Текст книги "Избранное"

Автор книги: Ван Нгуен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

Хоанг тоже был здесь. Он появился через два дня, я увидела его на занятиях. Когда мы приходили на курсы, каждый занимал свое место, прикрывшись зонтом или лоскутом нейлона, – они служили не только защитой от дождя, но в целях конспирации мы обязаны были закрывать лицо. Мы не должны были знать в лицо друг друга, никогда не видели и лица преподавателя.

Однажды мы слушали лекцию, посвященную опыту работы среди учащихся школ и студентов в городе, и я вдруг узнала в преподавателе Хоанга. И он, видимо, догадался, кто сидит под зонтом номер шестнадцать, потому что говорил так, будто все слова были предназначены только мне одной.

На другой день в обед он разыскал меня. Мы долго говорили. Я подробно рассказала ему о демонстрации перед министерством по делам молодежи. Хоанг был явно недоволен тем, что я вышла вместе со всеми на улицу, да я и сама понимала, что не имела права делать этого.

Хоанг долго молчал, потом тихо, но твердо произнес:

– Может быть, ты останешься здесь?

Я растерялась. Почему он заговорил так решительно? Ведь я не дала ему никакого повода. Умоляюще глядя на Хоанга, я сказала:

– Пожалуйста, отпусти меня домой!

Он повернулся, внимательно посмотрел на меня и перевел разговор на другое.

Вскоре занятия на курсах закончились, и мы стали собираться обратно домой. Меня вызвал к себе дядюшка Фан – это он читал нам первую лекцию о путях развития южновьетнамской революции и предстоящих задачах. Я впервые встретила здесь этого человека, но мне показалось, будто я знаю его давным-давно.

Дядюшка Фан спал не в хижине, а в гамаке, который натянул между деревьев. Я устроилась на траве перед гамаком, а дядюшка Фан, усевшись на пень, принялся расспрашивать меня о моей жизни, работе, семье. Особенно заинтересовал его мой брат Хай.

– А что ты, дочка, думаешь о партии?

Я растерялась и пробормотала что-то невнятное.

– Хоанг говорил когда-нибудь с тобой об этом?

– Да.

Мне хотелось сказать дядюшке Фану, что слово «партия» для меня – священное слово, вступление в партию является для меня самой большой честью, однако я не уверена, что заслуживаю этой чести.

Я не осмелилась сказать ему все это, но дядюшка Фан посмотрел на меня так, будто и без того все понял. Он начал рассказывать мне о партии, о ее политике, о первоочередных ее задачах, а в заключение с улыбкой сказал:

– Вопрос о вступлении в партию – дело серьезное, и ты должна хорошо обдумать этот шаг. Если ты признаешь идеалы партии, ее цели и задачи, если чувствуешь себя готовой выполнять все, что требует устав, то парторганизация может принять тебя.

Он помолчал, а потом добавил:

– Товарищи помогут тебе изучить устав, а потом мы еще поговорим.

И вдруг он спросил:

– Ты здесь думаешь совсем остаться или нет?

Я смутилась, вопрос этот застал меня врасплох. Если с Хоангом я могла кокетничать и отшучиваться, то сейчас это было невозможно.

– Я… Я еще не думала об этом. Я хотела бы вернуться домой, чтобы уладить все дела, увидеться с друзьями, проститься с мамой и бабушкой…

Действительно, если я останусь здесь, что обо мне подумают дома? Ведь мама не простит мне этого никогда!

Дядюшка Фан, взглянув на меня, покачал головой:

– Если ты останешься здесь, товарищи найдут способ сообщить об этом твоим родным, и мать, несомненно, все поймет и не станет сердиться. Но ты, пожалуй, права, лучше тебе вернуться и самой сказать ей обо всем.

Я вздохнула с облегчением, а дядюшка Фан неожиданно спросил:

– А как у тебя обстоят дела с Хоангом?

Я почувствовала, что заливаюсь краской от смущения. Дядюшка Фан рассмеялся:

– Я ведь просто так спросил. Подумал, не произошло ли каких-нибудь перемен в ваших делах.

Я поняла, что дядюшка Фан все знает, и, стараясь говорить как можно спокойнее, ответила:

– Видите ли, для меня сейчас самое главное – работа…

Дядюшка Фан снова весело рассмеялся:

– Ну, это, пожалуй, правильно. По-моему, в жизни каждого человека есть три важных момента: вступление в партию, создание семьи и час смерти. Что же касается ваших отношений с Хоангом, то ты должна сама все продумать и все решить. Я только хочу сказать, что Хоанг очень хороший парень. – И он весело закончил: – Конечно, если б я был девушкой, то, наверное, тоже долго выбирал, ведь столько хороших парней вокруг. – И уже серьезно добавил: – Ну а в общем смотри сама!..

Все время, пока я была на курсах, мы жили вместе с Хонг Лан. Обычно она возвращалась домой поздно – я знала, что Хоанг и Лан заняты в комитете по работе среди учащихся и студентов Сайгона и что комитет находится где-то в другом месте.

Хоанг отвечал за организационные вопросы, и поэтому ему приходилось много ездить. Обычно он оставался у нас недолго. Лан же постоянно находилась в лагере, но была очень занята и возвращалась домой только к ночи. О чем мы только не говорили ночами – о работе и учебе, о наших друзьях и родных, о книгах и кинофильмах, о последних песнях и даже о модах. Много раз Лан пыталась начать разговор о Хоанге, но я старалась уйти от этой темы – ведь если говорить с подругой, то надо выкладывать все, а я еще сама толком не разобралась в своих чувствах.

Хоанг снова пришел ко мне. Мы говорили о работе, о том, какой вклад она может внести в движение сейчас, когда создан Фронт освобождения.

Мы вышли из дома и направились к лесу. Лесные заросли в этот час казались особенно темными, хотя на небе светила яркая луна. Я испытывала какой-то необычайный подъем, я словно уже видела, что все наши дела в Сайгоне идут успешно. Наконец Хоанг сказал с улыбкой:

– Уже поздно, мне пора.

Мы пожали друг другу руки, и он тут же скрылся в лесной чаще, а я направилась домой. Через несколько минут я была у себя, а Хоангу еще предстояло пройти большой лес, пересечь рисовое поле, потом еще один лес.

На другой день наша группа стала готовиться в обратный путь. Когда собрались все, кто должен был вернуться в город, Хоанг пришел попрощаться. Он разговаривал с товарищами, а когда увидел меня, крикнул:

– Номер шестнадцать, можно вас на минутку?

Я остановилась. Хоанг подошел поближе.

– Сегодня вечером ты уходишь в город? – тихо спросил он. – Я слышал, выход намечен на шесть часов.

Я молча кивнула. Хоанг сказал, что вечером ему нужно вернуться в комитет.

– А когда именно?

– Еще не знаю точно.

– Ну ладно, до встречи.

Он протянул руку, как бы желая проститься и в то же время давая обещание увидеться перед моим отъездом.

Близился вечер, солнце быстро катилось за горизонт, из леса потянуло прохладой и покоем. Я вышла из дома. Хозяйка проводила меня до конца деревенской улицы. Здесь я попрощалась с ней, плотнее закутала лицо шарфом, но идти дальше не решалась, надеясь еще раз увидеть Хоанга. Никогда раньше я не ждала его так! Мне казалось, что мы расстаемся навсегда! Наконец я увидела его. Он торопливо шел со стороны леса. Я и радовалась, и волновалась, мне хотелось и бежать навстречу Хоангу, и спрятаться от него. Но Хоанг уже был рядом. Он с трудом переводил дыхание. Ведь он бежал сюда, торопился, хотел столько сказать! И вот теперь все слова вдруг куда-то исчезли… Я смотрела на него и радовалась, что он молчит и мне не надо отвечать ему. Я протянула руку, мы попрощались. Хоанг тихо сказал:

– Значит, уходишь!

Я ответила:

– А ты… остаешься…

Я не заметила, что он все еще держит мою руку. И вдруг у меня вырвалось:

– Скажи мне что-нибудь на прощанье.

Хоанг помедлил и, запинаясь, произнес:

– Будь осторожна!

Я тихонько высвободила руку и пошла по дороге. Хоанг не двинулся с места. Я обернулась и помахала ему. Мне нужно было торопиться к опушке леса, где всю нашу группу поджидал дядюшка Ты.

7

Вернувшись в Сайгон, я рассказала друзьям о том, что узнала на курсах, о том, что нам предстоит делать. Мой рассказ воодушевил всех. Для нас начинался новый этап работы: нужно было довести до каждого жителя города известие о том, что в стране создан Фронт освобождения, поднять население города на борьбу, и товарищи с энтузиазмом встретили это задание. Нужно было распространять листовки, вывешивать флаги, готовить лозунги и плакаты. Каждый из нас фантазировал, придумывал, что можно было бы еще сделать: запустить, например, воздушные шары с подвешенными к ним флагами, сбить плоты, установить на них плакаты и пустить по реке, использовать голубей для распространения листовок.

Я снова стала ходить в школу, но главная моя забота теперь была о работе, о моих друзьях. Я еще не успела рассказать маме, что побывала в освобожденной зоне, и хотела навестить ее в ближайшее время.

Как-то я возвращалась из школы домой. Ехала на велосипеде по улице Чан Хынг Дао и на пересечении с улицей Чан Бинь Чонг, когда я хотела свернуть к дому, прямо на меня вылетело такси. Шофер, увидев меня, не только не свернул в сторону, а, напротив, прибавил скорость, он явно хотел сбить меня. Я быстро прижалась к обочине и соскочила с велосипеда. Машина резко затормозила в двух шагах от меня. Дверцы открылись одновременно с двух сторон, из машины вышли двое мужчин и, быстро приблизившись ко мне, встали по бокам.

– Извините, вы Нгуен Тхи Фыонг?

Я поняла, что арестована, но не испытывала никакого страха и по-прежнему была спокойна. Неторопливо сняв очки, я, в свою очередь, спросила:

– А вы кто такие и откуда вам известно мое имя?

– Мы из полицейского участка первого района, наш начальник хотел бы с вами встретиться.

Я оглянулась. По улице сновали машины, шли люди, они останавливались, равнодушно смотрели на меня и шли дальше. Я громко сказала:

– Я никуда не поеду! Я возвращаюсь из школы, и если вам что-нибудь нужно, приходите ко мне домой.

Первый полицейский заметил:

– Мы по-доброму вас приглашаем, смотрите, как бы не было хуже!

Он подтолкнул меня к машине, а второй тем временем схватил мой велосипед и забросил его на крышу машины. Я стала вырываться.

– Люди! – громко крикнула я. – Смотрите, я возвращалась из школы домой, а меня схватили прямо на улице! За что?

Прохожие останавливались, машины притормаживали, но каждый, поняв, в чем дело, спешил дальше. Такие случаи были довольно часты на сайгонских улицах, и вмешательство не приносило никакой пользы пострадавшим, зато тем, кто пытался вмешиваться, приходилось потом жалеть об этом.

Полицейские, несмотря на мое сопротивление, втолкнули меня в машину и уселись с двух сторон, рядом с шофером сидел еще один – и машина помчалась.

Убедившись, что я больше не сопротивляюсь, мои конвоиры начали расспрашивать меня:

– Куда вы ездили сегодня в полдень?

– Почему вы несколько дней не посещали школу?

– Зачем вы уезжали из города?

– С кем встречались?

Вопросы сыпались так быстро, что я не успевала на них отвечать. Они умышленно засыпали меня вопросами, чтобы у меня не было времени обдумать ответ. Но я и не собиралась ничего говорить. Меня душила злоба.

– Я учусь в школе! Понятно? Что вам от меня нужно? – крикнула я и уже спокойней добавила: – Прошу вас, отпустите меня, мне надо домой!

А в мозгу проносились лихорадочные мысли: почему меня арестовали? Кто выдал? Неужели Дык? Нет, Дык был вне подозрений, да и его мать не могла этого сделать. А может, кто-то из моих друзей арестован, а я еще об этом не знаю. Наверное, на мой след полиция напала в тот день, когда я вместе со всеми вышла на демонстрацию к министерству по делам молодежи.

Я вспомнила свой разговор с Хоангом, вспомнила, как он упрекал меня за неосторожность. В чем же все-таки дело? Я думала о Хоанге, о дядюшке Фане. Что бы со мной ни случилось, я никого не выдам!

Машина мчалась по сайгонским улицам. Полицейские продолжали задавать вопросы, а я молча думала о своем. В душе у меня вновь закипала досада и злость. Я смотрела вперед, пытаясь определить, куда меня везут. Вокруг шумел вечерний город. Сейчас друзья возвращаются домой из школы – кто на мотороллере, кто на велосипеде, а некоторые и пешком. Раньше я никогда не завидовала тем моим одноклассникам, которые были абсолютно свободны и не имели забот. Они хорошо одевались, могли гулять по городу, ходить в кино. Я же все время была занята учебой и работой, мне постоянно приходилось экономить деньги, я могла позволить себе лишь один раз в год купить белое платье с набивными цветами. Несколько месяцев я откладывала деньги, чтобы купить велосипед, тот самый, что сейчас лежал на крыше машины, над моей головой. Я никогда прежде так остро не ощущала, что значит свобода, и не завидовала сверстникам, гулявшим по улице или ехавшим куда-то по делам.

Некоторые велосипедисты обгоняли на перекрестках нашу машину, заглядывали в окно, но откуда им было знать, что в этой машине сидит арестованная. Это такси было похоже на тысячи других, мчавшихся по городским улицам. О, мои знакомые и незнакомые друзья и подруги! Как мне хотелось помахать вам рукой, позвать вас, но я понимала: сколько бы я ни звала, я бы ничего не добилась.

Машина повернула на улицу Чан Куок Тоан и стала спускаться к площади Зантю. Видимо, они везли меня в полицейский участок Ле Ван Зует.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Я окончательно поняла, что арестована, лишь тогда, когда машина въехала под огромную арку, миновала двойные металлические ворота и остановилась посередине двора, возле столба, на котором развевался государственный флаг. Вокруг стояли побеленные дома, похожие на казармы. Конвоиры вытолкнули меня из машины, мы направились к левому дому и вошли в комнату, где стоял письменный стол, заваленный бумагами. Судя по всему, это была канцелярия. Один из полицейских спросил меня:

– Ваше удостоверение личности?

– У меня его нет!

– А ученический билет?

– Тоже нет!

Они выхватили у меня портфель, который я держала в руках, и вытряхнули его содержимое на стол – несколько тетрадей, учебники, ручки, маленький кошелек. Только сейчас я разглядела моих конвоиров. Один из них был небольшого роста, очень смуглый, с веселыми глазами, на нем была белая нейлоновая рубашка навыпуск. Другой был высокий стройный парень, белокожий, со вздернутым носом и красиво очерченным ртом. Одет он был в белую рубашку, с длинными рукавами, заправленную в брюки.

Вытряхнув все из моего портфеля, они потащили меня в другую комнату. Низкорослый чернявый полицейский указал мне на стул и велел ждать.

– Когда войдет начальник, вы должны встать, скрестить руки и с поклоном приветствовать его, – сказал он.

Я села и огляделась. Как и большинство приемных в государственных учреждениях, комната была пуста и неуютна, хотя стены ее были окрашены в приятный салатный цвет и на столе красовалась большая цветочная ваза. Но от того, что меня привели сюда силой, все в этой комнате дышало враждебностью. Я все яснее сознавала, что мне отсюда быстро не выбраться.

Вскоре в комнату вошел полицейский в брюках цвета хаки и полотняной рубашке, он принес два стакана апельсинового сока. Один стакан он поставил передо мной, а другой оставил себе. В комнату вошел еще один тип, благоухающий какими-то духами с тошнотворно резким запахом. Этот выглядел очень элегантно, он был высокий и стройный и одет значительно лучше других, я заметила нежный цвет лица и тонкие, злые губы. На нем была белая рубашка навыпуск, модные брюки и тупоносые ботинки, и в дополнение ко всему – пышные черные кудри. Следом за ним появились еще двое полицейских и встали по обе стороны двери. Я решила, что это и есть тот самый начальник, о котором мне говорили полицейские, но по-прежнему сидела молча. Он с усмешкой спросил меня:

– Вы, значит, и есть Фыонг?

Я не ответила.

Начальник сел в кресло против меня и, указав на стакан с соком, произнес:

– Пейте, пожалуйста.

Я не шелохнулась. Он, словно ничего не замечая, смотрел на меня, приветливо улыбаясь.

– Сегодня мы пригласили вас сюда, чтобы выяснить кое-что. Но прежде всего я хочу просить вас считать меня своим старшим товарищем. Я, в свою очередь, буду считать вас своей младшей сестрой. Тогда мы с вами поймем друг друга.

Глядя в лицо полицейского, вслушиваясь в его голос, я вдруг поняла, что наступает самый ответственный, самый сложный момент борьбы. Стараясь придать своему голосу строгость, я ответила:

– У меня здесь нет братьев!

Мой голос уже не был таким сердитым, как недавно – в машине, но я постаралась, чтобы он звучал решительно и твердо. Начальник это почувствовал и понял, что его ход не удался. Тем не менее, все еще продолжая улыбаться, он сказал:

– Не стоит горячиться. Если мы будем смотреть друг на друга как на противников, мы ни до чего не договоримся, а ведь нам нужно многое обсудить.

– Не буду я с вами ничего обсуждать! Я возвращалась из школы, господа полицейские арестовали меня прямо на улице средь бела дня! Вы должны немедленно отпустить меня домой.

Он опять засмеялся:

– Да вы не должны считать себя арестованной. Мы просто пригласили вас сюда, чтобы поговорить с вами. Ну посмотрите, разве этот дом, эта комната похожи на тюрьму?

Я ответила, глядя ему прямо в лицо:

– Я ехала из школы, меня схватили, впихнули в машину и привезли сюда. Разве это не похоже на арест и разве я не в тюрьме?

Полицейский перестал улыбаться.

– С этим домом вы еще познакомитесь. Это не тюрьма. Тюрьма находится в другом месте. Здесь вы будете слушать музыку, песни, сможете читать книги, газеты. Под крышей этого заведения, где занимаются перевоспитанием, есть место для веселья, для танцев, здесь немало хорошеньких девушек, как в городе.

Меня бесили его жеманство, дешевая учтивость и неестественный смех. Теперь я окончательно поняла, куда меня привезли – в «лагерь перевоспитания», находившийся в распоряжении «группы особого назначения». В народе его обычно называли «полицейским участком Ле Ван Зует». Он был хорошо известен в городе, как и другие подобные учреждения, расположенные в разных районах Сайгона. Сидевший передо мной был действительно начальник лагеря – Зыонг Динь Хиеу. Его заместителями были Черный Тхань и майор Кхам. Эти имена были знакомы всему Сайгону!

Зыонг Динь Хиеу, с мерзкой улыбочкой рассказывавший о своем заведении, не успел закончить фразу, как со двора послышался вой сирены. Он вскочил, полицейские, стоявшие у двери, повернулись к окну, выходившему во двор. Я поняла, что этот сигнал означает спуск флага, и подумала: «А мне нужно ли вставать?» Прежде, когда я ходила в школу вместе со всеми, я, конечно, приветствовала подъем и спуск флага. Но теперь я была арестованная, а раз так – мне незачем вставать при спуске их флага. Я осталась сидеть.

Когда церемония спуска флага закончилась, Зыонг Динь Хиеу повернулся снова ко мне, сел и, помолчав некоторое время, принужденно засмеялся. Он словно забыл, что две минуты назад называл меня своей сестрой, обращался ко мне на «вы», от его «вежливости» не осталось следа.

– Если сказать правду, я пригласил тебя сюда ради интересов нашего государства, нашего народа. Ведь будущее народа – это молодежь: учащиеся, студенты. Но сейчас их используют в своих целях враги нашего государства. Мы не можем смотреть на это равнодушно, не можем сидеть сложа руки. И ты должна нам помочь. Это твой долг.

Я прервала его:

– Мой долг – учиться, и я прошу вас отпустить меня домой, чтобы я могла продолжать занятия.

– Именно поэтому тебя и пригласили сюда. Ведь мы тоже хотим, чтобы все вы учились как следует. Многие юноши и девушки помогали нам, и теперь мы отправляем их в Штаты, чтобы они совершенствовали свое образование, а потом отдали свои знания и талант родине и народу.

– Вы, очевидно, преувеличиваете мои возможности, не знаю, чем бы я могла вам помочь. Мое дело – учиться, ничего другого я не умею. Отпустите меня.

В комнате зажгли свет. При электрическом освещении стало хорошо видно, что волосы полицейского густо смазаны бриолином и противно блестят. Он продолжал:

– Я думаю, что вы уже все поняли. Далеко не каждый, кто попадает сюда, сразу встречается со мной. Имейте в виду, я тоже участвовал раньше в войне Сопротивления. Думаю, что вы еще недостаточно хорошо представляете себе, что такое коммунизм. Вот недавно вы были в «зоне» на краткосрочных курсах. Но что могли вам дать эти занятия в течение трех – пяти дней? В нашем лагере есть работники провинциальных и зональных партийных комитетов Вьетконга[28]28
  Так называли представители сайгонских властей вьетнамских коммунистов.


[Закрыть]. Когда-то они тоже занимались подрывной деятельностью, но в конце концов встали на защиту дела справедливости, интересов государства и народа.

– Справедливо будет, если вы отпустите меня домой.

Голос Хиеу стал печальным:

– Эти кадровые работники-коммунисты исключительно опасны. Они толкают вас на неправильный путь, вводят в заблуждение, а вы не способны разобраться во всем и дать себе ясный отчет в происходящем. Впрочем, сейчас нет смысла спорить, не будем тратить время. Я только хочу напомнить вам, что вы должны подумать о вашей семье, о матери, о младших братьях и сестрах. Что же касается вас лично, то о себе вы тоже пока по-настоящему не думали. Вы еще не знаете, насколько труден и мучителен путь коммуниста! Вы уже давно живете в Сайгоне, а связались с коммунистами лишь недавно. Вы еще не представляете, в какую пропасть они вас толкают. Мы не можем закрывать глаза на это и хотим помочь вам вернуться на истинный путь.

– Истинный путь – это вернуться домой и продолжать ходить в школу!

Я упорно стояла на своем, но Хиеу еще продолжал уговаривать меня часа три – почти до самого позднего вечера. То он увещевал меня, пытаясь соблазнить всякими прелестями жизни, то начинал угрожать, несколько раз срывался и кричал, но потом опять появлялась деланная улыбка и мягкие, задушевные интонации. Наконец он поднялся.

– На сегодня достаточно. Я хотел убедить вас в необходимости еще раз все обдумать. Вы останетесь здесь и получите возможность встретиться с другими учащимися и студентами.

Он повернулся к стоящим у двери полицейским.

– Пригласите сюда госпожу Бай.

Один из них убежал и вскоре вернулся вместе с маленькой невзрачной женщиной лет сорока пяти, с редкими зубами и какими-то бесцветными глазами. Она была одета в сатиновые брюки и длинное белое платье, редкие волосы были гладко причесаны.

Увидев Зыонг Динь Хиеу, она проворно сбросила туфли, босиком вошла в комнату и, скрестив руки, поклонилась ему.

– Госпожа Бай, отведите эту девушку в ту комнату.

Женщина что-то невнятно пробормотала, а Хиеу повернулся ко мне.

– Это госпожа Бай. Раньше она работала в партийном комитете провинции Бенче. Надеюсь, вы поближе познакомитесь с ней.

Я сразу же возненавидела эту женщину и хотела тут же ответить Хиеу: «Я не знаю никакого провинциального партийного комитета», – но вовремя остановилась.

Хиеу отвернулся, а женщина велела мне следовать за ней. Мы вышли во двор, и она повела меня между домами. Войдя в один из них, мы прошли в комнату, и госпожа Бай показала мне стоявшую у самого входа покрытую циновкой кровать с москитником.

– Это твое место. Отдыхай.

Я не проронила ни звука и уселась на кровать, обхватив руками колени.

2

Убедившись, что я спокойно сижу на месте, госпожа Бай отошла в противоположный угол комнаты и улеглась на кровати, стоявшей у двери. На этой кровати, кроме циновки, лежало еще одеяло, у изголовья стоял табурет, а на нем – кожаный чемодан.

Я огляделась. В комнате, кроме меня и Бай, было еще несколько женщин. Никто не спал, одни лежали, молча уставившись в потолок, другие сидели на кровати и что-то шили или плели из нейлоновых нитей. В комнате царило молчание. Одна из женщин обмахивала веером спавшего на кровати мальчика лет трех. При моем появления только две женщины подняли головы и с любопытством уставились на меня, остальные же, мельком взглянув, продолжали свои занятия. «Они боятся госпожи Бай!» – решила я.

Через некоторое время отворилась дверь и вошла какая-то девушка с подносом, который она поставила передо мной. На подносе стояла чашка с белым рисом, тарелка с запеченными в тесте крабами, салат, куриный суп и пиала с рыбным соусом. В городе мне редко доводилось видеть такой роскошный обед, всего раз или два мать с бабушкой готовили такие блюда по случаю моего приезда домой.

Госпожа Бай поднялась со своей кровати и подошла ко мне:

– Надо поесть!

Я не шелохнулась и по-прежнему молча сидела, обняв колени.

Она продолжала:

– Ешь, иначе останешься голодной!

Она еще долго уговаривала меня, но я даже не прикоснулась к еде. Наконец мне надоело сидеть в одном положении, я встала, сняла поднос с кровати и, поставив его в угол, улеглась спать.

На следующее утро я поднялась и вышла из комнаты умыться, а когда вернулась, увидела на своей кровати поднос, на котором была чашка с кофе и хлеб. Госпожа Бай снова принялась меня уговаривать:

– Поешь, доченька, не то помрешь с голоду.

Вчера вечером, когда мне принесли еду, я заметила, что женщина с ребенком очень внимательно посмотрела на меня, но не произнесла ни слова. Сегодня утром я снова поймала ее взгляд, казалось, она что-то хотела сказать мне. Пожилая женщина, кровать которой стояла недалеко от моей, обратилась ко мне:

– Ешь, ешь, доченька!

Но я была непоколебима. Я отказывалась от пищи три дня. Как только госпожа Бай выходила из комнаты, женщины начинали говорить все разом, и все они – особенно старушка и женщина с ребенком – наперебой уговаривали меня есть. Женщина с ребенком, улучив момент, когда я вышла в туалет, тоже вышла за мной и остановилась у порога, поджидая меня. Когда я возвращалась, она отправила мальчика в туалет и тихо сказала:

– Надо есть. Этот рис выращен руками народа, и ты должна есть, чтобы подкрепить силы. Борьба предстоит длительная.

За три дня я освоилась в лагере и узнала, что он состоит из нескольких секторов. Сектор, в который я попала, назывался «спецкамерой». Если попавшие в лагерь люди не сразу поддавались обработке, их помещали в такие вот «спецкамеры». В нашей комнате, кроме меня и госпожи Бай, было еще шесть женщин из провинций Лонган, Бариа, Тэйнинь, из Сайгона, Шолона и Задняя. Они были арестованы либо за распространение листовок, либо как участницы партизанского движения. Три попали в лагерь из-за мужей. Женщину с мальчиком, расположившуюся в дальнем углу, звали Мон. Ее муж работал в полиции в провинции Бариа, а потом скрылся куда-то. Они не смогли арестовать его и схватили ее – это случилось больше года назад, когда мальчику – его звали Хынг – не было еще двух лет. Седая женщина, кровать которой стояла рядом с моей и которую все в комнате называли тетушкой Ба, жила совсем недалеко отсюда – в Тихоа. Ее муж занимался мелкой торговлей и однажды поехал по делам в провинцию Тэйнинь. Его заподозрили в том, что он помогает подпольщикам – работает у них связным и снабжает их продовольствием. Мужа тетушки Ба арестовали. Сейчас он находится в «спецкамере» номер два – в доме напротив. Позднее арестовали и ее – в полиции решили, что она поможет им «перевоспитать» мужа. Но женщина категорически отказалась говорить с мужем и в итоге оказалась в нашей комнате.

Госпожа Бай, про которую Зыонг Динь Хиеу сказал, будто она работала в провинциальном комитете партии провинции Бенче, в действительности была женой одного из членов этого комитета. Он был арестован уже давно. Потом они арестовали и ее, чтобы она уговорила мужа изменить «политические взгляды», но он даже не стал ее слушать, и его выслали куда-то. А Бай осталась работать в лагере.

В нашей комнате Бай больше всех боялась тетушки Ба и Мон. Тетушка Ба часто ругалась с охранницей. Мон, напротив, держалась очень спокойно, но госпожа Бай хорошо знала, что у нас в комнате все прислушиваются к ее мнению. Хозяева лагеря специально поселили Бай в сектор, где были эти две женщины, а теперь еще появилась я.

После трехдневной голодовки я, по совету Мон, начала есть. Но я по-прежнему категорически отказывалась от всякой работы и от выполнения внутреннего распорядка. Когда во дворе раздавался сигнал, призывавший приветствовать подъем флага, я, несмотря на угрозы Бай, уходила в туалет и запиралась там. Потом я перестала выходить из комнаты и во время подъема флага демонстративно оставалась лежать на кровати.

Каждое утро я выходила во двор, делала гимнастику и не торопясь проходила несколько кругов. После завтрака меня обычно приглашали на беседу. Потом я снова медленно гуляла по двору, тихо напевая наши песни, или ложилась спать. Я спала (а иногда делала вид, что сплю) так много, что в конце концов меня прозвали «соней». Я любила сидеть под деревом, что росло неподалеку от нашего дома, и петь. Мне особенно нравились песни времен войны Сопротивления.

Прямо напротив нашего дома, по другую сторону двора стояло несколько таких же домов. Это был второй сектор – для мужчин. Заключенные жили там в основном в одиночках, там же находились и карцеры. Я смотрела на окна этих домов и пела для тех, кто сидел там.

Иногда я просто усаживалась под деревом и молча наблюдала, как прогуливаются заключенные мужской зоны. Направляясь в душ или туалет, они обычно проходили мимо нашего дома. И когда они видели меня, то тихо просили что-нибудь спеть. И я снова запевала песню, хотя знала, что пою не очень хорошо. Но я все-таки пела – пела для них.

Все эти дни меня не покидала тревожная мысль – почему меня арестовали? Кто предал? Кого из наших взяли еще? Как там дела на воле? К счастью, вернувшись из освобожденной зоны, я успела передать товарищам все поручения руководства, все наказы дядюшки Фана и Хоанга. Но меня волновало, как они там справляются с работой без меня. Я очень жалела, что не послушалась советов дядюшки Фана и Хоанга, не осталась в освобожденной зоне. Если бы осталась, не было бы этого ареста!

Я вспоминала свой разговор с Хоангом, и досада все сильнее мучила меня. Все чаще вспоминались друзья: Хонг Лан, которая так изменилась за то время, что я ее не видела, Хиен, которого уже нет с нами. Хиен! Сколько он мог бы еще сделать!

Однажды Мон спросила меня:

– Ты знаешь девушку по имени Бе?

– Какую Бе?

– Нгуен Тхи Бе. Она тоже училась в сайгонской школе. Она прихлопнула одного гада.

Я вскрикнула:

– Так это же Тхань! Наша Брижит Бардо!

Мон задумчиво проговорила:

– Может быть. Но здесь все звали ее Бе. Я сама спрашивала, как ее имя, и она назвалась Нгуен Тхи Бе.

Я рассказала Мон, почему мы в школе прозвали Тхань Брижит Бардо. Видимо, попав в лагерь, Тхань решила назваться другим именем.

Я узнала от Мон, что после того, как Тхань жестоко избили в полиции, ее привезли в лагерь заключенных, которых называют здесь «мягкоголовыми», – где содержат школьников, студентов, интеллигентов, работников искусства. Их периодически вывозят по ночам в главное управление полиции, а потом отпускают даже домой. Что же касается «твердоголовых» – а такими в полиции считали рабочих, – было ясно, что их бесполезно возить в управление и опасно отпускать на свободу.