Текст книги "Юность в яловых сапогах (СИ)"

Автор книги: Василий Коледин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)

ЮНОСТЬ В ЯЛОВЫХ САПОГАХ*.

– Яловый (яловичный) – сделанный из шкуры молодой коровы. Здесь важен именно возраст. В. И. Даль определяет такую кожу как промежуточную между опойком (из шкуры телёнка) и юфтью.

ЧАСТЬ 1.

ГЛАВА 1.

День 860 от КМБ.

Зима. Для наших краев, она нынче на редкость холодная и снежная. Сейчас чуть больше трех часов ночи, но я не сплю. Я лежу на железной кровати и мне не спится, несмотря на дневную усталость и многолетний недосып. Кругом разлилась глубокая и тихая ночь, а я не сплю. Если прислушиваться, то слышны стоны и похрюкивания с соседних спальных уголков самого большого кубрика моей любимой казармы. Ровные ряды железных «прокрустовых лож» много раз разрываются проходами через каждые две, сдвинутые вплотную кровати. Рядом на соседней железной конструкции, сдвинутой вплотную к моей, тихонько посапывает Стас. Он лежит на спине, но, тем не менее, не храпит. Я знаю об этой его особенности, которой завидуют почти все мои товарищи, вернее они завидуют мне, как соседу такого таланта.

Яркий чуть голубоватый свет слепит мои усталые и полусонные очи. Чёртов фонарь светит прямо в глаза и мне никак не удается увернуться от его навязчивого света. Только изредка порывы ветра гнут пирамидальный тополь к фонарю и тогда его густые, но голые, прижатые к стволу ветки, между которыми застряли снег и лед, дают очень кратковременное успокоение моим уставшим за день глазам. Этот фонарь не дает покоя не только мне. Периодически, раз в неделю-две, кто-то с третьего этажа разбивает его многоваттную лампу и тогда я сплю спокойно всю ночь и несколько последующих. Однако с завидным упорством через пару дней и спокойных ночей с настойчивостью, которой можно только позавидовать, фонарь начинает вновь светить. По приказу командования батальона из каптёрки роты достается новая лампа и кто-то из дежурной смены ее вкручивает на положенное ей уставами и командирами место. Почти ежедневно на батальонном построении перед разводом на занятия комбат грозится выловить вредителя, но каждый раз тот удачно уходит от ответственности, погони и слежки, оставаясь неузнанным, а я, когда все на время успокаивается и уже кажется, что фонарь будет светить вечно, вскоре перед тем как уснуть слышу звон разбитого стекла и грохот закрываемого окна. После чего вновь наступают мгновения блаженства.

Мне тепло и очень уютно, но как-то тяжело, что-то давит на меня сверху. Приподняв голову, я понимаю, что давит на меня. Поверх тонкого солдатского одеяла лежит моя шинель. Хлястик с одной стороны отстегнут и от этого площадь шинели увеличилась почти вдвое, накрывая не только мои ноги, но и все тело до подбородка и мочек ушей. Хорошо, что я всё-таки распорол место где по совету Вадьки как-то перед увольнением сшил две противоположные складки. Правда, я исполнял приказ Плавинского, который заметил это нарушение формы одежды. Странно, но я вечером не брал шинель. Тогда откуда она оказалась на мне? Стас. Он тоже укрыт своей шинелью. Видимо, это он взял шинель себе, а заодно взял и мою, укрыв ею и меня. Вот такая вот у нас дружба. Я почему-то улыбаюсь, зеваю и поглубже залезаю в теплое пространство под одеялом, поджав ноги к животу.

Ветер тихонько посвистывает в заклеенном окне. Как бы мы ни старались качественно приклеить бумажные полоски к деревянной раме окна, у нас ничего путного не выходит, клейстер не то средство, что надежно притянет бумагу к щели и прекратит несанкционированный доступ холодного воздуха в казарму. Надо бы уснуть. Завтра я заступаю в наряд и практически сутки спать у меня не получится. Наряд по роте самый мой не любимый, впрочем, не только мной он не любим, но и многими моими боевыми друзьями. Послезавтра сменюсь и на следующий день должен буду пойти в увольнение. Но отпустят ли? Плавинский вчера «взял на карандаш», когда проверял уборку закрепленной за отделением территории и не встретил на ней никого кроме Тупика. Раздул из мухи слона и пригрозил лишить нас четверых увольнения. Это не наряд, но наказание куда более болезненное и неприятное, ведь тебя лишают возможности выйти в город и вздохнуть воздухом свободы. Одна надежда на то, что в субботу он не будет дежурить и в расположении роты не появится. Хотя он приличная скотина и может передать свой запрет дежурному офицеру, такое уже бывало ни раз.

Наконец, усталость, скопившаяся за последнее время, и тепло двойного покрывала побеждают меня, и я плавно засыпаю. Я редко вижу сны. Раньше, до училища они мне снились, и я их даже помнил, но вот уже третий год, как сон превратился лишь в полное беспамятство…

– Ротааа! Подъём! Форма одежды номер четыре! – отчего-то неожиданно и внезапно слышу я голос старшины. Я не понимаю, почему так рано и сколько прошло времени, но мне кажется, что прошло всего несколько минут с моего ночного бдения.

Загорается свет, и мы дружно начинаем подниматься, кто быстро, кто еще совсем сонный, медленно и неохотно. Форма одежды номер четыре означает, что на зарядку мы побежим в кителях и шапках. Слава Богу, не с голым торсом, – думаю я, а Вадька, натягивая сапог на ладно обмотанную портянку, озвучивает мои мысли, которые, впрочем, схожи с мыслями всех курсантов. Я тоже накручиваю все еще чистый желтоватый байковый и новый кусок ткани, но уже успевшей пропахнуть гуталином и яловой кожей. Хотя признаюсь, мне нравиться крутить портянки, у меня это получается виртуозно, и они еще долго не разматываются в моих сапогах.

– Ротааа! Становись! – протяжно командует старшина и мы нехотя выстраиваемся вдоль кроватных рядов, в свободном пространстве длинного коридора, сначала первое отделение, потом второе, за ним третье и четвертое. За нами стоит уже второй взвод, это все, кто проживают в нашем большом кубрике. Третий и четвертый взвод имеют свои кубрики. В нашей роте или по гражданскому – на курсе, восемь учебных групп – по две во взводе, поэтому у нас четыре взвода, три – штурманов боевого управления, а один – летчиков-штурманов. Каждая группа делится в свою очередь на два отделения. Вообще в роте у нас около ста двадцати человек. У нас такие роты называют «китайскими». Почему в роте около ста двадцати человек, а не точно? Потому, что взвод летчиков-штурманов постоянно находится в наборе, периодически в нем появляются новые курсанты. Даже командир роты не всегда знает точно свой личный состав и всегда сверяется со списком. Курсанты четвертого взвода, это те, кто списывается с летного отделения училища, бывшие «летуны». Списываются они по разным причинам: по профессиональной непригодности, по состоянию здоровья, по неуспеваемости, но последнее, это исключение. Больше, конечно, по состоянию здоровья. Бывают случаи, когда списанные курсанты-летчики изъявляют желание учиться на штурманском отделении по курсу офицеров боевого управления, но таких единицы. Некоторые и вовсе почти сразу отчисляются из училища и отправляются на гражданку, где поступают в институты, либо еще год бьют баклуши.

Я стою во второй шеренге, потягиваюсь и зеваю. Очень не хочется бежать на зарядку. Именно в такие минуты жалеешь, что ты не в наряде. Старшина что-то выясняет у дежурного офицера. Сегодня дежурным командир второго взвода старший лейтенант Гвозденко, бывший выпускник нашего училища штурманского отделения, вернувшийся из боевого полка на должность воспитателя, взводного офицера. Посмотрев налево, я не вижу рядом с собой Боброва, обычно находящегося в строю рядом. Странно, – думаю я, – он не был в наряде. Потом я смотрю на его кровать и мне становится весело. На железной спинке его кровати, там, где по уставу располагаются ноги военнослужащего, одеяло и шинель откинуты так, что создается бесформенная высокая куча. Только приглядевшись можно догадаться, что под ней, свернувшись калачиком, лежит мой четвертый друг и досматривает прерванный было сон.

– Напра-во! – зычно командует старшина и мы выполняем его приказание. – Бегом марш!

Рота, семеня и гулко стуча сапогами по натертому мастикой паркету, пробегает мимо осоловелого дневального и спускается по лестнице в морозное еще совсем темное утро. Шесть часов пятнадцать минут утра.

По пути к плацу из отделения исчезают еще несколько человек. Вадька на лестнице вместо того, чтобы спускаться вниз, сразу же направился вверх на третий этаж и там притаился среди еще двух нелюбителей побегать по морозному снежному стадиону. Между прочим, это самое опасное место для желающих «откосить» от утренней зарядки. Зная все повадки курсантов, так как сам так поступал, Гвозденко, бывает, поднимается на третий этаж и ловит хитрецов, записывая их в свой блокнотик и потом отправляя все-таки на зарядку. Но бывает, что все проходит, как нельзя удачно и гладко, никто их там не ищет и по возвращению роты в казарму они пристраиваются к нам. Тупик, выбегая из подъезда, поворачивает вправо резко исчезает за углом казармы. Где он собрался прятаться на время зарядки, мне неизвестно, но стоять за домом на морозе и просто курить меня не прельщает, я бегу вместе со всеми на стадион в строю поредевшей роты и делаю несколько кругов по беговой дорожке.

Мы бежим в неполном составе роты, еще больше поредевшей при достижении стадиона, пар от горячего воздуха, выдыхаемого нашими молодыми грудными клетками, поднимается над стадионом. В первых рядах бежит старшина и о чем-то разговаривает с нашим отличником Федей, высоким курсантом из нашей учебной группы, отличником во всех отношениях. За нашей ротой пристраивается другая, двадцать четвертая, это курс на год младше нас, мы их зовем «тиграми». Почему? Они очень дисциплинированы и командиры батальона не нарадуются на них. Как говорят наши острословы: они рвут задницы, как тигры.

На втором круге возле площадки с тренажерами внезапно вырастает суровая фигура командира роты капитана Чуева. Он одет в шинель и его шапка натянута на голову так, что верхняя часть ушей залезла под нее. Между прочим, так уши мерзнут меньше, я проверял. Когда рота пробегает мимо него, он внимательно вглядывается в наши лица и в своем уме пытается вычислить кого нет на зарядке. Те, кто присутствует, замедляют перед ним шаг и смотрят прямо ему в глаза, всем своим поведением говоря ему: «смотри, я здесь! Отметь меня!» Да, не повезло Вадьке и Боброву, – думаю я. Значит, их могут лишить увольнения, хотя Чуев не злопамятный и в блокноты не записывает. Если ты ему попался с каким-нибудь проступком, то остается надеяться, что он просто не вспомнит о тебе. Такое бывает и поэтому к нему особой злости мы не испытываем, такой, как к Плавинскому или Гвозденко.

Сделав заключительный круг, рота останавливается и по команде все того же старшины делает различные упражнения. Каждое имеет свое название, из всех мне больше всего нравиться название «солдатская мельница», глупее я ничего не слышал. Однако, отдаленно оно и вправду напоминает работу ветряной мельницы, но это только если ты обладаешь приличной фантазией.

Наконец, время, отведенное на утреннее развлечение, заканчивается и мы дружно стучим сапогами по лестничным проемам, где к нам присоединяются умники с третьего этажа.

– Нас не вычислили? – спрашивает у меня Вадька.

– Чуев считал… – отвечаю я уже бодрым и проснувшимся голосом.

– Чёрт! Надо было бежать.

Я ничего на это не говорю, а только пожимаю плечами, каждый сам выбирает то, как ему поступать. Но у Вадьки еще теплится надежда на то, что его отсутствие останется незамеченным. Однако она тает, когда вошедший с мороза Чуев, раскрасневшийся и прокуренный, подзывает к себе сержантов замкомвзводов и дает им листок бумаги с количеством людей от их взводов, принимавших участие в утренней зарядке. Значит, те должны отчитаться кто и по какой причине отсутствовал на зарядке. А это в свою очередь значит, что Вадьку сдадут с потрохами, как бесстыдного прогульщика и сидеть ему в воскресенье в расположении роты.

Из своей половины тумбочки я вынимаю умывальные принадлежности, закидываю на плечо белое вафельное полотенце и спешу в умывальник, так как ограниченное количество кранов не позволяет расслабиться. Иначе можно проторчать в очереди и не успеть все подготовить к новому рабочему дню. Мне повезло, когда я захожу в помещение, освобождается раковина с краном без барашка, но тем не менее рабочим, из него тонкой струйкой течет холодная вода. Впрочем, другой и быть не может, мы лишены блага горячего водоснабжения и все приходится делать только холодной: и стирать, и умываться, и голову мыть, когда не попадаешь в баню.

– За тобой никого? – спрашивает меня Тупик.

– Нет.

– Скажи, что я за тобой, – бросает розовощекий юноша и убегает за зубной щеткой и пастой.

Через две раковины от меня плещется Вадька, а рядом со мной Строгин, наш помощник командира взвода.

– Вадька, – обращается он, сплюнув пенную воду, к моему товарищу, – ты где был на зарядке?

– На территории… – отвечает хитрый курсант.

– А разве ты должен был идти?

– Так, моя очередь…

– Но я ведь тебя не назначал, – говорит сквозь полотенце Строгин.

– Ну, не знаю, я подумал, что моя очередь, – настаивает Вадька.

– Ладно, отмечу, что был на территории, – машет рукой замкомвзвода и уходит в кубрик.

Вадька опять выходит сухим из воды. Это его фирменная черта. Что бы он ни сделал, какой бы «косяк» не допустил, он практически всегда остается без наказания. Об этом знают все. И если в какой-нибудь афере участвует Вадька, то можно смело к ней присоединяться, в итоге все пройдет успешно, он залог удачи.

Я ухожу, а мое место занимает Тупик. В кубрике тепло и пахнет портянками. Стас подшивает подворотничок. Он использует прежний кусок белой материи, только складывает ее другой стороной. Менять каждый раз новый подворотничок дело хлопотное и бесполезное. Так мы делали на первом курсе. Со временем мы приноровились использовать для этой цели один кусок материи, но побольше и сворачивать его в несколько слоев, меняя каждый раз только стороны этого куска, таким образом мы добиваемся всегда чистой белой материи, прилегающей к шее. Правда от этого белая прокладка между воротом кителя и шеей кажется очень толстой, но командиры на это не обращают внимания, так как в уставе о толщине подворотничка ничего не сказано.

Мне менять подворотничок нет необходимости. Во-первых, он у меня еще чистый, я его подшил только вчера утром, а во-вторых, мне вечером заступать в наряд, а на разводе наш внешний вид всегда проверяют, поэтому я решил подшиться уже вечером. Я сижу на табурете и смотрю в темноту пришедшего дня. Ненавистный ночью фонарь, сейчас не раздражает, а вырывает из ночи кусок плаца и памятник вождю мирового пролетариата. Тот безучастно стоит спиной ко мне и протягивает правую руку к фонарю, словно меняет в нем лампочку. Мне отчего-то грустно. Вспомнил дом и остро захотелось зайти в квартиру, переодеться и никуда не ходить, а только поесть и поспать и так несколько дней.

Мой портфель давно собран и лежит на полке у вешалки с шинелями, рядом с другими. Я подхожу и забираю его. У меня есть около двадцати минут свободного времени, и я могу почитать Ремарка. Его у нас читают все. Началось повальное увлечение этим автором с Вадьки. Прочитав «Трех товарищей», он передал книгу Бобру, Боброву, и понеслось по всему взводу, потом по всей роте. В итоге мы перечитали все изданные романы. Я сейчас читаю «Черный обелиск». Открыв книгу на заложенной странице, я мгновенно вместо стабильной советской «эпохи застоя» погружаюсь в нестабильную послевоенную Германию двадцатых годов.

– Вадька, по сусекам поскреби! – где-то вдалеке, совсем из другого мира слышу я голос Стаса.

– Только сгущенка осталась, – отвечает наш Тихорецкий казачок.

– А всё остальное?

– Съели!

– Всю посылку?!

– Так я вам говорил: меньше жрите! А вы накинулись словно с голодного края! Вот все и сожрали!

– И козинаки?!

– Нет, они пока остались, – успокоительно отвечает Вадька.

Козинаки – это фирменный продукт Вадьки. Он из Тихорецка и там, видимо, есть «козинаковый» завод. Родители нашего друга имеют какое-то отношение к нему и поэтому мы не знаем нужды в козинаках. По мере истощения запасов происходит их пополнение. Вообще, козинаки представляют собой плитки спрессованных подсолнечных семечек, залитых сладкой патокой. Я не скажу, что это какое-то чудо продукт, но он сытный, а для курсанта это многого стоит. У нас договоренность: наши родители присылают провиант нам по очереди. Поскольку мы со Стасом местные, то наши родители приносят пищу обычно в выходные, либо это делаем мы сами, возвращаясь из увольнения. Тихорецкие же ребята получают коробки раз в две недели и тоже чередуются между собой. Если мы вносим в наш «конгломерат» исключительно свежие продукты с небольшим сроком годности, то из Краснодарского края поступают долгосрочные, консервированные и засоленные: – сало, копченые колбасы, консервы мясные и вот эти самые козинаки. Последние всегда уложены стопкой и завернуты в газету. Вадька их припрятывает, и мы обычно их съедаем в самую последнюю очередь.

– Ладно, хоть банку сгущенки возьми! – просит Стас.

– Ладно, возьму…

Старшина командует построение. Я прячу книгу и иду одевать шинель. Через пять минут рота спускается к подъезду, строится повзводно и начинает движение в столовую. Чуев плетется за нами.

– Старшина! – кричит он сипло. – Песню!

– Ро-та, запе-вай!

Мы, матерясь кто про себя, кто вслух шепотом, затягиваем ротную нашу строевую «кричалку», выбранную нам еще первым командиром роты на курсе молодого бойца:

Путь далек у нас с тобою,

Веселей, солдат, гляди!

Вьется знамя полковое,

Командиры впереди.

Солдаты, в путь, в путь, в путь!

А для тебя, родная,

Есть почта полевая.

Прощай! Труба зовет,

Солдаты – в поход!

Каждый воин, парень бравый,

Смотрит соколом в строю.

Породнились мы со славой,

Славу добыли в бою.

Пусть враги запомнят это:

Не грозим, а говорим.

Мы прошли с тобой полсвета.

Если надо – повторим.

Солдаты, в путь, в путь, в путь!

А для тебя, родная,

Есть почта полевая.

Прощай! Труба зовет,

Солдаты – в поход!

У нас нет запевал, поэтому все куплеты и припев мы орем вместе. Я кричу со всеми, но стараюсь не петь, а именно кричать, невпопад и совсем не в ноты, если так можно сказать о строевой песни. Вадька тот вообще молчит, а Бобер идет и о чем-то разговаривает с Тупиком.

Перед столовой рота останавливается и каждый взвод начинает по одному просачиваться в хорошо прогретое помещение столовой. Мы четверо: Стас, Вадька, Бобер (Бобров) и я садимся за свой стол. На завтрак сегодня, впрочем, как и всегда, какая-то каша в алюминиевом котелке, сказать точно из чего эта вязкая жижа, я затрудняюсь, четыре кусочка сыра и четыре кругляшка масла сливочного. Запивать все это мы должны кофейным напитком «ячменный» – кофе из цикория, который уже не горячий, а всего лишь теплый стоит в чайнике на столе. Вадька достает из своего настоящего штурманского портфеля, не то, что у меня и Стаса, банку с синими и голубыми зигзагами и умело вскрывает ее столовым ножом. Потом он ставит ее в центр стола, и на правах хозяина банки первым запускает отчет, вычерпывая сладость чайной ложкой. Только после этого мы по очереди начинаем погружать в нее свои чайные ложки. Вадька, Стас, Боб, я и опять Вадька, Стас, Боб и я, и так пока банка не пустеет, вычерпанная почти до блеска. Нарушать очередность нельзя! И пропускать или задерживать друзей не желательно. Все делается строго по правилам, установленным еще в первые месяцы учебы. Сладкая тягучая субстанция – единственная вкусная пища за весь день. С ней даже цикорный кофе кажется вполне пригодным для употребления.

Завтрак длится недолго, поскольку мы задержались с утренним построением. Уже через десять минут старшина извещает, что пора закончить прием пищи, рота встает и выходит строится во дворике столовой. Все это мы теперь проделываем быстро, поскольку последние из батальона, остальные уже стоят на плацу. Быстрым строевым шагом мы следуем к остальным и с марша наши взводы вписываются между двадцать второй и двадцать четвертой ротами. Двадцать вторая рота – это четвертый курс, с ними у нас вполне дружественные отношения в отличие от двадцать четвертой роты.

– Равняйсь! Смир-на! – кричит дежурный по батальону, это наш Чуев, и, чеканя шаг, движется к командиру батальона, нетерпеливо до этого стоявшему в сторонке. – Товарищ полковник, батальон для развода на занятия построен! Командир роты, капитан Чуев!

– Вольно!

– Вольно! – вторит Чуев.

Мы расслабляемся и ждем на уже легком морозе монолог с похожими на матерные слова звуками почти после каждого слова. Он напутствует нас на занятия, ведь скоро конец семестра и всем предстоят экзамены, а потом и долгожданный зимний отпуск. Высказав все, что он думает об учебе комбат командует:

– К месту учебы, повзводно, дистанция двадцать шагов, шаго-ммарш!

Сегодня оркестр не играет, а только два барабанщика из музроты задают ритм уходящим к учебному корпусу ротам штурманов боевого управления. Коробки военных студентов в серых шинелях с голубыми погонами на которых желтеют две полоски по краям, а в центре буква «К», маршируют мимо начальника факультета в полковничьих погонах.

– Рот-та! Смир-рна! Равнение на право! – и мы, повернув головы куда сказано, прижимая руки к туловищам, вбивая всю свою военную силу в очищенный от снега асфальт, проходим мимо.

– Воль-на! – кричит впереди идущий Чуев. Он отскакивает в сторону и идет уже сбоку от строя, сопровождая нас до учебного корпуса.

Перед ступеньками храма науки нас распускают, строй разваливается, и курсанты моментально превращаются в студентов. Кто остается на ступеньках курить, кто идет в раздевалку. Недавно гулко пустое здание наполняется людьми в форме. Погоны, погоны, погоны, портфели, шум, гам острый запах гуталином начищенных и сверкающих сапог. Коридоры словно кровеносные сосуды наполняются током лейкоцитов, красных кровяных тел, только в нашем учебном заведении кровь голубая. Авиация – это вам не пехота! Это самые интеллигентные войска. И готовят в нашем училище элиту советских войск.

У нас первая пара научный коммунизм. Я люблю все предметы, связанные с историей, пустой болтовней и возможностью «полить воду», это, по уверению моих товарищей, у меня выходит очень даже неплохо. В кабинете мы располагаемся за столами и ждем преподавателя. Сегодня лекция, а значит можно вздремнуть. Ученый муж будет монотонно читать прописные истины, и угроза опроса полностью отсутствует.

Я располагаюсь на предпоследней парте, опередив Тупика и Фому. Последний подсаживается к Юрке, сидящему тоже на предпоследней парте, но в ряду у окна. Со мной сидит Стас. Я достаю Ремарка и пока не наступила пара продолжаю жить событиями маленького городка. Однако время пролетает быстро и не успел я закончить главу, как звенит звонок и в аудиторию входит молодой подполковник – преподаватель научного коммунизма. Я прячу книгу в парту и вместе со всеми встаю. Мы приветствуем его стоя и после «здравия желаю, товарищ подполковник» садимся и приступаем к конспектированию лекции. Самое скучное и занятие – это запись слов, произнесенных лектором. Есть учебник, в котором можно прочитать все то, что озвучивает преподаватель, но мы все равно должны писать за ним, пачкая тетради и совсем не вдаваясь в смысл им сказанного.

Через пятнадцать минут я охладеваю к теме и уже не пишу, а делаю вид, что пишу, водя рукой по чистому листу тетради. Так мне кажется преподаватель не обращает на меня внимание. Я скучающе осматриваюсь. Многие курсанты делают тоже самое, что и я. Стас спит и его рука выводит «диаграммы сна» – точки, кривые линии после первой буквы, которую можно еще кое-как разобрать, какие-то черточки и запятые, далеко спускающиеся в конец листа. Такие конспекты есть почти у всех курсантов. Хотя, пожалуй, кроме нашего отличника Феди. Он напряженно слушает лекцию и не позволяет себе спать.

Случайно мой взгляд встречается со взглядом Фомы. Он смотрит на меня не моргая. Мне отчего-то становиться не по себе. Что-то в его взгляде неприятное, неуютное и совсем неестественное. Но что, я понять не могу. Не выдержав его пристального взгляда, я отворачиваюсь, но через минуту вновь смотрю на Фому. О, Господи! Мне становится весело. Я, наконец, понимаю в чем дело! Фома смотрит на меня не своими глазами! Видимо перед лекцией, он вырезал глаза из какого-то журнала. Они приблизительно его размера и полностью покрывают верхнее веко. Наклеив их себе на закрытые веки, он спокойно спит, оперев голову на руку. Иногда голова соскакивает с руки и вот это-то движение меня и привело к догадке. Тупик тем временем не спит, он развлекается, видя, что его товарищ подвержен глубокому бессознанию, напарник старается вычислить в каком направлении будет совершен следующий бросок головы и подставляет в том месте авторучку. Однако в самый последний момент голова Фомы не долетает до острия ручки и все повторяется вновь. Это занятие, наконец, Тупику надоедает, и он переходит к другому развлечению. Видя, что Фома так крепко уснул, что из уголка его рта стала сочится слюна, Тупик нарывает листок из тетради на мелкие кусочки и аккуратно приклеивает их по руслу течения слюны. От этого зрелища нам всем рядом сидящим и внимательно наблюдающим за происходящим, становится совсем весело, так, что мы нечаянно привлекаем внимание преподавателя.

– Кто спит, смир-на! – неожиданно рявкает подполковник, сменив монотонный голос.

Трое курсантов, в том числе и Фома вскакивают со своих мест. Мы же, кто не спит, остаемся сидеть за своими партами и смеемся над сонными лицами своих товарищей.

– Не спать! – приказывает им подполковник. – Садитесь и продолжайте конспектировать, пожалуйста. Итак, исходя из основных положений работ К.Маркса, Ф.Энгельса, В.И.Ленина, мы не можем не признать, что подход к определению объекта познания и предмета исследования теории научного коммунизма как социально-политической концепции марксизма должен быть, прежде всего, классовым и деятельностным. При анализе необходим акцент на роль и значение субъективного фактора (в его единстве с объективными условиями) революционного переустройства общества на принципах социализма и коммунизма…

Далее преподаватель переходит на свой обычный спокойный, монотонный, «пономарский» голос, и мы возвращаемся к своим прежним занятиям и развлечениям. Лекцию никто больше не пишет, даже Федя сидит в задумчивости, грустно уставившись в окно. Стас снова чертит ручкой кривые сна, а я тихонько достаю из портфеля Ремарка, кладу его на колени и погружаюсь в более интересное занятие.

* * *

Я сижу в туалетной кабинке со спущенными штанами и тихонько курю. Рядом через стенку сидит Тупик. Он заступает вместе со мной дневальным по роте. Вообще-то должен был идти другой курсант, но в последний момент его поменяли на Тупика. Так приказал Чуев. Впрочем, Тупик не очень расстроен, зато он в воскресенье уйдет в увольнение с «ночевой». В туалете тихо, как и во всем помещении роты. Рота ушла на «сампо» – самостоятельную подготовку, это что-то вроде времени для выполнения домашнего задания и подготовки к занятиям следующего дня. У нашего взвода в учебном корпусе имеется свой кабинет, в котором мы до восемнадцати часов проводим время, кто праздно, кто на самом деле читает конспекты и учебники. Но, конечно, большинство из нас не занимаются, а либо спят, либо играют в преферанс, либо читают художественную литературу.

Те же, кто заступает в наряд, освобождаются от этого мероприятия. Им по уставу полагается отдых перед нарядом и непосредственное время для подготовки к нему: подшить подворотничок, повторить положения строевого устава, в общем в каждом конкретном случае подготовка к наряду имеет свои особенности. Но пару часов сна – дело святое. Здесь уж можно смело расправлять койку и ложиться! Никто не придерется, ни взводный, ни ротный, ни даже комбат. Единственный недостаток – малое время. В семнадцать часов тебя разбудят, и ты продолжишь готовиться к наряду. Заступление в наряд происходит в восемнадцать часов.

– Оставь покурить, – просит меня Олег.

– А ты что не взял?

– Я еще не купил. Сейчас пойду в чайную…

Я докуриваю до половины и просовываю руку с бычком в щель двери кабины. Дверца кабины рядом открывается и Тупик забирает мою сигарету.

– Спасибо…

– Травись на здоровье!

Надо признаться, курить в туалете строго запрещается. Офицеры часто заглядывают сюда и ловят курильщиков со всеми соответствующими последствиями. Но, во-первых, мы и так идем в наряд и наказание нам не грозит, а во-вторых все ушли на совещание к комбату и в ближайший час рота предоставлена сержантам и старшине, которые сами часто курят в туалете и не смеют стучать о подобных случаях командованию. Кроме того, мы открыли окно и дым быстро улетучивается в морозный воздух, правда есть и побочный эффект – поддувает холодным ветерком по нашим голым задницам.

– Кто идет дежурным по роте? – спрашиваю я соседа, над кабинкой которого поднимается облако сигаретного дыма.

– Кто-то из второго взвода…

– Хреново…

– Ага…

Мы недолюбливаем сержантов второго взвода, потому что считаем их уж очень исполнительными. Куда лучше наши или из третьего взвода. С ними все намного проще и к своим обязанностям они относятся с усталой обреченностью, совсем без рвения. Это от того, что во втором взводе все сержанты бывшие «кадеты» – мальчики окончившие Суворовские училища. А эти люди не видели детства и к нам, окончившим десять классов в обычной школе, они испытывают зависть отчего всегда пытаются подчеркнуть свое якобы превосходство.

– Кто у нас третий? – спрашиваю я Тупика, поскольку он всегда знает чуточку больше других.

– ШОшник…

– Блин! – мне совсем не нравился состав нашего наряда.

– Да ладно! Нормально! Зато Чуев не будет придираться, – умиротворенно отвечает Тупик. Он считает, впрочем, я тоже заметил, что командование хорошо относится к сержантам второго взвода и наряды с ними всегда проходят гладко.

Наконец, мой сосед докуривает почти до фильтра мою сигарету, встает, подтягивает штаны и как-то одновременно с этим метко бросает окурок в открытое окно. Процесс закончен. Я тоже встаю.

– Ладно, пойду в чайную.

– А я – спать, – говорю я и мы вместе идем в кубрик.

Здесь мы расходимся. Я направляюсь к своей койке, а Тупик идет за шинелью. В кубрике тихо и спокойно. Наши все в учебном корпусе. Ни Чуева, ни Гвозденко, ни Плавинского. Расправив свое ложе, я стягиваю сапоги и вешаю портянки на них сверху. Снимаю китель и галифе, потом сладко зевая, просовываю тело под одеяло. У меня есть почти два часа, чтобы полежать с закрытыми глазами. Как только голова касается подушки на меня наползает дремота. Вскоре приходит Тупик, я слышу его бормотание, но мне лень открыть глаза и отвечать ему. А он что-то говорит. Я слышу, что и он ложится. Потом он замолкает, и я опять погружаюсь в сладостное чувство умиротворения.