Текст книги "Избранное"

Автор книги: Ван Нгуен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

Тот только молча передернул плечами. Он явно старался походить в этот момент на известного американского киноактера Юла Бриннера, который обычно демонстративно поворачивается спиной к своим врагам, выражая таким образом ненависть и презрение к ним.

Линь подошел к своему мотороллеру, уселся на него, нажал на стартер. Мы бросились врассыпную, пока полицейские, проталкивавшиеся сквозь толпу любопытных, не успели схватить нас.

Линь мчался впереди, за ним следовали остальные. Но часть ребят задержалась на месте драки: у нашей Брижит Бардо никак не заводился мотороллер. Стоя одной ногой на обочине, а другой продолжая нажимать на стартер, Тхань следила за тем, как к ней приближались белые мундиры. Наконец она сняла ногу с педали, беззаботно улыбнулась и сказала, ни к кому не обращаясь:

– Вот ведь дурачки! Подрались из-за меня!

Блюстители порядка подошли к Тхань, строго нахмурившись и поглядывая то на нее, то на лежавшего на земле Вана, который делал отчаянные попытки подняться.

Девушка, небрежно кивнув в нашу сторону, продолжала, обращаясь к полицейским:

– Видите ли, я – королева, а это моя свита. А вот эти двое сцепились, оспаривая право стать моим принцем.

Ребята громко расхохотались, а наша Брижит Бардо вновь изо всей силы нажала на стартер, мотороллер вдруг завелся, и она умчалась.

Полицейские недоуменно смотрели ей вслед, пожимая плечами. На месте происшествия остался один только Ван, который тщетно пытался привести себя в порядок. Наконец, покачиваясь, неверными шагами он двинулся к своей машине.

2

Велосипедные звонки, гудки машин, голоса, шаги прохожих, полицейские свистки – весь этот шум проникал с улицы в школьный двор. А на школьном дворе мелькали длинные девчачьи волосы, схваченные сзади заколкой, короткие прически парней, цветные платья, белые и пестрые рубашки. На земле валялись шляпы самых разнообразных размеров и фасонов, портфели и сумки. В одном из углов тесной кучей стояли велосипеды и мотороллеры.

– Эй, глядите, священник, священник идет!

– Не дерзи, сын мой!

– Кто дерзит, отец? Что вы?

– Стыдно, стыдно!

– «Если мечта моя не станет былью, как быть мне?» – пропел насмешливый голос.

Шум и гам не смолкали ни на минуту. Школьный двор был невелик, и поэтому мы группами в несколько человек прогуливались на улице перед школой в ожидании звонка.

В нашем классе за столами с трудом умещалось человек сорок – пятьдесят. Учеников же было намного больше, поэтому за стол, где полагалось сидеть четверым, втискивались пять-шесть человек, но мест все равно не хватало. Те, кто не успел сесть, оставались стоять вдоль стен или уходили в конец класса и устраивались там.

Не лучше обстояло дело и в других школах, даже в заново отстроенных. У нас большинство преподавателей были переселенцами с Севера. Среди учеников были и северяне, и южане, и жители Центрального Вьетнама, Было у нас несколько заносчивых типов. Они всегда ходили в школу разряженные и презрительно поглядывали на остальных. Друг к другу они обращались на «вы», нам же пренебрежительно «тыкали». Если они не удирали с уроков, чтобы «прошвырнуться по улицам», то непременно затевали какую-нибудь ссору или драку.

С детства я мечтала пойти учиться, стать медсестрой, а потом хотела быть учительницей, чтобы преподавать обязательно в младших классах. С десяти лет я начала помогать маме продавать рыбу на рынке. По пути домой я часто останавливалась около начальной школы, расположенной по соседству от нас, и долго слушала голоса детей, доносившиеся из открытых окон. Однажды я услышала, как дети учили азбуку. Я повторяла за ними буквы, а когда пришла домой, стала умолять маму:

– Мама, отпусти меня учиться. Я буду после школы все-все делать по дому.

Мама посмотрела на меня и, смахнув слезу, тихо сказала:

– Попробую попросить брата. Только не знаю, сможет ли он помочь.

Она повела меня к дяде и попросила его жену помочь нам.

– Это хорошо, что девочка хочет учиться, – ответила та, – я думаю, муж вам поможет.

Я стала ходить в школу. До поздней ночи я делала уроки, ранним утром несла на базар рыбу, а после обеда бежала в школу. Через несколько месяцев меня перевели во второй класс, а потом – в другую школу, которая находилась в городе, в нескольких километрах от нашего дома. Правда, если идти быстро, можно добраться за полчаса.

Я по-прежнему помогала маме продавать рыбу, так как мне, девчонке, легче было проникнуть на базар. Даже если полицейские отбирали у меня рыбу и выбрасывали из корзины на землю, то всегда находились сердобольные женщины, которые и помогали собрать мне рыбу, и покупали ее. К обеду я обычно все продавала, возвращалась домой и, быстро проглотив чашку риса, бежала в школу. Если я опаздывала, учительница наказывала меня – больно ударяла головой о стол или била линейкой. И все-таки я училась хорошо. Стоило учительнице задать вопрос, я тут же тянула руку и всегда отвечала правильно, да и уроки у меня всегда были выучены.

Прошел месяц. Однажды учительница увидела меня на базаре: я несла на коромысле корзины, с листьями банана, в которые мы заворачивали рыбу, и весы, а мама шла рядом с корзиной, в которой была рыба. С того дня учительница переменила свое отношение ко мне – она полюбила меня. А я по-прежнему мечтала о том, что когда-нибудь сама стану учить детей.

Когда же появилась другая мечта – стать медсестрой?

Я никогда не забуду тот день, когда я, держа на руках брата, шла с бабушкой, мамой и старшей сестрой в больницу к отцу. Еще перед войной папа попал в тюрьму, где его жестоко пытали, и потом у него открылась болезнь желудка. Вернувшись с фронта, где он воевал против французов, отец хотел лечь в больницу, но тетка, мама и старшая сестра не пускали его, боялись, что он не выдержит операции. Но однажды рано утром, как только мама отправилась на базар, отец поднялся и ушел. Когда мама вернулась, мы бросились искать и нашли его в больнице. Мама стала плакать и просить отца вернуться домой, но он уговорил ее и остался в больнице. «Если повезет, – сказал он, – операция пройдет благополучно и я поправлюсь, тогда семье легче будет жить». Вскоре отца оперировали. Однако прошел месяц после операции, а отец все не поправлялся, рана стала гноиться, и мы поняли, что ему уже не выкарабкаться из объятий смерти. Тот день, когда мы в последний раз шли к нему в больницу, навсегда останется в моей памяти. В больнице нас сразу же обдало тяжелым запахом лекарств. Отец, неестественно вытянувшись, лежал в углу коридора. Мама бросилась к нему и зарыдала. Мы наняли повозку, чтобы перевезти отца домой. К нам пришли дедушка, мамины сестры и еще какие-то люди – всех теперь я уже не помню, – и кто-то начал читать Библию. И вдруг отец медленно приоткрыл глаза и опять так же медленно закрыл их – будто впал в глубокий обморок. Бабушка очень испугалась: она встала на колени и попросила деда и теток прекратить читать молитву. Она, наверное, думала, что перед смертью отец открыл глаза для того, чтобы еще раз взглянуть на алтарь предков[3]3
  В каждом вьетнамском доме в соответствии с традицией имеется так называемый «алтарь предков», где хранятся деревянные дощечки с именами умерших членов семьи.


[Закрыть] и проститься с ним.

Именно в этот день мне захотелось поскорее выучиться, стать медсестрой и вылечить всех-всех больных в нашей округе.

Как ни трудно пришлось семье после смерти отца, начальную школу я все же кончила и стала просить маму позволить мне учиться дальше. Но она не разрешила. Семья у нас была большая, и жили мы очень бедно. Мама говорила, что я уже грамотная и теперь должна помогать ей растить младших. О том, чтобы учиться дальше, не могло быть и речи: во-первых, у нас не было денег, а во-вторых, мама ни за что не соглашалась отпустить меня одну в Сайгон, где полно всяких проходимцев и проституток, где, как она говорила, «парни совращают девушек, и они возвращаются домой с ребенком на руках».

Тогда я решила написать дяде. Он работал раньше в Нячанге и в Далате, незадолго до смерти отца приезжал к нам в деревню. Отец всегда говорил мне, что, если его не станет, дядя поможет нам. И действительно, хотя дядя жил далеко, он делал все возможное, чтобы я могла учиться. Вот я и решила написать ему письмо.

Дядя приехал к нам и долго беседовал с мамой. Он говорил, что раз мы бедны и мама ничего не может оставить детям, нужно, чтобы я училась дальше и могла потом помогать семье. Мама уступила. И я уехала вместе с дядей.

Когда дядя спросил меня, где бы я хотела учиться, я сказала о своей давней мечте – стать медсестрой или учительницей в родной деревне. Если поехать в Сайгон и сдать экзамены в педучилище, тогда через год я закончу его и смогу работать в начальной школе. В медучилище нужно учиться три года. Дядя похвалил меня за добрые намерения, однако посоветовал прежде окончить среднюю школу, тогда я смогу уже поступить куда угодно.

Я послушалась совета дяди и, приехав в Сайгон, поступила в школу Ван Тхань.

3

Итак, я в Сайгоне. Прощаясь, мама наказала мне хорошо учиться и избегать дурных знакомств. Поэтому, поселившись в Сайгоне, я не думала ни о ресторанах, ни о театрах, ни о кино и только понаслышке знала о них.

Я по-прежнему закалывала волосы дешевой металлической заколкой и круглый год ходила в простом белом платье из местной ткани. В школе меня с первых дней прозвали «математиком» и выбрали старостой математического кружка. Некоторые одноклассники смеялись надо мной, называли «неотесанной деревенщиной», «моралисткой», «задавалой». Но я не обращала внимания на насмешки и продолжала усердно заниматься. И недоброжелатели успокоились.

Обычно я приходила в школу рано и садилась за первый стол во втором ряду. Однажды, когда все ученики были в сборе, а за нашим столом уже сидели четверо, в класс вдруг вошла незнакомая красивая девушка. Она остановилась в дверях, обхватив руками портфель, огляделась, а потом легкой походкой направилась ко мне.

– Я с тобой сяду, не возражаешь?

Я посмотрела на нее с удивлением и быстро подвинулась, уступая место. Это и была Тхань – наша Брижит Бардо. Оказалось, что она училась в этой школе, потом сдавала экзамены в коллеж[4]4
  Во французском Индокитае было раньше учреждено три коллежа, в том числе в Сайгоне, где обучение строилось по принципам, принятым в метрополии. Сайгонский коллеж являлся привилегированным средним учебным заведением, в котором программа обучения копировала французскую.


[Закрыть], но безуспешно. Теперь снова вернулась в школу. Я не подала виду, что недовольна ее вторжением. Почему она выбрала именно это место? Длинные волосы девушки были собраны в «конский хвост», на ней было красивое платье с продольными синими и красными полосами, плотно облегавшее фигуру. Рядом с ней я в своем скромном белом платье, с волосами, сколотыми простой металлической заколкой, выглядела, наверное, невзрачной и жалкой. Но почему она захотела сесть рядом со мной?

После уроков Тхань усаживалась на свой мотороллер и вихрем уносилась со двора. А стоило ей переступить порог школы, со всех сторон неслись приветствия – она со всеми была знакома и с парнями держалась непринужденно. На уроках наш стол был завален записочками, парни просто не давали Тхань проходу.

Но нередко я видела, как Тхань уезжала одна, отделавшись от поклонников. Иногда она приходила в класс очень грустная, усталая и тяжело опускалась на стул. На уроках Хоа и Тана, когда они рассказывали о Северном Вьетнаме, Тхань обычно сидела глубоко задумавшись, и как-то раз, когда ее вызвали, она так вздрогнула от неожиданности, что все рассмеялись. Ребята, вспоминая этот случай, еще долго подтрунивали над ней.

Я и сама не заметила, как привязалась к Тхань, и обычно с готовностью помогала ей, если она просила меня о чем-нибудь. Однажды после уроков она убежала от своей компании и поехала со мной, сказав, что хочет поговорить. Я в то время жила во дворе храма Линьван. В центре Сайгона улицы широкие и оживленные, но стоит свернуть в любой переулок, как сразу же начинаются грязь и полуразвалившиеся хибары. Храм Линьван, где я жила, находился как раз в одном из таких переулков. Доехав до своего поворота, я остановилась и слезла с велосипеда.

– Ты здесь живешь? – спросила Тхань.

Мне не хотелось что-либо скрывать от нее, и я сказала, что живу во дворе храма, у своих родственников. В тот раз Тхань не зашла ко мне. Но в праздник Осени[5]5
  Праздник Осени по лунному календарю приводится на середину сентября.


[Закрыть], вечером, когда я уже легла, собираясь почитать перед сном, я вдруг услышала, что кто-то зовет меня с улицы:

– Фыонг!

Я вскочила со своего топчана и вышла во двор. Это была Тхань.

– А я пришла тебя проведать. Можно?

Я не могла отказать ей и предложила войти в дом.

В тот день на улицах города царили шум и оживление. Но здесь, в храме, было, как всегда, мрачно и очень тихо, несмотря на молящихся.

Я занимала маленькую каморку с тонкими деревянными перегородками и старой черепичной крышей. Боковая дверь вела в общую комнату. Эта комната соединялась еще с тремя крохотными комнатушками, в которых жили мой дядюшка Нам – сторож при храме и его жена – она торговала ситцем. Моя комнатка была настолько тесной, что в ней, кроме топчана, не помещалось ничего.

Я провела подругу в дом и познакомила со всеми. Когда пришли в мою комнату, Тхань протянула мне бумажный сверток.

– Это тебе подарок из Северного Вьетнама!

Я удивилась. Быстро развернув газету, я увидела рисовый пирог розового цвета, завернутый в банановый лист. Я с изумлением рассматривала пирог, а Тхань, опустившись на топчан, проговорила:

– Как грустно!

Я присела рядом с ней.

– Почему ты так говоришь?

Тхань ничего не ответила и спросила совсем о другом:

– Почему ты никогда не ходишь гулять?

Я повернулась и посмотрела в приоткрывшуюся дверь. Лунный свет освещал мощеный двор храма, черепичные крыши построек и деревья, растущие вокруг храма. Луна в этот вечер была необычно яркой – словно весь ее свет был направлен только на наш город, а не будь города, не было бы и лунного света.

Я смотрела на яркий диск так, будто впервые видела луну. Мне казалось, что я нахожусь где-то далеко-далеко, совсем одна среди огней вечернего города и лунного света. Мне хотелось сказать подруге: зачем идти еще куда-то от такой красоты? Но Тхань не видела ничего, она неподвижно лежала на топчане и глядела в потолок – там, сквозь щели дырявой кровли, лунный свет едва пробивался. Мне хотелось поговорить с Тхань, но она вдруг глубоко вздохнула и снова повторила: «Какая тоска!» Потом резко вскочила с топчана и потребовала, чтобы я отведала праздничного пирога. Не успела я и рта раскрыть, как она начала рассказывать о том, как проходит праздник Осени в Северном Вьетнаме, в Ханое. Потом она принялась рассказывать о Сайгоне, о своих школьных друзьях.

В эту ночь Тхань была непохожа на себя, она становилась то шумной и веселой, то молчаливой и печальной. Такой я еще не знала нашу Брижит Бардо.

4

Вскоре у меня в школе стало много друзей. Я находила их во время походов и экскурсий, которые мы часто устраивали, или же на занятиях кружков, на спектаклях самодеятельности. Так с Хонг Лан я познакомилась на занятиях математического кружка, где я была старостой. Занимались в кружке ребята из разных классов, но больше всего из седьмого и восьмого. Нам приходилось особенно помогать ребятам из восьмого, которым надо было сдавать хвосты по математике за седьмой и одновременно успевать по программе восьмого. Больше всего я подружилась с Хонг Лан, она была старостой седьмого класса, страстной любительницей походов и самодеятельности, – это она меня уговорила участвовать в школьной самодеятельности. И с Хоангом еще я подружилась, он был старостой нашего восьмого класса. А когда Хонг Лан и Хоанг уговорили меня пойти в поход, я, в свою очередь, пригласила Тхань.

Вот так на рождество отправились мы в большой поход в Вунгтау, и было нас человек сто.

На ночлег мы расположились прямо на берегу моря, в Лонгхае: жгли костры, веселились, танцевали, на ходу придумывали смешные сценки. А потом устроили спектакль, показали пьесу о Во Тхи Шау[6]6
  Во Тхи Шау – национальная героиня Вьетнама, партизанка, погибшая в годы войны Сопротивления; ее расстреляли каратели в апреле 1951 года, когда ей было пятнадцать лет.


[Закрыть]. Многие думали, что эту пьесу сочинили коллективно сами участники самодеятельности, но я-то знала, что ее написал Хоанг, после того как прочел статью о героине, – эта газетная статья нас всех взволновала, и мы долго еще о ней говорили.

Перед походом мы собрались и распределили роли в спектакле. Мне неожиданно поручили играть главную роль. Я испугалась, стала отказываться, потому что совсем не знала текста и вообще никогда не принимала участия в самодеятельности. Но Хоанг уговорил меня: «Это история о мужественной девушке с Красных земель. Ты ведь тоже из этого района и не должна отказываться».

Я вначале смутилась, а потом призналась, что дело не только в том, что я боюсь выступать перед всеми, но и в том, что родители всегда внушали мне: девушке не подобает распевать песенки перед публикой.

Хоанг расхохотался и сказал, что это, может быть, и правильно, с точки зрения старых людей, но ведь сейчас совсем иные времена. Мы ведь ставим пьесу о девушке-патриотке, которая для всех нас должна служить примером. И я согласилась.

Был прохладный туманный вечер, когда я вышла на самодельную сцену, сооруженную на поляне, среди соснового бора. В первую минуту я очень волновалась. Но постепенно действие увлекло меня, и я забыла обо всем: о зрителях, о том, что это всего лишь спектакль. В тот момент я была Во Тхи Шау – участвовала в налете на президентский дворец, стреляла во врагов, ненавидела и мстила. И это меня схватили враги и бросили в тюрьму, это меня мучили, пытали и потом приговорили к расстрелу. И враги привели приговор в исполнение…

Когда спектакль кончился и раздались аплодисменты, от волнения и смущения у меня закружилась голова. Но ребята обступили меня, хвалили и поздравляли с успехом.

А потом мы долго еще веселились, до поздней ночи пели песни, читали стихи и танцевали. Когда расходились спать, я слышала, как ребята все еще продолжали обсуждать спектакль.

Я улеглась под деревом и долго лежала молча, слушая шум ветра и волн. Я всматривалась в деревья, небо, море, в остатки полуразвалившихся домов – несколько лет назад здесь шли бои между правительственными войсками и отрядами секты Биньсуен[7]7
  Секта Биньсуен – религиозно-политическая секта, возникшая в конце второй мировой войны и контролировавшая некоторые районы Южного Вьетнама; находилась в оппозиции к режиму Нго Динь Зьема, ярого католика, который заманил руководителей секты в Сайгон и приказал их убить, после чего начал вооруженную борьбу против сторонников секты.


[Закрыть]. Не в силах заснуть, я снова и снова вспоминала спектакль, жизнь Шау, годы войны Сопротивления – годы жестокой борьбы, мятежей, тюрем и ссылок, которые пришлось пережить поколению наших отцов.

Вдруг я услышала какой-то шорох и приподнялась: Тхань, которая лежала под соседним деревом, встала и, набросив на себя одеяло, легкими шагами пошла к морю. Я тоже встала и последовала за подругой.

Тхань сидела на камне у самой воды и смотрела на море. Я присела рядом. Тхань оглянулась и, увидев меня, плотнее закуталась в одеяло, а потом вдруг прижалась ко мне, и я почувствовала, как задрожали ее плечи. Я обняла подругу и, не зная, как успокоить, стала гладить ее волосы. Никогда прежде я не испытывала к ней такой нежности.

…Обычно мы виделись с Тхань только в школе. В классе она бывала то чрезмерно весела, то вдруг начинала хандрить и часами молчала, то становилась раздражительной и резкой. В последнее время она перестала носить длинные платья, ходила в короткой кофточке и узких брюках, в поведении ее появилось что-то вызывающее. Помня наказ матери и родственников, я стала сторониться ее в школе, старалась меньше разговаривать, хотя на уроках мы по-прежнему сидели рядом. И еще я случайно узнала, что муж сестры Тхань, уехав из Северного Вьетнама, поступил на службу в американское управление информации ЮСИС. Тхань жила у него в доме. Я по-прежнему относилась к ней с симпатией, но все же побаивалась, как бы нас не увидели вместе в городе…

Немного успокоившись, Тхань прошептала:

– Много раз я хотела поговорить с тобой, но все время откладывала разговор… Ты помнишь тот вечер, когда я пришла к тебе домой? Мне хотелось тогда о многом сказать, но я так и не решилась…

Помолчав, Тхань стала рассказывать о себе, о своих родных. Когда началась война против французских колонизаторов, семья ее оставалась в Ханое. В годы войны Сопротивления они с матерью эвакуировались в освобожденные районы. Тхань начала учиться. Вместе с матерью ходила на митинги и собрания. Старший брат Тхань ушел в армию. Когда разнеслась весть о победе под Дьенбьенфу и они с матерью собрались вернуться в Ханой, пришло сообщение о гибели брата. В последнем полученном от него письме он писал, обращаясь к Тхань, своей любимой сестре, что она должна отдать все силы священному делу борьбы за освобождение родины.

Этот наказ брата Тхань не забыла. Каждый день ей напоминали о нем рассказы наших учителей Хоа и Тана. С особенным чувством вспомнила она брата сегодня, когда мы показывали спектакль на лесной поляне, где шумели сосны и горел костер.

Она вспомнила все: войну Сопротивления, возвращение в Ханой и свой приезд сюда. Ханой, праздновавший победу над врагом, стоял у нее перед глазами: повсюду радостное оживление, на улицах толпы плачущих и смеющихся людей…

Дом, где жила Тхань, оказался разрушен, ее с матерью приютил у себя муж старшей сестры, который оставался в Ханое. Вскоре мать заболела, но когда зять решил перебраться в Хайфон, она вместе с Тхань поехала за ним, а потом все уехали в Сайгон.

Поначалу в Сайгоне они чувствовали себя очень одинокими. После долгих мытарств и поисков работы мать некоторое время занималась мелкой торговлей, но дело это оказалось убыточным, и очень быстро они остались без гроша. Разорение окончательно подкосило силы матери, и она вскоре умерла. После ее смерти остатки имущества забрал зять, ставший главным виновником всех их несчастий – это он настаивал на переезде в Сайгон, его «деловые советы» были причиной разорения, а теперь он забрал последние деньги. И Тхань вынуждена жить в его доме, выслушивать бесконечные ссоры его с женой, своею старшей сестрой. Однажды он привел в дом нескольких американцев, своих сослуживцев, сотрудников ЮСИС, и познакомил их с Тхань. Они стали уговаривать Тхань изучать английский язык и предлагали ей свою помощь. Под каким-то предлогом она отказалась и впредь старалась избегать встреч с ними. В праздник Осени зять опять устроил у себя попойку, снова пригласил в дом американцев и потребовал, чтобы Тхань вышла к гостям. Он попросил ее рассказать им о старых традициях вьетнамцев, связанных с праздником Осени. Тхань схватила со стола кусок праздничного пирога, выскочила из дому и помчалась ко мне…

Тхань сказала:

– Я хочу дружить с тобой. Когда мы вместе – мне хорошо. Я хочу жить иначе, но не знаю, как это сделать.

Она смотрела мне в глаза, ожидая ответа. Не выдержав ее взгляда, я отвернулась и стала смотреть на море – вода сейчас казалась иссиня-черной. Я не знала, что ей ответить. Мне не приходилось бросать родной дом, никто из моих родственников не работал на американцев, я живу совсем по-другому, но я не имею права оставлять ее без помощи, я не должна избегать ее.

До сих пор я была целиком поглощена жизнью школы, делами класса. Вместе с Хонг Лай, Хоангом, другими товарищами я помогала отстающим. Кружки математики и литературы, художественная самодеятельность, подготовка к созданию в школе ученического союза, организация помощи отстающим ученикам, наши туристические походы – все это я считала важным и необходимым в своей жизни и для других ребят, чтобы они хорошо учились, были организованными, не подпадали под дурное влияние. Сама я собиралась кончить десять классов, потом учиться на врача или на учителя, – это был мой долг и моя мечта. Но разве у человека должна быть только одна цель – получить образование? Есть, верно, еще и другие важные дела…

Ночь подходила к концу. Волны бесшумно накатывались на песчаный берег и с шелестом уползали обратно. Прохладный ветерок дул с моря. Неожиданно я почувствовала какое-то странное волнение: хотелось мчаться, сорвавшись с места, кричать во все горло… Но я только крепче обняла Тхань, ласково прижала к себе.

После этого похода мы еще больше сдружились с Тхань.

5

Однажды в начале нового года, когда январским утром ученики пришли в школу, все почувствовали, что происходит что-то необычное: многие девушки были одеты в длинные белые платья, ребята – в костюмах с белыми рубашками и аккуратно причесаны. Только некоторые пижоны остались верны себе – лохматые парни, как всегда в джинсах и цветастых рубашках, распахнутых на груди, а девчонки в узеньких брючках или в пестрых, затянутых в талии, платьях с большим вырезом.

В нашем классе все уже были на местах – одни сидели, другие стояли возле стен, многозначительно переглядываясь. Наконец, в класс вошел директор – сегодня он как раз вел первый урок, математику. Раньше он был директором частной школы в Ханое, потом переехал сюда и открыл эту школу. Он решительно запретил какие-либо ученические организации и вообще был против того, чтобы мы принимали участие в общественной жизни. Директор жестоко наказывал за развязность, за участие в вечеринках, он требовал только одного: чтобы мы были прилежными учениками и успешно переходили из класса в класс. Ведь от наших успехов зависела репутация школы.

Не успел наш директор сесть за стол и открыть журнал, как ученица, сидевшая впереди меня, встала и направилась к его столу. Он с удивлением смотрел на нее, а девушка, подойдя совсем близко, сказала:

– Дорогой учитель, сегодня девятое января, годовщина гибели Чан Ван Она[8]8
  Чан Ван Он – один из вьетнамских героев-партизан, погибший в годы войны против французских колонизаторов.


[Закрыть]. Разрешите приколоть вам значок в память о нем.

Все встали, зааплодировали, многие ученики достали такой же зелено-голубой значок с красным факелом и прикололи у себя на груди. Тогда девушка приколола значок директору. От неожиданности он растерялся, забормотал что-то, вытянув руки вперед, как будто хотел оттолкнуть ученицу, а потом, по-стариковски семеня, выбежал из класса. Он решил обойти все классы. Мы слышали, как по всей школе неслись аплодисменты и приветствия. Вся школа отмечала этот день!

Я знала о подготовке к этому дню. Несмотря на все запреты, в школе создали комитет, и в его руководство вошли Хонг Лан и Хоанг, как старосты своих классов. И вот накануне Хоанг сказал мне, что годовщину решено отметить всей школой.

Наконец директор вернулся, очень взволнованный. Он застыл на пороге, словно не решаясь переступить его. И тут с задней парты поднялся парень, вышел вперед и, остановившись перед директором, произнес:

– Разрешите сказать несколько слов в память о Чан Ван Оне?

– Нет, нет! Ни в коем случае!

Директор решительно замотал головой и двинулся к учительскому столу. Класс зашумел. Директор поднялся на возвышение, внимательно оглядел класс и, тяжело опустившись на стул, тихо сказал:

– Я запрещаю отмечать какие-либо даты. В нашей стране нет больше империалистов, нет колонизаторов, у нас национальное государство. Ваше дело – хорошо учиться, а не вносить смуту или слушать коммунистических подстрекателей…

Тут его перебил громкий голос:

– Верно! Сейчас у нас нет империалистов и колонизаторов. Так что́ плохого в том, что мы хотим отметить годовщину со дня гибели Ван Она – национального героя, боровшегося против империалистов и колонизаторов?

– Ура! Да здравствует Чан Ван Он!

Мы все оглушительно захлопали, а парень продолжал:

– Именно поэтому мы и просим разрешить отметить эту годовщину. Ведь в противном случае могут подумать, будто в нашей школе мечтают о возвращении колонизаторов и империалистов.

Его поддержали остальные. Директор школы, бормоча что-то под нос, спустился с возвышения и покинул класс. Ученики один за другим выходили к учительскому столу и говорили о Чан Ван Оне. Мы все давали обещание брать с него пример, быть прилежными учениками и патриотами.

Парня, который говорил с директором школы, мы звали Усатый Линь. В прошлом году он учился вместе с Тхань в седьмом классе, Тхань сдала экзамены, а он провалился, однако пошел учиться в восьмой класс.

У него были красивые черты лица и аккуратно подстриженные усики. Он любил рассказывать, как ею отец – известный в городе адвокат – потребовал сбрить усы и за это предложил Линю тысячу пиастров[9]9
  Пиастры – деньги, выпускавшиеся французской колониальной администрацией. В Южном Вьетнаме имели хождение наравне с донгами, основной денежной единицей Вьетнама.


[Закрыть]. Но Линь наотрез отказался: «Я не могу отречься от самого себя. Тысячи парней носят то же имя, что и я, но только одного из них называют Усатым Линем. Я не могу сбрить усы, как не могу перестать быть самим собой».

Линь, обычно шумный и веселый, был сегодня какой-то притихший – явно чем-то расстроен. Но когда директор, который часто ругал его за то, что он лодырничает, упомянул о «коммунистических подстрекателях», Линь не выдержал и, хотя он сам не принимал участия в подготовке и на груди у него не было памятного значка, стал выступать горячо и убежденно.

Пока Линь говорил, Тхань не сводила с него глаз. А когда он вернулся на свое место и весь класс зааплодировал ему, Тхань вырвала из тетради листок и быстро написала:

«Линь, подожди меня у ворот. Я хочу тебе что-то сказать. Записку порви. Тх.»

Она свернула записку и незаметно бросила ее Линю. Тот прочитал и кивнул в знак согласия.

После уроков Линь выкатил из ворот школы мотороллер и остановился, поджидая Тхань. Многие из наших заметили, что Линь кого-то ждет, и, проходя мимо, подшучивали над ним.

Вскоре появилась Тхань, и они медленно пошли вдоль улицы, негромко разговаривая.

На следующий день я спросила Тхань, о чем они говорили. Она смеясь ответила:

– Я похвалила его за вчерашнее выступление. – И тут же спросила меня: – А как по-твоему, он смелый?

Я улыбнулась и молча кивнула.