Текст книги "Юность в яловых сапогах (СИ)"

Автор книги: Василий Коледин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

Мы молча слушали. Наш чай давно остыл, и мы не притронулись ни к меду, ни к печеням с пряниками. Рассказ нас очень потряс, по крайней мере меня. Неужели все, что рассказала тётя Лена правда? Тогда у меня возникало такое ощущение, что я попал в какую-то сказку. Все кругом было каким-то нереальным, словно во сне. Там в училище я, услышав этот рассказ, не поверил бы ни единому слову. Но сегодня, будучи свидетелем появления приведения, я верил всему. Тем более, этот рассказ был не детской выдумкой, а поведан нам взрослой женщиной, матерью двоих взрослых детей.

– Ну, что вы так ничего и не поели и к чаю даже не притронулись! Давайте я подогрею чайник! – воскликнула женщина, заметив наши полные чашки.

– Да, нет! Тёть Лен! Спасибо! Поздно уже. Мы пойдем! – стал собираться Строгин.

– Да, пойдем, – согласился я, но с меньшим рвением.

– А может еще посидите? – как-то просительно спрашивает она.

– Нет, и хотелось бы, но в следующий раз!

Мне не очень-то улыбалось идти поздней ночью по этому странному городку, где приведения и ведьмы кишели на каждом шагу. Одна только мысль о том, что нам возвращаться в гарнизон через парк не вселяла в меня ни мужества, ни храбрости, ни решимости. Если бы эта добрая женщина, мать моей любимой девушки предложила бы нам остаться на ночь, то я бы с радостью согласился. Но она этого не сделала.

* * *

– Зачем это? – я киваю на чистое, отглаженное полотенце, принесенное нам Ольгой.

– Наташа тебе подскажет и объяснит, когда оно потребуется! – отвечает девушка и хитро улыбается. – Ты как ученик на экзамене, так волнуешься! Ты что в первый раз?

– Так – в первый! – я действительно волнуюсь.

– Повезло тебе! Многие это ни разу не делают! Наташка все-таки очень разборчивая в этом плане.

– А ничего, что вы обсуждаете меня в моем же присутствии? – вставляет моя девушка.

Мы сидим на диване в квартире Ольги. У нее родители приезжают только послезавтра и все последние дни мы усиленно эксплуатируем «хату». Кроме того, послезавтра уезжает Наташа. Ее каникулы закончились. Какие-то они были уж очень короткие. Даже месяца не предоставили, всего две недели. Но и наша стажировка скоро подойдет к концу. Нам остаются жалкие десять дней. Строгин сказал, что начальник штаба в связи с отменой полетов решил отпустить нас пораньше. Вот и заканчивается вторая жизнь курсанта.

Предчувствуя долгое расставание, Наташа решилась на сумасшедший по ее меркам шаг. Она решилась переспать со мной. Все эти дни у нас дальше поцелуев, жарких объятий и трений возбужденных органов друг о друга не продвигалось. Моя девушка с трудом, но пресекала все мои настойчивые попытки продвинуться дальше. Как мы не были бы возбуждены, все заканчивалось всегда незадолго до непосредственной интимной близости. Нет, близость была, но, как бы это сказать, она была без своей вершины, пика. Я, признаться был этому всегда, мягко говоря, удивлен, и блуждал в поисках объяснения такому странному поведению моей, а в этом у меня уже не было никаких сомнений, девушки. Со мной раньше такого не случалось. Конечно, сказать, что я был бабником нельзя, но и девственником обозвать было бы несправедливо. Так вот у меня ни разу такого не случалось, чтобы так долго меня не допускали к телу. Конечно, если вспомнить первую ночь с Леркой, то вроде и не впервой, но тогда случай был единичным и на другой раз крепость легко принесла ключи от своих бастионов. Впрочем, и бастионы-то те были давно разрушены и от времени сравнялись с землей.

И вот только сегодня я понял причину поведения Наташи. Она сама мне сказала об этом, а Ольга удивилась, узнав, что я не догадывался об этом. Признаться, я разнервничался. Подумать только, я впервые делаю это сам, – это раз, а два, – это то, что я становлюсь для девушки вроде, как «первым», такая ответственность! Я уже пару раз сходил перекурить. Ольга курила на кухне со мной и, смотря на меня, загадочно улыбалась. Она, мне казалось, в душе хохотала, видя мои искренние переживания. Но вслух она мне ничего не говорила, только, когда настал момент перед тем, как мы приступили к ответственному занятию, принесла чистое полотенце.

– Ну, я пошла… – Ольга закрывает за собой дверь.

Мы остаемся одни. После такого вступления мы не спешим предаться физической любви. Что-то помешало нам и сейчас нужно время и какая-то искорка, которая зажжет в нас пыл и страсть.

– Может разденемся? – спрашиваю я девушку, предполагая, что оголенное тело быстрее поднимет мое и ее настроение.

– Давай… – соглашается Наташа и начинает с узких потертых джинсов, которые с трудом поддаются, хотя она очень миниатюрная и худенькая.

Я тоже следую ее примеру и снимаю свои вельветовые штаны. Мы остаемся в трусах и верхних частях одежды, я в рубашке, она в блузке.

– Продолжаем? – спрашиваю я, всматриваясь в ее реакцию.

– Давай… – моя девушка не отказывается и у нас начинается нечто похожее на какую-то немного странную любовную игру.

– Рубашки?

– Да… – кивает она.

Верхняя часть одежды вслед за штанами оказывается на пестром ковре. Мы остаемся в нижнем белье. Я в трусах, Наташа еще и в бюстгальтере. У нее он, наверное, первого размера, грудь небольшая, но тем не менее упругая и привлекательная. Мне нравятся небольшие груди у девушек. Они мне кажутся подтянутыми, и уж точно не диссонируют со стройным, худым и миниатюрным телом. Кроме того, говорят, что с возрастом они меньше подвержены отвисанию и практически не теряют своей первоначальной формы.

– Сними с меня сначала лифчик… – просит Наташа и я стараюсь его расстегнуть, но у меня это не получается, тогда девушка сама это делает.

Бросив и его на пол, она устремляется ко мне и обвивает мое тело, прижимаясь упругой грудью, подтянутым животом, щекоча мои ноздри свежевымытыми волосами.

– Ты правда меня любишь? – спрашивает она, на секунду оторвав голову от моей груди и пристально всматриваясь в мои глаза, чтобы попытаться уловить малейшую ложь.

– Правда… Я правда тебя очень люблю... Я тебя люблю, когда ты рядом, когда в шаге от меня и я безумно люблю, на разрыв, когда не вижу тебя, когда ты пусть даже в одном со мной городе, но все равно уже далеко, в ста метрах, в километре, в десяти! Я скучаю без тебя, мои мысли нет-нет, но летят к тебе. Ты стала за эти две недели для меня всем смыслом моей жизни! – я это говорю очень искренне, говорю то, что думаю на самом деле, что чувствую внутри себя, в голове и сердце.

Она опять прижимается ко мне и целует мою грудь, плечи, живот. Я вздрагиваю во время каждого прикосновения ее горячих губ к моему прохладному телу. Не в силах сдерживать себя, и я начинаю целовать ее волосы, уши, шею.

– Не так… Не так, дурашка… Смотри, как нужно… – она подносит губы к моему уху и сначала обдает их своим горячим дыханием, потом она змейкой выбрасывает свой язычок и щекочет им мне в ухе, увлажняя его. И, потом, вдруг, вдыхает в себя весь воздух в округе, охлаждая мое ухо. От этого я весь трясусь в невероятном возбуждении.

– Понял? – шепчет она.

– Да… – шепчу я.

– Давай…

И я, словно прилежный ученик повторяю все в точном порядке. Ей это нравиться, и она также, как и я вся дрожит от удовольствия.

– Я боюсь… – одними губами говорит девушка.

– Чего? – не понимаю я.

– Я же в первый раз…

– Я тоже…

– Нет… у меня все в первый раз…

– Я постараюсь не причинить тебе боль, – обещаю я.

– Потихоньку…

– Ладно…

Она стягивает с себя трусики, я повторяю действие за ней. Мы остаемся совершенно голые на диване, ничем не застеленном и от того очень колючем, но мы не обращаем на его колкости никакого внимания.

– Не бойся… я буду аккуратно… скажи если будет больно… – произношу я, и одновременно начинаю.

– Так… так… Ой! – тихонько вскрикивает она, но видимо ей не очень больно, потому что она не отстраняется, а просит продолжать.

– Больно? – спрашиваю я.

– Нет… страшно…

– Не продолжать?

– Продолжать! Назад пути нет… я хочу, чтоб первым был ты…

Я продолжаю, самому страшно, но, когда боятся двое страх не такой страшный. Все! Все страшное позади! Наташа взрослеет и вместе с ней и я. Мы набираем темп и через несколько минут, показавшихся мне потом секундами, приходим к финишу. Вот и пригодилось полотенце. В нужный момент, как и говорила Ольга, мой девушка воспользовалась им.

– Спасибо… – Наташа целует меня в губы.

– Тебе… я люблю тебя… – не нахожу я других слов, возможно более уместных и нужных.

Мы откидываемся на подлокотник дивана и не спешим одеваться. Разгоряченные мы лежим и гладим друг друга. Дыхание у обоих учащенное, а сердца громко стучат, так, что слышно их обоих.

– Что скажет Елена Кузьминична? – шепчу я.

– Ничего… Зачем ей все знать… Ты ведь не скажешь?

– Я? Нет. А ты?

– И мне это не надо… Хотя у нас такой городок, что все обо всем знают, хоть и не держат свечку…

– Ну, нам –то свечку держала только Ольга…

– Она не из тех, кто об этом хоть намекнет! Я ее знаю с детства…

– Да, если честно, я не очень-то и переживаю, того что об этом узнает твоя мама. Я тебя люблю и готов на все…

– Вот и славно, но говорить все-таки ей об этом не будем…ладно?

– Конечно…

Мы лежим, пока не становится прохладно. Второй раз ни я, ни Наташа начинать сейчас не хотим. Я невзначай бросаю взгляд на полотенце, оно в одном месте испачкано красным. Наташе становиться холодно, и она прижимается ко мне.

– Пойдем на кухню? – предлагаю я.

– Пойдем, одевайся! – она протягивает руку через меня и берет свою одежду, брошенную на полу.

Я не спешу и смотрю, как она начинает одеваться. У нее это выходит так красиво, что я начинаю задумываться о втором туре. Но она, видя мое желание, мягко отказывается.

– Милый, не сегодня. У меня все-таки там болит…

– Конечно! Я и не думал, – немного кривлю душой я.

– Ага… – улыбается она.

– Нет! Просто ты так грациозно натягиваешь джинсы, застегиваешь лифчик, что я невольно засмотрелся! – я не оправдываюсь, а говорю то, что происходит со мной на самом деле.

– Одевайся! – Наташа подбирает мои шмотки и кладет их мне на низ живота.

– Слушаюсь!

Мы выходим из комнаты и проходим на кухню. Там за чашкой индийского растворимого кофе сидит Ольга. Она пьет и читает какую-то толстую книгу.

– Оль, куда полотенце? –спрашивает ее подружка.

– Брось в ванную, я застираю… – Оля отрывается от книги.

– Еще чего! – Наташа уходит в ванную комнату, и я слышу, как она, включив воду, стирает.

Мы одни с Ольгой. Она отложила свой фолиант и пошла ставить чайник на плиту.

– Кофе будешь? – спрашивает она спиной, не поворачиваясь ко мне.

– Буду…

– Ну?

– Что, ну?

– Получилось?

– Да.

– И как оно быть первым?

– Хлопотно…

– Дурак! Это же здорово! Само осознание факта чего только стоит!

– Ну, может быть, может быть… – я не хочу вести с Ольгой беседы на столь интимную тему.

– А Серега не поймет меня? – перевожу тему я на саму Ольгу.

– Нет! Он не такой везучий, как ты!

– И давно?

– Да, – она без какого-либо сожаления пожимает плечами.

Вода в чайнике вскоре закипает, а в ванне она затихает. В кухню входит Наташа. Мы с Олей пьем кофе и курим, словно не о чем таком и речи не шло. Это удивительно с этой «белокурой бестией», как ее за глаза завет Бобер, у меня всегда находится общий язык. Она понимает меня с полуслова, а я ее. И мы это прекрасно осознаем. Мы словно два друга в разных вражеских станах, делимся своими ощущениями, какой-нибудь информацией, советуем друг другу поступать в одинаковый момент именно так и не иначе, потому что мы хотим помочь и честно посоветовать своему собрату.

– Когда вы уезжаете? – спрашивает меня Ольга.

– Толком не скажу. Полеты видимо еще на неделю отложат. А Строгин говорит, что нас хотят пораньше поэтому выгнать. Думаю, на следующей недели поедем.

– Наташ, а ты послезавтра?

– Да…

– А потом, когда еще домой?

– Осенью, в сентябре…

– Чёрт! Значит, мне куковать здесь одной этот месяц! Мои собираются в Белую Церковь, а я не хочу туда. Я на море хочу! Вот из принципа и останусь тут… Ну, буду к тебе приезжать, погуляем по Калинину! – она хитро смотрит на меня, и я понимаю, что Ольга пытается разжечь во мне ревность. Но сейчас я не поддаюсь на ее провокации. Хотя в душе понимаю, что буду ужасно ревновать, когда окажусь в училище, а Наташа останется в Калинине. Я уже думаю, как мне вырваться к ней хотя бы на пару дней, я думаю об этом еще не попрощавшись.

– Вы заедите на обратном пути ко мне? – спрашивает Наташа.

– Обязательно! Даже если мои друзья не захотят остаться я задержусь до упора. Женька меня прикроет!

– Приезжай!

– Ты мне оставишь адресок?

– Я его уже написала, он у тебя в кармане рубашки.

Я опускаю пальца в карман и нащупываю свернутый листок из блокнота. Когда она уже успела это сделать? – думаю я и мне очень приятно на душе и спокойно.

* * *

– Располагайтесь, ребята! – молодой лейтенант, открывший нам дверь, показывает где свободные места. – Комната большая, поэтому сюда запихнули шесть кроватей. До вас я жил здесь совершенно один. Скука. Вы надолго?

– Спасибо, а у окна свободно? – спрашивает Строгин.

– Да, я сплю здесь, вот моя койка. А вы занимайте любые свободные.

– Спасибо… – мы занимаем понравившиеся из пяти свободных кроватей. Женька располагается у окна справа, Бобер слева, а мы с Выскребовым у правой стены, к сожалению, очень близко от входной двери. У дальней стены стоит койка лейтенанта.

Прямо перед самым окончанием стажировки начальник штаба все-таки выполнил свое обещание и поселил нас в общежитии. Со слов лейтенанта-аборигена, одиноко обитавшего в комнате, до нас в его комнате проживала группа командировочных техников, они отлаживали какое-то оборудование и затянули с окончанием работ. Именно поэтому подполковник поселил нас вместо обещанной общаги в спортзале. Но в конце концов он свое обещание выполнил. Молодой лейтенант был «пиджаком», так называли кадровые офицеры молодых лейтенантов и старлеев, пришедших в войска не из училищ, а окончивших гражданские ВУЗы, имеющие военные кафедры и решивших продолжить работу в боевых частях. Вася, так звали нашего соседа, закончил МАИ и в прошлом году приехал в полк на должность техника самолета. Наверное, поэтому он общался как-то уж очень по-граждански. Его манеры, стиль речи, отсутствие матерных слов в разговоре, – все говорило о его именно гражданском образовании. Я уверен, что человек, прошедший четыре-пять лет в военном училище, так ощущать и проявлять себя не мог. В нашей речи всегда присутствовал матерок, пусть легкий, но тем не менее матерные слова проскальзывали. Наша речь не была столь грамотной и правильной. Мы проще относились к издевкам над собой, потому что были грубее и менее обтесанными, шероховатыми и отсюда задиристыми. Он же на нашем фоне выглядел этаким тонким интеллигентом. Хотя он нам всем сразу пришелся по душе за свой мягкий нрав и открытость и искреннее отношение к нам, как к равным. Причем это его отношение к нам не было связано никак с нашей будущей профессией. Техники почти единственные люди в полку, которым штурманы были пофигу. Мы их не касались и никак не могли влиять на них. В то время, как все остальные косвенно от нас зависели.

– Надолго ко мне? – повторил свой вопрос Вася.

– Ну, максимум на десять дней, минимум дня на два. Если полеты на неделе не возобновят, то скорее на пару дней, – ответил Строгин.

– Жаль… скучно одному…

– А что, не с кем провести свободное время?

– Не с кем. Я видите ли не пью. А все наши техники не упускают случая воспользоваться дармовой «султыгой». Вот и живу почти год белой вороной.

– Да… в авиационном полку и не пить… это, знаете ли, ммм…не правильно… – улыбнулся Выскребов. – Я вот тоже почти не пьющий, так меня силком поят мои друзья.

– Да что вы!? – искренне удивился Василий.

– Не бойтесь! Они поят только знакомых…

– Да? – выдохнул было напрягшийся лейтенант.

– Да! Но я надеюсь мы с вами подружимся! – добавил Игорь, чем развеселил всех нас, кроме Василия.

– Шутка, товарищ лейтенант! – рассмеялся курсант. – у нас субординация на первом месте. Без вашего согласия насильно поить никто не будет!

– Договорились! – наконец, улыбнулся офицер.

Мы раскидали свои вещи и поскольку время было обеденное собрались в столовую, предложив Василию составить нам компанию. Тот согласился и одев китель пошел с нами принимать пищу по технической норме.

– А чем вы занимаетесь вечерами, когда не на службе? – поглощая компот, спросил его Бобер. – Вы в преферанс играете?

– Да. С большим удовольствием. Наши техники больше предпочитают в «храп», а я не считаю эту игру ни интересной, ни предоставляющей игрокам возможность подумать. Тупое везение…

– Так, может, вечерком распишем пульку?

– Я, знаете ли с преогромным удовольствием…

– Принц, ты будешь?

– Я хочу проводить Наташу…

– Во сколько она уезжает?

– Автобус в девятнадцать тридцать…

– Ёмаё! Так после! Сядем часов в половину девятого!

– Ну, давайте! А без меня?

– Да ладно! Женька не играет, Игорь тоже. А так на троих распишем. Давай!

– Ладно. Договорились.

После обеда мы зашли в штаб. Там, среди бегающих по коридорам штабных офицеров, мы выловили Атрепова. Он нес кипу фотографий объективного контроля проверяющим, так и не установившим причину ЧП.

– Алексей, так полеты на следующей неделе будут? – спросил его наш старший группы.

– Навряд ли! Комиссия не уезжает, а при ней командир не решится назначить полеты…

– А что нам делать тогда?

– Готовьте штурманские книжки. Укажите все свои допуски с инструкторами и без. Сделайте более-менее реальное количество наведений на всех высотах, кроме, пожалуй, предельно малых. И мне на подпись. Ясно чем заниматься?

– Ясно… А что, Берестов нас отпускает раньше?

–Да. Поедите во вторник. Можете брать билеты. Характеристики я уже приготовил.

– Понятно!

– А сейчас идите в общагу и сидите там тихо! Не до вас сейчас!

Мы растворились, словно нас и не было в штабе. Узнав всю необходимую информацию, мы поймали Чемоданова, который тоже возвращался из штаба домой, и попросили у него штурманскую книжку, чтоб использовать ее, как образец. Получив таковую, мы вернулись в общагу и занялись составлением отчетной документации о нашей стажировке. Василий сразу же после обеда ушел на аэродром, поэтому в комнате мы расположились, никого не стесняясь, и не стесняя. Самая скучная и нелюбимая работа, это работа с бумажками. Тупое переписывание в толстенную штурманскую книжку допусков и упражнений по наведению истребителей, быстро опостылело, и я был рад, когда закончил с этим делом первый. Оставив своих друзей за этим «веселым» занятием, я, переодевшись в «гражданку», отправился домой к Наташе. Через час она должна была уехать в Калинин.

– Здравствуй, дорогой, – поздоровалась со мной Елена Кузьминична, – да, дома! Собираемся!

– Не помешаю? – засомневался я в правильности своего поступка.

– Нет, что ты! Проходи!

– Кто там, мам?

– Володя пришел! Проходи, она в комнате… – подтолкнула меня женщина, а сама пошла на кухню.

– Привет, собираешься? – приветствовал я любимую девушку и хотел ее обнять, но она отстранилась.

– Привет, садись, я тут суечусь…

– Так мне уйти?

– Нет. Оставайся, только я пока не буду заниматься тобой, не обижайся, – предупредила меня девушка и продолжила складывать вещи в большую сумку.

Я сидел на диванчике, который был на этот раз собран, на нем уже не лежало постельное белье. Ведь он опять надолго оставался один, также, как и я. Мы были сродни с ним, как товарищи по несчастью. Девушка нас не замечала и мне представилось, что мои чувства она также, как и постельное белье убрала в тумбочку до следующего подходящего случая. Отчего-то во мне зарождалась тоска и печаль. Ревности еще не было, но она уже предвиделась.

– Ты банки с соленьями берешь? – услышали мы вопрос из кухни.

– Нет! Мам, ну, как я все это потащу?!

– Ладно! Тогда ребята тебе их завезут!

Конечно, завезем, – подумал я, – ведь очень удобно получается. Мы буквально следом едем в Калинин и вчетвером можем завести сколько угодно вещей и банок. Наташа уложила последние шмотки в сумку и закрыла ее. Попробовав ее на вес, девушка немного поморщилась. Видимо сумка оказалась тяжелой.

– Сможешь дотащить? Тебе далеко от автовокзала? – спросил я.

– Смогу. От автовокзала можно на автобусе или трамвае до общаги, можно такси поймать. Доберусь!

– Если хочешь, то можешь что-нибудь оставить, мы послезавтра привезем.

– Да, нет, все дотащу…

– Идите покушайте! – кричит из кухни заботливая мать. – Я тебе в дорогу все собрала!

– Мам, ну, зачем! Я вед ночью еду! Сяду в автобус и буду спать! Какая еда?!

– Ничего! Зато утром поешь в своей общаге, да девочек угостишь!

– Ладно! – соглашается Наташа и обращается ко мне. – Пойдем поедим!

Через час мы стоим на автостанции. С нами родители Наташи. Они стоят рядом и мне затруднительно ласкать девушку. Издалека я вижу, как к станции идут Ольга и толстая Маринка. Значит проводы многолюдные. Я жалею, что пришел. С таким же успехом я мог бы попрощаться и дома у нее, раз мне приходится стоять и сдерживать свои чувства и желания, а они у меня сильны. Мне очень хочется обнять свою девушку, прижимая ее к себе так же сильно, как я ее люблю, стоять так с ней до начала посадки в автобус. Целовать ее в ушко так, как она меня научила и чувствовать, как трепещет ее тело. Но вместо всего этого мне приходится стоять спокойно и разговаривать с ее мамой, перебрасываться словечками с папой, а теперь и с ее подружками. Если б только была одна Оля, то я бы все, о чем мечтаю делал бы без зазрения совести, но она не одна, и я держу себя в руках.

Наконец, отрывается дверь, и водитель садится на свое рабочее место, посадка объявлена. Старенький «Экарус» открывает свои бока, и дядя Семен ставит в правое отделение Наташины две сумки. Девушка прощается с родителями, целует отца, целует мать и пальчиками машет мне, потом она поднимается внутрь и садится у окна. Я еще сильнее жалею, что пришел на автостанцию. До отправления автобуса остается десять минут, и я мучаюсь вопросом уходить мне сейчас или еще и помахать вслед удаляющемуся транспорту. В конце концов я нахожу в себе силы попрощаться с тётей Леной и дядей Семеном до убытия автобуса и, сославшись на необходимость быть через пятнадцать минут в гарнизоне, ухожу, послав воздушный поцелуй Оле, которая, поймав мой, отправляет мне свой.

В нашей ставшей совсем недавно комнате только один Василий. Мои товарищи куда-то подевались. На мой вопрос он качает головой и продолжает свое занятие. Лейтенант сидит на кровати с гитарой и мурлычит под аккорды, выбиваемые из инструмента. Я ложусь на свою кровать и закрываю глаза. Музыка меня совсем не раздражает, она даже навевает на меня какое-то спокойствие, граничащее с безразличием. Я ругаю себя за то, что пошел провожать Наташу на автостанцию. Перематываю все свои слова и поступки, ее поведение и начинаю пилить себя за неправильное поведение.

Внезапно Василий обрывает свое брынчание и смолкает.

– Я тебе не мешаю? – спрашивает он меня.

– Нет… играй, мне нравится гитара…

– Ладно, тогда спою, – он устраивается поудобнее и из его инструмента начинает литься красивая мелодия, а его голос звучит мягко, вкрадчиво и печально, под стать моему настроению.

– Я сам из тех, кто спрятался за дверь

Кто мог идти, но дальше не идет

Кто мог сказать, но только молча ждет

Кто духом пал и ни во что не верит.

Моя душа беззвучно слезы льет.

Я песню спел она не прозвучала.

Устал я петь мне не начать сначала,

Не сделать первый шаг и не идти вперед.

Я тот чей разум прошлым лишь живет,

Я тот чей голос глух и потому,

К сверкающим вершинам не зовет

Я добрый, но добра не сделал никому

Я птица слабая мне тяжело лететь.

Я тот, кто перед смертью еле дышит,

И как не трудно мне об этом петь,

Я все-таки пою ведь кто-нибудь услышит…

Он смолкает, и гитара молчит. Я тоже молчу, мне понравились слова и мелодия, а голос у Василия оказывается приятный и звонкий, хотя эта песня не требовала наличие голоса, ее можно просто рассказать. Но от того, что он ее спел, она не стала хуже.

– Хорошая песня, – наконец, я нарушаю молчание, – сам написал?

– Нет! Я так не смогу! Это группа «Воскресение». Слышал о такой?

– Нет. А еще что-нибудь спой из ее песен, – прошу я его.

Он побрынькивая струнами молчит, видимо думая, что мне еще спеть. Потом, решив дилемму хозяина, гитара вновь звучит нежно и спокойно, без надрывов подъездных посиделок.

– О чем поет ночная птица

Одна в осенней тишине?

О том с чем скоро разлучится

И будет видеть лишь во сне.

О том, что завтра в путь неблизкий,

Расправив крылья, полетит.

О том, что жизнь глупа без риска

И правда все-же победит.

Ночные песни птицы вещей

Мне стали пищей для души.

Я понял вдруг простую вещь:

Мне будет трудно с ней проститься.

Холодным утром крик последний

Вдруг бросит в сторону мою.

Ночной певец, я твой наследник,

Лети, я песню допою.

* * *

Игра у меня не клеится. Я почти не заработал вистов, но зато моя гора взлетела до небес. Еще бы! Взять три взятки на «мизере» и хорошо еще «паровоза» не получилось мне впихнуть, а то бы сидел с восьмью взятками. Обычно я играю неплохо, но сегодня со мной происходит что-то странное, я не думаю об игре, а все мои мысли улетели вслед за автобусом, на котором уехала Наташа. Логически я не могу себе объяснить странные ощущения, возникшие после прощания со своей девушкой. Я понимаю, что через два дня я ее вновь увижу, но это не успокаивает меня, а наоборот теребит душу, выматывает ее и вселяет в меня незнакомое мне ранее нетерпение, будто что-то свербит в моей попе.

– Принц! Очнись! – толкает меня Серега, с которым мы играем сейчас висты. – Эдак ты и меня поднимешь в горе! Внимательнее! Внимательнее…

– Пардон, – я забираю только что брошенную карту, понимая, что ею я могу лишить Бобра еще одного виста.

– Что с тобой? – не в шутку начинает беспокоиться мой напарник по игре.

– Не пойму… – качаю я головой, – сам не понимаю, что-то рассеянный какой-то, нет настроя на игру…

– Бывает… – соглашается со мной лейтенант, третий игрок. У него все идет прекрасно, и он в хорошем выигрыше.

Я домучиваю эту игру и после подсчета оказываюсь в большом проигрыше перед Василием и в маленьком перед Бобром. Лейтенант не курит, и мы выходим с Серегой в коридор покурить после тяжелой игры. Хорошо мы не играли на деньги, это было условие лейтенанта, он сразу предупредил, что с курсантов не возьмет. Мы думали, что он отказывается, потому что плохо играет, но оказалось, что его игра великолепна и его условие вовсе не в его боязни проиграть.

Мы возвращаемся в комнату. Василий лежит на кровати и листает какую-то толстую книгу. Это альбом с репродукциями. Он не спеша переворачивает лист, подолгу останавливаясь на каждом. Я заинтересованно подхожу к нему и начинаю подсматривать за перелистываемыми картинами.

– Что, интересуешься живописью? – спрашивает он у меня.

– Да, нет. Просто интересные картинки…

– Картинки! – присвистывает лейтенант. – Это не картинки, а репродукции шедевров мирового импрессионизма! Картинки!

– Прости, но я совсем не понимаю в живописи. Вот эти, к примеру, совсем не прорисованы, словно черновики. А вот у наших художников смотришь и словно фотография перед тобой! Так точно отображено все! Я как-то был в Крыму и видел картины, не помню фамилию художника, так мне очень понравились они! Особенно там, где нарисована ночь, свернутая тетрадь и лунный свет. Вот здорово! Там листы ну, словно вот-вот тетрадь распрямится!

– Это Архип Куинджи, – снисходительно улыбается Василий. – Смешно слушать тебя. Видно, что ты совсем ничего не смыслишь в живописи...

– Да, ничего не смыслю, – соглашаюсь я.

– Все мы начинаем с русских классиков и эпохи возрождения, но потом непременно приходим к импрессионизму.

– Импрессионизму? Я что-то слышал, но не помню, о чем речь…

– Вот альбом с репродукциями импрессионистов.

– Ну, как-то все не прорисовано, будто догадывайся сам, что художник нарисовал, – замечаю я.

– Знаешь, а ты недалеко от правды. Знаешь вообще, что это такое? Нет? Это такой стиль живописи, появившийся в конце прошлого века. Импрессио – переводится, как впечатление, поэтому основное, что должно у тебя остаться после картины, это какое-нибудь впечатление, лучше, конечно, хорошее. Художники, которые устали от традиционных техник живописи академизма, которые, по их мнению, не передавали всю красоту и живость мира, стали использовать совершенно новые техники и методы изображения, которые должны были в наиболее доступной форме выразить не "фотографический" вид, как тебе нравится, а именно впечатление от увиденного. В своей картине художник-импрессионист при помощи характера мазков и цветовой палитры пытается передать атмосферу, тепло или холод, сильный ветер или умиротворённую тишину, туманное дождливое утро или яркий солнечный полдень, а также свои личные переживания от увиденного. Импрессионизм, прежде всего, – это мир чувств, эмоций и мимолётных впечатлений. Здесь ценится не внешняя реалистичность или натуральность, а именно реалистичность выраженных ощущений, внутреннее состояние картины, её атмосфера, глубина. Ещё одной специфической особенностью произведений импрессионистов является некая поверхностная будничность, которая содержит в себе неимоверную глубину. Они не пытаются выразить каких-то глубоких философских тем, мифологических или религиозных задач, исторических и важных событий. Картины художников по своей сути простые и повседневные – пейзажи, натюрморты, люди, которые идут по улице или занимаются своими обычными делами и так далее. Именно такие моменты, где отсутствует излишняя тематичность, которая отвлекает человека, чувства и эмоции от увиденного выходят на первый план. Самыми известными импрессионистами стали такие великие художники, как Эдуард Мане, Клод Моне, Огюст Ренуар, Эдгар Дега, Альфред Сислей, Камиль Писсарро и многие другие. Вот в моем альбому только некоторые из них.

Василий сел так, чтобы оставалось место для меня, и положил на колени альбом. Начав смотреть на эти картины, я уже не мог оторваться от них. Особенно меня впечатлила картина одного художника, на которой он изобразил ночной город после дождя. Блики мокрой мостовой, рельсов, игра света в окнах. Чувствуется даже влажный воздух, испаряющаяся влага, остудившая ненадолго город. Маленькая улочка, чуть дальше перекресток с трамвайными путями, а на переднем плане витрина какого-то магазина, перед которой стоит молодая девушка и грустно смотрит на нее, видимо, не имея возможности что-то там купить. Я испытал щемящее чувство сопричастности с происходящим на картине, мне уже стала знакомой и родной девушка, такая грустная и одинокая. Возможно она одна на всем свете, а может быть она рассталась с другом. Я попросил не перелистывать этот лист и долго смотрел, получая истинное удовольствие, какое никогда не получал. Картина на самом деле передавала кучу эмоций и заставляла смотреть, размышляя над жизнью. Василий ждал и тихонько улыбался, поглядывая на меня.