Текст книги "Избранное"

Автор книги: Ван Нгуен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

Мон говорила, что я напоминаю ей Тхань, только я намного спокойнее. Тхань же с утра до ночи ругала и полицейских и надзирателей, а иногда пускала в ход кулаки. Где она сейчас? Может, ее сослали на Пуло-Кондор, как предполагал когда-то Хоанг?

Я все чаще думала о доме, о родных: знают ли они, что я арестована? Коли знают, наверное, места себе не находят, и я тоже начинала мучиться…

По случаю начала весны лагерные власти устроили концерт художественной самодеятельности в театре Нгуен Ван Хао. Там для нас даже было приготовлено угощенье и нам разрешили игры и танцы. Мне сразу вспомнился последний праздник Тет, который я встречала дома. Мама приготовила сушеную рыбу с солеными бобовыми ростками. Перед глазами стояли милые сердцу картины: ряды грейпфрутовых деревьев позади нашего дома, остров Гао посреди широкой реки, долина Анфудонг на другом берегу и дорога, обсаженная с обеих сторон деревьями фыонг. В этом году они пышно цвели, и лепестки, медленно кружась, осыпались на землю. Когда я была маленькая, мы по пути в школу очень любили собирать эти лепестки.

3

В те дни самыми трудными для меня были часы «дискуссий» с лагерным начальством. Три раза в день – утром, в обед и вечером меня вызывали в канцелярию. Зыонг Динь Хиеу я больше не видела, но зато каждый день встречалась с Черным Тханем. Он действительно был очень смуглый, низкорослый, с кривыми ногами, тонкогубый, с глазами навыкате и вечно взъерошенными волосами, брюки и клетчатая рубашка у него всегда были мятые и неопрятные. От него частенько попахивало водкой, и он непрестанно, громко чавкая, жевал бетель[29]29
  Бетель – жвачка, приготовленная из смеси растертых плодов арековой пальмы с известью, которую заворачивают в листья бетеля, растения из семейства перечных; обладает наркотическими свойствами.


[Закрыть]. Едва открыв рот, Черный Тхань изрыгал ругательства. Однако в первые дни, когда я объявила голодовку, Тхань елейным голосом спрашивал меня:

– Почему ты не ешь? Сколько же времени ты собираешься голодать? Может быть, тебе нужны книги и тетради? Скажи, тебе немедленно принесут, будешь продолжать занятия.

Но чаще всего со мной беседовали «специалисты по перевоспитанию». Среди них я узнала и тех, которые меня арестовали, – маленького и смуглого звали Лун, а высокого светлокожего полицейского – Занг. Снова и снова повторяли они одно и то же: учащиеся и студенты – это будущее страны, и правительство хочет, чтобы молодежь помогала государству. Только сотрудничая с ними, можно обеспечить себе будущее, получить возможность поехать на учебу в Америку. Коммунисты же используют доверчивую молодежь в своих корыстных интересах.

Они рассказывали об учащихся и студентах из Северного Вьетнама, которые перешли семнадцатую параллель якобы из-за того, что там им очень трудно жилось. Рассказывали и о земельной реформе в Северном Вьетнаме, о борьбе в области культуры и искусства, о том, что там вся интеллигенция находится под надзором, что людям там без конца «промывают мозги», а неугодных отправляют на каторжные работы.

Я не слушала все эти речи. Однако иногда, не выдержав, вступала в спор со своими противниками. Время от времени в соседней комнате звонил телефон, и тогда мои собеседники пулей летели к нему. Я догадывалась, что это звонят Зыонг Динь Хиеу, майор Кхам или Черный Тхань и интересуются результатами нашего «собеседования». Я слышала, как полицейские докладывали:

– Нет, малышка упорствует, пытается спорить, ничего не желает слушать!

Однажды Черный Тхань пришел к нам в комнату, подозвал к себе госпожу Бай и громко спросил:

– Ну как?

– Она не поддается перевоспитанию, – ответила надзирательница, – и не соблюдает правил внутреннего распорядка, но в основном ведет себя спокойно, после прогулки сразу ложится спать, иногда поет.

Так прошел двадцать один день. От этих бесконечных «дискуссий» у меня начались головные боли. Каждый раз, когда подходило время идти на беседу и глядеть на мерзкие физиономии, меня охватывало бешенство.

Однажды в конце очередной беседы, повернувшись к окну, я увидела подъехавшего на машине Черного Тханя. Он подозвал стоявшего у дома полицейского и что-то сказал ему. Потом в комнату вошел Занг и еще один полицейский.

– Ну, что вы теперь думаете? – спросил меня Занг.

Я не ответила.

– Майор сказал нам, что вы должны сделать окончательный выбор.

В тот день у меня поднялась температура, все тело ломило, першило в горле, – видно, начиналась лихорадка. Может, оттого, что я плохо себя чувствовала, или оттого, что мне все это стало просто невыносимо, я решила подписать бумагу, которую они мне все время подсовывали. Они хотели принудить меня избрать путь «служения справедливому государству», настаивали, чтобы я подписала бумагу с признанием, что я была «заодно с коммунистами». Я написала все, что они требовали, но изложила также и свои взгляды по поводу того, что здесь происходит, поставила дату и расписалась.

Полицейские поспешно схватили бумагу и стали читать. Один из них нахмурил брови, видимо, его многое не устраивало, но в эту минуту в соседней комнате зазвонил телефон, и они бросились туда, захватив с собой бумагу. Я слышала, как они читали то, что я написала, по телефону. В конце разговора Занг спросил:

– Отправлять немедленно?

Они возвратились в комнату и объявили, что мне приказано вернуться к себе в сектор. Первой мне встретилась госпожа Бай, я не могла отказать себе в удовольствии и громко сказала:

– Я скоро уезжаю от вас!

Тетушка Ба приподнялась на постели.

– Уезжаешь? Куда?

Меня сразу же окружили со всех сторон, наперебой предлагая мне обменяться вещами на память. Но что я могла предложить им? Когда я попала сюда, на мне были только белые брюки, длинное белое платье, нон[30]30
  Нон – широкая коническая шляпа, плетенная из волокон пальмовых листьев.


[Закрыть], темные очки, а в руках – портфель с учебниками. Портфель у меня сразу же отобрали, а одежда была нужна мне самой, Пока я была в лагере, мне подарили блузку, черные брюки, косынку, расческу, зубную щетку и прочую мелочь, а также мешок, куда я могла складывать все это добро. Теперь же мне предлагали еще платки и косынки. Но я отказалась. Наша надзирательница Бай молча наблюдала за этой картиной. Я взяла только пачку чая у Мон и несколько головок чеснока у партизанки из Лонгана, который, говорят, помогает восстанавливать силы после пыток, особенно после пыток электричеством. Тетушка Ба протянула мне что-то.

– На-ка, возьми деньги, здесь несколько сотен.

– Нет, нет, что вы, тетушка!

Но она, не слушая моих возражений, бросила мне сверток с деньгами. Я знала, что возвращать деньги нельзя, тетушка Ба обидится, и скрепя сердце взяла.

Было уже двенадцать часов ночи, но никто пока не приходил за мной. Все уже улеглись. Я снова надела свой белый наряд. В черных брюках и блузке, которую подарили мне женщины, я ходила только в камере. Когда же я отправлялась на «дискуссии», я обычно надевала свое белое платье. Вот и теперь я надела его.

В комнате никто не спал. Тайком я все же засунула деньги, которые мне дала тетушка Ба, за ее зеркало.

Было уже больше часа ночи, когда в комнату вошли Занг и Лун.

– Фыонг!

Все повскакали с кроватей. Я встала, взяла приготовленный мешок, поправила одежду и окинула комнату взглядом.

– Желаю вам всем доброго здоровья.

– И тебе всего хорошего.

Все заговорили сразу. Тетушка Ба схватила меня за руку.

– Храни, дочка…

Лун закричал на нее:

– К чему это ты подстрекаешь ее?!

Я сказала, обращаясь к ней:

– Доброго вам здоровья, тетушка Ба, я вас всегда буду помнить!

Лун подтолкнул меня к выходу. Я пошла к дверям, оглядываясь на тех, кто оставался. Вдруг тетушка Ба вскочила с кровати и догнала меня:

– Как же так, дочка?

Я остановилась. Занг, шедший сзади меня, оглянулся на нее.

– Ну, что еще?

Тетушка Ба, протягивая деньги, сбивчиво проговорила:

– Ты же забыла деньги, это же твои деньги.

– Нет, это не мои деньги, спрячьте их.

Но тетушка буквально силой сунула мне деньги в руки.

– Нет, возьми!

Стоявший впереди Лун спросил насмешливо:

– Может, тебе их Вьетконг прислал?

Но он и сам видел, что в свертке было лишь несколько сотенных бумажек. Он оттолкнул тетушку Ба и потянул меня к двери. Я только и успела сказать:

– Будьте здоровы, тетушка!

И услышала вдогонку:

– Доброго пути!

Мы вышли во двор. На этот раз меня собирались везти не в легковой машине, как в день моего ареста, а в закрытом фургоне. Машина подкатила к воротам и остановилась. Лун вытащил из кармана черную ленту.

– Мы должны завязать вам глаза.

Я резко отстранилась:

– Я не желаю. Если нельзя смотреть, я зажмурюсь.

Но полицейские схватили меня за руки с двух сторон и плотно завязали глаза.

4

Мне сказали, что судить меня будет военный суд, а не политический, однако когда меня привели на допрос к майору Кхаму, он начал все тот же «политический» разговор.

– Ну что вы надумали? – холодно спросил он.

Я молчала.

Он выразил сожаление по этому поводу и заявил, что не хотелось бы такую молоденькую девушку подвергать пыткам. Потом он показал мне пачку фотографий каких-то молодых людей и сказал, что это учащиеся и студенты, которые вначале, так же как и я, отказывались отвечать на допросах, но потом образумились, и теперь их послали учиться в Америку и Западную Германию.

Майор уселся на край широкого стола. В углу комнаты, за его спиной, стояла кровать, на которой лежали циновка, подушка и грубое шерстяное одеяло. Больше в комнате ничего не было. Кхам объяснил, что это его рабочий кабинет и что здесь он иногда ночует – человек он нетребовательный и довольствуется малым, для него интересы государства и народа превыше всего.

…Прошлой ночью, когда меня везли из лагеря Ле Ван Зует, мне показалось, что машина едет по направлению к площади Зантю – мы остановились всего один раз на перекрестке.

Окна в машине были плотно закрыты шторками, глаза мне завязали, но я все-таки пыталась определить, куда мы едем. Вначале машина шла прямо, потом свернула то ли на улицу Фан Тхань Зан, то ли на Фан Динь Фунг. Я представила себе, как машина мчится по знакомым улицам, окаймленным рядами деревьев, посаженных вдоль широких тротуаров. Перед моим взором почти явственно возникали знакомые особняки и административные здания, перекрестки с мигающими над ними светофорами. Я словно шла по городу. Всего двадцать дней с небольшим я пробыла в лагере, но мне казалось, что прошло уже несколько месяцев с той поры, как я последний раз видела ярко освещенные вечерние улицы, глухие темные переулки, ощущала на своем лице легкое дуновение свежего вечернего ветерка.

Машина замедлила ход, будто выбирая дорогу. Я сидела в абсолютной темноте и пыталась определить, сколько времени мы уже в пути. Внезапно машина остановилась. Охранники вывели меня из машины, свежий ветер донес запах леса – значит, мы уже выехали из города.

И тут же я услышала язвительный голос Луна:

– Ну вот и приехали, мадам! Вы, наверное, еще не поняли, куда вы попали. Так вот мы в джунглях, где полно ядовитых змей и хищников. Ничего не поделаешь, придется вам, мадам, потерпеть!

Я поняла, что это всего лишь пустые угрозы, за такое короткое время мы не могли уехать далеко и сейчас были, очевидно, где-то в пригороде. Мои конвоиры крепко схватили меня за руки и повели куда-то. Я услышала, как открылась дверь. Мы поднялись по лестнице, пошли, поворачивая то налево, то направо, наконец я услышала легкий скрежет вставляемого в скважину ключа, скрип тяжелой двери и голос, который сказал:

– Повернитесь и входите!

Я повернулась, мне сняли повязку с глаз, втолкнули в какую-то комнату, и дверь тотчас же с шумом захлопнулась. Я осталась одна. В комнате была полная тишина и абсолютная темнота. Я протянула руки и тут же наткнулась на холодную влажную стену. От пола тоже несло холодом и сыростью. Прижав к груди мешок, я опустилась на пол. Все ясно: меня бросили в одиночку!

Я давно слышала о таких камерах-одиночках, мне рассказывали о них и до ареста, и потом, когда я уже была в лагере Ле Ван Зует. И вдруг вспомнила, какой представляла себе тюрьму, когда мне пришлось играть роль Во Тхи Шау в самодеятельном спектакле…

Меня трясло. Я не испытывала страха перед будущим, но меня пугали какие-то черные тени, которые, казалось мне, бродили вокруг. Было жутко одной в темноте, и ощущение холодной слизи на стенах и на полу было омерзительно. Меня мутило от мерзкого смрада, наполнявшего камеру. Я села на корточки, подтянув повыше подол платья и брюки, чтобы не испачкаться. Откуда здесь этот тошнотворный запах? А вдруг здесь лежит труп? Я боялась протянуть руки.

Мне послышались в темноте какие-то звуки, похожие на рычанье зверя, может, здесь действительно поблизости тигр? Я вспомнила рассказы Хоанга о смелых героях: Ли Ты Чонге, Во Тхи Шау, Нгуен Тхи Минь Кхай и Чан Фу.

Я чувствовала, как затекли у меня ноги и свинцовой тяжестью налилось все тело. Надо бы сменить одежду – надеть черные брюки, тогда можно будет сесть на пол я прислониться к стене. И вдруг я услышала голоса за дверью. Раздался скрежет ключа, дверь отворилась, и камера осветилась тусклым светом, но я по-прежнему ничего не видела, кроме теней охранников на пороге.

– Фыонг, где вы?

Я сидела тихо, не шевелясь, и внимательно оглядывала камеру. Охранники по-прежнему не переступали порога. И только Лун, подойдя ко мне и ткнув в меня тростью, спросил:

– Ты все еще сердишься?

С сегодняшнего дня, как сказал мне Лун, я считаюсь подследственной военного суда. Он вывел меня из камеры, завязал глаза. Потом меня куда-то повели. Одна дверь, вторая, подъем на следующий этаж, поворот, еще поворот.

Меня втолкнули в комнату и сняли повязку.

– Садитесь, мадам, пожалуйста, вот здесь. Майор приказал, чтобы сегодня ночью вам предоставили отдых, а завтра… а завтра видно будет.

Охранники вышли из комнаты и закрыли за собой дверь. Комната была заставлена столами и стульями. Все двери наглухо закрыты. И все-таки я почувствовала себя здесь намного лучше. Напряжение спало. Я села на первый попавшийся стул.

Когда меня вели сюда, я слышала далекие смутные голоса, звуки радио, лай собак, шум воды. Теперь эти звуки были где-то совсем рядом. Собака то принималась яростно лаять, то рычала и, по-видимому, бросалась на кого-то. Затем послышался чей-то голос: «Вода есть? Все готово?»

Ответ был заглушен многоголосым собачьим лаем, даже трудно было сказать, сколько их там, этих собак. Меня явно привели сюда не для того, чтобы отдыхать! Кажется, в соседней комнате пытали кого-то. А может, они просто разыгрывают комедию? Или в самом деле кого-то пытают? Послышался утробный звук булькающей воды – арестованного заставляли насильно пить. Слышался надсадный кашель, тяжелое дыхание, потом тот же голос громко спросил: «Хватит? Нет? Еще?»

Я сидела, прислушиваясь к этому монотонному, усталому голосу, и чувствовала, как все тело сотрясает нервная дрожь. Хотелось вздохнуть полной грудью, но в горле стоял ком. В ушах звучали вопросы, которые без конца повторял все тот же монотонный голос, потом его заглушили бульканье воды, кашель и злобный лай собак.

Внезапно послышался другой, измученный голос: «Оставьте, оставьте меня, я все скажу…»

Я вскочила со стула, но тут же снова села.

«Освободи его!» – «Дайте… дайте воды… пить!..» – «А чтоб его… сколько в него влили, и все мало! Еще пить просит! Дай ему воды!»

Было слышно, как кто-то жадно глотает воду.

«Ну хватит! Рассказывай! Назови нам хоть одного человека, одного-единственного, и ты будешь освобожден. Не обязательно называть всех». – «М-м-м…» – «Говори!» – «Мне было очень больно, поэтому я так сказал, но я не знаю, никого!» – «Ах ты, пес паршивый!»

Я с трудом перевела дух. Непонятно, в самом деле они кого-то пытают или обманывают меня. Все равно от всего этого меня трясло! И все-таки, очевидно, это не обман. Снова послышался плеск воды и злобный голос: «Ну, будешь говорить? Или тебе еще добавить?»

Собака вновь залилась злобным лаем. Кто-то, по-видимому, включил приемник – до меня донеслась какая-то американская мелодия. От невероятного напряжения все мое тело налилось тяжестью, голова разламывалась от боли. Долго это еще будет продолжаться? Долго его будут мучить?

А радио по-прежнему играло бравурную музыку. Неожиданно раздался громкий голос: «Черт возьми, да он же подох!» – «Не может быть! Развяжи, посмотри внимательнее!» – «Да умер, я тебе говорю!» – «Вот сволочь, так и не сказал ничего. Теперь из-за него выговор влепят!» – «Кто же знал, что он такой слабак! Давай выкинем его в мертвецкую, да и черт с ним!»

Я снова подумала, что этот спектакль был рассчитан, конечно, на меня. Но неужели они способны насмерть замучить человека только для того, чтобы запугать меня?

Как бы то ни было, им меня не сломить!

Дверь распахнулась, и на пороге снова появился Лун вместе с другим тюремщиком.

– Ну как? Слышно было? Вот так-то! Уж на что был сильный парень, и то не выдержал!

Мне опять завязали глаза и куда-то повели. Снова повороты – налево, направо, опять дверь, спуск вниз, еще одна дверь, снова спуск. Противно заскрипел замок, с меня сорвали повязку, и дверь тяжело захлопнулась. Я снова в камере-одиночке!

Почти весь следующий день я просидела в камере. Наконец – был, по-видимому, уже вечер – за мной пришли. Пришли, как оказалось, чтобы отвести меня на допрос к майору Кхаму…

Я слышала о майоре еще в лагере Ле Ван Зует – от охранников. И вот здесь, в тюрьме, мне довелось лицом к лицу встретиться с этим человеком! Он был совсем не похож ни на Зыонг Динь Хиеу, ни на Черного Тханя. Майор считался специалистом по допросам политических заключенных. Если бы он знал, какую ненависть у меня вызывало его полное лицо с чувственными губами и глубоким шрамом на подбородке! Как ненавидела я всех этих мерзавцев, которые способны убить человека только ради того, чтобы запугать! Они бросили меня в холодную, сырую камеру, когда я только-только начала оправляться от изнурительной лихорадки. Я едва держалась на ногах, когда майор Кхам вызвал меня на допрос.

И этот тип, чье имя полицейские произносили с почтительным страхом, пытался что-то говорить о своей скромной жизни, о своей работе во имя интересов государства и народа!

– У вас лихорадка, это очень опасно! – с деланным участием сказал он мне. – От этой болезни можно ослепнуть. А что, если вам еще придется перенести пытки?

Кхам выдвинул ящик стола, достал какую-то таблетку и, налив в стакан воды, протянул его мне.

– Выпейте. Это тифомиксин. Выпейте, и у вас понизится температура. А потом мы отправим вас в больницу.

Он поднес стакан к моему рту. Я вздрогнула и резко оттолкнула стакан. Вода выплеснулась на пол, и брызги попали в лицо Кхаму.

– Ах, ты еще упорствуешь!

Майор был вне себя. Охранники схватили меня за руки и потащили в соседнюю комнату. Здесь стояли бочки с водой, столы, длинные скамьи, какие-то аккумуляторы, вся комната была опутана проводами, в углу лежала груда палок различной длины и толщины.

Меня скрутили, завязали глаза и бросили на скамью.

– Хватит? Ну как, достаточно? – зазвучало в ушах.

Те же звуки, что и в прошлую ночь, но теперь это происходило уже со мной. Известковая и мыльная вода заливала рот, нос, уши. Все внутри горело. Я уже не могла ни дышать, ни говорить, ни двигаться. Голова гудела, я почувствовала, что задыхаюсь, теряю сознание.

Но тут мои мучители прекратили пытку, развязали меня и сняли повязку с глаз. Я вновь стала слышать голоса. Один из полицейских о чем-то спрашивал меня, но мне казалось, что обращается он не ко мне, а к кому-то другому.

– Ну как, все еще не желаешь отказываться от своих взглядов?

Я покачала головой.

– Ах, ты еще упрямишься!

Меня снова связали, снова закрыли лицо и стали лить воду… «Достаточно или нет? Ну как, хватит? Отказываешься от своих взглядов?»

Я только мотала головой, не имея сил сказать что-нибудь. Сколько раз это повторялось… Сколько раз мне казалось, что я уже умерла… Почти всю ночь мне устраивали то «подводную лодку», то «самолет» и били, били без конца. Меня били по ногам, пытали электрическим током. Я приходила в себя, снова теряла сознание, умирала и вновь возвращалась к жизни, была как в бреду – между жизнью и смертью…

Это продолжалось день за днем в течение нескольких месяцев.

5

Я пришла в себя… Сознание постепенно возвращалось, но на этот раз ощущения были несколько иными, чем прежде.

Раньше они пытали меня до тех пор, пока я не теряла сознания. Ждали, когда я приду в себя, и сразу же все начиналось вновь. Сознание обычно возвращалось медленно.

Если же пытки происходили днем, то как только я погружалась в забытье, меня сразу бросали в камеру. В холодном мраке одиночки я довольно быстро приходила в себя и каждый раз слышала доносившуюся издалека песню. Слова были неясными, какими-то бессмысленными. Но мне запомнилась фраза: «Уже наступала осень, когда двадцать третьего мы поднялись по зову родины». Эта фраза повторялась постоянно, и я хорошо ее запомнила, несмотря на то, что часто слышала ее в полубессознательном состоянии. Я начала даже думать, что именно эти слова возвращают меня к жизни…

В первую ночь, когда меня привезли в тюрьму и бросили в одиночку, меня окружало полное безмолвие. Но уже утром, как только я проснулась, я услышала эту песню, доносившуюся издалека. «Уже наступала осень, когда двадцать третьего…» Голос был несильный, он повторял только эту фразу, казалось, певец не знал других слов. Иногда протяжную мелодию сопровождал другой голос, читавший стихи. Слов я не разбирала, но понимала, что это какие-то старые стихи и читали их на старовьетнамском языке.

Позднее я узнала, откуда доносились эти голоса – моя одиночка находилась на одном этаже с другими камерами – с одной стороны шли камеры под номерами 9, 10, 11, с другой – под номерами 12, 13, 14. Я сидела в камере номер 12, а напротив была камера номер 11. Все они плотно закрывались тяжелыми деревянными дверями. Кроме того, коридор был еще разделен на несколько частей железными дверями.

Соседний с нами отсек, где находились одиночные камеры под номерами 7 и 8, мы называли «островом». Оттуда, из восьмой камеры, доносилась до меня песня. Она проникала в мою одиночку через железные и деревянные двери, через толстые тюремные стены. А голос, читавший стихи, принадлежал заключенному из седьмой камеры. Голоса «седьмого» и «восьмого» я узнала, когда меня выводили в коридор и я проходила мимо этих камер.

«Восьмой» был высокий крепкий мужчина лет тридцати – тридцати пяти. Каждый раз, когда я случайно видела его, он делал мне мимолетные, еле заметные знаки, как бы призывавшие к мужеству, к твердости.

Заключенный из седьмого номера был пожилым человеком – ему было за пятьдесят – невысокого роста, добрый и приветливый, с мягким голосом, который так красиво звучал, когда он нараспев читал старые вьетнамские стихи. Увидев его, я сразу вспомнила своего отца и дядю. Именно от «седьмого» я узнала, что мы находимся в закрытой секретной тюрьме сайгонских властей, которая расположена прямо в городе, на территории зоопарка. Я вспомнила, как мы раньше ходили сюда с друзьями гулять, как в тот день, когда проходила демонстрация перед зданием министерства по делам молодежи, именно в этом районе было создано несколько инициативных групп.

По ночам в тюрьме обычно царила мертвая тишина. Но днем с раннего утра уже слышен был шум голосов, доносились эта песня и стихи.

В течение первых трех дней, когда меня пытали почти без перерыва, я приходила в сознание под звуки этой песни, но на этот раз очнулась в полной тишине. Я возвращалась из какого-то далекого, неведомого мира. Приходя в себя, я как будто медленно поднималась со дна бесконечной пучины… Сперва постепенно возвращалось сознание, неясное мерцание становилось светлее и светлее, пока разум не обретал привычную ясность. Потом оживали руки, ноги и все тело. И жизнь медленно входила в меня, и с нею воспоминания о том, что происходило со мною…

На этот раз они подвесили меня за руки и долго били, потом пытали током, электрические разряды пронизывали все тело, потом меня словно охватило пламя, и я, кажется, умерла…

Я умирала без страха. Я любила мать, бабушку, братьев и сестер, любила Хоанга, любила своих друзей, но, расставаясь с жизнью, я не испытывала сожаления или горечи. Как-то раз во время пыток в затуманенном мозгу мелькнуло: а может, согласиться на их условия и покончить со всем разом? Назвать чье-нибудь имя – из тех, кого полиция не сможет арестовать или к кому она не сумеет предъявить никаких обвинений. Но кого? Хиен погиб. Может, назвать дядюшку Фана, ведь я знала, что он в освобожденной зоне и не собирается приезжать в Сайгон. Или дядюшку Нама и его жену, у которых я жила в пагоде Линьван? А может, назвать супругов Ба, или их соседа-рикшу дядюшку Бая, или разносчицу воды Хюе? Но чье бы имя ни приходило мне на ум, я сразу же отвергала мысль о предательстве! Я вспомнила, как в день демонстрации у министерства по делам молодежи супруги Ба не садились обедать – ждали меня. Они не могли уйти из дома, но дядюшка Бай, рикша, все время кружил возле министерства, а потом бежал рассказывать супругам Ба о том, что происходит на площади. Дядюшка Фан говорил мне, что если придется умереть, то надо умирать за дело коммунистов как коммунист. И тогда я поклялась умереть достойно, как подобает коммунисту…

Мне казалось, что я уже умирала много раз и снова возвращалась к жизни. Однажды, придя в себя, я почувствовала на лице что-то холодное и тяжелое. Я медленно поднесла руку к лицу. Что это? Да это же мои волосы! Они закрыли все лицо и были какие-то тяжелые и мокрые. Я ощупала голову – все было мокрым и липким от крови.

Я взяла в руку прядь волос и вспомнила, что каждый раз, когда я приезжала из Сайгона домой, мать запрещала мне пользоваться шампунем и заставляла мыть голову речной водой с листьями лимонной мяты. Волосы от этого становились мягкими и шелковистыми.

Вспомнилась мне и встреча с Хоангом вскоре после ареста Тхань. Он тогда в шутку говорил, что для моих волос нужны особые заколки.

В тот день было очень жарко, и легкий, теплый ветер гулял по улицам, шелестел в листве, рябил воду в реке и поднимал пыль на перекрестке дорог, где Хоанг ждал меня. В тот день я надела свое любимое белое платье.

Сейчас я уже не в состоянии вспомнить, что на мне – белое платье или темная одежда, которую мне дали женщины в лагере Ле Ван Зует. Да и невозможно разобрать, во что я одета, потому что все изодрано в клочья, залито кровью, известковой водой, вымазано в грязи.

Я не пишу стихов. Когда-то я пыталась это делать, но увидела, что у меня ничего не получается, и оставила это занятие. Я не умею петь, как Хонг Лай, не знаю столько стихов, как Нен, не сочиняю их, как это делает Хоанг. Лучше всего ему удавались забавные шутки и пародии. Я одна была лишена каких-либо талантов.

Меня вдруг охватила какая-то тревога, какое-то необычное волнение… Белый цвет… повсюду белый цвет… Меня поднимало на волнах и несло в белый простор…

Я с трудом доползла до угла камеры, где прятала свои заколки, пошарила и нашла их. Потом села, уперевшись спиной в стену, и с трудом подняла руки, чтобы заколоть волосы.

Передо мной плыли белые буквы, слагаясь в строки…

 
Я недолго носила
                           свое белое платье,
И счастье недолгое
                              сменило несчастье…
 

В памяти всплывают далекие дни детства: я иду из школы домой, подобрав подол белого платья, я бегаю и ловлю белые лепестки, что кружатся в воздухе, облетая с цветущих деревьев… А потом я приехала в Сайгон, стала учиться в школе, работать в ученической подпольной организации… Я вижу себя всегда в своем белом платье, неизменном и любимом… Вот я еду на велосипеде через мост Тхинге, чтобы встретиться с Хоангом, и ветер развевает подол моего белого платья… И в день ареста, когда меня остановили на улице и втолкнули в машину, я тоже была в своем белом платье… Вот почему, наверное, во время пыток перед моими глазами неизменно белый цвет…

 
Но врагу не запачкать —
                                      надежду оставьте! —
Нашей гордости символ —
                                        белое платье…
 

Строки одна за другой возникают на черной стене камеры, и буквы, отчетливо белея, сверкают на мрачном фоне. Я лежу ничком, вытянув руки. И снова волны уносят меня в небытие…

Не знаю, сколько времени была я без сознания, только откуда-то издалека, сперва совсем неясно, потом все отчетливее и отчетливее донеслись слова: «Уж наступала осень… когда двадцать третьего… мы поднялись по зову родины…» – они звучат все громче…

Это голос «восьмого»! Еще одна ночь прошла. Неужели снова утро?