого.

В субботу после занятий и обеда, личный состав, взяв свои прикроватные табуретки, разместился в большом кубрике и коридоре за ним. Там сидели те, кто не смог поместиться в просторном первом кубрике. Во главе собрания, перед стеклянными дверьми был установлен стол, за которым восседали Чуев, комсорг Андреев старшина роты и приглашенный замполит батальона, мужик на первый взгляд добрый и, казалось бы, свой, но те, кто его узнал поближе, говорили, что гнилее подполковника они не встречали. Он сидел молча, поглядывая на сидящих перед ним курсантов и делая какие-то заметки в своем блокноте. Его в отличие от Чуева интересовала реакция наших комсомольцев на сей факт нарушения дисциплины и слова, которыми они выражали свое отношение к обсуждаемому проступку. Остальные, сидящие в президиуме, были заняты своими мыслями, поглядывали по сторонам, смотрели в потолок и по ним было видно, что они безразлично отбывали вынужденную повинность.

На собрании сначала выступили комсомольские активисты, заклеймившие нас позором, потом два вынужденных рядовых члена ВЛКСМ и потом уже мы, участники пьянки и главные виновники собрания вставали по одиночке и винились в совершенном. Собрание нас осудило, но простило и взяло с нас обещание больше так не делать. Мы, опустив повинные головы, те, что меч не сечет, обещали. Собрание нам поверило и простило, применив к нам не суровые меры воздействия. Всем был объявлен строгий выговор, но без занесения в личное дело.

После завершения официальной части Чуев встал из-за стола и усадил роту на место одним только взглядом. Курсанты, вставшие было со своих табуреток и намеревавшиеся отнести их к своим кроватям, на этом закончив тягомотину, вновь уселись и недовольно посмотрели на командира роты. Все ожидали увольнения и такого рода задержка не входила в их планы. Гул недовольства пробежал по неровным рядам табуреток.

– Тишина! – перекричал недовольный гул своих подчиненных Чуев и в роте быстро стало тихо. – Все угомонились?! Я смотрю комсомольцы вынесли свое решение по настоящему вопросу. Теперь пришла и моя очередь. Итак, Алехин! Пять суток ареста! Тупик – пять суток ареста! Карелин – пять суток ареста…

В соответствии с вердиктом командования роты десять пойманных участников именин получили по пять суток ареста на гауптвахте, а сам именинник приказом начальника училища был отчислен из ВУЗа. Правда на следующий день он был восстановлен в списках роты, продолжил учиться, между прочим, на отлично, и через год выпускался вместе с нами в действующие части войск ПВО.

ГЛАВА 3.

Преступление и наказание.

– Шеф, подбросишь до Нижнего рынка? – я, наконец-таки, поймал такси и, открыв дверцу, с надеждой смотрю на водителя. Холодно. Для южного города мороз и обледеневший снег совсем не характерно. Еще два дня назад термометр показывал плюс десять и буквально за день столбик опустился на пятнадцать делений. Шинель, тонкая и бестолковая в сильные морозы, не спасает владельца от пронизывающего до костей, противного ветерка и студеного воздуха.

– А кто поймает? – таксист противно улыбается.

– Не понял…

– Ну, кто тебя поймает на Нижнем? – я тупо смотрю на него так и не уловив смысл его слов. Он видит мою растерянность и начинает мне доходчиво и терпеливо объяснять сказанное им. – Ну, тебя же «подкинуть»… вверх… кто ловить будет…

– А! В этом смысле! – я делаю вид, что до меня дошел его юмор и пытаюсь улыбнуться, но вместо веселой улыбки мои губы раздвигаются в кривой усмешке. – Найдутся люди.

Вообще-то до Нижнего рынка мне и пешком идти недалеко, минут двадцать, но сейчас очень холодно и хочется спрятаться в тепле, хотя бы в такси. Я пока не признался самому себе, что уже пожалел, что пошел в увольнение, но близок к этому. Надо все-таки было оставаться в теплой казарме. Сейчас там пусто и тихо. Можно лечь почитать, можно поспать, можно сесть возле телевизора и посмотреть какую-нибудь программу. После постоянного гама и суеты будней семестров, сегодня остаться в большом помещении наедине с собой и грустью, приятное занятие. Идет пятый день зимнего отпуска. Уехали все курсанты, даже те, кто не сдали какие-нибудь предметы, уехали даже злостные двоечники, все уехали за исключением «политических». Таким прозвищем в училище окрестили тех, кто получил взыскания за нарушения уставов. Нарушений серьезных, таких, как мое и еще десяти человек. Я имею ввиду недавнюю пьянку, когда нас поймали. За нее мы расплачиваемся уже больше месяца. Правда то наказание, которое объявил Чуев к нам не применили, а именно нас не арестовали на пять суток. Мы не провели ни часа на гауптвахте. Но то, что мы терпим и уже вытерпели намного хуже пяти суток на «киче».

После собрания и показательной порки на нем провинившихся, никто из одиннадцати человек ни разу не получил увольнительной записки. В целом месяц прошел, как обычно, мы так же заступали в очередные наряды, также посещали учебный корпус, получали оценки, учились и все казалось обычным и привычным. Вот только по субботам и воскресеньям мы грустно провожали своих друзей в город, а сами оставались в казарме. Мы посещали в добровольно-приказном порядке кинотеатр, где каждую субботу показывали скучные фильмы. Занимались чтением, тайной игрой в преферанс, получали «передачки» с продуктами от родственников, ходили на проходную в комнату посетителей, куда приходили наши близкие и приносили всякие съестные гостинцы. В общем мы жили обычной солдатской жизнью. Солдатской, но не курсантской. Мы были лишены самого главного в нашей молодой жизни – свободного выхода в город. Я говорю свободного, потому что имею ввиду легальный способ выйти за периметр училища, по увольнительной, не боясь встречи с патрулем или ротными офицерами. Нелегальные способы покинуть расположение училище тоже были. И их было совсем не мало. Все они, конечно, были связаны с определенной долей риска. Самым надежным и наименее рисковым способом был культпоход в кино. Не знаю, случайно или нет, но Чуев придумал гениальную с моей точки зрения вещь. Группа курсантов, причем их количество не ограничивалось, решала сходить в городской кинотеатр на какой-нибудь вечерний сеанс. Во главе этой группы обязательно должен был идти сержант, не важно какого взвода. На его имя выписывалась увольнительная записка с маленькой подписью, что с ним следует столько-то человек, на обратно стороне этого важного для нас документа перечислялись фамилии всех курсантов, идущих в поход за культурным просвещением. Конечно, о том, чтобы на самом деле идти в кино и потерять пару часов драгоценного времени и речи не шло. Спокойненько выйдя из стеклянных дверей проходной, группа жаждущих культуры договаривалась о времени и месте встречи и разбегалась кто куда. Местные спешили домой, хотя бы на парочку часов, другие шли к дальним родственникам, просто знакомым и подружкам или к тем же местным друзьям курсантам, третьи тихонько посещали злачные места, такие как Дом офицеров, пивнушки, где также стремились с пользой провести вырванное с таким трудом из цепких лап командования свободное время. Мы, строго наказанные, благодарили небо и чуть-чуть командование за столь щедрый подарок. Лично я не пропустил ни одного воскресного культпохода. Я ходил со своими младшими командирами, с сержантами второго и третьего взвода. Все они относились с пониманием к нам, нашему положению обездоленных и нашему острому желанию вырваться в город.

В конце января закончилась сессия и личный состав роты получил краткосрочные отпуска или как у нас говорили зимние каникулы. Поехали все, кроме нас, одиннадцати человек, тех, кто злостно нарушил дисциплину, «наплевал на своих товарищей, пренебрежительно отнесся к своим командирам». В этот раз отпустили даже тех, кто не сдал какие-то предметы, разрешив их пересдать по возвращению из отпуска. Такого раньше не было, и обычно двоечники лишались отпуска, как и «политические».

Помню, как с грустью провожал убывающих на отдых своих друзей. Роту построили в казарме, курсанты, уже одетые в шинели, стояли в строю в шеренгу по два и держали в руках собранные чемоданы. Только местные стояли на легке и им больше всех других не терпелось покинуть стены родного заведения хотя бы и на десять дней. Мы, лишенные такого счастья сидели на прикроватных табуретках и грустно смотрели на счастливые лица товарищей. Тупик, помню, сидел и смотрел в окно, мне показалось, что по его щеке скатилась суровая мужская слеза.

После команды «разойдись, построение через пять минут у курилки» рота рассыпалась и нам было предоставлено время для прощания. Я обнялся с Вадькой, а потом и со Стасом, будто мы расставались на долгое, очень долгое время. Хотя Стасу от училища было добираться ближе, чем мне до дома. Зимой никто никуда из города не выезжал и такого понятия, как отдохнуть зимой где-нибудь в теплых краях у нас не было. Вадька уезжал домой, но тоже не так далеко. Его город находился всего в двухстах километрах и сказать, что он уезжает в дальние края было нельзя. Бобер попрощался после меня и шепнул Вадьке чтоб тот не забыл не говорить его родителям о причине отсутствия их сына в отпуске. Через десять минут казарма опустела, она словно вымерла, непривычная тишина и пустота помещений сразу же навалилась на нас. Собутыльники разбрелись по своим местам и погрузились в себя. Начались ужасные будни отпуска внутри училища. Прием пищи на одиннадцать, просмотры кинофильмов, телепрограмм, дежурства и прочий быт роты в урезанном составе. Пару раз к нам в роту заходил Стас. Он совершал этот инквизиторский поступок, конечно, исходя из благородных побуждений, но узнав от нас, что его появление не вызывает у нас положительных эмоций, он прекратил над нами издеваться. Приходили ко мне и родители, приносили баулы с едой. Как ни странно, они быстро простили меня за мой нетипичный поступок и мне даже казалось, что в душе отец если не гордится мной, то уж точно не стыдится.

Сегодня утром дежурным офицером заступил Гвозденко. У меня никогда к нему особо теплых чувств не было. Он командовал вторым взводом, дрючил их и в хвост, и в гриву. Когда он заступал на дежурство, то от его тараканов в голове страдала уже вся рота. И вот когда он появился утром после завтрака в казарме, Тупик присвистнул.

– Ну, все! Сегодня будем целый день ходить строем! Гвоздь покоя не даст!

Но, как ни странно, пой товарищ по несчастью оказался не прав. Во-первых, мы не видели дежурного до четырех часов. Самостоятельно просачивались в столовую и из нее, курили в туалете и занимались чем только хотели. Потом он появился и первым кто попался ему на глаза оказался я.

– Карелин! Зайди! – бросил он мне, а сам первый вошел в командирский кабинет. Я послушно последовал за ним. Старлей устало плюхнулся на стул и бросил шапку на стол. – В увольнение пойдешь?

Я опешил, не веря своим ушам. Он заметил мое удивление и достал из внутреннего кармана шинели несколько незаполненных увольнительных записок.

– Ну, что ты вытаращился?! Хочешь в увольнение?

– Хочу… – я все еще пытался понять в чем подвох.

– Но надо идти до утра. Найдешь, где переночевать?

– Найду…

– А! Черт! Ты же местный!

– Так точно…

Офицер склонился над столом и стал заполнять бесценный для каждого курсанта квадратик бумаги. Потом он оторвался от своего занятия и посмотрел на часы.

– Итак, одевайся. Увольняешься до завтра, до десяти. Не опаздывай! – Гвозденко протянул мне зеленоватую бумажку. – На. Иди переодевайся. Да, и позови мне Тупика.

– Есть, – я взял чуть ли не дрожащими руками увольнительную и готов был ее там же расцеловать. – Потом зайти?

– Зачем? – не понял он.

– Ну, построение, внешний вид…

– Ты что? Так хочешь покрасоваться передо мной?